|
На другой день, сразу же после завтрака, Тольку Шестакова
отослали за краской на нижний склад. Толька подмигнул Владику, чтобы Владик
подождал.
Но на складе, как нарочно, пришлось долго стоять в очереди.
Все отряды спешно заканчивали предпраздничные работы. То и дело подбегали гонцы
и требовали проволоки, шпагата, бумаги, краски, кумачу, фонарей, свечей,
гвоздей. Все торопились, и всем было некогда.
Когда Толька наконец вернулся в отряд, оказалось, что
куда-то исчез Владик.
Толька носился туда и сюда, рыскал по всем углам и до того
намозолил всем глаза, что Натка засадила его приколачивать мелкими гвоздиками
золотую каёмку по краям пятиконечной звезды.
Едва Толька уселся, как откуда-то вынырнул Владик, который
никуда далеко не уходил, а нарочно, чтобы дождаться друга, прошмыгнул вне
очереди принимать ванну.
С досады и чтобы поскорее им освободиться, Владик тоже
вызвался приколачивать гвоздики. Но хитрая Натка сразу смекнула, что от такой
работы толку будет мало, и, всучив Владику целую кипу маленьких флажков,
приказала тащить их вниз и сдать дежурному по главной лагерной площадке.
В другое время Владик обязательно заспорил бы, но сейчас это
было невыгодно: ему нужно было казаться послушным.
Сердито глянув на Тольку, он спокойно вышел, а очутившись за
дверью, напролом, через кустарник, через ручейки и овражки он помчался вниз,
чтобы поскорей вернуться и, пользуясь предпраздничной суматохой, убежать с Толькой
к развалинам старых башен.
Однако, когда взмокший Владик вернулся, Тольку он не застал.
Оказывается, сразу же после ухода Владика Натка выругала Тольку за то, что он
криво забивает гвоздики, и турнула его прочь. А обрадованный Толька тотчас же
ринулся догонять Владика, но не напролом, а мимо сада, через мостик и дальше по
тропке.
«Вот ещё напасть!» — подумал огорчённый Владик и сгоряча дал
подзатыльник подвернувшемуся черкесёнку Ингулову. Но тут на помощь Ингулову
выглянул здоровенный пионер, кубанец Лыбатько, и Владику пришлось уносить ноги
подальше.
На поляне, под кипарисами, злой и усталый Владик наткнулся
на Альку и октябрёнка Карасикова, которые копошились возле толстого чурбана,
пытаясь спихнуть его под откос, в болотце. Здесь Владик вспомнил, что и
октябрёнку Карасикову надо дать щелчка: Карасиков утром наябедничал, что Владик
запихал Баранкину под простыню жестяную мыльницу и платяную щётку.
Но тут оглянулся Алька и, спокойно глядя на грозное лицо
Владика, попросил, чтобы он помог им сдвинуть тяжёлый чурбан.
Такая смелая просьба Владику понравилась.
Через минуту чурбан с треском полетел вниз и, как бомба,
плюхнулся в болотце, заставив разлететься во все стороны обалдевших лягушек.
— Ты хороший человек, Алька! — присаживаясь на
траву, задумчиво проговорил Владик.
Алька улыбнулся и с любопытством посмотрел Владику в глаза.
— Ты хороший человек, — внезапно придумал
Владик. — Жалко, что ты мал ещё, а то я взял бы тебя к себе в товарищи. Мы
бы залезли с тобой на самую высокую гору, стали бы с винтовками и сторожили бы
оттуда всю страну.
— И я бы тоже залез, — обиженно вставил Карасиков,
который после того, как увидел, что щелчка не будет, осмелел и подвинулся
поближе.
— Или нет, — охваченный новой фантазией и
показывая Карасикову кукиш, продолжал Владик. — Я бы стоял с винтовкой, ты
бы смотрел в подзорную трубу, а Толька сидел бы возле радиопередатчика. И чуть
что — нажал ключ, и сразу искры, искры, тревога!., тревога!… Вставайте,
товарищи!… Тогда разом повсюду загудят гудки — паровозы, пароходы, сверкнут
прожектора. Лётчики — к самолётам. Кавалеристы — к коням. Пехотинцы — в поход.
