 Увеличить |
Глава тринадцатая
Похороны
были назначены на следующий день, так чтобы Люси похоронили вместе с матерью.
Я
заметил, что Ван Хелзинк все время держался поблизости. Возможно, причиной тому
был господствовавший в доме беспорядок. Никаких родственников не осталось, так
что мы с Ван Хелзинком решили сами пересмотреть все бумаги, тем более что
Артуру пришлось уехать на следующий день на похороны отца.
Ван
Хелзинку захотелось непременно самому просмотреть бумаги Люси. Я боялся, что он
как иностранец не сумеет разобраться в том, что законно и что незаконно, и
спросил его, почему он настаивает на этом. Он ответил:
– Ты
забываешь, что я такой же юрист, как и доктор. Но в данном случае нельзя
считаться только с тем, чего требует закон. Тут, вероятно, найдутся и другие
бумаги, в которые никто не должен быть посвящен.
При этом
он вынул из своего бумажника записки, которые были на груди у Люси и которые
она разорвала во сне.
– Если
ты найдешь в бумагах что-нибудь о стряпчем миссис Вестенр, – продолжал
он, – то запечатай все бумаги и сегодня же напиши ему. Я же останусь всю
ночь сторожить здесь, в комнате Люси, так как хочу посмотреть, что будет.
Нехорошо, если кто-нибудь чужой узнает ее мысли.
Я
продолжал свою работу и вскоре нашел имя и адрес стряпчего миссис Вестенр и
написал ему. Все бумаги оказались в порядке, там даже точно было указано, где
хоронить усопших. Только я запечатал письмо, как, к моему великому удивлению,
вошел Ван Хелзинк, говоря:
– Не
могу ли я тебе помочь, Джон? Я свободен и весь к твоим услугам.
– Ну
как, нашел, что искал? – спросил я. Он ответил:
– Я
не искал ничего определенного. Я нашел то, что надеялся – несколько писем,
заметок и вновь начатый дневник. Вот они, но мы о них никому не скажем. Завтра
я увижу нашего бедного друга, и с его согласия воспользуемся некоторыми из найденных
мною данных.
Раньше
чем отправиться спать, мы еще раз пошли посмотреть на Люси. Агент, право, все хорошо
устроил, он превратил комнату в маленькую оранжерею. Все утопало в роскошных
белых цветах, и смерть уже не производила отталкивающего впечатления. Лицо
усопшей было покрыто концом покрывала. Профессор подошел и приподнял его; мы
поразились той красотой, которая представилась нашим взорам. Хотя восковые
свечи довольно плохо освещали комнату, все-таки было довольно светло, чтобы
разглядеть, что вся прежняя прелесть вернулась к Люси и что смерть, вместо
того, чтобы разрушить, восстановила всю красоту жизни до такой степени, что мне
стало казаться, что Люси не умерла, а только уснула.
У
профессора был очень суровый вид. Он не любил ее так как я; вполне естественно,
что плакать ему было нечего. Он сказал:
– Останься
здесь, до моего возвращения, – и вышел.
Вскоре
он вернулся с массой цветов белого чеснока; вынул их из ящика, стоящего до сих
пор нераскрытым, и рассыпал среди других цветов по всей комнате и у кровати.
Затем снял с шеи маленький золотой крест, положил его на губы Люси, прикрыл ее
снова покрывалом – и мы ушли.
Я как
раз раздевался в своей комнате, когда Ван Хелзинк, предварительно постучав,
вошел и сказал:
– Прошу
тебя завтра еще до вечера принести мне пару ножей для вскрытия.
– Разве
нужно будет производить вскрытие? – спросил я.
– И
да, и нет. Я хочу сделать операцию, но не такую, как ты думаешь. Я сейчас
расскажу тебе, в чем дело, но смотри – другим ни слова! Я хочу отрезать ей
голову и вынуть сердце. Ай-ай-ай! Ты доктор – и так ошеломлен! Я видел, как ты
без колебаний решался на операции, от которых отказывались другие хирурги. Да,
конечно, милый друг, я должен был помнить, что ты её любил; я и не забыл этого:
я решил сам делать операцию, тебе же придется лишь помогать мне. Мне хотелось
бы сделать это сегодня, но ради Артура придется подождать; он освободится лишь
завтра после похорон отца, и ему, наверное, захочется еще раз на нее
посмотретьЗатем после того, как ее положат в гроб, мы придем сюда, когда все
будут спать, отвинтим крышку гроба и сделаем операцию, а потом положим все на
место, чтобы никто, кроме нас, ничего не знал.
