Увеличить |
Глава
I
ВТОРЖЕНИЕ БРАВОГО СОЛДАТА ШВЕЙКА В МИРОВУЮ ВОЙНУ
Убили,
значит, Фердинанда-то1 нашего, – сказала Швейку его служанка.
Швейк
несколько лет тому назад, после того как медицинская комиссия признала его идиотом,
ушёл с военной службы и теперь промышлял продажей собак, безобразных ублюдков,
которым он сочинял фальшивые родословные.
Кроме
того, он страдал ревматизмом и в настоящий момент растирал себе колени оподельдоком.
– Какого
Фердинанда, пани Мюллерова? – спросил Швейк, не переставая массировать колени. –
Я знаю двух Фердинандов. Один служит у фармацевта Пруши. Как-то раз по ошибке
он выпил у него бутылку жидкости для ращения волос; а ещё есть Фердинанд
Кокошка, тот, что собирает собачье дерьмо. Обоих ни чуточки не жалко.
– Нет,
эрцгерцога Фердинанда, сударь, убили. Того, что жил в Конопиште,2 того
толстого, набожного…
– Иисус
Мария! – вскричал Швейк. – Вот-те на! А где это с господином
эрцгерцогом приключилось?
– В
Сараеве его укокошили, сударь. Из револьвера. Ехал он со своей эрцгерцогиней в автомобиле…
– Скажите
на милость, пани Мюллерова, в автомобиле! Конечно, такой барин может себе это
позволить. А наверно, и не подумал, что автомобильные поездки могут так плохо
кончиться. Да ещё в Сараеве! Сараево это в Боснии, пани Мюллерова… А подстроили
это, видать, турки. Нечего нам было отнимать у них Боснию и Герцеговину…3 Вот
какие дела, пани Мюллерова. Эрцгерцог, значит, приказал долго жить. Долго
мучился?
– Тут
же помер, сударь. Известно – с револьвером шутки плохи. Недавно у нас в Нуслях
один господин забавлялся револьвером и перестрелял всю семью да ещё швейцара,
который пошёл посмотреть, кто там стреляет с четвёртого этажа.
– Из
иного револьвера, пани Мюллерова, хоть лопни – не выстрелишь. Таких систем –
пропасть. Но для эрцгерцога, наверно, купили что-нибудь этакое, особенное. И я
готов биться об заклад, что человек, который стрелял, по такому случаю
разоделся в пух и прах. Известно, стрелять в эрцгерцога – штука нелёгкая. Это
не то, что браконьеру подстрелить лесника. Всё дело в том, как до него
добраться. К такому барину в лохмотьях не подойдёшь. Непременно нужно надеть
цилиндр, а то того и гляди сцапает полицейский.
– Там,
говорят, народу много было, сударь.
– Разумеется,
пани Мюллерова, – подтвердил Швейк, заканчивая массаж колен. – Если
бы вы, например, пожелали убить эрцгерцога или государя императора, вы бы
обязательно с кем-нибудь посоветовались. Ум хорошо – два лучше. Один
присоветует одно, другой – другое, «и путь открыт к успехам», как поётся в
нашем гимне. Главное – разнюхать, когда такой барин поедет мимо. Помните
господина Люккени, который проткнул нашу покойную Елизавету напильником?4 Ведь
он с ней прогуливался. Вот и верьте после этого людям!
С той
поры ни одна императрица не ходит гулять пешком. Такая участь многих ещё поджидает.
Вот увидите, пани Мюллерова, они доберутся и до русского царя с царицей, а
может быть, не дай бог, и до нашего государя императора, раз уж начали с его
дяди.5 У него, у старика-то, много врагов, побольше ещё, чем у Фердинанда.
Недавно в трактире один господин рассказывал: «Придёт время – эти императоры
полетят один за другим, и им даже государственная прокуратура не поможет».
Потом оказалось, что этому типу нечем расплатиться за пиво, и трактирщику
пришлось позвать полицию, а он дал трактирщику оплеуху, а полицейскому – две. Потом
его увезли в корзине очухаться…6 Да, пани Мюллерова, странные дела нынче
творятся! Значит, ещё одна потеря для Австрии. Когда я был на военной службе,
так там один пехотинец застрелил капитана. Зарядил ружьё и пошёл в канцелярию.