И рабочие бегут на заводы, и работницы бегут. Спокойней, товарищи! Нам не
страшно!
— Я бы тоже побежал! — уныло завопил оскорблённый
Карасиков. — Раз все бегут — значит, я тоже.
Этот жалобный возглас охладил Владика. Он сразу потух, остыл
и продолжал уже негромко и насмешливо:
— А потом после боя вдруг вспомнил бы: а где это,
братцы, наш герой Карасиков? Ни среди живых его нет, ни среди мёртвых, ни среди
раненых. А кто это ворочается в спальне под кроватью? Ах, это вы, гражданин
Карасиков! Ах, вы умеете только языком болтать да ябедничать, как я Баранкину
под простыню мыльницу да щётку запихал! Да раз ему за такие дела щелчка! Два
щелчка! То-то, карасятина!…
Не успел отщёлканный Карасиков пикнуть, как озорной Владик
уже исчез.
Карасиков хныкнул и вопросительно посмотрел на Альку.
— Ничего! — успокоил Алька. — Он тебе только
два раза. А про всё другое — это он нарочно. Там Красная Армия и без нас
сторожит. Там не один часовой, а тысячи часовых, и все стоят и не шелохнутся.
— И я бы тоже не шелохнулся, — не уступал
Карасиков.
— Нет, ты бы шелохнулся! — рассердился
Алька. — Почему же вчера на утренней линейке все стоят смирно, а ты
ворочался, ворочался… даже Натка заругалась?
— И вовсе не ворочался. Это оттого, что у меня шнурок
оборвался и штаны вниз сползли, — обидчиво возразил Карасиков.
— А разве же у часовых сползают? — снисходительно
усмехнулся Алька. — Эх ты, хвастунишка!
Из-за кустов выскочил Иоська.
— Где вы запропастились? — размахивая руками,
затараторил он. — Бегите скорее! В море катер! Сейчас встречать… Гости
едут. Матросы!… Ворошиловцы!…
Уже выбивали дробь барабанщики, трубили сигналисты, кричали
звеньевые, и гулко в море заревела сирена причаливающего катера.
Это приплыли пионеры севастопольского военизированного
лагеря — ворошиловцы.
В длинных чёрных брюках, в матросках с голубыми полосатыми
воротниками, на подбор рослые, здоровые, они шагали быстро, уверенно, и видно
было, что они крепко дорожат и гордятся своей выправкой и дисциплиной.
Среди них Владик увидел знакомого мальчишку и нетерпеливо
крикнул ему:
— Мишка, здорово!
Но тот только повёл глазами и чуть-чуть улыбнулся, как бы
давая понять, что хотя он и сам рад, но всё это потом, а сейчас он пионер,
матрос-ворошиловец, в строю.
После ужина ребята получили новые трусы, безрукавки и
галстуки. Везде было шумно, бестолково и весело.
Барабанщики подтягивали барабаны, горнисты отчаянно гудели
на блестящих, как золото, трубах. На террасе взволнованная башкирка Эмине уже
десятый раз легко взлетала по чужим плечам чуть не к потолку и, раскинув в
стороны шёлковые флажки, неумело, но задорно кричала:
— Привет старай гвардий от юнай смена!
На крыльце, рассевшись, как воробьи, громко и нестройно пели
октябрята. Тут же рядом вспотевший Баранкин заколачивал последние гвозди в
башенку фанерного танка, а прыткий Иоська вертелся около него, подпрыгивал,
похваливал, поругивал и поторапливал, потому что танк надо было ещё успеть
выкрасить.
— Так, значит, завтра? — уговаривался Толька с
Владиком.
— Сказано, завтра.
— И чтобы не получилось, как сегодня. Я туда — он сюда.
