 Увеличить |
Дверь
открыла женщина в красном капоте, с зажженой свечей в руке; уступив нам дорогу,
она молча отошла в сторону и, вынув откуда-то лорнет, стала рассматривать меня.
Я сказал
ей, что у человека, кажется, застыли руки и его необходимо раздеть, уложить в
постель.
– Да? –
спросила она звучно и молодо.
– Руки
нужно опустить в холодную воду…
Она
молча указала лорнетом в угол, там, на мольберте стояла картина, река, деревья.
Я удивленно взглянул в лицо женщины странно неподвижное, а она отошла в угол
комнаты, к столу, на котором горела лампа под розовым абажуром, села там и,
взяв со стола валета червей, стала рассматривать его.
– У
вас нет водки? – громко спросил я. Она не ответила, раскладывая по столу
карты. Человек, которого я привел, сидел на стуле, низко наклонив голову,
свесив вдоль туловища красные руки. Я положил его на диван и стал раздевать,
ничего не понимая, живя как во сне. Стена предо мною, над диваном была сплошь
покрыта фотографиями, среди них тускло светился золотой венок в белых бантах
ленты, на конце ее золотыми буквами было напечатано:
«Несравненной
Джильде».
– Чорт
побери – тише! – застонал человек, когда я начал растирать его руки.
Женщина
озабоченно и молча раскладывала карты. Лицо у нее остроносое, птичье, его
освещают большие, неподвижные глаза. Вот она руками девочки-подростка взбила
седые свои волосы, пышные, точно парик, и спросила тихо, но звучно:
– Ты
видел Мишу, Жорж?
Жорж
оттолкнул меня, быстро сел и торопливо сказал:
– Но,
ведь, он уехал в Киев…
– Да,
в Киев, – повторила женщина, не отводя глаз от карт, и я заметил, что
голос ее звучит однотонно, не выразительно.
– Он
скоро приедет…
– Да?
– О,
да! Скоро.
– Да? –
повторила женщина.
Полураздетый
Жорж соскочил на пол и в два прыжка встал на колено у ног женщины, говоря ей
что-то по-французски.
– Я
спокойна, – по-русски ответила она.
– Я
– заплутался, знаешь? Метель, страшный ветер, я думал замерзну. Мы немного пили, –
торопливо рассказывал Жорж, гладя ее руку, лежавшую на колене. Ему было лет
сорок, красное толстогубое лицо его с черными усами казалось испуганным,
тревожным, он крепко потирал седую щетину волос на своем круглом черепе и
говорил все более трезво.
– Мы
завтра едем в Киев, – сказала женщина, не то – спрашивая, не то утверждая.
– Да,
завтра! И тебе нужно отдохнуть. Почему ты не ляжешь? Уже очень поздно…
– Он
не приедет сегодня – Миша?
– О,
нет! Такая метель… Идем, ляг…
Он увел
ее в маленькую дверь за шкафом книг, взяв лампу со стола. Я долго сидел один,
ни о чем не думая, слушая его тихий, сиповатый голос. Мохнатые лапы шаркали по
стеклам окна. В луже растаявшего снега робко отражалось пламя свечи. Комната
была тесно заставлена вещами, теплый странный запах наполнял ее, усыпляя мысль.
Вот Жорж
явился, пошатываясь, держа в руках лампу, абажур ее дробно стучал о стекло.
– Легла.
Поставил
лампу на стол, задумчиво остановился среди комнаты и заговорил, не глядя на
меня:
– Ну,
что же? Без тебя, вероятно, я бы погиб… Спасибо! Ты кто?
Он
склонил голову на-бок, прислушиваясь к шороху в соседней комнате и вздрагивая.
– Это
ваша жена? – тихонько спросил я.
– Жена.
Все. Вся жизнь! – раздельно, не громко, глядя в пол, сказал этот человек и
снова начал крепко растирать голову ладонями.
– Чаю
выпить, – а?
Он
рассеянно пошел к двери, но остановился, вспомнив, что прислуга объелась рыбой
и ее отправили в больницу.
Я предложил
поставить самовар, он согласно кивнул головой и, видимо, забыв, что полураздет,
шлепая босыми ногами по мокрому полу, отвел меня в маленькую кухню. Там, прислонясь
спиной к печке, он повторил:
– Без
тебя я бы замерз, – спасибо!
И вдруг,
вздрогнув, уставился на меня испуганно расширенными глазами.
– Что
же было бы с нею тогда? О, господи…
Быстро,
шопотом, глядя в темную дыру двери, он сказал:
– Ты
видишь, – она больная. У нее застрелился сын, музыкант, в Москве, а она
все ждет его, вот уже два года, почти…
Потом,
когда мы пили чай, он бессвязно, не обычными словами рассказал, что женщина –
помещица, он – учитель истории, был репетитором ее сына, влюбился в нее, она
ушла от мужа-немца, барона, – пела в опере, они жили очень хорошо, хотя
первый муж ее всячески старался испортить ей жизнь.
Рассказывал
он, как будто читая неясно написанное, прищурив глаза, напряженно присматриваясь
к чему-то в полутьме грязной кухни, с прогнившим у печки полом. Обжигался, прихлебывая
чай, лицо его морщилось, круглые глаза пугливо мигали.
– Ты
– кто? – еще раз спросил он. – Да, – крендельщик, рабочий.
Странно, не похоже. Что это значит?
Слова
его звучали беспокойно, он смотрел на меня недоверчиво, взглядом затравленного.
Я кратко
рассказал о себе.
– Вот
как? – тихо воскликнул он. – Да, вот как…
И вдруг
оживился, спрашивая:
– Ты
знаешь сказку о «Гадком утенке»? Читал?
Лицо его
исказилось, он начал говорить с гневом, изумляя меня неестественными – до визга
– повышениями сиповатого голоса.
– Эта
сказка – соблазняет! В твои годы я тоже подумал – не лебедь ли я? И – вот…
Должен был итти в академию – пошел в университет. Отец священник – отказался от
меня. Изучал – в Париже – историю несчастий человечества, историю прогресса.
Писал, да. О, как все это…
Он
подскочил на стуле, прислушался и затем сказал мне:
– Прогресс
– это выдумано для самоутешения! Жизнь – неразумна, лишена смысла. Без рабства –
нет прогресса, без подчинения большинства меньшинству – человечество
остановится на путях своих. Желая облегчить нашу жизнь, наш труд, мы только
усложняем ее, увеличиваем труд. Фабрики и машины для того, чтобы делать еще и
еще машины, это – глупо. Все больше становится рабочих, а необходим только
крестьянин, производитель хлеба. Хлеб – это все, что надо взять трудом у
природы. Чем меньше нужно человеку – тем более он счастлив, чем больше желаний –
тем меньше свободы.
Быть
может – не в этих словах, но именно эти оглушающие мысли впервые слышал я, да
еще в такой резкой, оголенной форме. Человек, взвизгнув от возбуждения,
боязливо останавливал взгляд на двери, открытой во внутренние комнаты, минуту
слушал тишину и снова шептал почти с яростью.
– Пойми, –
каждому нужно немного: кусок хлеба и женщину…
Заговорив
о женщине таинственным шопотом, словами, которых я не знал, стихами, которых не
читал, – он вдруг стал похож на вора Башкина.