Там сказали, что ему в канцелярии делать нечего, а он – всё своё: должен, мол,
говорить с капитаном. Капитан вышел и лишил его отпуска из казармы, а он взял
ружьё и – бац ему прямо в сердце! Пуля пробила капитана насквозь да ещё
наделала в канцелярии бед: раскололо бутылку с чернилами, и они залили служебные
бумаги.
– А
что стало с тем солдатом? – спросила минуту спустя пани Мюллерова, когда
Швейк уже одевался.
– Повесился
на помочах, – ответил Швейк, чистя свой котелок. – Да помочи-то были
не его, он их выпросил у тюремного сторожа. У него, дескать, штаны спадают. Да
и то сказать – не ждать же, пока тебя расстреляют? Оно понятно, пани Мюллерова,
в таком положении хоть у кого голова пойдёт кругом! Тюремного сторожа
разжаловали и вкатили ему шесть месяцев, но он их не отсидел, удрал в Швейцарию
и теперь проповедует там в какой-то церкви. Нынче честных людей мало, пани
Мюллерова. Думается мне, что эрцгерцог Фердинанд тоже ошибся в том человеке,
который его застрелил. Увидел небось этого господина и подумал: «Порядочный,
должно быть, человек, раз меня приветствует». А тот возьми, да и хлопни его.
Одну всадил или несколько?
– Газеты
пишут, что эрцгерцог был, как решето, сударь. Тот выпустил в него все патроны.
– Это
делается чрезвычайно быстро, пани Мюллерова. Страшно быстро. Для такого дела я
бы купил себе браунинг: на вид игрушка, а из него можно в два счёта
перестрелять двадцать эрцгерцогов, хоть тощих, хоть толстых. Впрочем, между
нами говоря, пани Мюллерова, в толстого эрцгерцога вернее попадёшь, чем в
тощего. Вы, может, помните, как в Португалии подстрелили ихнего короля?7 Во
какой был толстый! Вы же понимаете, тощим король не будет… Ну, я пошёл в
трактир «У чаши». Если придут брать терьера, за которого я взял задаток, то скажите,
что я держу его на своей псарне за городом, что недавно подрезал ему уши и,
пока уши не заживут, перевозить щенка нельзя, а то их можно застудить. Ключ
оставьте у привратницы.
В
трактире «У чаши» сидел только один посетитель. Это был агент тайной полиции
Бретшнейдер. Трактирщик Паливец мыл посуду, и Бретшнейдер тщетно пытался
завязать с ним серьёзный разговор.
Паливец
слыл большим грубияном. Каждое второе слово у него было «задница» или «дерьмо».
Но он был весьма начитан и каждому советовал прочесть, что о последнем предмете
написал Виктор Гюго, рассказывая о том, как ответила англичанам старая
наполеоновская гвардия в битве при Ватерлоо.8
– Хорошее
лето стоит, – завязывал Бретшнейдер серьёзный разговор.
– А
всему этому цена – дерьмо! – ответил Паливец, убирая посуду в шкаф.
– Ну
и наделали нам в Сараеве делов! – со слабой надеждой промолвил
Бретшнейдер.
– В
каком «Сараеве»? – спросил Паливец. – В нусельском трактире, что ли?
Там драки каждый день. Известное дело – Нусле!
– В
боснийском Сараеве, уважаемый пан трактирщик. Там застрелили эрцгерцога Фердинанда.
Что вы на это скажете?
– Я
в такие дела не лезу. Ну их всех в задницу с такими делами! – вежливо
ответил пан Паливец, закуривая трубку. – Нынче вмешиваться в такие дела –
того и гляди сломаешь себе шею. Я трактирщик. Ко мне приходят, требуют пива, я
наливаю. А какое-то Сараево, политика или там покойный эрцгерцог – нас это не
касается. Не про нас это писано. Это Панкрацем пахнет.9
Бретшнейдер
умолк и разочарованно оглядел пустой трактир.
– А
когда-то здесь висел портрет государя императора, – помолчав, опять
заговорил он. – Как раз на том месте, где теперь зеркало.