Он сюда, а я туда. Как только приведут, скомандуют «разойдись», я сразу нырк,
ты тоже. И на верхней тропке, возле беседки, встретимся.
— А если там кто-нибудь уже есть?
— Тогда шарах в кусты. Сиди да посвистывай.
— Я-то свистну! — усмехнулся Владик, и, щёлкнув
языком, он рассыпался такой оглушительной трелью, что Натка подозрительно
посмотрела на этих друзей и погрозила пальцем. Наступил вечер праздника.
При первом ударе колокола затихли песни, оборвались споры,
прекратились игры, и все поспешней, чем обыкновенно, бросились к своим местам в
строю.
— Ты не видала папу? — уже в третий раз спрашивал
огорчённый Алька у Натки.
— Нет, Алька, ещё не видала. А ну, ребята, одёрнуть
безрукавки, поправить галстуки. Как у тебя шнурок, Карасиков? Опять трусы
сползать будут?
Пока ребята одёргивали и оправляли друг друга, она успокоила
Альку:
— Ты не печалься. Раз он сказал, что придёт, —
значит, придёт. Наверно, на работе немного задержался.
На другом конце линейки разгневанный звеньевой Иоська ахал и
прыгал возле насупившегося Баранкина.
— Сам танк заставлял красить, а теперь сам
ругается, — хмуро оправдывался Баранкин.
— Так разве же я тебя галстуком заставлял
красить? — возмущался Иоська. — И тут пятно и там пятно. Эх,
Баранкин, Баранкин! Ты бы хоть раньше сказал, а теперь и кладовая заперта и
кастелянша ушла. Ну, что мне теперь делать, Баранкин?
— Раньше я пошёл галстук горячей водой с мылом мыть, а
сейчас, когда высохло, гляжу — опять на сухом видно. Я макнул кисть, вдруг
кто-то меня толк под руку. Ну, вот и брызнуло. Разве же, когда человек
работает, тогда толкаются? Я, когда человек работает, лучше его за сто шагов
обойду, а толкать никак не буду.
— Значит, у беседки, — ещё раз шёпотом напомнил
Толька. — Спички взял?
— Взял… Помалкивай, — тихо ответил Владик и
неосторожно похлопал по заправленной в трусы безрукавке.
Неполный спичечный коробок брякнул, и звеньевой Иоська разом
обернулся:
— Ты зачем спички взял? Нехорошо! Брось, Владик.
— А тебе что? — испуганно прошипел Владик. —
Какие спички?
— Звено, Владик, ударное, а у одного галстук в краске,
у другого спички спрятаны… Брось лучше. Стыдно! Да чего ты грозишься! А то не
посмотрю, что товарищ, и скажу вожатой.
— Ну, говори… Провокатор!
Иоська отшатнулся. Доброе веснушчатое лицо перекосилось,
губы дёрнулись, кулаки сжались. Но в это же самое мгновенье снизу, от главного
штаба, взвилась сигнальная ракета — всем сбор». И от фланга к флангу раздалась
громкая команда: «Внимание!»
Если бы это был не Иоська, а кто-либо другой, то, вероятно,
несмотря на сигнал, несмотря на команду, позорная драка в строю была бы
неминуема.
Но Иоська сразу опомнился, тяжело задышал и, медленно
разжимая кулаки, стал в строй.
Всё это случилось так быстро, что почти никто из ребят
ничего не заметил.
Сразу же рассчитались, повернули направо и с дружной песней
о юном барабанщике, слава о котором не умрёт никогда, двинулись вниз.
Внизу, невдалеке от моря, с трёх сторон окаймлённая крутыми
цветущими холмами, распласталась широкая лагерная площадка.
На скамьях, на табуретках, на скалистых уступах, на
возвышенных зелёных лужайках расположились ребята, нетерпеливо ожидая, когда в
конце праздника вспыхнет невиданно огромный костёр, искусно выложенный в форме
высокой пятиконечной звезды.
Условившись о месте сбора, ребята Наткиного отряда
разбежались каждый куда хотел.
