IV
Площадь Трините была почти безлюдна в этот ослепительный
июльский день. Палящая жара угнетала Париж: стеснявший дыхание, знойный,
тяжелый, густой, раскаленный воздух словно давил его своей тяжестью.
Возле церкви лениво бил фонтан, – казалось, у воды нет
больше сил струиться, казалось, она тоже изнемогает от усталости. В мутной
густой зеленоватой жидкости, наполнявшей бассейн, плавали клочки бумаги и
листья.
Через каменную ограду перемахнула собака и погрузилась в эти
сомнительной чистоты волны. Из круглого садика, огибавшего портал, с завистью
поглядывали на нее сидевшие на скамейках люди.
Дю Руа вынул часы. Маленькая стрелка стояла на трех. Он
пришел на полчаса раньше.
Свидание с г-жой Вальтер забавляло его. «Она пользуется
церковью для любых целей, – думал он. – Церковь снимает с ее души
грех, который она совершила, выйдя замуж за еврея, в политических кругах
создает о ней представление как о женщине, идущей против течения, возвышает ее
во мнении света, и она же служит ей местом свиданий. Обращаться с религией, как
с зонтиком, вошло у нее в привычку. В хорошую погоду зонт заменяет тросточку, в
жару защищает от солнца, в ненастье укрывает от дождя, а когда сидишь дома, он
пылится в передней. И ведь таких, как она, сотни; сами не ставят господа бога
ни в грош, а другим затыкают рот и вместе с тем в случае нужды прибегают к нему
как к своднику. Пригласи их в номера – они примут это за личное оскорбление, а
заводить шашни перед алтарем – это у них в порядке вещей».
Медленным шагом обошел он бассейн и взглянул на церковные
часы. Против его часов они спешили на две минуты: на них было пять минут
четвертого.
Он решил, что в церкви ждать удобнее, и вошел туда.
На него пахнуло погребом, он с наслаждением втянул в себя
эту прохладу, а затем, чтобы изучить расположение храма, начал обходить главный
придел.
В глубине обширного храма чьи-то мерные шаги, которые то
затихали, то снова явственно доносились, вторили его собственным шагам, гулко
раздававшимся под высокими сводами. Человек, расхаживавший по церкви, возбудил
его любопытство. Он пошел к нему навстречу. Держа шляпу за спиной, с важным
видом разгуливал тучный лысый господин.
На некотором расстоянии одна от другой, преклонив колена и
закрыв руками лицо, молились старухи.
Душой овладевало ощущение покоя, одиночества, безлюдья.
Цветные стекла скрадывали солнечный свет, и он не раздражал глаз.
Дю Руа нашел, что здесь «чертовски хорошо».
Он подошел к двери и еще раз посмотрел на часы. Было только
четверть четвертого. Досадуя на то, что здесь нельзя курить, он сел у главного
входа. В противоположном конце храма, около амвона, все еще медленно расхаживал
тучный господин.
Кто-то вошел. Дю Руа обернулся. Это была простая, бедно
одетая женщина в шерстяной юбке; она упала на колени возле первого стула,
сложила на груди руки и, устремив глаза к небу, вся ушла в молитву.
Дю Руа с любопытством присматривался к ней, стараясь понять,
какая печаль, какая скорбь, какое неутешное горе терзает это жалкое существо.
Она живет в ужасающей нищете, – это ясно. В довершение всего муж, наверно,
колотит ее, а ребенок, может быть, при смерти.
«Бедняги! Есть же на свете такие несчастные!» – говорил он
себе. И в нем поднимался бунт против безжалостной природы. Затем ему пришло на
ум, что вся эта голытьба верит по крайней мере, будто кто-то невидимо печется о
ней, будто где-то там небесная бухгалтерия заносит ее добрые и злые дела в
особые книги и в конце концов подводит баланс… Где-то там… Где же именно?
Тишина, царившая в храме, располагала к высоким
размышлениям, и, окинув мысленным оком вселенную, Дю Руа процедил сквозь зубы:
– До чего нелепо устроен мир!