– Беатриче,
Фиаметта, Лаура, Нинон, – шептал он имена незнакомые мне и рассказывал о
каких-то влюбленных королях, поэтах, читал французские стихи, отсекая ритмы
тонкой, голой до локтя рукою.
– Любовь
и голод правят миром, – слышал я горячий шопот и вспомнил, что эти слова
напечатаны под заголовком революционной брошюры «Царь-голод», – это
придавало им в моих мыслях – особенно веское значение.
– Люди
ищут забвения, утешения, а не – знания!
Эта
мысль окончательно поразила меня.
Я ушел
из кухни утром, – маленькие часы на стене показывали шесть с минутами.
Шагал в серой мгле по сугробам, слушая вой метели и вспоминая яростные
взвизгивания разбитого человека; чувствовал, что его слова остановились где-то
в горле у меня, душат. Не хотелось итти в мастерскую видеть людей, – и,
таская на себе кучу снега, я шатался по улицам Татарской слободы до поры, когда
стало светло и среди волн снега начали нырять фигуры жителей города.
Больше я
никогда не встречал учителя и не хотел встретить его. Но впоследствии я неоднократно
слышал речи о бессмыслии жизни и бесполезности труда, – их говорили
безграмотные странники, бездомные бродяги, «толстовцы» и высоко-культурные
люди. Говорил об этом иеромонах, магистр богословия, химик, работавший по взрывчатым
веществам, биолог, – неовиталист и многие еще. Но эти идеи уже не влияли
на меня так ошеломляюще, как тогда, когда я впервые познакомился с ними.
И
только, вот, года два тому назад – спустя более тридцати лет после первой
беседы на эту тему – я неожиданно услышал те же мысли и почти в тех же словах
от старого знакомого моего, рабочего.
Однажды
у меня с ним завязалась беседа «по душе» и этот человек, невесело усмехаясь,
сказал мне с тою бесстрашной искренностью, которой обладают, кажется, только
русские люди.
– А.
М., - милый, – ничего не надо, никуда все это: академии, науки,
аэропланы, – лишнее! Надобно только угол тихий и – бабу, чтоб я ее
целовал, когда хочу, а она мне честно – душой и телом – отвечала, – вот!
Вы – по интеллигентски рассуждаете, вы – уж не наш, а – отравленный человек,
для вас идея выше людишек, вы по-еврейски думаете: человек – для субботы?
– Евреи
не думают так…
– Чорт
их знает, как они думают, – народишко темный, – ответил он, бросив
окурок папиросы в реку и следя за ним.
Мы сидели
на набережной Невы, на гранитной скамье, лунной ночью осени, оба истерзанные
днем бесполезных волнений, упрямого, но безуспешного желания сделать что-то
доброе, полезное.
– Вы
с нами, а – не наш, вот что я говорю, – продолжал он вдумчиво, тихо. –
Интеллигентам приятно беспокоиться, они издаля веков присовокупились к бунтам.
Как Христос был идеалистом и бунтовал для надземных целей, так и вся
интеллигенция бунтует для утопии. Бунтует идеалист, а с ним никчемность,
негодяйство, сволочь, и все – со зла: видят они, что места в жизни нет для них.
Рабочий восстает для революции, – ему нужно добиться правильного распределения
орудий и продуктов труда. Захватив власть окончательно, – думаете,
согласится он на государство? Ни за что. Все разойдутся, и каждый, за свой
страх, устроит себе спокойный уголок…
– Техника,
говорите? Так она еще туже затягивает петлю на шее нашей, еще крепче вяжет нас.
Нет, надо освободиться от лишнего труда. Человек покоя хочет. Фабрики да науки
покоя не дадут. Одному – немного надо. Зачем я буду город громоздить, когда мне
только маленький домик нужен? Где кучей живут, там – и водопроводы, и
канализация, и электричество. А попробуйте без этого жить, – как легко
будет! Нет, много лишнего у нас, и все это – от интеллигенции. Потому я и говорю:
интеллигенция – вредная категория.
Я
сказал, что никто не умеет так глубоко и решительно обессмысливать жизнь, как
это делаем мы, русские.
– Самый
свободный народ по духу, – усмехнулся мой собеседник. Только, – вы не
сердитесь, я правильно рассуждаю, так миллионы наши думают, да – сказать не
умеют… Жизнь надо устроить проще, тогда она будет милосерднее к людям…
Человек
этот никогда не был «толстовцем», не обнаруживал склонности к анархизму, –
я хорошо знаю историю его духовного развития.
После
беседы с ним я невольно подумал: а что, если, действительно, миллионы русских
людей только потому терпят тягостные муки революции, что лелеют в глубине души
надежду освободиться от труда? Минимум труда, максимум наслаждения, это очень
заманчиво и увлекает, как все неосуществимое, как всякая утопия.[2]
И мне
вспомнились стихи Генрика Ибсена:
Я консерватор? О нет!
Я все тот же, кем был всю жизнь,
Не люблю перемещать фигуры,
Но – хотел бы смешать всю игру.
Помню только одну революцию,
Она была умнее последующих
И могла бы все разрушить
Разумею, конечно, Всемирный потоп.
Но – и тогда Дьявола надули!
Вы знаете – Ной стал диктатором.
О, если это можно сделать честнее,
Я не откажусь помочь вам,
Вы хлопочете о Всемирном потопе,
Я же, с радостью, суну торпеду под
ковчег.
Лавка
Деренкова давала ничтожный доход, а количество людей и «делишек», нуждавшихся в
материальной помощи, – все возрастало.
– Надо
придумать что-нибудь, – озабоченно пощупывая бородку, говорил Андрей и виновато
улыбался, тяжко вздыхал.
Мне
казалось, что этот человек считает себя осужденным на бессрочную каторгу помощи
людям и, хотя примирился с наказанием, но все-таки порою оно тяготит его.
Не
однажды, разными словами, я спрашивал:
– Почему
вы делаете это?
Он,
видимо не понимая моих вопросов, отвечал на вопрос – для чего? говорил книжно и
невразумительно о тяжелой жизни народа, о необходимости просвещения, знания.
– А
– хотят, ищут люди знания?
– Ну,
как же! Конечно! Ведь вы – хотите?
Да, я –
хотел. Но – я помнил слова учителя истории:
«Люди
ищут забвения, утешения, а не – знания».
Для
таких острых идей – вредна встреча с людьми семнадцати лет от роду; идеи притупляются
от этих встреч, люди тоже не выигрывают.
Мне
стало казаться, что я всегда замечал одно и то же: людям нравятся интересные
рассказы только потому, что позволяют им забыть на час времени тяжелую, но
привычную жизнь. Чем больше «выдумки» в рассказе, тем жаднее слушают его.
Наиболее интересна та книга, в которой много красивой «выдумки». Кратко говоря –
я плавал в чадном тумане.
Деренков
придумал открыть булочную. Помню, – было совершенно точно высчитано, что
это предприятие должно давать не менее тридцати пяти процентов на каждый оборот
рубля. Я должен был работать «подручным» пекаря и, как «свой человек», следить,
чтоб оный пекарь не воровал муку, яйца, масло и выпеченный товар.