Уже загремела музыка. Подплывала на моторке ялтинская
делегация. Подошли лётчики из военного санатория, и, неторопливо покачиваясь на
сёдлах, подъехали старики татары из соседнего колхоза.
В толпе Натку окликнул знакомый ей комсомолец Картузиков.
— Ну что?… Здорово? — не останавливаясь, спросил
он. — Приходи завтра на волейбол. — И уже издалека он крикнул: —
Забыл… Там тебе письмо… спешное. На столе в дежурке лежит.
«Что за спешное? — с неудовольствием подумала
Натка. — И от кого бы? От Верки только что было. Мать спешного посылать не
станет. А больше будто бы и неоткуда. Успею!» — подумала она и пошла туда, где
танцующий хоровод ребят окружил смущённых лётчиков.
Раскрасневшиеся лётчики неумело маневрировали и так и этак,
пытаясь вырваться из заколдованного круга. Стоило им сделать шаг, и весёлый
хоровод двигался вместе с ними. И так до тех пор, пока они не оказались
припёртыми к стенке беседки. Тут их расхватали, растащили и рассадили всех
порознь, чтобы никому из ребят не было обидно.
Натка постояла, постояла и снова вспомнила о письме.
«А что, ведь успею ещё и сейчас, — подумала она. —
Добежать долго ли?»
Она одёрнула майку и, не отвечая ни на чьи вопросы, помчалась
к дежурке.
И всё-таки письмо оказалось от матери. Письмо было серьёзное
и бестолковое. Мать писала, что отца куда-то переводят надолго и отец обещает
ехать всей семьёй. Там будет квартира в три комнаты, огород и сарай. Езды туда
целая неделя. И что отец ходит весёлый, а пятилетний братишка Ванька ещё
веселей и уже разбил Наткину дарёную чернильницу. И что она, мать, хотя не
скучная, но и веселиться ей не с чего. Здесь жили, жили, а там ещё кто знает?
Сторона там чужая, и народ, говорят, не русский.
Два раза Натка прочла это письмо, но так и не поняла: кто
переводит? Куда переводят? Какая сторона и какой народ?
Поняла она только одно: что мать просит её приехать пораньше
и в Москве, у дяди, никак не задерживаться.
Натка задумалась. Вдруг волны быстрой, весёлой музыки, потом
многоголосая знакомая песня рванулись через окно в пустую дежурку.
Натка сунула письмо за майку, выбежала и увидела с горки,
что лагерный праздник уже гремит и сверкает сотнями огней.
Это проходили парадом физкультурники.
— Ты что пропала? Я тебя искал, — сердито спросил
откуда-то выползший Алька. — Идём скорее, а то, пока я тебя искал,
какой-то мальчишка сел на мою табуретку, и мне теперь нигде и ничего не видно.
Натка взяла его за руку и пробралась к тому краю, где стоял
десяток свободных стульев.
— Туда нельзя, — остановил её озабоченный Алёша
Николаев. — Это места для шефов. И чего только опаздывают!
— Ну, что шефы! Придут — мы тогда уступим. Он же
маленький, и ему ничего не видно, Алёша.
— Пусти одного, потом другой, потом третий… — ворчливо
начал было Алёша, но не кончил, потому что на площадку с приветственным словом
вышел лётчик.
Не успел он дойти до середины, как все бесчисленные огни
разом погасли, в темноте что-то зашипело, треснуло. Через две-три секунды
высоко над площадкой вспыхнул огонёк, и, поддерживаемая парашютом, повисла в
воздухе маленькая серебристая модель аэроплана.
Тогда с земли, с лужаек, из-за кустов, из-за скалистых
камней вырвался такой победно-торжествующий крик, что лётчик недоуменно покачал
головой и почти целую минуту молчал, не зная, как ему быть и с чего начать.
Но потом он выпрямился и слово за словом нашёл такие
простые, горячие слова, что все примолкли, притихли, а заслушавшийся Иоська,
который и сам давно уже мечтал быть лётчиком, нечаянно оступился и едва не
полетел, но только не к далёкому синему небу, а в глубокую канаву с колючками.
