Глава X
ШВЕЙК В ДЕНЩИКАХ У ФЕЛЬДКУРАТА
I
Швейковская
одиссея снова развёртывается под почётным эскортом двух солдат, вооружённых винтовками
с примкнутыми штыками. Они должны были доставить его к фельдкурату. Эти двое
солдат взаимно дополняли друг друга: один был худой и долговязый, другой,
наоборот, маленький и толстый; верзила прихрамывал на правую ногу, маленький –
на левую. Оба служили в тылу, так как до войны были вчистую освобождены от
военной службы. Оба с серьёзным видом топали по мостовой, изредка поглядывая на
Швейка, который шагал между ними и по временам отдавал честь. Его штатское
платье исчезло в цейхгаузе гарнизонной тюрьмы вместе с военной фуражкой, в
которой он явился на призыв, и ему выдали старый мундир, ранее принадлежавший,
очевидно, какому-то пузатому здоровяку, ростом на голову выше Швейка. В его штаны
влезло бы ещё три Швейка. Бесконечные складки, от ног и чуть ли не до
шеи, – а штаны доходили до самой шеи, – поневоле привлекали внимание
зевак. Громадная грязная и засаленная гимнастёрка с заплатами на локтях
болталась на Швейке, как кафтан на огородном пугале. Штаны висели, как у клоуна
в цирке. Форменная фуражка, которую ему тоже подменили в гарнизонной тюрьме,
сползала на уши.
На
усмешки зевак Швейк отвечал мягкой улыбкой и ласковым, тёплым взглядом своих
добрых глаз.
Так
подвигались они к Карлину, где жил фельдкурат. Первым заговорил со Швейком маленький
толстяк. В этот момент они проходили по Малой Стране под галереей.
– Откуда
будешь?
– Из
Праги.
– Не
удерёшь от нас?
В
разговор вмешался верзила. Поразительное явление: если маленькие толстяки по
большей части бывают добродушными оптимистами, то люди худые и долговязые,
наоборот, в большинстве случаев скептики. Следуя этому закону, верзила возразил
маленькому:
– Кабы
мог, удрал бы!
– А
на кой ему удирать? – отозвался маленький толстяк. – Он и так на
воле, не в гарнизонной тюрьме. Вот пакет у меня.
– А
что там, в этом пакете? – спросил верзила.
– Не
знаю.
– Видишь,
не знаешь, а говоришь…
Карлов
мост они миновали в полном молчании. Но на Карловой улице маленький толстяк
опять заговорил со Швейком:
– Ты
не знаешь, зачем мы ведём тебя к фельдкурату?
– На
исповедь, – небрежно ответил Швейк. – Завтра меня повесят. Так всегда
делается. Это, как говорится, для успокоения души.
– А
за что тебя будут… того? – осторожно спросил верзила, между тем как
толстяк с соболезнованием посмотрел на Швейка.
Оба
конвоира были ремесленники из деревни, отцы семейств.
– Не
знаю, – ответил Швейк, добродушно улыбаясь. – Я ничего не знаю.
Видно, судьба.
– Стало
быть, ты родился под несчастливой звездой, – тоном знатока с сочувствием
заметил маленький. – У нас в селе Ясенной, около Йозефова, ещё во время
прусской войны тоже вот так повесили одного. Пришли за ним, ничего не сказали и
в Йозефе повесили.
– Я
думаю, – скептически заметил долговязый, – что так, ни за что ни про
что, человека не вешают. Должна быть какая-нибудь причина. Такие вещи просто
так не делаются.
– В
мирное время, – заметил Швейк, – может, оно и так, а во время войны
один человек во внимание не принимается. Он должен пасть на поле брани или быть
повешен дома! Что в лоб, что по лбу.
– Послушай,
а ты не политический? – спросил верзила. По тону его было заметно, что он
начинает сочувствовать Швейку.
– Политический,
даже очень, – улыбнулся Швейк.
– Может,
ты национальный социалист?53
Но тут
уж маленький, в свою очередь, стал осторожным и вмешался в разговор.
– Нам-то
что, – сказал он. – Смотри-ка, кругом пропасть народу, и все на нас
глазеют. Если бы мы могли где-нибудь в воротах снять штыки, чтобы это… не так
бросалось в глаза. Ты не удерёшь? А то, знаешь, нам влетит. Верно, Тоник? –
обратился он к верзиле.
Тот тихо
отозвался:
– Штыки-то
мы могли бы снять. Всё-таки это наш человек. – Он перестал быть скептиком,
и душа его наполнилась состраданием к Швейку.
Они
вместе высмотрели подходящее место за воротами, сняли там штыки, и толстяк разрешил
Швейку пойти рядом.
– Небось
курить хочется? Да? – спросил он. – Кто знает…
Он хотел
сказать: «Кто знает, дадут ли тебе закурить, перед тем как повесят», – но
не докончил фразы, поняв, что это было бы бестактно.
Все
закурили, и конвоиры стали рассказывать Швейку о своих семьях, живущих в районе
Краловеградца, о жёнах, о детях, о клочке землицы, о единственной корове…
– Пить
хочется, – заметил Швейк.
Долговязый
и маленький переглянулись.
– По
одной кружке и мы бы пропустили, – сказал маленький, почувствовав, что
верзила тоже согласен, – но там, где бы на нас не очень глазели.
– Идёмте
в «Куклик», – предложил Швейк, – ружья вы оставите там на кухне.
Хозяин в «Куклике» – Серабона, сокол,54 его нечего бояться. Там играют на
скрипке и на гармонике, бывают уличные девки и другие приличные люди, которых
не пускают в «репрезентяк».55
Верзила
и толстяк снова переглянулись, и верзила решил:
– Ну
что ж, зайдём, до Карлина ещё далеко.
