X
Волынцев
встал часу в десятом и, узнав, что Лежнев сидит у него на балконе, очень удивился
и велел его попросить к себе.
– Что
случилось? – спросил он его. – Ведь ты хотел к себе поехать.
– Да,
хотел, да встретил Рудина… Один шагает по полю, и лицо такое расстроенное. Я
взял да и вернулся.
– Ты
вернулся оттого, что встретил Рудина?
– То
есть, правду сказать, я сам не знаю, почему я вернулся; вероятно, потому, что о
тебе вспомнил: хотелось с тобой посидеть, а к себе я еще успею.
Волынцев
горько усмехнулся.
– Да, о
Рудине нельзя теперь подумать, не подумав также и обо мне… Человек! –
крикнул он громко, – дай нам чаю.
Приятели
начали пить чай. Лежнев заговорил было о хозяйстве, о новом способе крыть амбары
бумагой…
Вдруг
Волынцев вскочил с кресел и с такой силой ударил по столу, что чашки и блюдечки
зазвенели.
–
Нет! – воскликнул он, – я этого дольше выносить не в силах! Я вызову
этого умника, и пусть он меня застрелит, либо уж я постараюсь влепить пулю в
его ученый лоб.
– Что
ты, что ты, помилуй! – пробормотал Лежнев, – как можно так кричать! я
чубук уронил… Что с тобой?
– А то,
что я слышать равнодушно имени его не могу: вся кровь у меня так и заходит.
– Полно,
брат, полно! как тебе не стыдно! – возразил Лежнев, поднимая с полу
трубку. – Брось! – Ну его!..
– Он
меня оскорбил, – продолжал Волынцев, расхаживая по комнате… – да! он
оскорбил меня. Ты сам должен с этим согласиться. На первых порах я не нашелся:
он озадачил меня; да и кто мог ожидать этого? Но я ему докажу, что шутить со
мной нельзя… Я его, проклятого философа, как куропатку застрелю.
– Много
ты этим выиграешь, как же! Я уж о сестре твоей не говорю. Известно, ты обуреваем
страстью… где тебе о сестре думать! Да в отношении к другой особе, – что
ты думаешь, убивши философа, ты дела свои поправишь?
Волынцев
бросился в кресла.
– Так
уеду я куда-нибудь! А то здесь тоска мне просто сердце отдавила; просто места
нигде найти не могу.
–
Уедешь… вот это другое дело! Вот с этим я согласен. И знаешь ли, что я тебе
предлагаю? Поедем-ка вместе – на Кавказ или так просто в Малороссию, галушки
есть. Славное, брат, дело!
– Да; а
сестру-то с кем оставим?
– А
почему же Александре Павловне не поехать с нами? Ей-богу, отлично выйдет. Ухаживать
за ней, уж за это я берусь! Ни в чем недостатка иметь не будет; коли захочет,
каждый вечер серенаду под окном устрою; ямщиков одеколоном надушу, цветы по
дорогам натыкаю. А уж мы, брат, с тобой просто переродимся; так наслаждаться
будем, брюханами такими назад приедем, что никакая любовь нас уже не проймет!
– Ты все
шутишь, Миша!
– Вовсе
не шучу. Это тебе блестящая мысль в голову пришла.
– Нет!
вздор! – вскрикнул опять Волынцев, – я драться, драться с ним хочу!..
– Опять!
Экой ты, брат, сегодня с колером!..
Человек
вошел с письмом в руке.
– От
кого? – спросил Лежнев.
– От
Рудина, Дмитрия Николаевича. Ласунских человек привез.
– От
Рудина? – повторил Волынцев. – К кому?
– К
вам-с.
– Ко
мне… подай.
Волынцев
схватил письмо, быстро распечатал его, стал читать. Лежнев внимательно глядел
на него: странное, почти радостное изумление изображалось на лице Волынцева; он
опустил руки.
– Что
такое? – спросил Лежнев.
–
Прочти, – проговорил Волынцев вполголоса и протянул ему письмо.
Лежнев
начал читать. Вот что писал Рудин:
«Милостивый
государь, Сергей Павлович!
Я
сегодня уезжаю из дома Дарьи Михайловны, и уезжаю навсегда. Это вас, вероятно,
удивит, особенно после того, что произошло вчера. Я не могу объяснить вам, что
именно заставляет меня поступить так; но мне почему-то кажется, что я должен
известить вас о моем отъезде. Вы меня не любите и даже считаете меня за дурного
человека. Я не намерен оправдываться: меня оправдает время. По-моему, и
недостойно мужчины, и бесполезно доказывать предубежденному человеку
несправедливость его предубеждений. Кто захочет меня понять, тот извинит меня,
а кто понять не хочет или не может – обвинения того меня не трогают. Я ошибся в
вас. В глазах моих вы по-прежнему остаетесь благородным и честным человеком; но
я полагал, вы сумеете стать выше той среды, в которой развились… Я ошибся. Что
делать?! Не в первый и не в последний раз. Повторяю вам: я уезжаю. Желаю вам
счастия. Согласитесь, что это желание совершенно бескорыстно, и надеюсь, что вы
теперь будете счастливы. Может быть, вы со временем измените свое мнение обо
мне. Увидимся ли мы когда-нибудь, не знаю, но во всяком случае остаюсь искренно
вас уважающий Д. Р.».