Потом выскочили девчонки — танцорки и физкультурницы, и тут
же сразу случилась заминка. Сначала пробежал лёгкий говорок, потом громче,
громче, и наконец зашумело, загудело:
— Идут… Идут… Идут…
Из глубины аллеи показалось человек десять уже пожилых
людей. Это и была делегация шефов лагеря из дома отдыха ЦИК в Ай-Су.
Натка поспешно встала и взяла Альку на руки.
Когда стихли приветствия и шефы сели на места, а праздник
пошёл своим чередом, Натка увидела, что крайний стул, как раз тот самый, с
которого она встала, остался свободным. Она потихоньку подвинула стул, села и
посадила Альку на колени.
В то время как девчата-физкультурницы строили замысловатую
пирамиду, Натка искоса разглядывала прибывших шефов. И вдруг на соседнем стуле
она увидела очень знакомое лицо.
«Кто это? — растерялась Натка. — Лицо смуглое,
чернобородый. Седина, очки… Да кто же это?» Как раз в эту минуту все дружно
захлопали, засмеялись.
Засмеялся и чернобородый: карр! карр! И тогда обрадованная
Натка сразу поняла, что это, уж конечно, Гитаевич, тот самый, который так часто
бывал у Шегалова и с которым так подружилась Натка, когда два года тому назад
она целый месяц гостила у дяди в Москве.
Натка придвинула стул, взяла Гитаевича за руку и заглянула
ему в лицо.
Он узнал её сразу и засмеялся-закаркал так громко, что
удивлённый Алька соскользнул с Наткиных колен и с откровенным любопытством
уставился на этого странного, похожего на цыгана человека.
— Кто это у тебя? — шутливо спросил
Гитаевич. — Для сына велик, для братишки мал. Племянник, что ли?
— Это Алька Ганин, сын одного инженера. Он к моему
отряду прикомандирован, — пошутила Натка.
Гитаевич угловато двинулся. Он протёр очки и, как показалось
Натке, что-то уж очень пристально посмотрел на стоявшего перед ним маленького
человечка.
— Я побегу… мне пора… Я сюда вернусь, —
заторопился Алька и с обидой добавил: — Эх, папка, папка, так и не пришёл.
— Серёжи Ганина? — глядя вслед убегающему Альке,
переспросил Гитаевич.
— Да, Ганина. А вы его разве знаете?
— Я-то его знаю, — ответил Гитаевич, — очень
давно. Ещё по армии знаю.
— Значит, вы их всех хорошо знаете? — помолчав
немного, спросила Натка. — А где, Гитаевич, у Альки мать? Она умерла?
Гром барабанов и гул музыки заглушили ответ. Это проходили
лагерные военизированные отряды пионеров. Сначала с лучшими стрелками впереди
прошла пехота. Шаг в шаг, точно не касаясь земли, прошли матросы-ворошиловцы.
За ними — девочки-санитарки. Потом как-то хитроумно проползли фанерные танки.
Затем по опустевшей площадке забегали какие-то прыткие ловкачи. Что-то по земле
размотали, растянули и скрылись.
Музыканты ударили «Марш Будённого». Двойной ряд пионеров
расступился, и в строю, по четыре, на колёсных и игрушечных конях выехал «Первый
сводный октябрятский эскадрон имени мировой революции».
Там был и Алька.
Поддерживая равнение, эскадрон проходил быстрым шагом и под
взрывы дружного хохота, под музыку и песню будёновского марша, подхваченную и
пионерами, и гостями, и шефами, скрылся на противоположном конце площадки.
— Жулики! — обиженно объяснял кому-то сидевший
неподалёку Карасиков. — Разве же они сами едут? Их с другого конца на
бечёвках тянут. Я уже всё узнал. Это если бы и меня потянули, я бы тоже поехал.
Теперь почти вся площадка заполнилась ребятами. Затевались
массовые игры, и выступали отрядные кружки.