Шелест платья заставил его вздрогнуть. Это была она.
Он встал и быстро подошел к ней.
– В моем распоряжении всего несколько минут, – не
подавая ему руки, тихо сказала она. – Мне надо идти домой. Станьте на
колени подле меня, а то нас могут узнать.
С этими словами она направилась в главный придел, отыскивая
удобное и укромное место, – видно было, что она хорошо знает эту церковь.
Лицо ее было скрыто под густою вуалью, ступала она чуть слышно, почти не касаясь
пола.
Дойдя до амвона, она обернулась.
– В боковых приделах, пожалуй, лучше. Здесь уж очень на
виду, – тем таинственным шепотом, каким принято говорить в церкви, сказала
она.
Остановившись перед алтарем, она низко опустила голову,
хотела было стать на колени, но вдруг повернула направо, к выходу, а затем,
видимо, решившись на что-то, придвинула скамеечку и преклонила колена.
Жорж взял себе другую скамеечку, ту, что стояла рядом, и,
как только они оба приняли молитвенную позу, заговорил:
– Благодарю вас, благодарю. Я обожаю вас. Я готов
повторять это без конца, я хотел бы рассказать вам о том, как я полюбил вас, о
том, как вы покорили меня с первого взгляда… Когда же вы позволите мне излить
свою душу, высказать вам все это?
Она была погружена в глубокое раздумье и, казалось, совсем
не слушала его.
– То, что я разрешаю вам так со мной говорить – это с
моей стороны безумие, – все еще не отнимая от лица рук, заговорила
она. – Безумие – то, что я сюда пришла, безумие – все, что я делаю,
безумием с моей стороны было подавать вам надежду на продолжение того, что…
того, что произошло между нами. Забудьте обо всем, так надо, и никогда больше
не заговаривайте со мной об этом.
Она выжидающе смолкла. А он думал о том, как ей ответить,
пытался найти решительные, страстные слова, но ему нельзя было подкреплять свою
речь жестами, и это его сковывало.
– Я ни на что не надеюсь… ничего не жду, – снова
заговорил он, – я вас люблю. Что бы вы ни делали, я буду повторять это так
часто, с такой силой и с таким пылом страсти, что в конце концов вы меня
поймете. Я хочу, чтобы любовь, которой дышит каждое мое слово, нашла доступ к
вашему сердцу, чтобы она наполняла его день за днем, час за часом, чтобы она
пропитывала его, как влага, просачиваясь капля за каплей, и чтобы, растроганная
и смягченная, вы однажды сказали мне: «Я тоже люблю вас».
Он чувствовал, как дрожит ее плечо, как вздымается ее грудь.
И вдруг он услыхал быстрый шепот:
– Я тоже люблю вас.
Он вздрогнул так, словно его изо всех сил ударили по голове.
– О боже!.. – вырвалось у него вместе со вздохом.
– Зачем я вам это сказала? – тяжело дыша,
продолжала г-жа Вальтер. – Я преступница, грешница… а ведь я… мать двух
дочерей… но я не могу… не могу… Я бы никогда не поверила… никогда не подумала…
но это сильнее… сильнее меня. Слушайте… слушайте… я никогда никого не любила…
кроме вас… клянусь вам… И я люблю вас уже целый год, тайной любовью, любовью,
которую я хранила в тайниках души. О, если б вы знали, как я страдала, как я
боролась, но я больше не могу: я вас люблю…
Она плакала, закрыв лицо руками, и все тело ее вздрагивало,
сотрясаемое глубоким волнением.
– Дайте мне вашу руку, – прошептал Жорж, – я
хочу прикоснуться к ней, пожать ее…
Она медленно отняла от лица руку. Щека у нее была вся
мокрая, на ресницах повисли слезинки.
Он сжал ее руку:
– О, как бы я хотел выпить ваши слезы!
– Не совращайте меня… – сказала она придушенным,
похожим на тихий стон голосом. – Я погибла!