И вот я
переселился из большого грязного подвала в маленький, почище, – забота о
чистоте его лежала на моей обязанности. Вместо артели в сорок человек предо
мною был один, – у него седые виски, острая бородка, сухое, копченое лицо,
темные, задумчивые глаза и странный рот: маленький – точно у окуня, губы
пухлые, толстые и сложены так, как будто он мысленно целуется. И что-то
насмешливое светится в глубине глаз.
Он,
конечно, воровал, – в первую же ночь работы он отложил в сторону десяток
яиц, фунта три муки и солидный кусок масла.
– Это
– куда пойдет?
– А
это пойдет одной девченочке, – дружески сказал он и, сморщив переносье,
добавил: – Ха-арошая девченка!
Я
попробовал убедить его, что воровство считается преступлением. Но или у меня не
хватило красноречия, или я сам был недостаточно крепко убежден в том, что
пытался доказать, – речь моя не имела успеха.
Лежа на
ларе теста и глядя в окно на звезды, пекарь удивленно забормотал:
– Он
меня – учит! Первый раз видит и – готово! – учит. А сам втрое моложе меня.
Смешно…
Осмотрел
звезды и спросил:
– Будто
видел я тебя где-то, – ты у кого работал? У Семенова? Это где бунтовали?
Так. Ну, значит, я тебя во сне видел…
Через
несколько дней я заметил, что человек этот может спать сколько угодно и в любом
положении, даже стоя, опершись на лопату. Засыпая, он приподнимал брови и лицо
его странно изменялось, принимая иронически удивленное выражение. А любимой
темой его были рассказы о кладах и снах. Он убежденно говорил:
– Землю
я вижу насквозь, и вся она, как пирог, кладами начинена: котлы денег, сундуки,
чугуны везде зарыты. Не раз бывало: вижу во сне знакомое место, скажем,
баню, – под углом у ней сундук серебряной посуды зарыт. Проснулся и пошел
ночью рыть, аршина полтора вырыл, – гляжу – угли и собачий череп. Вот
оно, – нашел!.. Вдруг – трах! – окно вдребезги, и баба какая-то орет
неистово: – Караул, воры! Конечно – убежал, а то бы – избили. Смешно.
Я часто
слышу это слово: смешно! – но Иван Лутонин не смеется, а только, улыбчиво
прищурив глаза, морщит переносицу, расширяя ноздри.
Сны его –
не затейливы, они так же скучны и нелепы, как действительность, и я не понимаю:
почему он сны свои рассказывал с увлечением, а о том, что живет вокруг него –
не любит говорить?[3]
Весь
город взволнован: застрелилась, приехав из-под венца, насильно выданная замуж
дочь богатого торговца чаем. За гробом ее шла толпа молодежи, несколько тысяч
человек, над могилой студенты говорили речи, полиция разгоняла их. В маленьком
магазине рядом с пекарней все кричат об этой драме, комната за магазином набита
студентами, к нам в подвал доносятся возбужденные голоса, резкие слова.
– Косы
ей драли мало, девице этой, – говорит Лутонин, и вслед за этим сообщает:
– Ловлю,
будто, я карасей в пруде, вдруг – полицейский: стой, как ты смеешь? Бежать некуда,
нырнул я в воду и – проснулся.
Но, хотя
действительность протекала где-то за пределами его внимания, – он скоро
почувствовал, что в булочной есть что-то необычайное: в магазине торгуют
девицы, неспособные к этому делу, читающие книжки – сестра хозяина и подруга
ее, большая, розовощекая, с ласковыми глазами. Приходят студенты, долго сидят в
комнате за магазином, и кричат или шепчутся о чем-то. Хозяин бывает редко, а я –
«подручный» – являюсь, как будто, управляющим булочной.
– Родственник
ты хозяину? – спрашивает Лутонин. – А, может, он тебя в зятья прочит?
Нет. Смешно. А – зачем студенты шляются? Для барышень… Н-да. Ну, это может
быть… Хотя барышни незначительно вкусно-красивы… Студентишки-то, наверно,
больше – едят булки, чем для барышень стараются…
Почти
ежедневно в пять, шесть часов утра, на улице, у окна пекарни является
коротконогая девушка; сложенная из полушарий различных размеров, она похожа на
мешок арбузов. Спустив голые ноги в яму перед окном, она, позевывая, зовет:
– Ваня!
На голове
у нее пестрый платок, из-под него выбиваются курчавые, светлые волосы, осыпая
мелкими колечками ее красные, мячами надутые щеки, низенький лоб, щекоча
полусонные глаза. Она лениво отмахивает волосы с лица маленькими руками, пальцы
их забавно растопырены, точно у новорожденного ребенка. Интересно – о чем можно
говорить с такой девицей. Я бужу пекаря, он спрашивает ее:
– Пришла?
– Видишь.
– Спала?
– Ну,
а как же?
– Что
видела во сне?
– Не
помню…
Тихо в
городе. Впрочем – где-то шаркает метла дворника, чирикают только что проснувшиеся
воробьи. В стекла окон упираются тепленькие лучи восходящего солнца. Очень
приятны мне эти задумчивые начала дней. Вытянув в окно волосатую руку, пекарь
щупает ноги девицы, она подчиняется исследованию равнодушно, без улыбки, мигая
овечьими глазами.
– Пешков,
вынимай сдобное, пора.
Я
вынимаю из печи железные листы, пекарь хватает с них десяток плюшек, слоек,
саек, бросая их в подол девушке, а она, перебрасывая горячую плюшку с ладони на
ладонь, кусает ее желтыми зубами овцы, обжигается и сердито стонет, мычит.
Любуясь
ею, пекарь говорит:
– Опусти
подол, бесстыдница…
А когда
она уходит, он хвастается предо мною:
– Видал?
Как ярочка, вся в кудряшках. Я, брат, чистоплотный: с бабами не живу, только с
девицами. Это у меня – тринадцатая. Никифорычу – крестная дочь.
Слушая
его восторги, я думаю:
– И
мне – так жить?
Вынув из
печи весовой белый хлеб, я кладу на длинную доску десять, двенадцать короваев,
и поспешно несу их в лавочку Деренкова, а возвратясь назад, набиваю двухпудовую
корзину булками и сдобными, и бегу в Духовную академию, чтоб поспеть к
утреннему чаю студентов. Там, в обширной столовой, стою у двери, снабжая
студентов булками «на книжку» и «за наличный расчет», – стою и слушаю их
споры о Толстом; – один из профессоров академии – Гусев – яростный враг Льва
Толстого. Иногда у меня в корзине под булками лежат книжки, я должен незаметно
сунуть их в руки того или другого студента, иногда – студенты прячут книги и
записки в корзину мне.
Раз в
неделю я бегаю еще дальше – в «Сумасшедший дом», где читал лекции психиатр Бехтерев,
демонстрируя больных. Однажды он показывал студентам больного манией величия: когда
в дверях аудитории явился этот длинный человек, в белом одеянии, в колпаке,
похожем на чулок, я невольно усмехнулся, но он, остановясь на секунду рядом со
мною, взглянул в лицо мне, и я отскочил, – как будто он ударил в сердце
мое черным, но огненным острием своего взгляда. И все время, пока Бехтерев,
дергая себя за бороду, почтительно беседовал с больным, я тихонько ладонью гладил
лицо свое, как будто обожженное горячей пылью.