– Но
к чему это вообще-то делать? – спросил я. – Девушка умерла. К чему
напрасно терзать ее бедное тело? И если мы этим не вернем ей жизни, если это не
принесет никакой пользы ни ей, ни нам, ни науке, ни человечеству, то к чему же
делать это? И без того все так ужасно!
В ответ
на мои слова он положил мне на плечи руки и ласково сказал:
– Жаль,
Джон, твое сердце, обливающееся кровью, и я еще больше люблю тебя за это. Если
бы я мог, то взял бы на себя всю тяжесть с твоей души. Но есть вещи, которых ты
не знаешь, но которые узнаешь несомненно; радуйся, что пока знаю их только я,
так как они не очень приятны. Джон, дитя мое, ты мне друг уже много лет;
подумай, вспомни и скажи, делал ли я что-нибудь без оснований? Возможно, я ошибаюсь,
я ведь только человек, но я верю в то, что делаю. Не потому ли ты прислал за
мною, когда случилось это великое горе? Ведь поэтому, не правда ли? Разве тебя
не удивило, не возмутило то, что я не позволил Артуру поцеловать свою
возлюбленную, отшвырнув его, несмотря на то, что она умирала? Конечно, да! А
между тем, ты ведь видел, как она меня потом благодарила своим ласковым взором,
своим слабым голосом, как она поцеловала мою старую, грубую руку и как меня
благословляла? Да? Разве ты не слышал, как я поклялся ей исполнить ее просьбу,
так что она спокойно закрыла свои глаза? Да? Так вот, у меня достаточно причин
для всего, что я делаю. Ты в течение многих лет верил мне; верил тогда, когда
несколько недель назад произошли странные вещи, которых ты никак не мог понять.
Доверься мне еще ненадолго, Джон. Если ты не доверяешь, то придется сказать
тебе то, что я думаю, а это может плохо кончиться. А если придется работать без
доверия моего друга, то я буду чувствовать себя одиноким; между тем, помощь и
поддержка могут мне понадобиться!
Я взял
его за руку и обещал помочь…
Я,
должно быть, долго и крепко спал, потому что было уже поздно, когда Ван Хелзинк
разбудил меня своим приходом. Он подошел к моей кровати и сказал:
– Можешь
не беспокоиться о ножах – мы не будем делать этого.
– Почему?
– Потому
что, – ответил он, – слишком поздно или слишком рано. Взгляни! –
показал он мне свой золотой крестик, – это было украдено ночью!
– Как
украдено? – спросил я удивленно, – раз он теперь у тебя?
– А
так! Я отобрал крест у недостойной служанки, обкрадывавшей и мертвых и живых.
Она, конечно, будет примерно наказана, но не мною, так как она не ведала, что
творила и, ничего не зная, совершила лишь кражу. Теперь нам придется подождать.
И он
ушел, задав мне новую загадку и снова перепутав все мои мысли.
День
прошел тоскливо; вечером пришел стряпчий, м-р Маркан. Это был талантливый и самоуверенный
господин; он взял на себя все наши мелочные заботы.
Во время
завтрака он рассказал нам, что миссис Вестенр уже с некоторых пор ожидала смерти
из-за болезни сердца и что поэтому она привела все свои дела в полный порядок;
далее он сообщил, что все состояние, за исключением имущества отца Люси,
которое теперь за отсутствием прямых наследников перейдет к побочной фамильной
линии, как движимое, так и недвижимое, завещано Артуру Холмвуду.
Артура
ожидали к 5 часам, так что мы свободно могли успеть сходить в покойницкую. В
данном случае комната вполне оправдывала свое назначение, так как там теперь
лежали и мать и дочь.
Бедный
Артур. Он был невероятно грустен, даже его удивительное мужество, казалось, исчезло
после таких тяжких переживаний. Он, я знаю, был искренне предан своему отцу, и
утратить отца, да еще в такое время, было для него тяжелым ударом. Со мной он
был, как всегда, очень сердечен, а с Ван Хелзинком изысканно любезен; мне было
тяжело видеть, как он страдает. Профессор также заметил это и сделал мне знак,
чтобы я повел его наверх. Я так и сделал и оставил Артура у дверей комнаты, так
как чувствовал, что ему хотелось побыть с ней наедине, но он взял меня под
руку, повел в комнату и сипло проговорил:
– Ты
также любил ее, старый друг, она мне все рассказала, и у нее не было лучшего
друга, чем ты. Я не знаю, как мне благодарить тебя за все то, что ты сделал для
нее, даже не могу и думать…
Тут силы
ему изменили, он обнял меня, опустил голову на плечо и заплакал:
– О
Джон! Джон! Что мне делать? Мне кажется, что весь смысл жизни вдруг пропал и
незачем больше жить!