По
дороге Швейк рассказывал разные анекдоты, и они в чудесном настроении пришли в
«Куклик» и поступили так, как советовал Швейк. Ружья спрятали на кухне и пошли
в общий зал, где скрипка с гармошкой наполняли всё помещение звуками
излюбленной песни «На Панкраце, на холме, есть чудесная аллея».
Какая-то
барышня сидела на коленях у юноши потасканного вида, с безукоризненным пробором,
и пела сиплым голосом:
Обзавёлся я девчонкой,
А гуляет с ней другой.
За одним
столом спал пьяный сардинщик.56 Время от времени он просыпался, ударял кулаком
по столу, бормотал: «Не выйдет!» – и снова засыпал. За бильярдом под зеркалом
сидели три девицы и хором кричали железнодорожному кондуктору:
– Молодой
человек, угостите нас вермутом!
Неподалёку
от музыкантов двое спорили о какой-то Марженке, которую вчера во время облавы
«сцапал» патруль. Один утверждал, что видел это собственными глазами, другой же
уверял, будто вчера она с одним солдатом пошла спать в гостиницу «Вальшум».
У самых
дверей, в компании штатских, сидел солдат и рассказывал о том, как его ранили в
Сербии. Одна рука у него была на перевязи, а карманы набиты сигаретами,
полученными от собеседников. Он то и дело повторял, что больше уже не может
пить, а один из компании, плешивый старикашка, без устали его угощал.
– Да
выпейте уж, солдатик! Кто знает, свидимся ли когда ещё? Велеть, чтоб вам
сыграли? Попросить «Сиротку»?
Это была
любимая песня лысого старика. И действительно, минуту спустя скрипка с гармошкой
завыли «Сиротку». У старика выступили слёзы на глазах, и он затянул дребезжащим
голосом:
Чуть понятливее стала,
Всё о маме вопрошала,
Всё о маме вопрошала.
Из-за
другого стола послышалось:
– Хватит!
Ну их к чёрту! Катитесь вы с вашей «Сироткой»!
И,
прибегнув к последнему средству убеждения, вражеский стол грянул:
Разлука, ах, разлука –
Для сердца злая мука.
– Франта, –
позвали они раненого солдата, когда, заглушив «Сиротку», допели «Разлуку» до
конца. – Франта, брось их, иди садись к нам! Плюнь на них и гони сюда
сигареты. Брось забавлять этих чудаков!
Швейк и
его конвоиры с интересом наблюдали за всем происходящим. Швейк, – он часто
сиживал тут ещё до войны, – пустился в воспоминания о том, как здесь,
бывало, внезапно появлялся с облавой полицейский комиссар Драшнер и как его
боялись проститутки, которые сложили про него песенку. Раз они даже запели её
хором:
Как от Драшнера от пана
Паника поднялась.
Лишь одна Марженка спьяна
Его не боялась…
В этот
момент вошёл Драшнер со своей свитой, грозный и неумолимый. Последовавшая затем
сцена напоминала охоту на куропаток: полицейские согнали всех в кучу. Швейк
тоже очутился в этой куче и, на свою беду, когда комиссар Драшкер потребовал у
него удостоверение личности, спросил: «А у вас есть на это разрешение
полицейского управления?» Потом Швейк вспомнил об одном поэте, который сиживал
вон там под зеркалом и среди шума и гама, под звуки гармошки, сочинял стихи и
тут же читал их проституткам.
У
конвоиров Швейка никаких воспоминаний подобного рода не было. Для них всё было
внове. Им тут начинало нравиться. Маленький толстяк первым почувствовал себя
здесь как рыба в воде. Ведь толстяки, кроме своего оптимизма, отличаются ещё
большой склонностью к эпикурейству. Верзила с минуту колебался, но, отбросив
свой скептицизм, мало-помалу стал терять и сдержанность и последние остатки рассудительности.
– Пойду
станцую, – сказал он после пятой кружки пива, увидав, как пары пляшут
«шляпака».57
Маленький
полностью отдался радостям жизни. Возле него уже сидела какая-то барышня и
несла похабщину. Глаза у него так и блестели.
Швейк
пил.
Верзила,
кончив танцевать, вернулся к столу с партнёршей. Потом конвойные пели, снова
танцевали, не переставая пили и похлопывали своих компаньонок. В атмосфере
продажной любви, никотина и алкоголя незримо витал старый девиз: «После нас –
хоть потоп».
После
обеда к ним подсел какой-то солдат и предложил сделать за пять крон флегмону и
заражение крови. Шприц для подкожного впрыскивания у него при себе, и он может
впрыснуть им в ногу или в руку керосин[33].
После этого они пролежат не менее двух месяцев, а если будут смачивать рану
слюнями, то и все полгода, и их вынуждены будут совсем освободить от военной
службы.
Верзила,
потерявший всякое душевное равновесие, пошёл с солдатом в уборную впрыскивать
себе под кожу керосин.
Когда
время подошло к вечеру, Швейк внёс предложение отправиться в путь к фельдкурату.
Но маленький толстяк, у которого язык уже начал заплетаться, упрашивал Швейка
остаться ещё. Верзила тоже придерживался того мнения, что фельдкурат может
подождать.
Однако
Швейку в «Куклике» уже надоело, и он пригрозил, что пойдёт один.
Тронулись
в путь, однако Швейку пришлось пообещать, что они сделают ещё один привал.
Остановились
они за «Флоренцией», в маленьком кафе, где толстяк продал свои серебряные часы,
чтобы они могли ещё поразвлечься.
Оттуда
конвоиров под руки вёл уже Швейк. Это стоило ему большого труда. Ноги у них всё
время подкашивались, солдат беспрестанно тянуло ещё куда-нибудь зайти.
Маленький толстяк чуть было не потерял пакет, предназначенный для фельдкурата,
и Швейку пришлось нести пакет самому. Всякий раз, когда навстречу им попадался
офицер или унтер, Швейк должен был предупреждать своих стражей. Сверхчеловеческими
усилиями ему удалось наконец дотащить их до Краловской площади, где жил
фельдкурат. Швейк собственноручно примкнул к винтовкам штыки и, подталкивая
конвоиров под рёбра, добился, чтобы они вели его, а не он их.