Больной
говорил глухим басом, он чего-то требовал, грозно вытягивая из рукава халата
длинную руку с длинными пальцами, мне казалось, что все его тело неестественно
вытягивается, бесконечно растет, что этой темной рукою он, не сходя с места,
достигнет меня и схватит за горло. Угрожающе и властно блестел из темных ям
костлявого лица пронизывающий взгляд черных глаз. Десятка два студентов
рассматривают человека в нелепом колпаке, немногие – улыбаясь, большинство –
сосредоточенно и печально, их глаза подчеркнуто обыкновенны, в сравнении с его
обжигающими глазами. Он страшен, и что-то величественное есть в нем, –
есть.
В рыбьем
молчании студентов отчетливо звучит голос профессора, каждый вопрос его вызывает
грозные окрики глухого голоса, он исходит как будто из-под пола, из мертвых,
белых стен, движения тела больного архиерейски медленны и важны.
Ночью я
писал стихи о маниаке, называя его «владыкой всех владык, другом и советником
бога», и долго образ его жил со мною, мешая мне жить.
Работая
от шести часов вечера почти до полудня, днем я спал, и мог читать только между
работой, замесив тесто, ожидая, когда закиснет другое, и посадив хлеб в печь.
По мере того, как я постигал тайны ремесла, пекарь работал все меньше, он меня
«учил», говоря с ласковым удивлением:
– Ты
– способный к работе, – через год, два – будешь пекарем. Смешно. Молодой
ты, не будут слушать тебя, уважать не будут…
К моему
увлечению книгами он относился неодобрительно:
– Ты
бы не читал, а спал, – заботливо советовал он, но никогда не спрашивал,
какие книги читаю я.
Сны,
мечты о кладах и круглая, коротенькая девица совершенно поглощали его. Девица
нередко приходила ночью, и тогда он или уводил ее в сени на мешки муки, или –
если было холодно – говорил мне, сморщив переносье:
– Выдь
на полчасика.
– Я
уходил, думая: как страшно не похожа эта любовь на ту, о которой пишут в
книгах…
В
маленькой комнатке за магазином жила сестра хозяина, я кипятил для нее
самовары, но старался возможно реже видеть ее – неловко было мне с нею. Ее
детские глаза смотрели на меня все тем же невыносимым взглядом, как при первых
встречах, в глубине этих глаз я подозревал улыбку и мне казалось, что это
насмешливая улыбка.
От
избытка сил я был очень неуклюж, пекарь, наблюдая как я ворочаю и таскаю
пятипудовые мешки, говорил, сожалея:
– Силы
у тебя – на троих, а ловкости нет. И, хоша ты длинный, а все-таки – бык…
Несмотря
на то, что я уже немало прочитал книг, любил читать стихи и сам начинал писать
их, – говорил я «своими словами». Я чувствовал, что они тяжелы, резки, но
мне казалось, что только ими я могу выразить глубочайшую путаницу моих мыслей.
А иногда я грубил нарочито, из протеста против чего-то чуждого мне и
раздражавшего меня.
Один из
учителей моих, студент математик, упрекал меня:
– Чорт
вас знает, как говорите вы. Не словами, а – гирями!
Вообще –
я не нравился себе, как это часто бывает у подростков; видел себя смешным,
грубым. Лицо у меня – скуластое, калмыцкое, голос – не послушен мне.
А сестра
хозяина двигалась быстро, ловко, как ласточка в воздухе и мне казалось, что легкость
ее движений разноречит с круглой, мягкой фигуркой ее. Что-то неверное есть в ее
жестах и походке, что-то нарочное. Голос ее звучит весело, она часто смеется и,
слыша этот звонкий смех, я думаю: ей хочется, чтоб я забыл о том, какою я видел
ее в первый раз. А я не хотел забыть об этом, мне было дорого необыкновенное,
мне нужно было знать, что оно возможно, существует.
Иногда
она спрашивала меня:
– Что
вы читаете?
Я
отвечал кратко, и мне хотелось спросить ее:
– А
вам зачем знать это?
Однажды
пекарь, лаская коротконогую, сказал мне хмельным голосом:
– Выдь
на минутку. Эх, шел бы ты к хозяйской сестре, чего зеваешь? Ведь студенты…
Я обещал
разбить ему голову гирей, если он скажет еще что-нибудь такое же, и ушел в сени,
на мешки. В щель неплотно прикрытой двери слышу голос Лутонина:
– Зачем
я буду сердиться на него? Он насосался книг и – вроде сумасшедшего живет…
В сенях
пищат и возятся крысы, в пекарне мычит и стонет девица. Я вышел на двор; там
лениво, почти бесшумно сыплется мелкий дождь, но все-таки душно, воздух насыщен
запахом гари – горят леса. Уже далеко за полночь. В доме напротив булочной
открыты окна; в комнатах, не ярко освещенных, поют:
Сам Варламий святой
С золотой головой,
Сверху глядя на них,
Улыбается…
Я
пытаюсь представить себе Марию Деренкову лежащей на коленях у меня, – как
лежит на коленях пекаря его девица – и всем существом моим чувствую, что это
невозможно, даже страшно.
И всю ночь, напролет,
Он и пьет, и поет,
И еще-о!.. кое-чем
Занимается…
Задорно
выделяется из хора густое, басовое – о. Согнувшись, упираясь руками в колени, я
смотрю в окно; сквозь кружево занавески мне видно квадратную яму, серые стены
ее освещает маленькая лампа под голубым абажуром, перед нею, лицом к окну,
сидит девушка и пишет. Вот – подняла голову и красной вставкой для пера
поправила прядь волос на виске. Глаза ее прищурены, лицо улыбается. Она
медленно складывает письмо, заклеивает конверт, проводя языком по краям его и,
бросив конверт на стол, грозит ему маленьким пальцем, – меньше моего
мизинца. Но – снова берет письмо, хмурясь, разрывает конверт, читает,
заклеивает в другой конверт, пишет адрес, согнувшись над столом, и размахивает
письмом в воздухе как белым флагом. Кружась, всплескивая руками, идет в угол, где
ее постель, потом выходит оттуда, сняв кофточку – плечи у нее круглые, как
пышки – берет лампу со стола и скрывается в углу. Когда наблюдаешь, как ведет
себя человек наедине сам с собою, – он кажется безумным. Я хожу по двору,
думая о том, как странно живет эта девушка, когда она одна в своей норе.
А когда
к ней приходил рыжеватый студент и пониженным голосом, почти шопотом, говорил
ей что-то, она вся сжималась, становясь еще меньше, смотрела на него, робко
улыбаясь, и прятала руки за спину или под стол. Не нравился мне этот рыжий.
Очень не нравился.
Пошатываясь,
кутаясь в платок, идет коротконогая и урчит:
– Иди
в пекарню…
Пекарь,
выкидывая тесто из ларя, рассказывает мне, как утешительна и неутомима его возлюбленная,
а я – соображаю:
– Что
же будет со мною дальше?
И мне
кажется, что где-то близко, за углом, меня ожидает несчастие.
Дела
булочной идут так хорошо, что Деренков ищет уже другую, более обширную пекарню
и решил нанять еще подручного. Это – хорошо, у меня слишком много работы, я
устаю до отупения.
– В
новой пекарне ты будешь старшим подручным, – обещает мне пекарь. Скажу,
чтоб положили тебе десять рублей в месяц. Да.