Я утешал
его, сколько мог. В таких случаях мужчины мало нуждаются в словах. Пожатие
руки, объятие, совместные тихие слезы – вот выражения чувств, дорогие мужчине.
Я тихо стоял и ждал, пока он овладеет собою и подавит свои рыдания, затем
ласково сказал ему:
– Пойдем,
посмотрим на нее.
Мы
вместе подошли к кровати, и я поднял покрывало с ее лица. Господи! Как она была
хороша! С каждым часом, казалось, ее красота расцветала. Это как-то пугало и
поражало меня. Что же касается Артура, то он дрожал как в лихорадке, и сомнение
вкралось в его душу. Наконец, после долгого молчания, он произнес тихим
шепотом:
– Джон,
она действительно умерла?
Я с
грустью сказал ему, что это действительно так, и продолжал убеждать его,
поскольку было необходимо рассеять это ужасное сомнение. Затем я сказал, что
надо проститься с нею, так как следует начинать приготовления к похоронам. Он
снова вернулся к ней, взял мертвую руку и поцеловал, затем наклонился и
поцеловал ее в лоб. Уходя, он окинул Люси таким же долгим, проницательным
взглядом, как он это сделал, когда вошел.
Я
остановил его в гостиной и сказал Ван Хелзинку, что Артур уже простился с нею;
Ван Хелзинк пошел на кухню сказать агенту, чтобы он поспешил с приготовлениями.
Когда Артур вышел из комнаты, я передал Ван Хелзинку, о чем меня спрашивал
Артур, и он ответил:
– Это
меня ничуть не удивляет – я только что сам в этом усомнился.
Мы
обедали все вместе, и я заметил, что бедный Артур страшно волновался. Ван
Хелзинк все время молчал; он заговорил только тогда, когда мы закурили сигары.
– Лорд, –
начал он, но Артур перебил его:
– Нет,
нет, только не так, ради Бога! Во всяком случае – не теперь. Простите меня,
сэр; я не хотел вас обидеть, но я не могу слышать этот титул, моя рана еще
слишком свежа!
Профессор
очень ласково ответил:
– Я
назвал вас так только потому, что я колебался, как мне обратиться к вам. Я не
могу называть вас мистер, я полюбил вас, да, мой дорогой мальчик, я полюбил вас
как Артура.
Артур
протянул руку и горячо пожал ладонь старика.
– Называйте
меня, как хотите, – сказал он. – Я надеюсь, что всегда с гордостью
буду носить звание вашего друга; позвольте сказать вам, что я не нахожу слов,
чтобы выразить свою благодарность за все, что вы сделали для моей бедной,
дорогой Люси. Если я был резок или проявил недовольство – помните, тогда, когда
вы так странно поступили, – прошу меня простить.
Профессор
ласково ответил ему:
– Я
знаю, как трудно было вам тогда вполне довериться мне, так как чтобы поверить в
необходимость такого поведения, нужно понимать; По-моему, вы даже и теперь не
вполне верите мне, да и не можете, так как вам не дано еще понять, в чем дело.
Но настанет время, когда вы доверитесь вполне, и когда вам все станет ясно, вы
будете благодарить меня за себя, за других и за нее, за ту, которую я поклялся
защищать.
– Да,
конечно, сэр, – горячо заговорил Артур, – я во всем доверюсь вам. Я
знаю и верю, что у вас благородная душа, вы ведь друг Джона и были ее другом.
Делайте все что хотите!
– Мне
хотелось бы задать вам кое-какие вопросы.
– Пожалуйста.
– Вам
известно, что миссис Вестенр оставила вам все свое состояние?
– Нет!
Я никогда об этом не думал.
– Так
как теперь все принадлежит вам, то вы имеете право располагать всем по своему
усмотрению. Мне хочется, чтобы вы разрешили мне прочесть все бумаги и письма
Люси. Поверьте, это не праздное любопытство. Будьте уверены, у меня имеются для
этого очень важные основания. Вот все бумаги. Я взял их раньше, чем мне стало
известно, что все это ваше, для того чтобы до них не дотрагивались чужие руки,
чтобы чужие взоры не проникли в ее душу. Я приберегу их, если вы ничего не
имеете против; я даже вам не хотел бы их показывать; я буду их хорошенько
беречь. Ни одно слово не пропадет, а когда настанет время, я верну их вам. Я
прошу у вас почти невозможного, но вы это сделаете? Ведь правда? Ради Люси?