Во
втором этаже, где на дверях висела визитная карточка «Отто Кац – фельдкурат»,
им вышел отворить какой-то солдат. Из соседней комнаты доносились голоса, звон
бутылок и бокалов.
– Wir…
rneldem… gehorsam… Herr… Feldkurat, – с трудом выговорил верзила, отдавая
честь солдату, – ein… Paket… und ein Mann gebracht[34].
– Влезайте, –
сказал солдат. – Где это вы так нализались? Господин фельдкурат тоже… –
И солдат сплюнул.
Солдат
ушёл с пакетом. Пришедшие долго ждали его в передней, пока наконец не открылась
дверь и в переднюю не вошёл, а как бомба влетел фельдкурат. Он был в одной
жилетке и в руке держал сигару.
– Так
вы уже здесь, – сказал он, обращаясь к Швейку. – А, это вас привели.
Э… нет ли у вас спичек?
– Никак
нет, господин фельдкурат, – ответил Швейк.
– А…
а почему у вас нет спичек? Каждый солдат должен иметь спички, чтобы закурить.
Солдат, не имеющий спичек, является… является… Ну?
– Осмелюсь
доложить, является без спичек, – подсказал Швейк.
– Совершенно
верно, является без спичек и не может дать никому закурить. Это во-первых. А
теперь, во-вторых. У вас ноги не воняют, Швейк?
– Никак
нет, не воняют.
– Так.
Это во-вторых. А теперь, в-третьих. Водку пьёте?
– Никак
нет, водки не пью, только ром.
– Отлично!
Вот посмотрите на этого солдата. Я одолжил его на денёк у поручика Фельдгубера,
это его денщик. Он ни черта не пьёт, такой pp… тр… трезвенник, а потому
отправится с маршевой ротой. По… потому что такой человек мне не нужен. Это не
денщик, а корова. Та тоже пьёт одну воду и мычит как бык.
– Ты
т… т… резвенник! – обратился он к солдату. – Не… не стыдно тебе!
Дурррак! Достукаешься – получишь в морду.
Тут
фельдкурат обратил своё внимание на солдат, которые привели Швейка и, несмотря
на то что изо всех сил старались стоять ровно, качались из стороны в сторону,
тщетно пытаясь опереться на свои ружья.
– Вы
п… пьяны!.. – сказал фельдкурат. – Вы напились при исполнении
служебных обязанностей! За это я поса… садить велю вас! Швейк, отберите у них
ружья, отведите на кухню и сторожите, пока не придёт патруль. Я сейчас п…
позвоню в казармы.
Итак,
слова Наполеона: «На войне ситуация меняется каждое мгновение», – нашли
здесь своё полное подтверждение – утром конвоиры вели под штыками Швейка и
боялись, как бы он не сбежал, а под вечер оказалось, что Швейк привёл их к
месту назначения и ему пришлось их караулить. Они не сразу сообразили, как
обернулось дело, но когда, сидя на кухне, увидели в дверях Швейка с ружьём и
примкнутым штыком, то поняли всё.
– Я
бы чего-нибудь выпил, – вздохнул маленький оптимист.
Но
верзилу опять одолел приступ скептицизма. Он заявил, что всё это – низкое
предательство, и громко принялся обвинять Швейка за то, что по его вине они
попали в такое положение. Он укорял его, вспоминая, как Швейк им обещал, что
завтра его повесят, а теперь выходит, что исповедь, как и виселица, одно
надувательство.
Швейк
молча расхаживал около двери.
– Ослы
мы были! – вопил верзила.
Выслушав
все обвинения, Швейк сказал:
– Теперь
вы по крайней мере видите, что военная служба – не фунт изюма. Я только исполняю
свой долг. Влип я в это дело случайно, как и вы, но мне, как говорится,
«улыбнулась фортуна».
– Я
бы чего-нибудь выпил! – в отчаянии повторял оптимист.
Верзила
встал и, пошатываясь, подошёл к двери.
– Пусти
нас домой, – сказал он Швейку, – брось дурачиться, голубчик!
– Отойди! –
ответил Швейк. – Я должен вас караулить. Отныне мы незнакомы.
В дверях
появился фельдкурат.
– Я…
я никак не могу дозвониться в эти самые казармы. А потому ступайте домой да по…
помните у меня, что на службе пьянствовать не… нельзя! Марш отсюда!
К чести
господина фельдкурата будь сказано, что в казармы он не звонил, так как
телефона у него не было, а просто говорил в настольную электрическую лампу.
II
Уже
третий день Швейк служил в денщиках у фельдкурата Отто Каца и за это время
видел его только один раз. На третий день пришёл денщик поручика Гельмиха и
сказал Швейку, чтобы тот шёл к ним за фельдкуратом.
По
дороге денщик рассказал Швейку, что фельдкурат поссорился с поручиком Гельмихом
и разбил пианино. Фельдкурат в доску пьян и не хочет идти домой, а поручик
Гельмих, тоже пьяный, всё-таки выкинул его на лестницу, и тот сидит у двери на
полу и дремлет.
Прибыв
на место, Швейк как следует встряхнул фельдкурата. Тот замычал и открыл глаза.
Швейк взял под козырёк и отрапортовал:
– Честь
имею явиться, господин фельдкурат!
– А
что… вам… здесь надо?
– Осмелюсь
доложить, я пришёл за вами, господа фельдкурат. Я должен был прийти.
– Должны
были прийти за мной? А куда мы пойдём?
– Домой,
господин фельдкурат.
– А
зачем мне идти домой? Разве я не дома?
– Никак
нет, господин фельдкурат, вы – на лестнице в чужом доме.
– А
как… как я… сюда попал?
– Осмелюсь
доложить, вы были в гостях.