Я
понимаю, что ему выгодно иметь меня старшим, он – не любит работать, а я
работаю охотно, усталость полезна мне, она гасит тревоги души, сдерживает
настойчивые требования инстинкта пола. Но – не позволяет читать.
– Хорошо,
что ты бросил книжки, – крысы бы съели их! – говорит пекарь. – А
– неужто ты снов не видишь? Наверно – видишь, только – скрытен ты. Смешно. Ведь
сны рассказывать – самое безвредное дело, тут опасаться нечего…
Он очень
ласков со мною, кажется, – даже уважает меня. Или – боится, как хозяйского
ставленника, хотя это не мешает ему аккуратно воровать товар.
Умерла
бабушка. Я узнал о смерти её через семь недель после похорон, из письма, присланного
двоюродным братом моим. В кратком письме – без запятых – было сказано, что бабушка,
собирая милостыню на паперти церкви и упав, сломала себе ногу. На восьмой день
«прикинулся антонов огонь». Позднее я узнал, что оба брата и сестра с детьми –
здоровые, молодые люди сидели на шее старухи, питаясь милостыней, собранной ею.
У них не хватило разума позвать доктора.
В письме
было сказано:
«Схоронили
её на Петропавловском где все наши провожали мы и нищие они её любили и
плакали. Дедушка тоже плакал нас прогнал а сам остался на могиле мы смотрели из
кустов как он плакал он тоже скоро помрёт».
Я – не
плакал, только – помню – точно ледяным ветром охватило меня. Ночью, сидя на
дворе, на поленнице дров, я почувствовал настойчивое желание рассказать
кому-нибудь о бабушке, о том, какая она была сердечно-умная, мать всем людям.
Долго носил я в душе тяжёлое желание, но рассказать было некому, так оно,
невысказанное, и перегорело.
Я
вспомнил эти дни много лет спустя, когда прочитал удивительно правдивый рассказ
А.П.Чехова про извозчика, который беседовал с лошадью о смерти сына своего. И
пожалел, что в те дни острой тоски не было около меня ни лошади, ни собаки и
что я не догадался поделиться горем с крысами, – их было много в пекарне,
и я жил с ними в отношениях доброй дружбы.
Около
меня начал коршуном кружиться городовой Никифорыч. Статный, крепкий, в серебряной
щетине на голове, с окладистой, заботливо постриженной бородкой, он, вкусно причмокивая,
смотрел на меня, точно на битого гуся перед рождеством.
– Читать
любишь, слышал я? – спрашивал он. – Какие же книги, например? Скажем –
жития святых али библию?
И библию
читал я, и четьи-минеи, – это удивляло Никифорыча, видимо, сбивая его с
толка.
– М-да?
Чтение – законно полезное! А – графа Толстого сочинений не случалось читывать?
Читал я
и Толстого, но – оказалось – не те сочинения, которые интересовали полицейского.
– Это,
скажем так, обыкновенные сочинения, которые все пишут, а, говорят, в некоторых
он против попов вооружился, – их бы почитать!
«Некоторые»,
напечатанные на гектографе, я тоже читал, но они мне показались скучными, и я
знал, что о них не следует рассуждать с полицией.
После
нескольких бесед на ходу, на улице, старик стал приглашать меня:
– Заходи
ко мне на будку, чайку попить.
Я, конечно,
понимал, что он хочет от меня, но – мне хотелось идти к нему. Посоветовался с
умными людьми, и было решено, что если я уклонюсь от любезности
будочника, – это может усилить его подозрения против пекарни.
И вот –
я в гостях у Никифорыча. Треть маленькой конуры занимает русская печь, треть –
двуспальная кровать за ситцевым пологом, со множеством подушек в кумачовых
наволоках, остальное пространство украшает шкаф для посуды, стол, два стула и
скамья под окном. Никифорыч, расстегнув мундир, сидит на скамье, закрывая телом
своим единственное маленькое окно, рядом со мною – его жена, пышногрудая
бабёнка лет двадцати, румяноликая, с лукавыми и злыми глазами странного, сизого
цвета; яркокрасные губы её капризно надуты, голосок сердито суховат.
– Известно
мне, – говорит полицейский, – что в пекарню к вам ходит крестница моя
Секлетея, девка распутная и подлая. И все бабы – подлые.
– Все? –
спрашивает его жена.
– До
одной! – решительно подтверждает Никифорыч, брякая медалями, точно конь
сбруей. И, выхлебнув с блюдца чай, смачно повторяет:
– Подлые
и распутные от последней уличной… и даже до цариц! Савская царица к царю
Соломону пустыней ездила за две тысячи вёрст для распутства. А также царица
Екатерина, хоша и прозвана Великой…
Он
подробно рассказывает историю какого-то истопника, который в одну ночь с
царицей получил все чины от сержанта до генерала. Его жена, внимательно слушая,
облизывает губы и толкает ногою под столом мою ногу. Никифорыч говорит очень
плавно, вкусными словами и, как-то незаметно для меня, переходит на другую
тему:
– Например:
есть тут студент первого курса Плетнёв.
Супруга
его, вздохнув, вставила:
– Некрасивый,
а – хорош!
– Кто?
– Господин
Плетнёв.
– Во-первых
– не господин, господином он будет, когда выучится, а покамест просто студент,
каких у нас тысячи. Во-вторых – что значит хорош?
– Весёлый.
Молодой.
– Во-первых
– паяц в балагане тоже весёлый…
– Паяц
– за деньги веселится.
– Цыц!
Во-вторых – и кобель кутёнком бывает…
– Паяц
– вроде обезьяны…
– Цыц,
сказал я, между прочим! Слышала?
– Ну,
слышала.
– То-то…
И
Никифорыч, укротив жену, советует мне:
– Вот
– познакомься-ко с Плетнёвым, – очень интересный!
Так как
он видел меня с Плетнёвым на улице, вероятно, не один раз, я говорю:
– Мы
знакомы.
– Да?
Так…
В его
словах звучит досада, он порывисто двигается, брякают медали. А я –
насторожился: мне было известно, что Плетнёв печатает на гектографе некие
листочки.
Женщина,
толкая меня ногою, лукаво подзадоривает старика, а он, надуваясь павлином,
распускает пышный хвост своей речи. Шалости супруги его мешают мне слушать, и я
снова не замечаю, когда изменился его голос, стал тише, внушительнее.
– Незримая
нить – понимаешь? – спрашивает он меня и смотрит в лицо моё округлёнными
глазами, точно испугавшись чего-то. – Прими государь-императора за паука…
– Ой,
что ты! – воскликнула женщина.
– Тебе
– молчать! Дура, – это говорится для ясности, а не в поношение, кобыла!
Убирай самовар…
Сдвинув
брови, прищурив глаза, он продолжает внушительно:
– Незримая
нить – как бы паутинка – исходит из сердца его императорского величества
государь-императора Александра Третьего и прочая, – проходит она сквозь
господ министров, сквозь его высокопревосходительство губернатора и все чины
вплоть до меня и даже до последнего солдата. Этой нитью всё связано, всё
оплетено, незримой крепостью её и держится на веки вечные государево царство. А
– полячишки, жиды и русские подкуплены хитрой английской королевой, стараются
эту нить порвать где можно, будто бы они за народ!
Грозным
шопотом он спрашивает, наклоняясь ко мне через стол:
– Понял?