Он чуть было не улыбнулся. Как же это он мог бы совратить ее
здесь? Так как запас нежных слов у него истощился, то он ограничился тем, что
прижал ее руку к своему сердцу и спросил:
– Слышите, как оно бьется?
Но еще за несколько секунд перед этим послышались
приближающиеся мерные шаги тучного господина. Он заглянул во все алтари и
теперь, по меньшей мере вторично, обходил тесный правый придел. Поняв, что он
подходит вплотную к скрывавшей ее колонне, г-жа Вальтер вырвала у Жоржа свою
руку и снова закрыла лицо.
Мгновение спустя оба неподвижно стояли на коленях и,
казалось, вместе возносили к небу жаркую мольбу. Тучный господин равнодушно
взглянул на них мимоходом и, по-прежнему держа шляпу за спиной, прошествовал в
левый придел.
Дю Руа в это время думал о том, как бы добиться свидания
где-нибудь в другом месте.
– Где я увижу вас завтра? – прошептал он.
Г-жа Вальтер не ответила. Она словно окаменела, –
сейчас это была статуя, которую скульптор мог бы назвать «Молитва».
– Хотите, встретимся завтра в парке Монсо? –
настаивал он.
Опустив руки, она повернула к нему мертвенно-бледное лицо,
искаженное нестерпимой мукой.
– Оставьте меня… – прерывающимся голосом
заговорила она. – Уйдите… уйдите… оставьте меня на некоторое время одну…
только на пять минут… мне слишком тяжело сейчас с вами… я хочу молиться… я не
могу… уйдите… дайте мне помолиться… одной… пять минут… я не могу… дайте мне
помолиться о том, чтобы господь простил меня… чтобы он меня спас… оставьте меня
одну… на пять минут.
У нее было такое растерянное, такое страдальческое выражение
лица, что Дю Руа молча поднялся с колен и лишь после некоторого колебания
обратился к ней:
– Я скоро вернусь. Хорошо?
Она кивнула головой в знак согласия, и он отошел к амвону.
Она попыталась заставить себя молиться. Она сделала над
собой нечеловеческое усилие, чтобы воззвать к небу, и, изнывая от тоски, дрожа
всем телом, воскликнула:
– Боже, помилуй меня!
Она судорожно мигала, чтобы не смотреть этому человеку
вслед. Она гнала от себя всякую мысль о нем, она боролась с ним, но вместо
небесного видения, которого так жаждало ее израненное сердце, перед ней все
время мелькали закрученные усы Жоржа.
Целый год, днем и ночью, боролась она с этим все
усиливавшимся наваждением, с этим образом, который поглощал все ее помыслы,
распалял ее плоть и преследовал ее даже во сне. У нее было такое чувство, точно
она попалась в сети, точно ее связали и бросили в объятия этого самца, который
прельстил и покорил ее цветом глаз, пушистыми усами и ничем больше.
И сейчас, в этом храме, столь близко от бога, она
чувствовала себя такой слабой, одинокой и беззащитной, какой никогда не
чувствовала себя и дома. Молиться она не могла – она могла думать только о нем.
Она уже страдала оттого, что он ушел. И, несмотря на это, отчаянно
сопротивлялась – она защищалась и всей душой молила о помощи. Она всегда была
чиста перед мужем, и оттого падение было для нее хуже смерти. Она шептала
бессвязные слова мольбы, а сама в это время прислушивалась к шагам Жоржа,
замиравшим в отдалении под сводами.
Она сознавала, что все кончено, что борьба безнадежна. И все
же упорно не желала сдаваться. В конце концов с ней случился припадок, один из
тех нервных припадков, которые швыряют наземь дрожащих, корчащихся, воющих
женщин. Она тряслась как в лихорадке и чувствовала, что сейчас упадет и с
пронзительным воплем забьется в судорогах.
Кто-то быстрыми шагами шел сюда. Она обернулась. Это был
священник. Увидев его, она встала с колен и, простирая руки, бросилась к нему.