– В…
гостях… в го… гостях я не… не был. Вы… о… ошибаетесь…
Швейк
приподнял фельдкурата и прислонил его к стене. Фельдкурат шатался из стороны в
сторону, наваливался на Швейка и всё время повторял, глупо улыбаясь:
– Я
у вас сейчас упаду…
Наконец
Швейку удалось прислонить его к стене, но в этом новом положении фельдкурат
опять задремал.
Швейк
разбудил его.
– Что
вам угодно? – спросил фельдкурат, делая тщетную попытку съехать по стене и
сесть на пол.
– Кто
вы такой?
– Осмелюсь
доложить, господин фельдкурат, – ответил Швейк, снова прислоняя фельдкурата
к стене, – я ваш денщик.
– Нет
у меня никаких денщиков, – с трудом выговаривал фельдкурат, пытаясь упасть
на Швейка, – и я не фельдкурат. Я свинья!.. – прибавил он с пьяной
откровенностью. – Пустите меня, сударь, я с вами не знаком!
Короткая
борьба окончилась решительной победой Швейка, который воспользовался этим для
того, чтобы стащить фельдкурата с лестницы в парадное, где тот, однако, оказал
серьёзное сопротивление, не желая, чтобы его вытащили на улицу.
– Я
с вами, сударь, не знаком, – уверял он, сопротивляясь Швейку. –
Знаете Отто Каца? Это – я.
– Я
у архиепископа был! – орал он немного погодя за дверью. – Сам Ватикан
проявляет интерес к моей персоне. Понимаете?!
Швейк
отбросил «осмелюсь доложить» и заговорил с фельдкуратом в интимном тоне.
– Отпусти
руку, говорят, – сказал он, – а не то дам раза! Идём домой – и баста!
Не разговаривать!
Фельдкурат
отпустил дверь и навалился на Швейка.
– Тогда
пойдём куда-нибудь. Только к «Шугам»58 я не пойду, я там остался должен.
Швейк
вытолкал фельдкурата из парадного и поволок его по тротуару к дому.
– Это
что за фигура? – полюбопытствовал один из прохожих.
– Это
мой брат, – пояснил Швейк. – Получил отпуск и приехал меня навестить
да на радостях выпил: не думал, что застанет меня в живых.
Услыхав
последнюю фразу, фельдкурат промычал мотив из какой-то оперетки, перевирая его
до невозможности. Потом выпрямился и обратился к прохожим:
– Кто
из вас умер, пусть явится в течение трёх дней в штаб корпуса, чтобы труп его
был окроплён святой водой… – и замолк, норовя упасть носом на тротуар.
Швейк,
подхватив фельдкурата под мышки, поволок его дальше. Вытянув вперёд голову и
волоча ноги, как кошка с перешибленным хребтом, фельдкурат бормотал себе под
нос:
– Dominus
vobisclim, et cum spiritu tuo. Dominus
vobiscurn[35].
У
стоянки извозчиков Швейк посадил фельдкурата на тротуар, прислонив его к стене,
а сам пошёл договариваться с извозчиками. Один из них заявил, что знает этого
пана очень хорошо, он уже один раз его возил и больше не повезёт.
– Заблевал
мне всё, – пояснил извозчик, – да ещё не заплатил за проезд. Я его
больше двух часов возил, пока нашёл, где он живёт. Три раза я к нему ходил, а
он только через неделю дал мне за всё пять крон.
Наконец
после долгих переговоров какой-то извозчик взялся отвезти.
Швейк
вернулся за фельдкуратом. Тот спал. Кто-то снял у него с головы чёрный котелок
(он обыкновенно ходил в штатском) и унёс.
Швейк
разбудил фельдкурата и с помощью извозчика погрузил его в закрытый экипаж. Там
фельдкурат впал в полное отупение. Он принял Швейка за полковника Семьдесят
пятого пехотного полка Юста и несколько раз повторил:
– Не
сердись, дружище, что я тебе тыкаю. Я свинья!
С минуту
казалось, что от тряски пролётки по мостовой к нему возвращается сознание. Он
сел прямо и запел какой-то отрывок из неизвестной песенки. Вероятно, это была
его собственная импровизация.
Помню золотое время,
Как все улыбались мне,
Проживали мы в то время
У Домажлиц в Мерклине.
Однако
минуту спустя он потерял всякую способность соображать и, обращаясь к Швейку,
спросил, прищурив один глаз:
– Как
поживаете, мадам?.. Едете куда-нибудь на дачу? – после краткой паузы
продолжал он.
В глазах
у него двоилось, и он осведомился:
– Изволите
иметь уже взрослого сына? – И указал пальцем на Швейка.
– Будешь
ты сидеть или нет?! – прикрикнул на него Швейк, когда фельдкурат хотел
встать на сиденье. – Я тебя приучу к порядку!
Фельдкурат
затих и только молча смотрел вокруг своими маленькими поросячьими глазками,
совершенно не понимая, что, собственно, с ним происходит.
Потом,
опять забыв обо всём на свете, он повернулся к Швейку и сказал тоскливым тоном:
– Пани,
дайте мне первый класс,59 – и сделал попытку спустить брюки.
– Застегнись
сейчас же, свинья! – заорал на него Швейк. – Тебя и так все извозчики
знают. Один раз уже облевал всё, а теперь ещё и это хочешь. Не воображай, что
опять не заплатишь, как в прошлый раз.
Фельдкурат
меланхолически подпёр голову рукой и стал напевать:
Меня уже никто не любит…
Но
внезапно прервал пение и заметил:
– Entschuldigen
Sie, lieber Kamerad, Sie sind ein Trottel! Ich kann singen, was ich will![36]
Тут он,
как видно, хотел просвистать какую-то мелодию, но вместо свиста из глотки у
него вырвалось такое мощное «тпрру», что экипаж остановился.
Когда
спустя некоторое время они, по распоряжению Швейка, снова тронулись в путь,
фельдкурат стал раскуривать пустой мундштук.