То-то. Я тебе почему говорю? Пекарь твой хвалит тебя, ты, дескать, парень умный,
честный и живёшь – один. А к вам, в булочную, студенты шляются, сидят у
Деренковой по ночам. Ежели – один, понятно. Но когда много? А? Я против
студентов не говорю – сегодня он студент, а завтра – товарищ прокурора.
Студенты – хороший народ, только они торопятся роли играть, а враги царя –
подзуживают их! Понимаешь? И ещё скажу…
Но он не
успел сказать – дверь широко распахнулась, вошёл красноносый, маленький старичок
с ремешком на кудрявой голове, с бутылкой водки в руке и уже выпивший.
– Шашки
двигать будем? – весело спросил он и тотчас весь заблестел огоньками прибауток.
– Тесть
мой, жене отец, – с досадой, угрюмо сказал Никифорыч.
Через
несколько минут я простился и ушёл, лукавая баба, притворяя за мною дверь
будки, ущипнула меня, говоря:
– Облака-то
какие красные – огонь!
В небе
таяло одно маленькое, золотистое облако.
Не желая
обижать учителей моих, я скажу всё-таки, что будочник решительнее и нагляднее,
чем они, объяснил мне устройство государственного механизма. Где-то сидит паук,
и от него исходит, скрепляя, опутывая всю жизнь, «незримая нить». Я скоро
научился всюду ощущать крепкие петельки этой нити.
Поздно
вечером, заперев магазин, хозяйка позвала меня к себе и деловито сообщила, что
ей поручено узнать – о чём говорил со мной будочник?
– Ах,
боже мой! – тревожно воскликнула она, выслушав подробный доклад, и
забегала, как мышь, из угла в угол комнаты, встряхивая головою. – Что,
пекарь не выспрашивает вас ни о чём? Ведь его любовница – родня Никифорыча, да?
Его надо прогнать.
Я стоял,
прислонясь у косяка двери, глядя на неё исподлобья. Она как-то слишком просто
произнесла слово «любовница» – это не понравилось мне. И не понравилось её
решение прогнать пекаря.
– Будьте
очень осторожны, – говорила она, и, как всегда, меня смущал цепкий взгляд
её глаз, казалось – он спрашивает меня о чём-то, чего я не могу понять. Вот она
остановилась предо мною, спрятав руки за спину.
– Почему
вы всегда такой угрюмый?
– У
меня недавно бабушка умерла.
Это
показалось ей забавным; улыбаясь, она спросила:
– Вы
очень любили её?
– Да.
Больше вам ничего не нужно?
– Нет.
Я ушёл и
ночью написал стихи, в которых, помню, была упрямая строка:
«Вы – не
то, чем хотите казаться».
Было
решено, чтоб студенты посещали булочную возможно реже. Не видя их, я почти потерял
возможность спрашивать о непонятном мне в прочитанных книгах и стал записывать
вопросы, интересовавшие меня, в тетрадь. Но однажды, усталый, заснул над нею, а
пекарь прочитал мои записки. Разбудив меня, он спросил:
– Что
это ты пишешь? «Почему Гарибальди не прогнал короля?» Что такое Гарибальди? И –
разве можно гонять королей?
Сердито
бросил тетрадь на ларь, залез в приямок и ворчал там:
– Скажи
пожалуйста – королей гонять надобно ему! Смешно. Ты эти затеи – брось. Читатель!
Лет пять тому назад в Саратове таких читателей жандармы ловили, как мышей, да.
Тобой и без этого Никифорыч интересуется. Ты оставь королей гонять, это тебе не
голуби!
Он
говорил с добрым чувством ко мне, а я не мог ответить ему так, как хотелось
бы, – мне запретили говорить с пекарем на «опасные темы».
В городе
ходила по рукам какая-то волнующая книжка, её читали и ссорились. Я попросил
ветеринара Лаврова достать мне её, но он безнадежно сказал:
– Э,
нет, батя, не ждите! Впрочем – кажется, её на-днях будут читать в одном месте,
может быть, я сведу вас туда…
В
полночь успеньева дня я шагаю Арским полем, следя, сквозь тьму, за фигурой
Лаврова, он идёт сажен на пятьдесят впереди. Поле – пустынно, а всё-таки я иду
«с предосторожностями», – так советовал Лавров, насвистываю, напеваю,
изображая «мастерового под хмельком». Надо мною лениво плывут чёрные клочья
облаков, между ними золотым мячом катится луна, тени кроют землю, лужи блестят
серебром и сталью. За спиною сердито гудит город.
Путеводитель
мой останавливается у забора какого-то сада за духовной академией, я торопливо
догоняю его. Молча перелезаем через забор, идём густо заросшим садом, задевая
ветви деревьев, крупные капли воды падают на нас. Остановясь у стены дома, тихо
стучим в ставень наглухо закрытого окна, – окно открывает кто-то
бородатый, за ним я вижу тьму и не слышу ни звука.
– Кто?
– От
Якова.
– Влезайте.
В
кромешной тьме чувствуется присутствие многих людей, слышен шорох одежд и ног,
тихий кашель, шопот. Вспыхивает спичка, освещая моё лицо, я вижу у стен на полу
несколько тёмных фигур.
– Все?
– Да.
– Занавесьте
окна, чтобы не видно было свет сквозь щели ставен.
Сердитый
голос громко говорит: – Какой это умник придумал собрать нас в нежилом доме? –
Тише! В углу зажгли маленькую лампу. Комната – пустая, без мебели, только – два
ящика, на них положена доска, а на доске – как галки на заборе – сидят пятеро
людей. Лампа стоит тоже на ящике, поставленном «попом». На полу у стен ещё трое
и на подоконнике один, юноша с длинными волосами, очень тонкий и бледный. Кроме
его и бородача, я знаю всех. Бородатый басом говорит, что он будет читать
брошюру «Наши разногласия», её написал Георгий Плеханов, «бывший народоволец».
Во тьме
на полу кто-то рычит:
– Знаем!
Таинственность
обстановки приятно волнует меня; поэзия тайны – высшая поэзия. Чувствую себя
верующим за утренней службой во храме и вспоминаю катакомбы, первых христиан.
Комнату наполняет глуховатый бас, отчётливо произнося слова.
– Ер-рунда, –
снова рычит кто-то из угла.
Там в
темноте загадочно и тускло блестит какая-то медь, напоминая о шлёме римского воина.
Догадываюсь, что это отдушник печи.
В
комнате гудят пониженные голоса, они сцепились в тёмный хаос горячих слов, и
нельзя понять, кто что говорит. С подоконника, над моей головой, насмешливо и
громко спрашивают:
– Будем
читать или нет?
Это
говорит длинноволосый бледный юноша. Все замолчали, слышен только бас чтеца.
Вспыхивают спички, сверкают красные огоньки папирос, освещая задумавшихся
людей, прищуренные или широко раскрытые глаза.
Чтение
длится утомительно долго, я устаю слушать, хотя мне нравятся острые и задорные
слова, легко и просто они укладываются в убедительные мысли.
Как-то
сразу, неожиданно пресекается голос чтеца, тотчас же комната наполнилась возгласами
возмущения:
– Ренегат!
– Медь
звенящая!..
– Это
– плевок в кровь, пролитую героями.