– Спасите меня! Спасите! – прошептала она.
Священник остановился в изумлении:
– Что вам угодно, сударыня?
– Я хочу, чтобы вы меня спасли. Сжальтесь надо мной.
Если вы мне не поможете, я погибла.
Он посмотрел на нее как на безумную:
– Чем же я могу вам помочь?
Это был молодой священник, высокий, упитанный, с отвислыми,
пухлыми, выбритыми до синевы щеками – красивый городской викарий из богатого
прихода, привыкший к щедрым даяниям своих духовных дочерей.
– Исповедуйте меня, – сказала она, – дайте
мне совет, поддержите меня, скажите, что мне делать!
– Я исповедую по субботам, с трех до шести, –
возразил он.
– Нет! Нет! Нет! – сжимая его руку, повторяла
она. – Сейчас! Сейчас! Мне это необходимо! Он здесь! В церкви! Он ждет
меня!
– Кто ждет вас? – спросил священник.
– Тот, кто погубит меня… тот, кто овладеет мной, если
вы меня не спасете… Мне от него не уйти… Я слишком слаба… так слаба… так
слаба! – Рыдая, она упала перед ним на колени. – Сжальтесь надо мной,
отец мой! Спасите меня, ради бога, спасите!
Боясь, что священник уйдет от нее, она вцепилась в его
черную сутану, а он с беспокойством оглядывался по сторонам: не видит ли
чей-нибудь недоброжелательный или слишком набожный взор эту женщину, припавшую
к его ногам?
– Встаньте, – поняв, что отделаться от нее ему не
удастся, сказал наконец священник, – ключ от исповедальни при мне.
Порывшись в кармане, он вынул связку ключей, выбрал тот,
который был ему нужен, и быстрыми шагами направился к исповедальням,
напоминавшим игрушечные деревянные домики, – к этим ящикам для грехов,
ящикам, куда верующие сваливают мусор души.
Он вошел в среднюю дверь и запер ее за собой, а г-жа Вальтер
бросилась в одну из узких боковых клеток и с пламенной и страстной верой
воскликнула:
– Простите меня, отец мой, – я согрешила!
Дю Руа, обойдя амвон, прошел в левый придел. Дойдя до
середины, он увидел тучного лысого господина, – тот все еще спокойно
прогуливался.
«Что этому субъекту здесь нужно?» – подумал он.
Господин тоже замедлил шаг и с явным желанием заговорить
посмотрел на Жоржа. Подойдя вплотную, он поклонился и изысканно-вежливым тоном
спросил:
– Простите за беспокойство, сударь, не можете ли вы мне
сказать, когда был построен этот храм?[86]
– Право, не знаю, – ответил Дю Руа, – думаю,
лет двадцать – двадцать пять тому назад. Впрочем, я в первый раз в этой церкви.
– Я тоже. Мне не приходилось бывать здесь.
Журналиста разбирало любопытство.
– Вы, кажется, весьма тщательно ее осматриваете, –
сказал он. – Вы изучаете ее во всех подробностях.
– Я не осматриваю, сударь, я жду свою жену, – с
унылым видом возразил тот, – она назначила мне свидание, а сама
запаздывает. – И, помолчав несколько секунд, добавил: – На улице
невыносимо жарко.
Приглядевшись к его добродушной физиономии, Дю Руа нашел,
что он похож на Форестье.
– Вы не из провинции? – спросил он.
– Да. Я уроженец Рена. А вы зашли сюда из любопытства,
сударь?
– Нет. Я поджидаю одну даму.
Дю Руа поклонился и, улыбаясь, проследовал дальше.
У главного входа он снова увидел бедно одетую женщину; она
все еще стояла на коленях и все еще молилась. «Вот так усердие!» – подумал он.
Но теперь она уже не трогала его и не возбуждала в нем жалости.
Он прошел мимо и медленно двинулся к правому приделу, где
должна была ждать его г-жа Вальтер.
