III
Мать спала, обессилев от целого дня работы и выпитой водки.
В маленькой комнатке, за перегородкой, горела на столе кухонная лампочка, и
слабый желтоватый свет ее с трудом проникал через закопченное стекло, бросая
странные тени на лицо Сашки и его отца.
– Хорош? – спрашивал шепотом Сашка.
Он держал ангелочка в отдалении и не позволял отцу
дотрогиваться.
– Да, в нем есть что‑то особенное, – шептал отец,
задумчиво всматриваясь в игрушку.
Его лицо выражало то же сосредоточенное внимание и радость,
как и лицо Сашки.
– Ты погляди, – продолжал отец, – он сейчас
полетит.
– Видел уже, – торжествующе ответил Сашка. –
Думаешь, слепой? А ты на крылышки глянь. Цыц, не трогай!
Отец отдернул руку и темными глазами изучал подробности
ангелочка, пока Саша наставительно шептал:
– Экая, братец, у тебя привычка скверная за все руками
хвататься. Ведь сломать можешь!
На стене вырезывались уродливые и неподвижные тени двух
склонившихся голов: одной большой и лохматой, другой маленькой и круглой. В
большой голове происходила странная, мучительная, но в то же время радостная
работа. Глаза, не мигая, смотрели на ангелочка, и под этим пристальным взглядом
он становился больше и светлее, и крылышки его начинали трепетать бесшумным
трепетаньем, а все окружающее – бревенчатая, покрытая копотью стена, грязный
стол, Сашка, – все это сливалось в одну ровную серую массу, без теней, без
света. И чудилось погибшему человеку, что он услышал жалеющий голос из того
чудного мира, где он жил когда‑то и откуда был навеки изгнан. Там не знают о
грязи и унылой брани, о тоскливой, слепо‑жестокой борьбе эгоизмов; там не знают
о муках человека, поднимаемого со смехом на улице, избиваемого грубыми руками
сторожей. Там чисто, радостно и светло, и все это чистое нашло приют в душе ее,
той, которую он любил больше жизни и потерял, сохранив ненужную жизнь. К запаху
воска, шедшему от игрушки, примешивался неуловимый аромат, и чудилось погибшему
человеку, как прикасались к ангелочку ее дорогие пальцы, которые он хотел бы
целовать по одному и так долго, пока смерть не сомкнет его уста навсегда.
Оттого и была так красива эта игрушечка, оттого и было в ней что‑то особенное,
влекущее к себе, не передаваемое словами. Ангелочек спустился с неба, на
котором была его душа, и внес луч света в сырую, пропитанную чадом комнату и в
черную душу человека, у которого было отнято все: и любовь, и счастье, и жизнь.
И рядом с глазами отжившего человека сверкали глаза
начинающего жить и ласкали ангелочка. И для них исчезло настоящее и будущее: и
вечно печальный и жалкий отец, и грубая, невыносимая мать, и черный мрак обид,
жестокостей, унижений и злобствующей тоски. Бесформенны, туманны были мечты
Сашки, но тем глубже волновали они его смятенную душу. Все добро, сияющее над
миром, все глубокое горе и надежду тоскующей о Боге души впитал в себя
ангелочек, и оттого он горел таким мягким божественным светом, оттого трепетали
бесшумным трепетаньем его прозрачные стрекозиные крылышки.
Отец и сын не видели друг друга; по‑разному тосковали,
плакали и радовались их больные сердца, но было что‑то в их чувстве, что
сливало воедино сердца и уничтожало бездонную пропасть, которая отделяет
человека от человека и делает его таким одиноким, несчастным и слабым. Отец
несознаваемым движением положил руку на шею сына, и голова последнего так же
невольно прижалась к чахоточной груди.
– Это она дала тебе? – прошептал отец, не отводя
глаз от ангелочка.
В другое время Сашка ответил бы грубым отрицанием, но теперь
в душе его сам собой прозвучал ответ, и уста спокойно произнесли заведомую ложь.
– А то кто же? Конечно, она.
Отец молчал; замолк и Сашка. Что‑то захрипело в соседней
комнате, затрещало, на миг стихло, и часы бойко и торопливо отчеканили: час,
два, три.
– Сашка, ты видишь когда‑нибудь сны? – задумчиво
спросил отец.
– Нет, – сознался Сашка. – А, нет, раз видел:
с крыши упал. За голубями лазили, я и сорвался.
– А я постоянно вижу. Чудные бывают сны. Видишь все,
что было, любишь и страдаешь, как наяву…
Он снова замолк, и Сашка почувствовал, как задрожала рука,
лежавшая на его шее. Все сильнее дрожала и дергалась она, и чуткое безмолвие
ночи внезапно нарушилось всхлипывающим, жалким звуком сдерживаемого плача.
Сашка сурово задвигал бровями и осторожно, чтобы не потревожить тяжелую,
дрожащую руку, сковырнул с глаза слезинку. Так странно было видеть, как плачет
большой и старый человек.
– Ах, Саша, Саша! – всхлипывал отец. – Зачем
все это?
– Ну, что еще? – сурово прошептал Сашка. –
Совсем, ну совсем как маленький.
– Не буду… не буду, – с жалкой улыбкой извинился
отец. – Что уж… зачем?
Заворочалась на своей постели Феоктиста Петровна. Она
вздохнула и забормотала громко и странно‑настойчиво: «Дерюжку держи… держи,
держи, держи». Нужно было ложиться спать, но до этого устроить на ночь
ангелочка. На земле оставлять его было невозможно; он был повешен на ниточке,
прикрепленной к отдушине печки, и отчетливо рисовался на белом фоне кафелей.
Так его могли видеть оба – и Сашка и отец. Поспешно набросав в угол всякого
тряпья, на котором он спал, отец так же быстро разделся и лег на спину, чтобы
поскорее начать смотреть на ангелочка.
– Что же ты не раздеваешься? – спросил отец, зябко
кутаясь в прорванное одеяло и поправляя наброшенное на ноги пальто.
– Не к чему. Скоро встану.
Сашка хотел добавить, что ему совсем не хочется спать, но не
успел, так как заснул с такой быстротой, точно пошел ко дну глубокой и быстрой
реки. Скоро заснул и отец. Кроткий покой и безмятежность легли на истомленное
лицо человека, который отжил, и смелое личико человека, который еще только
начинал жить.
А ангелочек, повешенный у горячей печки, начал таять. Лампа,
оставленная гореть по настоянию Сашки, наполняла комнату запахом керосина и
сквозь закопченное стекло бросала печальный свет на картину медленного
разрушения. Ангелочек как будто шевелился. По розовым ножкам его скатывались
густые капли и падали на лежанку. К запаху керосина присоединился тяжелый запах
топленого воска. Вот ангелочек встрепенулся, словно для полета, и упал с мягким
стуком на горячие плиты. Любопытный прусак пробежал, обжигаясь, вокруг
бесформенного слитка, взобрался на стрекозиное крылышко и, дернув усиками,
побежал дальше.
В завешенное окно пробивался синеватый свет начинающегося
дня, и на дворе уже застучал железным черпаком зазябший водовоз.
11–16 ноября 1899 г.
|