«Р. S.
Должные мною вам двести рублей я вышлю, как только приеду к себе в деревню, в
Т…ую губернию. Также прошу вас не говорить при Дарье Михайловне об этом
письме».
«Р. Р.S.
Еще одна последняя, но важная просьба: так как я теперь уезжаю, то, я надеюсь,
вы не будете упоминать перед Натальей Алексеевной о моем посещении у вас…»
– Ну,
что ты скажешь? – спросил Волынцев, как только Лежнев окончил письмо.
– Что
тут сказать!– возразил Лежнев, – воскликнуть по-восточному: «Аллах!
Аллах!» – и положить в рот палец изумления – вот все, что можно сделать. Он
уезжает… Ну! дорога скатертью. Но вот что любопытно: ведь и это письмо он почел
за долг написать, и являлся он к тебе по чувству долга… У этих господ на каждом
шагу долг, и все долг – да долги, – прибавил Лежнев, с усмешкой указывая
на post-scriptum.
– А
каковы он фразы отпускает!– воскликнул Волынцев. – Он ошибся во мне: он
ожидал, что я стану выше какой-то среды… Что за ахинея, господи! хуже стихов!
Лежнев
ничего не ответил; одни глаза его улыбнулись. Волынцев встал.
– Я хочу
съездить к Дарье Михайловне, – промолвил он, – я хочу узнать, что все
это значит…
–
Погоди, брат: дай ему убраться. К чему тебе опять с ним сталкиваться? Ведь он
исчезает – чего тебе еще? Лучше поди-ка ляг да усни; ведь ты, чай, всю ночь с
боку на бок проворочался. А теперь дела твои поправляются…
– Из
чего ты это заключаешь?
– Да так
мне кажется. Право, усни, а я пойду к твоей сестре – посижу с ней.
– Я
вовсе спать не хочу. С какой стати мне спать!.. Я лучше поеду поля
осмотрю, – сказал Волынцев, одергивая полы пальто.
– И то
добре. Поезжай, брат, поезжай, осмотри поля.
И Лежнев
отправился на половину Александры Павловны. Он застал ее в гостиной. Она
ласково его приветствовала. Она всегда радовалась его приходу; но лицо ее
осталось печально. Ее беспокоило вчерашнее посещение Рудина.
– Вы от
брата? – спросила она Лежнева, – каков он сегодня?
–
Ничего, поехал поля осматривать.
Александра
Павловна помолчала.
–
Скажите, пожалуйста, – начала она, внимательно рассматривая кайму носового
платка, – вы не знаете, зачем…
–
Приезжал Рудин? – подхватил Лежнев. – Знаю: он приезжал проститься.
Александра
Павловна подняла голову.
– Как –
проститься?
– Да.
Разве вы не слыхали? Он уезжает от Дарьи Михайловны.
–
Уезжает?
–
Навсегда; по крайней мере он так говорит.
– Да
помилуйте, как же это понять, после всего того…
– А это
другое дело! Понять этого нельзя, но оно так. Должно быть, что-нибудь там у них
произошло. Струну слишком натянул – она и лопнула.
–
Михайло Михайлыч! – начала Александра Павловна, – я ничего не
понимаю; вы, мне кажется, смеетесь надо мной…
– Да
ей-богу же нет… Говорят вам, он уезжает и даже письменно извещает об этом своих
знакомых. Оно, если хотите, с некоторой точки зрения, недурно; но отъезд его
помешал осуществиться одному удивительнейшему предприятию, о котором мы начали
было толковать с вашим братом.
– Что
такое? какое предприятие?
– А вот
какое. Я предлагал вашему брату поехать для развлечения путешествовать и взять
вас с собой. Ухаживать, собственно, за вами брался я…
– Вот
прекрасно! – воскликнула Александра Павловна, – воображаю себе, как
бы вы за мною ухаживали. Да вы бы меня с голоду уморили.
– Вы это
потому так говорите, Александра Павловна, что не знаете меня. Вы думаете, что я
чурбан, чурбан совершенный, деревяшка какая-то; а известно ли вам, что я
способен таять, как сахар, дни простаивать на коленях?
– Вот
это бы я, признаюсь, посмотрела!
Лежнев
вдруг поднялся.
– Да
выдьте за меня замуж, Александра Павловна, вы все это и увидите.
Александра
Павловна покраснела до ушей.
– Что вы
это такое сказали, Михайло Михайлыч? – повторила она с смущением.
– А то я
сказал, – ответил Лежнев, – что уже давным-давно и тысячу раз у меня
на языке было. Я проговорился, наконец, и вы можете поступить, как знаете. А
чтобы не стеснять вас, я теперь выйду. Если вы хотите быть моей женою…
Удаляюсь. Если вам не противно, вы только велите меня позвать: я уже пойму…
Александра
Павловна хотела было удержать Лежнева, но он проворно ушел, без шапки отправился
в сад, оперся на калитку и начал глядеть куда-то.
–
Михайло Михайлыч! – раздался за ним голос горничной, – пожалуйте к
барыне. Они вас велели позвать.
Михайло
Михайлыч обернулся, взял горничную, к великому ее изумлению, обеими руками за
голову, поцеловал ее в лоб и пошел к Александре Павловне.
|