– После
казни Генералова, Ульянова…
И снова
с подоконника раздается голос юноши:
– Господа, –
нельзя ли заменить ругательства серьёзными возражениями, по существу?
Я не
люблю споров, не умею слушать их, мне трудно следить за капризными прыжками
возбуждённой мысли, и меня всегда раздражает обнажённое самолюбие спорящих.
Юноша, наклонясь с подоконника, спрашивает меня: – Вы Пешков, булочник? Я –
Федосеев. Нам надо бы познакомиться. Собственно здесь делать нечего, шум этот –
надолго, а пользы в нём мало. Идёмте? О Федосееве я уже слышал как об
организаторе очень серьёзного кружка молодёжи, и мне понравилось его бледное,
нервное лицо с глубокими глазами. Идя со мною полем, он спрашивал, есть ли у
меня знакомства среди рабочих, что я читаю, много ли имею свободного времени,
и, между прочим, сказал: Слышал я об этой булочной вашей, – странно, что
вы занимаетесь чепухой. Зачем это вам?
С
некоторой поры я и сам чувствовал, что мне это не нужно, о чём и сказал ему.
Его обрадовали мои слова; крепко пожав мне руку, ясно улыбаясь, он сообщил, что
через день уезжает недели на три, а возвратясь, даст мне знать, как и где мы
встретимся. Дела булочной шли весьма хорошо, лично мои – всё хуже. Переехали в
новую пекарню, и количество обязанностей моих возросло ещё более. Мне
приходилось работать в пекарне, носить булки по квартирам, в академию и в
«институт благородных девиц». Девицы, выбирая из корзины моей сдобные булки, подсовывали
мне записочки, и нередко на красивых листочках бумаги я с изумлением читал циничные
слова, написанные полудетским почерком. Странно чувствовал я себя, когда
весёлая толпа чистеньких, ясноглазых барышень окружала корзину и, забавно
гримасничая, перебирала маленькими розовыми лапками кучу булок, – смотрел
я на них и старался угадать – которые пишут мне бесстыдные записки, может быть,
не понимая их зазорного смысла? И, вспоминая грязные «дома утешения», думал:
«Неужели
из этих домов и сюда простирается „незримая нить“?»
Одна из
девиц, полногрудая брюнетка, с толстой косою, остановив меня в коридоре, сказала
торопливо и тихо: – Дам тебе десять копеек, если ты отнесёшь эту записку по
адресу.
Её
тёмные, ласковые глаза налились слезами, она смотрела на меня, крепко прикусив
губы, а щёки и уши у неё густо покраснели. Принять десять копеек я благородно
отказался, а записку взял и вручил сыну одного из членов судебной палаты,
длинному студенту с чахоточным румянцем на щеках. Он предложил мне полтинник,
молча и задумчиво отсчитав деньги мелкой медью, а когда я сказал, что это мне
не нужно, – сунул медь в карман своих брюк, но – не попал, и деньги рассыпались
по полу.
Растерянно
глядя, как пятаки и семишники катятся во все стороны, он потирал руки так
крепко, что трещали суставы пальцев, и бормотал, трудно вздыхая: – Что же
теперь делать? Ну, прощай! Мне нужно подумать… Не знаю, что он выдумал, но я
очень пожалел барышню. Скоро она исчезла из института, а лет через пятнадцать я
встретил её учительницей в одной крымской гимназии, она страдала туберкулёзом и
говорила обо всём в мире с беспощадной злобой человека, оскорблённого жизнью.
Кончив
разносить булки, я ложился спать, вечерком работал в пекарне, чтоб к полуночи
выпустить в магазин сдобное, – булочная помещалась около городского
театра, и после спектакля публика заходила к нам истреблять горячие слойки.
Затем шёл месить тесто для весового хлеба и французских булок, а замесить
руками пятнадцать, двадцать пудов – это не игрушка.
Снова
спал часа два, три и снова шёл разносить булки.
Так – изо
дня в день.
А мною
овладел нестерпимый зуд сеять «разумное, доброе, вечное». Человек общительный,
я умел живо рассказывать, фантазия моя была возбуждена пережитым и прочитанным.
Очень немного нужно было мне для того, чтоб из обыденного факта создать интересную
историю, в основе которой капризно извивалась «незримая нить». У меня были
знакомства с рабочими фабрик Крестовникова и Алафузова; особенно близок был мне
старик ткач Никита Рубцов, человек, работавший почти на всех ткацких фабриках
России, беспокойная, умная душа.
– Пятьдесят
и семь лет хожу я по земле, Лексей ты мой Максимыч, молодой ты мои шиш, новый
челночок! – говорил он придушенным голосом, улыбаясь больными, серыми
глазами в тёмных очках, самодельно связанных медной проволокой, от которой у него
на переносице и за ушами являлись зелёные пятна окиси. Ткачи звали его Немцем
за то, что он брил бороду, оставляя тугие усы и густой клок седых волос под
нижней губой. Среднего роста, широкогрудый, он был исполнен скорбной
весёлостью.
– Люблю
в цирк ходить, – говорил он, склоняя на левое плечо лысый, шишковатый череп. –
Лошадей – скотов – как выучивают, а? Утешительно. Гляжу на скот с
почтением, – думаю: ну, значит, и людей можно научить пользоваться
разумом. Скота – сахаром подкупают циркачи, ну, мы, конечно, сахар в лавочке
купить способны. Нам – для души сахар нужно, а это будет ласка! Значит, парень,
лаской надо действовать, а не поленом, как установлено промежду нас, –
верно?
Сам он
был не ласков с людьми, говорил с ними полупрезрительно и насмешливо, в спорах
возражал односложными восклицаниями, явно стараясь обидеть совопросника. Я
познакомился с ним в пивной, когда его собирались бить и уже дважды ударили, я
вступился и увёл его.
– Больно
ударили вас? – спросил я, идя с ним во тьме, под мелким дождём осени.
– Ну, –
так-ли бьют? – равнодушно сказал он. – Постой-ка, – почему это
ты со мной на «вы» говоришь?
С этого
и началось наше знакомство. Вначале он высмеивал меня остроумно и ловко, но
когда я рассказал ему, какую роль в жизни нашей играет «незримая нить», он
задумчиво воскликнул:
– А
ты – не глуп, нет! Ишь ты?.. – И стал относиться ко мне отечески ласково,
даже именуя меня по имени и отчеству.
– Мысли
твои, Лексей ты мой Максимыч, шило моё милое, – правильные мысли, только
никто тебе не поверит, невыгодно…
– Вы
верите?
– Я
– пёс бездомный, короткохвостый, а народ состоит из цепных собак, на хвосте
каждого репья много: жёны, дети, гармошки, калошки. И каждая собачка обожает
свою конуру. Не поверят. У нас – у Морозова на фабрике было дело! Кто впереди
идёт, того по лбу бьют, а лоб – не задница, долго саднится.
Он стал
говорить несколько иначе, когда познакомился со слесарем Шапошниковым, рабочим
Крестовникова, – чахоточный Яков, гитарист, знаток библии поразил его
яростным отрицанием бога. Расплёвывая во все стороны кровавые шматки изгнивших
лёгких, Яков крепко и страстно доказывал:
– Первое:
создан я вовсе не «по образу и подобию божию», – я ничего не знаю, ничего
не могу и, притом, не добрый человек, нет, не добрый! Второе: бог не знает, как
мне трудно, или знает, да не в силе помочь, или может помочь, да – не хочет.