– Вы
справедливо изволили заметить, – ответил пан Паливец, – висел
когда-то. Да только гадили на него мухи, так я убрал его на чердак. Знаете, ещё
позволит себе кто-нибудь на этот счёт замечание, и посыплются неприятности. На
кой чёрт мне это надо?
– В
этом Сараеве, должно быть, скверное дело было? Как вы полагаете, уважаемый?..
На этот
прямо поставленный коварный вопрос пан Паливец ответил чрезвычайно осторожно:
– Да,
в это время в Боснии и Герцеговине страшная жара. Когда я там служил, мы нашему
обер-лейтенанту то и дело лёд к голове прикладывали.
– В
каком полку вы служили, уважаемый?
– Я
таких пустяков не помню, никогда не интересовался подобной мерзостью, –
ответил пан Паливец. – На этот счёт я не любопытен. Излишнее любопытство
вредит.
Тайный
агент Бретшнейдер окончательно умолк, и его нахмуренное лицо повеселело только
с приходом Швейка, который, войдя в трактир, заказал себе чёрного пива, заметив
при этом:
– В
Вене сегодня тоже траур.
Глаза
Бретшнейдера загорелись надеждой, и он быстро проговорил:
– В
Конопиште вывешено десять чёрных флагов.
– Нет,
их должно быть двенадцать, – сказал Швейк, отпив из кружки.
– Почему
вы думаете, что двенадцать? – спросил Бретшнейдер.
– Для
ровного счёта – дюжина. Так считать легче, да на дюжину и дешевле
выходит, – ответил Швейк.
Воцарилась
тишина, которую нарушил сам Швейк, вздохнув:
– Так,
значит, приказал долго жить, царство ему небесное! Не дождался даже, пока будет
императором. Когда я служил на военной службе, один генерал упал с лошади и
расшибся. Хотели ему помочь, посадить на коня, посмотрели, а он уже готов –
мёртвый. А ведь метил в фельдмаршалы. На смотру это с ним случилось. Эти смотры
никогда до добра не доводят. В Сараеве небось тоже был какой-нибудь смотр. Помню,
как-то на смотру у меня на мундире не хватило двадцати пуговиц, и за это меня
посадили на четырнадцать дней в одиночку. И два дня я, как Лазарь, лежал
связанный «козлом».10 На военной службе должна быть дисциплина – без неё никто
бы и пальцем для дела не пошевельнул. Наш обер-лейтенант Маковец всегда
говорил: «Дисциплина, болваны, необходима. Не будь дисциплины, вы бы, как
обезьяны, по деревьям лазили. Военная служба из вас, дураки безмозглые, людей
сделает!» Ну, разве это не так? Вообразите себе сквер, скажем, на Карловой
площади, и на каждом дереве сидит по одному солдату без всякой дисциплины. Это
меня ужасно пугает.
– Всё
это сербы наделали, в Сараеве-то, – старался направить разговор
Бретшнейдер.
– Ошибаетесь, –
ответил Швейк. – Это всё турки натворили. Из-за Боснии и Герцеговины.
И Швейк
изложил свой взгляд на внешнюю политику Австрии на Балканах: турки проиграли в
тысяча девятьсот двенадцатом году войну с Сербией, Болгарией и Грецией; они
хотели, чтобы Австрия им помогала, а когда этот номер у них не прошёл –
застрелили Фердинанда.
– Ты
турок любишь? – обратился Швейк к трактирщику Паливцу. – Этих
нехристей? Ведь нет?
– Посетитель
как посетитель, – сказал Паливец, хоть бы и турок. Нам, трактирщикам, до
политики никакого дела нет. Заплати за пиво, сиди себе в трактире и болтай что
в голову взбредёт – вот моё правило. Кто бы ни прикончил нашего Фердинанда,
серб или турок, католик или магометанин, анархист или младочех,11 – мне
всё равно.
– Хорошо,
уважаемый, – промолвил Бретшнейдер, опять начиная терять надежду, что
кто-нибудь из двух попадётся. – Но сознайтесь, что это большая потеря для
Австрии.
Вместо
трактирщика ответил Швейк:
– Конечно,
потеря, спору нет. Ужасная потеря. Фердинанда не заменишь каким-нибудь болваном.