– Делайте
все, что хотите, доктор. Я чувствую, что говоря таким образом, я исполняю желание
Люси. Я не стану тревожить вас вопросами, пока не настанет время.
– И
вы правы, – ответил профессор. – Нам всем предстоит пережить еще
немало горя. Не следует падать духом, не надо быть эгоистичным, нас зовет долг,
и все кончится благополучно!
Эту ночь
я спал на диване в комнате Артура. Ван Хелзинк совсем не ложился. Он ходил взад
и вперед, точно карауля дом, и все время следил за комнатой, где лежала в гробу
Люси, осыпанная белыми цветами чеснока, запах которых смешивался в ночном
воздухе с ароматом роз и лилий.
Дневник Мины Харкер
22
сентября.
В
поезде по дороге в Эксетер.
Джонатан
спит.
Похороны
были очень простые, но торжественные. За гробом шли мы, прислуга, пара друзей
из Эксетера, лондонский агент и один господин, заместитель сэра Джона Пакстона,
президента Общества законов. Джонатан и я стояли рука об руку и чувствовали,
что потеряли дорогого и близкого человека. Мы медленно вернулись в город,
доехав автобусом до Гайд-парка. Затем пошли по Пикадилли пешком. Джонатан
держал меня под руку, как в былые времена. Я засмотрелась на очень красивую
барышню в большой круглой шляпе, сидевшую в коляске, как вдруг Джонатан схватил
меня за руку так сильно, что мне стало больно, и вскрикнул: «Господи!» Я нахожусь
в постоянном страхе за Джонатана, поскольку все время боюсь, чтобы у него опять
не повторился нервный припадок, так что я моментально повернулась к нему и
спросила, что случилось.
Он был
очень бледен, глаза выпучены, и он с ужасом смотрел на какого-то высокого, тонкого
господина с крючковатым носом, черными усиками и остроконечной бородкой, также
глядевшего на ту хорошенькую барышню, что и я. Он смотрел на нее так
пристально, что совсем нас не замечал, и мне удалось хорошо рассмотреть
незнакомца. Выражение его лица нельзя было назвать добрым, оно было сурово, жестко
и чувственно, а крупные белые зубы, казавшиеся еще белее от ярко-пунцового
цвета губ, походили больше на клыки животного, чем на зубы человека. Джонатан
не спускал с него глаз, так что я испугалась, как бы незнакомец этого не
заметил. Я боялась, что это его рассердит, так как вид у него был гадкий и
злой. Я спросила Джонатана, почему он так взволнован. Джонатан, кажется, думал,
что мне известно столько же, сколько и ему, и ответил:
– Ты
знаешь, кто это?
– Нет,
дорогой, – ответила я, – не знаю; кто это?
Ответ
меня поразил, так как он, казалось, совершенно забыл, что разговаривает со
мною, с Миной.
– Это
он и есть!
Бедняжка
Джонатана, как видно, что-то очень взволновало, я убеждена, не поддержи я его,
он наверное упал бы. Он продолжал смотреть на незнакомца, не спуская глаз; из
магазина вышел какой-то господин с пакетом, передал его леди в коляске, и они
оба тотчас уехали. Мрачный незнакомец не сводил с нее глаз; когда она уехала,
он долго глядел ей вслед, затем нанял экипаж поехал за ними. Джонатан все время
не сводил глаз и, наконец, сказал как бы про себя:
– Мне
кажется, что это граф, но он как будто помолодел. Господи, если это правда! О,
Боже, Боже мой! Если бы я только знал! Если бы я только знал!
Он был
так встревожен, что я боялась расспрашивать, стараясь не напоминать ему об
этом. Я потянула его слегка за рукав, и он пошел со мной дальше. Мы немного
прошлись, затем зашли в Гринпарк и посидели там. Был жаркий осенний день, так
что приятно было отдохнуть в тени. Джонатан долго глядел в пространство, затем
глаза его закрылись и, опустив голову мне на плечо, он заснул. Я не тревожила
его, так как сон для него лучшее лекарство. Минут двадцать спустя он проснулся
и ласково сказал:
– Что
это, Мина, неужели я спал? О, прости мне такую невежливость. Зайдем куда-нибудь
выпить стакан чаю.