– Не
закуривается, – сказал он, понапрасну исчиркав всю коробку спичек. –
Вы мне дуете на спички.
Но
внезапно он потерял нить размышлений и засмеялся.
– Вот
смешно! Мы одни в трамвае. Не правда ли, коллега?
И он
стал шарить по карманам.
– Я
потерял билет! – закричал он. – Остановите вагон, билет должен
найтись!
Потом
покорно махнул рукой и крикнул:
– Трогай
дальше!
И вдруг
забормотал:
– В
большинстве случаев… Да, всё в порядке… Во всех случаях… Вы находитесь в заблуждении…
На третьем этаже?.. Это – отговорка… Разговор идёт не обо мне, а о вас, милостивая
государыня… Счёт!.. Одна чашка чёрного кофе…
Засыпая,
он начал спорить с каким-то воображаемым неприятелем, который лишал его права
сидеть в ресторане у окна. Потом принял пролётку за поезд и, высовываясь
наружу, орал на всю улицу по-чешски и по-немецки:
– Нимбурк,
пересадка!
Швейк с
силой притянул его к себе, и фельдкурат, забыв про поезд, принялся подражать
крику разных животных и птиц. Дольше всего он подражал петуху, и его «кукареку»
победно разносилось по улицам.
На
некоторое время он стал вообще необычайно деятельным, неусидчивым и попытался
даже выскочить из пролётки, ругая всех прохожих хулиганами. Затем он выбросил в
окно носовой платок и закричал, чтобы пролётку остановили, так как он потерял
багаж. Потом стал рассказывать:
– Жил
в Будейовицах один барабанщик. Вот женился он и через год умер. – Он вдруг
расхохотался. – Что, нехорош разве анекдотец?
Всё это
время Швейк обращался с фельдкуратом с беспощадной строгостью. При малейших
попытках фельдкурата отколоть очередной номер, выскочить, например, из пролётки
или отломать сиденье, Швейк давал ему под рёбра, на что тот реагировал
необычайно тупо. Только один раз он сделал попытку взбунтоваться и выскочить из
пролётки, заорав, что дальше не поедет, так как, вместо того чтобы ехать в
Будейовицы, они едут в Подмокли. Но Швейк за одну минуту ликвидировал мятеж и
заставил фельдкурата вернуться к первоначальному положению, следя за тем, чтобы
он не уснул. Самым деликатным из того, что Швейк при этом произнёс, было:
– Не
дрыхни, дохлятина! На фельдкурата внезапно нашёл припадок меланхолии, и он залился
слезами, выпытывая у Швейка, была ли у него мать.
– Одинок
я на этом свете, братцы, – голосил он, – заступитесь, приласкайте
меня!
– Не
срами ты меня, – вразумлял его Швейк, – перестань, а то каждый
скажет, что ты нализался.
– Я
ничего не пил, друг, – ответил фельдкурат. – Я совершенно трезв! Он
вдруг приподнялся и отдал честь.
– Ich
melde gehorsam, Herr Oberst, ich bin besoffen[37].
Я свинья! – повторил он раз десять с пьяной откровенностью, полной
отчаяния. И, обращаясь к Швейку, стал клянчить:
– Вышвырните
меня из автомобиля. Зачем вы меня с собой везёте?
Потом
опустился на сиденье и забормотал:
– «В
сиянье месяца златого…» Вы верите в бессмертие души, господин капитан? Может ли
лошадь попасть на небо?
Фельдкурат
громко засмеялся, но через минуту загрустил и, апатично глядя на Швейка,
произнёс:
– Позвольте,
сударь, я вас уже где-то видел. Не были ли вы в Вене? Я помню вас по семинарии.
С минуту
он развлекался декламацией латинских стихов:
– Aurea
prima satast, aetas, quae vindice nullo.60 Дальше у меня не получается, –
сказал он. – Выкиньте меня вон. Почему вы не хотите меня выкинуть? Со мной
ничего не случится. Я хочу упасть носом, – заявил он решительно. –
Сударь! Дорогой друг, – продолжал он умоляющим тоном, – дайте мне
подзатыльник!
– Один
или несколько? – осведомился Швейк.
– Два.
– На!
Фельдкурат
вслух считал подзатыльники, блаженно улыбаясь.
– Это
отлично помогает пищеварению, – сказал он. – Теперь дайте мне по
морде… Покорно благодарю! – воскликнул он, когда Швейк немедленно исполнил
его желание. – Я вполне доволен. Теперь разорвите, пожалуйста, мою
жилетку.
Он
выражал самые разнообразные желания. Хотел, чтобы Швейк вывихнул ему ногу, чтобы
немного придушил, чтобы остриг ему ногти, вырвал передние зубы. Он обнаружил
стремление к мученичеству, требуя, чтобы ему оторвали голову и в мешке бросили
во Влтаву.61
– Мне
бы очень пошли звёздочки вокруг головы. Хорошо бы штук десять, –
восторженно произнёс он.
Потом он
завёл разговор о скачках, но скоро перешёл на балет, однако и тут недолго задержался.
– Чардаш
танцуете? – спросил он Швейка. – Знаете «Танец медведя»? Этак вот…
Он хотел
подпрыгнуть и упал на Швейка. Тот надавал ему тумаков и уложил на сиденье.
– Мне
чего-то хочется, – кричал фельдкурат, – но я сам не знаю, чего. Вы не
знаете ли, чего мне хочется?
И он
повесил голову, словно бы полностью покоряясь судьбе.
– Что
мне до того, чего мне хочется! – сказал он вдруг серьёзно. – И вам,
сударь, до этого никакого дела нет! Я с вами не знаком. Как вы осмеливаетесь так
пристально на меня смотреть?.. Умеете фехтовать?