Третье: бог не всезнающий, не всемогущий, не милостив, а – проще – нет его! Это
– выдумано, всё выдумано, вся жизнь выдумана, однако – меня не обманешь!
Рубцов
изумился до немоты, потом посерел от злости и стал дико ругаться, но Яков торжественным
языком цитат из библии обезоружил его, заставил умолкнуть и вдумчиво съёжиться.
Говоря,
Шапошников становился почти страшен. Лицо у него было смуглое, тонкое, волосы
курчавые и чёрные, как у цыгана, из-за синеватых губ сверкали волчьи зубы.
Тёмные глаза его неподвижно упирались прямо в лицо противника, и трудно было
выдержать этот тяжёлый, сгибающий взгляд – он напоминал мне глаза больного
манией величия.
Идя со
мною от Якова, Рубцов говорил угрюмо:
– Против
бога предо мной не выступали. Этого я никогда не слыхал. Всякое слышал, а такого
– нет. Конечно, человек этот не жилец на земле. Ну, – жалко! Раскалился
добела… Интересно, брат, очень интересно.
Он
быстро и дружески сошёлся с Яковом и весь как-то закипел, заволновался, то и
дело отирая пальцами больные глаза.
– Та-ак, –
ухмыляясь, говорил он, – бога, значит, в отставку? Хм! Насчёт царя у меня,
шпигорь ты мой, свои слова: мне царь не помеха. Не в царях дело – в хозяевах. Я
с каким хошь царём помирюсь, хошь с Иван Грозным: на, сиди, царствуй, коли
любо, только – дай ты мне управу на хозяина, – во-от! Дашь – золотыми
цепями к престолу прикую, молиться буду на тебя…
Прочитав
«Царь-Голод», он сказал:
– Всё
– обыкновенно правильно!
Впервые
видя литографированную брошюру, он спрашивал меня:
– Кто
это тебе написал? Чётко пишет. Ты скажи ему – спасибо[4].
Рубцов
обладал ненасытной жадностью знать. С величайшим напряжением внимания он слушал
сокрушительные богохульства Шапошникова, часами слушал мои рассказы о книгах и
радостно хохотал, закинув голову, выгибая кадык, восхищаясь:
– Ловкая
штучка умишко человечий, ой, ловкая!
Сам он
читал с трудом, – мешали больные глаза, но он тоже много знал и нередко
удивлял меня этим:
– Есть
у немцев плотник необыкновенного ума, – его сам король на советы
приглашает.
Из
расспросов моих выяснилось, что речь идёт о Бебеле.
– Как
вы это знаете?
– Знаю, –
кратко отвечал он, почёсывая мизинцем шишковатый череп свой.
Шапошникова
не занимала тяжкая сумятица жизни, он был весь поглощён уничтожением бога,
осмеянием духовенства, особенно ненавидя монахов.
Однажды
Рубцов миролюбиво спросил его:
– Что
ты, Яков, всё только против бога кричишь?
Он завыл
ещё более озлобленно:
– А
что ещё мешает мне, ну? Я почти два десятка лет веровал, в страхе жил пред ним.
Терпел. Спорить – нельзя. Установлено сверху. Жил связан. Вчитался в библию –
вижу: выдумано! Выдумано, Никита!
И,
размахивая рукою, точно разрывая «незримую нить», он почти плакал:
– Вот
– умираю через это раньше время!
Было у
меня ещё несколько интересных знакомств, нередко забегал я в пекарню Семёнова к
старым товарищам, они принимали меня радостно, слушали охотно. Но – Рубцов жил
в Адмиралтейской слободе, Шапошников – в Татарской, далеко за Кабаном, верстах
в пяти друг от друга, я очень редко мог видеть их. А ко мне ходить –
невозможно, негде было принять гостей, к тому же новый пекарь, отставной
солдат, вёл знакомство с жандармами; задворки жандармского управления
соприкасались с нашим двором, и солидные «синие мундиры» лазили к нам через
забор – за булками для полковника Гангардта и хлебом для себя. И ещё: мне было
рекомендовано не очень «высовываться в люди», дабы не привлекать к булочной
излишнего внимания.
Я видел,
что работа моя теряет смысл. Всё чаще случалось, что люди, не считаясь с ходом
дела, выбирали из кассы деньги так неосторожно, что иногда нечем было платить
за муку. Деренков, теребя бородку, уныло усмехался:
– Обанкротимся.
Ему
жилось тоже плохо: рыжекудрая Настя ходила «не порожней» и фыркала злой кошкой,
глядя на всё и на всех зелёным, обиженным взглядом.
Она
шагала прямо на Андрея, как будто не видя его; он, виновато ухмыляясь, уступал
ей дорогу и вздыхал.
Иногда
он жаловался мне:
– Несерьёзно
всё. Все всё берут, – без толку. Купил себе полдюжины носков – сразу исчезли!
Это было
смешно – о носках, – но я не смеялся, видя, как бьётся скромный,
бескорыстный человек, стараясь наладить полезное дело, а все вокруг относятся к
этому делу легкомысленно и беззаботно, разрушая его. Деренков не рассчитывал на
благодарность людей, которым служил, но – он имел право на отношение к нему
более внимательное, дружеское и не встречал этого отношения. А семья его быстро
разрушилась, отец заболевал тихим помешательством на религиозной почве, младший
брат начинал пить и гулять с девицами, сестра вела себя, как чужая, и у неё, видимо,
разыгрывался невесёлый роман с рыжим студентом, я часто замечал, что глаза её
опухли от слёз, и студент стал ненавистен мне.
Мне
казалось, что я влюблен в Марию Деренкову. Я был влюблен также в продавщицу из
нашего магазина Надежду Щербатову, дородную, краснощёкую девицу, с неизменно
ласковой улыбкой алых губ. Я вообще был влюблен. Возраст, характер и
запутанность моей жизни требовали общения с женщиной, и это было скорее поздно,
чем преждевременно. Мне необходима была женская ласка или хотя бы дружеское
внимание женщины, нужно было говорить откровенно о себе, разобраться в путанице
бессвязных мыслей, в хаосе впечатлений.
Друзей у
меня – не было. Люди, которые смотрели на меня как на «материал, подлежащий
обработке», не возбуждали моих симпатий, не вызывали на откровенность. Когда я
начинал говорить им не о том, что интересовало их, – они советовали мне:
– Бросьте
это!
Гурия
Плетнёва арестовали и отвезли в Петербург, в «Кресты». Первый сказал мне об
этом Никифорыч, встретив меня рано утром на улице. Шагая навстречу мне
задумчиво и торжественно, при всех медалях, – как будто возвращаясь с
парада, – он поднял руку к фуражке и молча разминулся со мной, но тотчас
остановясь, сердитым голосом сказал в затылок мне:
– Гурия
Александровича арестовали сегодня ночью…
И,
махнув рукою, добавил потише, оглядываясь:
– Пропал
юноша!
Мне
показалось, что на его хитрых глазах блестят слёзы.
Я знал,
что Плетнёв ожидал ареста, он сам предупредил меня об этом и советовал не встречаться
с ним ни мне, ни Рубцову, с которым он так же дружески сошёлся, как и я.
|