Но еще издали он с удивлением обнаружил, что там, где он
оставил ее, никого нет. Подумав, что это не та колонна, он дошел до конца и
вернулся обратно. Значит, она ушла! Это его поразило и взорвало. Но тут ему
пришло в голову, что она, наверно, ищет его, и он еще раз обошел церковь.
Убедившись, что ее нигде нет, он вернулся и, в надежде, что она еще придет
сюда, сел на тот стул, на котором раньше сидела она. Он решил ждать.
Какой-то шепот вскоре привлек его внимание. Однако в этом
углу церкви не было ни души. Откуда же долетал шепот? Встав со стула, он
заметил ряд дверей, которые вели в исповедальни. Из-под одной двери высовывался
край женского платья. Он подошел ближе, чтобы получше рассмотреть женщину. Это
была г-жа Вальтер. Она исповедовалась!..
Им овладело непреодолимое желание схватить ее за плечи и
вытащить из этой клетки. Но он тут же подумал: «Ничего! Сегодня очередь
священника, завтра – моя». И, посмеиваясь над этим приключением, в ожидании
своего часа преспокойно уселся против окошка исповедальни.
Ждать ему пришлось долго. Наконец г-жа Вальтер встала,
обернулась и, увидев его, подошла к нему. Лицо ее было холодно и сурово.
– Милостивый государь, – сказала она, – прошу
вас: не провожайте меня, не ходите за мной и никогда больше не являйтесь ко мне
один. Я не приму вас. Прощайте!
И она с достоинством удалилась.
Дю Руа не удерживал ее: он давно уже взял себе за правило не
ускорять ход событий. Когда же из своего убежища вышел слегка сконфуженный
священник, он подошел к нему и, глядя ему прямо в глаза, прошипел:
– Не будь на вас этой юбки, как бы я смазал вас по
вашей гнусной роже!
С этими словами он круто повернулся и, насвистывая, вышел из
церкви.
На паперти стоял, уже в шляпе, тучный господин и, заложив
руки за спину, с явно скучающим видом оглядывал широкую площадь и прилегающие к
ней улицы.
Они раскланялись.
Журналисту больше нечего было здесь делать, и он отправился
в редакцию. Уже в прихожей по озабоченным лицам рассыльных он понял, что
произошло нечто необычайное, и сейчас же проследовал в кабинет издателя.
Старик Вальтер, стоя, короткими фразами нервно диктовал
статью и в промежутке между двумя абзацами давал поручения окружившим его
репортерам, делал указания Буаренару и распечатывал письма.
– Ах, как это кстати, вот и Милый друг! – при виде
его радостно воскликнул он, но вдруг осекся и, слегка смущенный, стал
извиняться: – Простите, что я вас так назвал: я очень взволнован всем
происшедшим. К тому же от жены и дочерей я только и слышу: «Милый друг, Милый
друг», – поневоле привыкнешь. Вы на меня не сердитесь?
– Нисколько, – со смехом ответил Жорж. – Это
прозвище не обидное.
– Отлично, стало быть, я тоже буду вас называть Милым
другом, – продолжал старик Вальтер. – Итак, мы стоим перед лицом
важных событий… Вотум недоверия министерству принят большинством трехсот десяти
голосов против ста двух. Парламентские каникулы отложены, отложены на
неопределенное время, а сегодня уже двадцать восьмое июля. Испания злится на
нас за Марокко, – потому-то и слетел Дюран де Лен со своими приспешниками.
Заварилась каша. Сформировать новый кабинет поручено Маро. Портфель военного
министра он предложил генералу Бутену д’Акру, портфель министра иностранных дел
– нашему другу Ларош-Матье. Себе он оставляет министерство внутренних дел и
пост председателя совета министров. Наша газета становится официозной. В
передовой статье я в общих чертах излагаю наши принципы и указываю путь новым
министрам. Разумеется, – добавил он с добродушной усмешкой, – тот
путь, по которому они сами намерены идти. Но мне нужно что-нибудь интересное по
вопросу о Марокко, что-нибудь этакое злободневное, эффектное, сенсационное. Как
вы насчет этого?