Он
перешёл в наступление и сделал попытку спихнуть Швейка с сиденья. Потом, когда
Швейк успокоил его, без стеснения дав почувствовать своё физическое
превосходство, фельдкурат осведомился:
– Сегодня
у нас понедельник или пятница?
Он
полюбопытствовал также, что теперь – декабрь или июнь, и вообще проявил недюжинный
дар задавать самые разнообразные вопросы.
– Вы
женаты? Любите горгонзолу?62 Водятся ли у вас в доме клопы? Как поживаете? Была
ли у вашей собаки чумка?
Потом
фельдкурат пустился в откровенность: рассказал, что он должен за верховые
сапоги, за хлыст и седло, что несколько лет тому назад у него был триппер и он
лечил его марганцовкой.
– Я
ни о чём другом не мог думать, да и некогда было, – продолжал он
икая. – Может быть, вам это кажется слишком тяжёлым, но скажите – ик! Что
делать! – ик! Уж вы простите меня!
–…Термосом, –
начал он, забыв, о чём говорил минуту назад, – называется сосуд, который
сохраняет первоначальную температуру еды или напитка… Как по-вашему, коллега,
которая из игр честнее: «железка» или «двадцать одно»?.. Ей-богу, мы с тобой
где-то уже встречались! – воскликнул он, покушаясь обнять Швейка и
облобызать его своими слюнявыми губами. – Мы ведь вместе ходили в школу…
Ты славный парень! – говорил он, нежно гладя свою собственную ногу. –
Как ты, однако, вырос за то время, что я тебя не видел! С тобой я забываю о
всех пережитых страданиях.
Тут им
овладело поэтическое настроение, и он заговорил о возвращении к солнечному свету
счастливых созданий и пламенных сердец. Затем он упал на колени и начал
молиться: «Богородица дево, радуйся», причём хохотал во всё горло.
Когда
они остановились, его никак не удавалось вытащить из экипажа.
– Мы
ещё не приехали! – кричал он. – Помогите! Меня похищают! Желаю ехать
дальше!
Его
пришлось в буквальном смысле слова выковырнуть из дрожек, как варёную улитку из
раковины. Одно мгновение казалось, что его вот-вот разорвут пополам, потому что
он уцепился ногами за сиденье.
При этом
фельдкурат громко хохотал, очень довольный, что надул Швейка и извозчика.
– Вы
меня разорвёте, господа!
Еле-еле
его втащили по лестнице в квартиру и, как мешок, свалили на диван. Фельдкурат
заявил, что за автомобиль, которого он не заказывал, он платить не намерен.
Понадобилось более четверти часа, чтобы втолковать ему, что он ехал в крытом
экипаже. Но и тогда он не согласился платить, возражая, что ездит только в
карете.
– Вы
меня хотите надуть, – заявил фельдкурат, многозначительно подмигивая
Швейку и извозчику, – мы шли пешком.
И вдруг
под наплывом щедрости он кинул извозчику кошелёк:
– Возьми
всё! Ich kann bezahlen![38]
Для меня лишний крейцер ничего не значит!
Правильнее
было бы сказать, что для него ничего не значат тридцать шесть крейцеров, так
как в кошельке больше и не было. К счастью, извозчик подверг фельдкурата
тщательному обыску, ведя при этом разговор об оплеухах.
– Ну,
ударь! – посоветовал фельдкурат. – Думаешь, не выдержу? Пяток оплеух
выдержу.
В жилете
у фельдкурата извозчик нашёл пятёрку и ушёл, проклиная свою судьбу и фельдкурата,
из-за которого он даром потратил столько времени и к тому же лишился заработка.
Фельдкурат
медленно засыпал, не переставая строить различные планы. Чего только не
приходило ему в голову: сыграть на рояле, пойти на урок танцев и, наконец,
поджарить себе рыбки.
Потом он
обещал выдать за Швейка свою сестру, которой у него не было. Наконец он пожелал,
чтобы его отнесли на кровать, и уснул, заявив, что ему хотелось бы, чтобы в нём
признали человека – существо, равноценное свинье.
III
Войдя
утром в комнату фельдкурата, Швейк застал его лежащим на диване и напряжённо
размышляющим о том, как могло случиться, что его кто-то облил, да так, что он
приклеился брюками к кожаному дивану.
– Осмелюсь
доложить, господин фельдкурат, – сказал Швейк, – вы ночью…
В немногих
словах он разъяснил фельдкурату, как жестоко тот ошибается, думая, что его
облили.
Проснувшись
с чрезвычайно тяжёлой головой, фельдкурат пребывал в угнетённом состоянии духа.
– Не
могу вспомнить, – сказал он, – каким образом я попал с кровати на
диван?
– А
вы и не были на кровати. Как только мы приехали, вас уложили на диван – до
постели дотащить не могли.
– А
что я натворил? Не натворил ли я чего? Я же не был пьян!
– До
положения риз, – отвечал Швейк, – вдребезги, господин фельдкурат, до
зелёного змия. Я думаю, вам станет легче, если вы переоденетесь и умоетесь…
– У
меня такое ощущение, будто меня избили, – жаловался фельдкурат, – и
потом жажда. Я вчера не дрался?
– До
этого не доходило, господин фельдкурат. А жажда – это из-за жажды вчерашней. От
неё не так-то легко отделаться. Я знал одного столяра, так тот в первый раз
напился под новый тысяча девятьсот десятый год, а первого января с утра его
начала мучить жажда, и чувствовал он себя отвратительно, так что пришлось
купить селёдку и напиться снова. С тех пор он делает это каждый день вот уже
четыре года подряд. И никто не может ему помочь, потому что по субботам он
покупает себе селёдок на целую неделю. Такая вот карусель, как говаривал наш
старый фельдфебель в Девяносто первом полку.
Фельдкурат
был подавлен, на него напала хандра. Тот, кто услышал бы его рассуждения в этот
момент, ни на минуту не усомнился бы в том, что попал на лекцию доктора
Александра Батека на тему «Объявим войну не на живот, а на смерть демону
алкоголя, который убивает наших лучших людей» или что читает его книгу «Сто
искр этики», – правда, с некоторыми изменениями.