Но он должен был быть потолще.
– Что
вы хотите этим сказать? – оживился Бретшнейдер.
– Что
хочу сказать? – с охотой ответил Швейк. – Вот что. Если бы он был
толще, то его уж давно бы хватил кондрашка, ещё когда он в Конопиште гонялся за
старухами, которые у него в имении собирали хворост и грибы. Будь он толще, ему
бы не пришлось умереть такой позорной смертью. Ведь подумать только – дядя
государя императора, а его пристрелили! Это же позор, об этом трубят все
газеты! Несколько лет назад у нас в Будейовицах на базаре случилась небольшая
ссора: проткнули там одного торговца скотом, некоего Бржетислава Людвика. А у
него был сын Богуслав, – так тот, бывало, куда ни придёт продавать
поросят, никто у него ничего не покупает. Каждый, бывало, говорил себе: «Это сын
того, которого проткнули на базаре. Тоже небось порядочный жулик!» В конце
концов довели парня до того, что он прыгнул в Крумлове с моста во Влтаву, потом
пришлось его оттуда вытаскивать, пришлось воскрешать, воду из него выкачивать…
И всё же он помер на руках у доктора, после того как тот ему впрыснул чего-то.
– Странное,
однако, сравнение, – многозначительно произнёс Бретшнейдер. – Сначала
говорите о Фердинанде, а потом о торговце скотом.
– А
какое тут сравнение, – возразил Швейк. – Боже сохрани, чтобы я
вздумал кого-нибудь с кем-нибудь сравнивать! Вон пан Паливец меня знает, верно
ведь, что я никогда никого ни с кем не сравнивал? Я бы только не хотел быть в
шкуре вдовы эрцгерцога. Что ей теперь делать? Дети осиротели, имение в Конопиште
без хозяина. Выходить за второго эрцгерцога? Что толку? Поедет опять с ним в
Сараево и второй раз овдовеет… Вот, например, в Зливе, близ Глубокой, несколько
лет тому назад жил один лесник с этакой безобразной фамилией – Пиндюр. Застрелили
его браконьеры, и осталась после него вдова с двумя детьми. Через год она вышла
замуж опять за лесника, Пепика Шалловица из Мыловар, ну и того тоже как-то раз
прихлопнули. Вышла она в третий раз опять за лесника и говорит: «Бог троицу
любит. Если уж теперь не повезёт, не знаю, что и делать». Понятно, и этого
застрелили, а у неё уже от этих лесников круглым счётом было шестеро детей.
Пошла она в канцелярию самого князя, в Глубокую, и плакалась там, какое с этими
лесниками приняла мучение. Тогда ей порекомендовали выйти за Яреша, сторожа с
Ражицкой запруды. И – что бы вы думали? – его тоже утопили во время рыбной
ловли! И от него она тоже прижила двух детей. Потом она вышла замуж за коновала
из Воднян, а тот как-то ночью стукнул её топором и добровольно сам о себе
заявил. Когда его потом при окружном суде в Писеке вешали, он укусил священника
за нос и заявил, что вообще ни о чём не сожалеет, да сказал ещё что-то очень
скверное про государя императора.
– А
вы не знаете, что он про него сказал? – голосом, полным надежды, спросил
Бретшнейдер.
– Этого
я вам сказать не могу, этого ещё никто не осмелился повторить. Но, говорят, его
слова были такие ужасные, что один судейский чиновник, который присутствовал
там, с ума спятил, и его ещё до сих пор держат в изоляции, чтобы ничего не
вышло наружу. Это не было обычное оскорбление государя императора, какие спьяна
делаются.
– А
какие оскорбления государю императору делаются спьяна? – спросил
Бретшнейдер.
– Прошу
вас, господа, перемените тему, – вмешался трактирщик Паливец. – Я,
знаете, этого не люблю. Сбрехнут какую-нибудь ерунду, а потом человеку
неприятности.