– Я вас понял, – подумав, ответил Дю Руа. –
Наши колонии в Африке – это Алжир посредине, Тунис справа и Марокко слева; так
вот я вам дам статью, в которой постараюсь осветить политическую обстановку в
этих наших владениях, изложить историю племен, населяющих эту обширную
территорию, и описать поход к марокканской границе, вплоть до огромного оазиса
Фигиг, где еще не ступала нога европейца, а ведь он-то и явился причиной
нынешнего конфликта. Это вам подходит?
– Как нельзя лучше! – воскликнул старик
Вальтер. – Ну а заглавие?
– «От Туниса до Танжера».
– Превосходно.
Дю Руа пошел искать в комплекте «Французской жизни» свою
первую статью «Воспоминания африканского стрелка», – ей только надо было
дать другое название, кое-что изменить и подправить, а так она вся целиком
могла сослужить службу, ибо в ней говорилось и о колониальной политике, и о
населении Алжира, и о походе в провинцию Оран.
В три четверти часа статейка была переделана, подштопана,
приведена в надлежащий вид, подновлена и сдобрена похвалами по адресу нового
кабинета.
– Чудесно, чудесно, чудесно, – прочитав статью,
заметил издатель. – Вы золото. Очень вам благодарен.
К обеду Дю Руа, в восторге от проведенного дня, вернулся
домой; неудача в церкви Трините его не смущала: он чувствовал, что выиграл
партию.
Мадлена ждала его с нетерпением. Когда он вошел, первыми ее
словами были:
– Тебе известно, что Ларош – министр иностранных дел?
– Да, в связи с этим я уже дал статью об Алжире.
– Какую статью?
– Ты ее знаешь, – первую, которую мы писали
вместе: «Воспоминания африканского стрелка»; я ее просмотрел и выправил так,
как того требуют обстоятельства.
Мадлена улыбнулась.
– А! Да, это именно то, что сейчас нужно, –
заметила она и, помолчав, прибавила: – Я думаю о продолжении, которое ты должен
был написать и которое ты тогда… бросил. Теперь нам есть смысл за него взяться.
Из этого может выйти несколько отличных статей, подходящих к данному моменту.
– Прекрасно, – сказал он и сел за стол. –
Теперь нам уж никто не помешает, – ведь рогоносец Форестье на том свете.
Это ее задело.
– Твоя шутка более чем неуместна, и я прошу тебя
положить этому конец, – сухо проговорила она. – Ты злоупотребляешь
моим терпением.
Он собирался пустить ей шпильку, но в это время ему подали
телеграмму, содержавшую всего одну фразу без подписи: «Я совсем потеряла
голову, простите меня и приходите завтра в четыре часа в парк Монсо».
Он понял, и сердце у него запрыгало от радости.
– Больше не буду, моя дорогая. Это глупо.
Сознаюсь, – пряча в карман голубую бумажку, сказал он.
И принялся за суп.
За едой он повторял про себя эти слова: «Я совсем потеряла
голову, простите меня и приходите завтра в четыре часа в парк Монсо». Итак, она
сдается. Ведь это означает: «Я в вашей власти, делайте со мной, что хотите, где
хотите и когда хотите».
Он засмеялся.
– Что ты? – спросила Мадлена.
– Так, ничего. Я встретил одного священника, и мне
сейчас вспомнилась его толстая морда.
На другой день Дю Руа явился на свидание ровно в четыре. Все
скамейки в парке Монсо были заняты изнемогавшими от жары буржуа и беспечными
няньками, которые, по-видимому, не обращали ни малейшего внимания на детей,
барахтавшихся в песке на дорожках.
Г-жу Вальтер он нашел среди искусственных руин, возле
источника. С испуганным и несчастным видом она ходила вокруг небольшой
колоннады.