– Я
понимаю, – изливался фельдкурат, – если человек пьёт благородные
напитки, допустим, арак, мараскин или коньяк, а ведь я вчера пил можжевёловку.
Удивляюсь, как я мог её пить? Вкус отвратительный! Хоть бы это вишнёвка была.
Выдумывают люди всякую мерзость и пьют, как воду. У этой можжевёловки ни вкуса,
ни цвета, только горло дерёт. Была бы хоть настоящая можжевёловая настойка,
какую я однажды пил в Моравии. А ведь вчерашнюю сделали на каком-то древесном
спирту или деревянном масле… Посмотрите, что за отрыжка! Водка – яд, –
решительно заявил он. – Водка должна быть натуральной, настоящей, а ни в
коем случае не состряпанной евреями холодным способом на фабрике. В этом отношении
с водкой дело обстоит, как с ромом, а хороший ром – редкость… Была бы под рукой
настоящая ореховая настойка, – вздохнул он, – она бы мне наладила
желудок. Такая ореховая настойка, как у капитана Шнабеля в Бруске.
Он
принялся рыться в кошельке.
– У
меня всего-навсего тридцать шесть крейцеров. Что, если продать диван… –
рассуждал он. – Как вы думаете, Швейк? Купят его? Домохозяину я скажу, что
я его одолжил или что его украли. Нет, диван я оставлю. Пошлю-ка я вас к
капитану Шнабелю, пусть он мне одолжит сто крон. Он позавчера выиграл в карты.
Если вам не повезёт, ступайте в Вршовице в казармы к поручику Малеру. Если и
там не выйдет, то отправляйтесь на Градчаны к капитану Фишеру.63 Скажите ему,
что мне необходимо платить за фураж для лошади, так как те деньги я пропил. А
если и там у вас не выгорит, заложим рояль. Будь что будет! Я вам напишу пару
строк для каждого. Постарайтесь убедить. Говорите всем, что очень нужно, что я
сижу без гроша. Вообще выдумывайте что хотите, но с пустыми руками не возвращайтесь,
не то пошлю на фронт. Да спросите у капитана Шнабеля, где он покупает эту
ореховую настойку, и купите две бутылки.
Швейк
выполнил это задание блестяще. Его простодушие и честная физиономия вызывали
полное доверие ко всему, что бы он ни говорил. Швейк счёл более удобным не
рассказывать капитану Шнабелю, капитану Фишеру и поручику Малеру, что
фельдкурат должен платить за фураж для лошади, а подкрепить свою просьбу
заявлением, что фельдкурату, дескать, необходимо платить алименты.
Деньги
он получил всюду.
Когда он
с честью вернулся из экспедиции и показал фельдкурату, уже умытому и одетому,
триста крон, тот был поражён.
– Я
взял всё сразу, – сказал Швейк, – чтобы нам не пришлось завтра или
послезавтра снова заботиться о деньгах. Всё сошло довольно гладко, но капитана
Шнабеля пришлось умолять на коленях. Такая каналья! Но когда я ему сказал, что
нам необходимо платить алименты…
– Алименты?! –
в ужасе переспросил фельдкурат.
– Ну
да, алименты, господин фельдкурат, отступные девочкам. Вы же мне сказали, чтобы
я что-нибудь выдумал, а ничего другого мне в голову не пришло. У нас один
портной платил алименты пяти девочкам сразу. Он был просто в отчаянии и тоже
часто одалживал на это деньги. И представьте, каждый входил в его тяжёлое
положение. Они спрашивали, что за девочка, а я сказал, что очень хорошенькая,
ей нет ещё пятнадцати. Хотели узнать адрес.
– Недурно
вы провели это дело! – вздохнул фельдкурат и зашагал по комнате. –
Какой позор! – сказал он, хватаясь за голову. – А тут ещё голова
трещит!
– Я
им дал адрес одной глухой старушки на нашей улице, – разъяснял
Швейк. – Я хотел провести дело основательно: приказ есть приказ. Не мог я
уйти ни с чем, пришлось кое-что выдумать. Да, вот ещё: там пришли за роялем. Я
их привёл, чтобы они отвезли его в ломбард, господин фельдкурат. Будет неплохо,
если рояль заберут. И место очистится, и денег у нас с вами прибавится – по
крайней мере на некоторое время будем обеспечены. А если хозяин станет
спрашивать, что мы собираемся делать с роялем, я скажу, что в нём лопнули струны
и мы его отправляем на фабрику в ремонт. Привратнице я так и сказал, чтобы она
не удивлялась, когда рояль будут выносить и грузить на подводу… И на диван у
меня уже покупатель есть. Это мой знакомый торговец старой мебелью. Зайдёт
после обеда. Нынче кожаные диваны в цене.
– А
больше вы ничего не обстряпали, Швейк? – в отчаянии спросил фельдкурат,
всё время держась обеими руками за голову.
– Осмелюсь
доложить, господин фельдкурат, я принёс вместо двух бутылок ореховой настойки,
той самой, которую покупает капитан Шнабель, пять, чтобы у нас был кое-какой
запас и всегда нашлось что выпить… За роялем могут зайти. А то ещё ломбард
закроют…
Фельдкурат
махнул безнадёжно рукой, и спустя несколько минут рояль уже грузили на подводу.
Когда Швейк вернулся из ломбарда, фельдкурат сидел перед раскупоренной бутылкой
ореховой настойки, ругаясь, что на обед ему дали непрожаренный шницель.
Фельдкурат был опять навеселе. Он объявил Швейку, что с завтрашнего дня
начинает новую жизнь, так как употреблять алкоголь – низменный материализм, а
жить следует жизнью духовной.