– Какие
оскорбления наносятся государю императору спьяна? – переспросил
Швейк. – Всякие. Напейтесь, велите сыграть вам австрийский гимн, и сами
увидите, сколько наговорите. Столько насочините о государе императоре, что,
если бы лишь половина была правда, хватило бы ему позору на всю жизнь. А он,
старик, по правде сказать, этого не заслужил. Примите во внимание: сына Рудольфа
он потерял во цвете лет,12 полного сил, жену Елизавету у него проткнули напильником,
потом не стало его брата Яна Орта,13 а брата – мексиканского императора – в какой-то
крепости поставили к стенке.14 А теперь на старости лет у него дядю
подстрелили. Нужно железные нервы иметь. И после всего этого какой-нибудь забулдыга
вспомнит о нём и начнёт поносить. Если теперь что-нибудь разразится, пойду
добровольцем и буду служить государю императору до последней капли крови! –
Швейк основательно хлебнул пива и продолжал: – Вы думаете, что государь
император всё это так оставит? Плохо вы его знаете. Война с турками непременно
должна быть. «Убили моего дядю, так вот вам по морде!» Война будет, это как
пить дать. Сербия и Россия в этой войне нам помогут. Будет драка!
В момент
своего пророчества Швейк был прекрасен. Его добродушное лицо вдохновенно сияло,
как полная луна. Всё у него выходило просто и ясно.
– Может
статься, – продолжал он рисовать будущее Австрии, – что на нас в
случае войны с Турцией нападут немцы. Ведь немцы с турками заодно. Это такие
мерзавцы, других таких в мире не сыщешь. Но мы можем заключить союз с Францией,
которая с семьдесят первого года точит зубы на Германию, и всё пойдёт как по
маслу. Война будет, больше я вам не скажу ничего.
Бретшнейдер
встал и торжественно произнёс:
– Больше
вам говорить и не надо. Пройдёмте со мною на пару слов в коридор.
Швейк
вышел за агентом тайной полиции в коридор, где его ждал небольшой сюрприз: собутыльник
показал ему орла15 и заявил, что Швейк арестован и он немедленно отведёт его в
полицию. Швейк пытался объяснить, что тут, по-видимому, вышла ошибка, так как
он совершенно невинен и не обмолвился ни единым словом, которое могло бы
кого-нибудь оскорбить.
Но
Бретшнейдер на это заявил, что Швейк совершил несколько преступлений, среди которых
имела место и государственная измена.
Потом
оба вернулись в трактир, и Швейк сказал Паливцу:
– Я
пил пять кружек пива и съел пару сосисок с рогаликом. Дайте мне ещё рюмочку сливянки.
И мне уже пора идти, так как я арестован.
Бретшнейдер
показал Паливцу своего орла, с минуту глядел на трактирщика и потом спросил:
– Вы
женаты?
– Да.
– А
может ваша жена вести дело вместо вас?
– Может.
– Тогда
всё в порядке, уважаемый, – весело сказал Бретшнейдер. – Позовите
вашу супругу и передайте ей все дела. Вечером за вами приедем.
– Не
тревожься, – утешал Паливца Швейк. – Я арестован всего только за
государственную измену.
– Но
я-то за что? – заныл Паливец. – Ведь я был так осторожен!
Бретшнейдер
усмехнулся и с победоносным видом пояснил:
– За
то, что вы сказали, будто на государя императора гадили мухи. Вам этого
государя императора вышибут из головы.
Швейк
покинул трактир «У чаши» в сопровождении агента тайной полиции. Когда они вышли
на улицу, Швейк, заглядывая ему в лицо, спросил со своей обычной добродушной
улыбкой:
– Мне
сойти с тротуара?
– Зачем?
– Раз
я арестован, то не имею права ходить по тротуару. Я так полагаю.
Входя в
ворота полицейского управления, Швейк заметил:
– Славно
провели время! Вы часто бываете «У чаши»?
В то
время как Швейка вели в канцелярию полиции, в трактире «У чаши» пан Паливец передавал
дела своей плачущей жене, своеобразно утешая её:
– Не
плачь, не реви! Что они могут мне сделать за обгаженный портрет государя
императора?
Так
очаровательно и мило вступил в мировую войну бравый солдат Швейк. Историков заинтересует,
как сумел он столь далеко заглянуть в будущее. Если позднее события
развернулись не совсем так, как он излагал «У чаши», то мы должны иметь в виду,
что Швейк не получил нужного дипломатического образования.
|