Он, как
видно, совершенно забыл о том мрачном господине, так же как и во время своей болезни
он ничего не помнил о том, что было раньше. Мне не нравится эта забывчивость. Я
не стану его расспрашивать, так как боюсь, что это принесет ему больше вреда,
чем пользы, но все-таки нужно узнать, что с ним приключилось в путешествии.
Боюсь, настало время распечатать тот пакет и посмотреть, что там написано. О,
Джонатан, ты простишь меня, если я так поступлю, я делаю это только для твоей
пользы!
Позже.
Во всех
отношениях печально возвращаться домой – дом опустел, нет там больше нашего
друга; Джонатан все еще бледен и слаб после припадка, хотя он и был в очень
легкой форме… А тут еще телеграмма от Ван Хелзинка; что бы это могло быть?
«Вам,
наверное, грустно будет услышать, что миссис Вестенр умерла пять дней тому
назад и что Люси умерла третьего дня. Сегодня хороним их обеих».
Какая
масса горя в нескольких словах; бедная миссис Вестенр! Бедная Люси! Их больше
нет, и никогда больше они не вернутся! Бедный, бедный Артур – утратил самое
дорогое в жизни! Да поможет нам Господь пережить все эти горести!
Дневник Доктора Сьюарда
22
сентября.
Все
кончено. Артур уехал в Ринг и взял с собою Квинси Морриса. Ван Хелзинк
отдыхает, так как ему предстоит длинная дорога. Сегодня вечером он едет в
Амстердам; говорит, что завтра вечером снова вернется, так как ему хочется еще
кое-что сделать, т. е. что только он один и может сделать. Он остановился у
меня, ибо по его словам, у него дела в Лондоне, на которые придется потратить
порядочно времени. Бедный старик! Боюсь, что работа за последнее время и его
выбила из сил. Во время похорон было видно, как он себя сдерживает. Теперь мы
все разошлись в разные стороны, и надолго. Люси лежит в своем фамильном склепе,
в роскошном доме смерти, вдали от шумного Лондона, на уединенном кладбище, где
воздух свеж, где солнце светит на Хэмстэт Хилл и где на воле растут дикие
цветы.
Итак, я
могу покончить со своим дневником, и один Бог знает, начну ли я его снова. Если
мне придется это сделать или если я когда-нибудь открою его, то только для
того, чтобы поделиться им с другими, ибо роман мой кончился, я снова
возвращаюсь к своей работе и с грустью, потеряв всякую надежду, скажу: «Finis».
Тайны Хэмпстэда
«Вестминстерская
газета» от 25 сентября
В
окрестностях Хэмпстэда теперь происходит целый ряд событий, сходных с теми, которые
известны авторам «Ужасов Кенсингтона», или «Женщина-убийца», или «Женщина в черном».
За последние дни маленькие дети стали исчезать из дома или же не возвращаться
домой с игр на Гите. Дети были настолько малы, что не могли дать себе отчета в
том, что с ними приключалось: ответ их был один и тот же, что они были с
«Blooferlady»[2].
Они исчезали обыкновенно по вечерам, и двое из них нашлись на следующее утро. В
окрестностях предполагают, что дети подхватили фразу первого исчезнувшего
ребенка, что «bloofer-lady» звала его гулять, и воспользовались этим, как
примером. Это становится более понятным, если учесть, что любимая игра детей заключается
в том, что они хитростью заманивают друг друга. Один корреспондент пишет, что
страшно смешно видеть этих малышей, изображающих «bloofer-lady». Наши
карикатуристы, говорит он, могли бы тут поучиться и сравнить действительность с
фантазией. Наш корреспондент наивно говорит, что даже Эллен Тэри[3] не так очаровательна,
как эти малыши, изображающие «bloofer-lady».
Все-таки
вопрос этот, возможно, и серьезен, так как у некоторых малышей оказались ранки
на шее. Ранки такие, какие бывают после укуса крысы или маленькой собаки:
опасного в них ничего нет, но видно, что у этого животного своя определенная система.
Полиции ведено отыскивать заблудившихся детей и собак в Хэмпстэд Гите и
окрестностях.
Необыкновенное
приключение Хэмпстэдский ужас
«Вестминстерская
газета» от 25 сентября
Нам
только что сообщили, что пропал еще один ребенок. Его нашли утром в кустах вереска
у Шутер Хилла Хэмпстэд Гита, в самой глухой части местности. У него такие же
ранки на шее, какие раньше замечались у других детей. Ребенок был слаб и
изнурен. Когда он немного оправился, то начал рассказывать ту же самую историю
о том, как «bloofer-lady» заманила его к себе.
|