Он
философствовал приблизительно с полчаса. Когда была откупорена третья бутылка,
пришёл торговец старой мебелью, и фельдкурат за бесценок продал ему диван и при
этом уговаривал покупателя побеседовать с ним. Он остался весьма недоволен,
когда тот отговорился тем, что идёт покупать ночной столик.
– Жаль,
что у меня нет такого! – сокрушённо развёл руками фельдкурат. –
Трудно обо всём позаботиться заранее.
После
ухода торговца старой мебелью фельдкурат завёл приятельскую беседу со Швейком,
с которым и распил следующую бутылку. Часть разговора была посвящена отношению
фельдкурата к женщинам и к картам. Сидели долго. Вечер застал Швейка за
приятельской беседой с фельдкуратом.
К ночи
отношения, однако, изменились. Фельдкурат вернулся к своему вчерашнему состоянию,
перепутал Швейка с кем-то другим и говорил ему:
– Только
не уходите. Помните того рыжего юнкера из интендантства?
Эта
идиллия продолжалась до тех пор, пока Швейк не сказал фельдкурату:
– Хватит!
Теперь в постель и дрыхни! Понял?
– Лезу,
милый, лезу… Как не полезть? – бормотал фельдкурат. – Помнишь, как мы
вместе учились в пятом классе и я за тебя писал работы по-греческому?.. У вас
ведь вилла в Збраславе. Туда можно проехать пароходом по Влтаве. Знаете, что
такое Влтава?
Швейк
заставил его снять ботинки и раздеться. Фельдкурат подчинился, обратившись со
словом протеста к невидимым слушателям.
– Видите,
господа, – жаловался он шкафу и фикусу, – как со мной обращаются мои
родственники!.. Не признаю никаких родственников! – вдруг решительно
заявил он, укладываясь в постель. – Восстань против меня земля и небо, я и
тогда отрекусь от них!..
И в
комнате раздался храп фельдкурата.
IV
К этому
же периоду относится и визит Швейка на свою квартиру к своей старой служанке пани
Мюллеровой. Швейк застал дома двоюродную сестру пани Мюллеровой, которая с
плачем сообщила ему, что пани Мюллерова была арестована в тот же вечер, когда
отвезла Швейка на призыв. Старушку судил военный суд, и в виду того, что ничего
не было доказано, её отвезли в концентрационный лагерь в Штейнгоф. От неё уже
получено письмо. Швейк взял эту семейную реликвию и прочёл:
«Милая
Аннушка! Нам здесь очень хорошо, и все мы здоровы. У соседки по койке сыпной
есть и чёрная. В остальном всё в порядке. Еды у нас достаточно, и мы собираем
на суп картофельную. Слышала я, что пан Швейк уже так ты как-нибудь разузнай,
где он лежит, чтобы после войны мы могли украсить его могилу. Забыла тебе
сказать, что на чердаке в тёмном углу в ящике остался щеночек фокстерьер. Вот уже
сколько недель, как он ничего не ел, – с той поры как пришли меня. Я
думаю, что уже поздно и пёсик уже отдал душу».
Весь
лист пересекал розовый штемпель:
Zensuriert
К… и k. Konzentrationslager Steinhof[39].
– И
в самом деле, пёсик был уже мёртв! – всхлипнула двоюродная сестра пани
Мюллеровой. – А комнату свою вы бы и не узнали. Там теперь живут портнихи.
Они устроили у вас дамский салон. На стенах повсюду моды, и цветы на окнах.
Двоюродная
сестра пани Мюллеровой никак не могла успокоиться. Всхлипывая и причитая, она
наконец высказала опасение, что Швейк удрал с военной службы, а теперь хочет и
на неё навлечь беду и погубить. И она заговорила с ним, как с прожжённым
авантюристом.
– Забавно! –
сказал Швейк. – Это мне ужасно нравится! Вот что, пани Кейржова, вы совершенно
правы, я удрал. Но для этого мне пришлось убить пятнадцать вахмистров и фельдфебелей.
Только вы никому об этом не говорите.
И Швейк
покинул свой очаг, оказавшийся таким негостеприимным, предварительно отдав
распоряжения:
– Пани
Кейржова, у меня в прачечной воротнички и манишки, так вы их заберите, чтобы,
когда я вернусь с военной службы, у меня было что надеть из штатского. И ещё
последите, чтобы в платяном шкафу в моих костюмах не завелась моль. А тем
барышням, что спят на моей постели, прошу кланяться.
Заглянул
Швейк и в трактир «У чаши». Увидав его, жена Паливца заявила, что не нальёт ему
пива, так как он, наверное, дезертир.
– Мой
муж, – начала она мусолить старую историю, – был такой осторожный и
сидит теперь, бедняга, ни за что ни про что, а такие вот разгуливают на
свободе, удирают с военной службы. Вас на прошлой неделе опять искали… Мы
поосторожнее вас, – закончила она свою речь, – а нажили-таки беду. Не
всем такое счастье, как вам.
Свидетелем
этого разговора был пожилой человек, слесарь со Смихова. Он подошёл к Швейку и
сказал:
– Будьте
добры, сударь, подождите меня на улице, мне нужно с вами побеседовать.
На улице
он разговорился со Швейком, так как, согласно рекомендации трактирщицы, принял
его за дезертира. Он сообщил Швейку, что у него есть сын, который тоже убежал с
военной службы и теперь находится у бабушки, в Ясенной, около Йозефова. Не
обращая внимания на уверения Швейка, что он вовсе не дезертир, слесарь втиснул
ему в руку десять крон.
– Это
вам пригодится на первое время, – сказал он, увлекая Швейка за собой в
винный погребок на углу. – Я вам вполне сочувствую, меня вам нечего
бояться.
Швейк
вернулся домой поздно ночью. Фельдкурата ещё не было дома. Он пришёл только под
утро, разбудил Швейка и сказал:
– Завтра
едем служить полевую обедню. Сварите чёрный кофе с ромом… Или нет, лучше
сварите грог.
|