– Как здесь много народу! – сказала она, прежде
чем Дю Руа успел поздороваться с ней.
Он обрадовался предлогу:
– Да, это верно. Хотите куда-нибудь еще?
– Но куда?
– Это безразлично, можно взять карету. Вы спустите
штору и сразу почувствуете себя в полной безопасности.
– Да, так будет лучше. Здесь я умираю от страха.
– В таком случае ждите меня у выхода на внешний
бульвар. Через пять минут я подъеду в экипаже.
И он помчался бегом.
Как только они остались вдвоем в экипаже, г-жа Вальтер
тщательно завесила со своей стороны окошко.
– Что вы сказали извозчику? – спросила она.
– Не беспокойтесь, он знает, куда ехать, – ответил
Жорж.
Он велел извозчику везти их на Константинопольскую.
– Вы себе не представляете, как я страдаю из-за вас,
как я измучена, как я истерзана, – продолжала она. – Вчера, в церкви,
я была с вами сурова, но я хотела во что бы то ни стало бежать от вас. Я так
боюсь остаться с вами наедине! Вы меня простили?
Он сжимал ее руки.
– Конечно, конечно. Чего бы я вам не простил, –
ведь я так люблю вас!
Она смотрела на него умоляющими глазами.
– Послушайте, вы должны обещать мне, что вы меня не
тронете… и не… и не… иначе мы видимся в последний раз.
Сперва он ничего не ответил ей, но в усах у него пряталась
тонкая улыбка, которая так волновала женщин.
– Я ваш покорный раб, – наконец прошептал он.
Тогда г-жа Вальтер начала рассказывать, как она, узнав, что
он женится на Мадлене Форестье, впервые почувствовала, что любит его. Она
припоминала подробности, даты, делилась с ним своими переживаниями.
Вдруг она замолчала. Карета остановилась. Дю Руа отворил
дверцу.
– Где мы? – спросила она.
– Выходите из экипажа – и прямо в этот дом, –
ответил Дю Руа. – Здесь нам будет спокойнее.
– Но где мы?
– У меня. Это моя холостяцкая квартира… я ее опять
снял… на несколько дней… чтобы иметь уголок, где бы мы могли видеться.
Г-жа Вальтер вцепилась в подушку.
– Нет, нет, я не хочу! Я не хочу! – лепетала она в
ужасе от предстоящего свидания наедине.
– Клянусь, что я вас не трону, – решительно
проговорил он. – Идемте. Видите – на нас смотрят, вокруг уже собирается
народ. Скорей… скорей… выходите. Клянусь, что я вас не трону, – еще раз
повторил он.
На них с любопытством поглядывал содержатель винного
погребка, стоявший у дверей своего заведения. Ей стало страшно, и она вбежала в
подъезд.
Она начала было подниматься по лестнице, но Дю Руа удержал
ее за руку.
– Это здесь, внизу, – сказал он и втолкнул ее в
свою квартиру.
Заперев за собой дверь, он бросился на нее, как хищный зверь
на добычу.
Она отбивалась, боролась, шептала: «Боже мой!.. Боже мой!..»
А он страстно целовал ее шею, глаза, губы, так что она не
успевала уклоняться от его бурных ласк: отталкивая его, пытаясь избежать его поцелуев,
она невольно прикасалась к нему губами.
Вдруг она перестала сопротивляться и, обессилевшая,
покорная, позволила ему раздеть себя. Опытными, как у горничной, руками
проворно и ловко начал он снимать одну за другой принадлежности ее туалета.
Она выхватила у него корсаж и спрятала в нем лицо, –
теперь она, вся белая, стояла среди упавшей к ее ногам одежды.
Оставив на ней только ботинки, он понес ее к кровати. И тут
она чуть слышно прошептала ему на ухо:
– Клянусь вам… клянусь вам… что у меня никогда не было
любовника.
Так молодые девушки говорят о себе: «Клянусь вам, что я
невинна».
«Вот уж это мне совершенно все равно», – подумал Жорж.
|