Ночь была душная. Гитаевич вытер лоб и обернулся к Натке,
отвечая на её вопросы:
— У него мать не умерла. Его мать была румынской
комсомолкой, потом коммунисткой и была убита…
— Марица Маргулис! — почти вскрикнула поражённая
Натка.
Гитаевич кивнул головой и сразу закашлял, заулыбался, потому
что со всех ног к ним бежал с площадки всадник «Первого октябрятского эскадрона
имени мировой революции» — счастливый и смеющийся Алька.
В это время Натке сообщили, что Катюша Вострецова разбила
себе нос и ревёт во весь голос, а у Федьки Кукушкина схватило живот и,
вероятно, этот обжора Федька объелся под шумок незрелым виноградом.
Натка оставила Альку с Гитаевичем и пошла в дежурку.
Катюша уже не ревела, а только всхлипывала, придерживая
мокрый платок у переносицы, а перепуганный Федька громко сознался, что съел три
яблока, две груши, а сколько винограду, не знает, потому что было темно.
— Танком её по носу задело, — сердито объяснял
Натке звеньевой Василюк. — Я ей говорю: не суйся. Гак нет, растяпа, не
послушалась. Иоськина башня повернулась — и бац ей орудием прямо по носу!
Растяпу Катюшу и обжору Федьку Натка приказала отправить
домой, а сама по-над берегом пошла к Альке.
Вскоре она остановилась. Перед ней расстилалось невидимое
отсюда море, и только слышно было, как равномерно плещутся волны.
На небе ни луны, ни звёзд не было, и только где-то, но очень
далеко и слабо, мерцал быстрый летящий огонёк — должно быть, пограничного
костра. И вдруг Натка подумала, что совсем ведь недалеко, всего только на
другом берегу моря, лежит эта тяжёлая страна Румыния, где погибла Марица…
Кто-то тронул её за руку. Она нехотя обернулась и увидела
Сергея.
— Алька где? Я спрашивал, мне сказали, что он с вами,
Наташа.
— Он со мной, — обрадовалась Натка. — Сейчас
он сидит с Гитаевичем. Пойдёмте… Он вас ждал, ждал…
— Опоздал я, Наташа, — виновато ответил
Сергей. — Там у меня всякая чертовщина творится.
Они не дошли до Гитаевича всего несколько шагов, как опять
разом погас свет и всё смолкло.
— Стойте! — шепнула Натка. — Сейчас зажгут
костёр.
В тёмной тишине резко зазвучал горн, и сейчас же по краям
площадки вспыхнули пять дымных факельных огней. Горн зазвучал ещё раз, и огни
стремительно, точно по воздуху, рванулись к центру площадки.
Долго огонь бежал и метался внутри подожжённого костра. То
он вырывался меж сучьев, то опять забирался вглубь, то шарахался по земле. И
вдруг как бы устав шутить и баловаться, огромный вихрь пламени взметнулся и
загудел над костром.
Тяжёлые ветви скорчились, затрещали. Тысячи горящих искр
помчались в небо. Стало так светло и жарко, что даже те, кто сидел далеко,
щурили глаза и вытирали лица, а сидевшие поближе повскакали и с визгом кинулись
прочь.
Когда Натка обернулась, то увидела, что Сергей уже держит
Альку на руках, а раскрасневшийся, взволнованный Алька быстро рассказывает отцу
о делах минувшего дня.
Было уже поздно, когда кое-как, вразброд, вернулся Наткин
отряд к дому.
Не успела ещё Натка взойти на крыльцо, а к ней уже подбежала
встревоженная дежурная сестра и тихо рассказала, что всего десять минут назад
Владик Дашевский привёл исцарапанного, разбитого Тольку Шестакова и у Тольки,
кажется, вывихнута рука.
Натка кинулась в дежурку. Там, сгорбившись на клеёнчатом
диване, с лицом, заляпанным йодом, с примочкой под глазом и с рукою на
перевязи, сидел Толька. Видно было, что ему очень больно, но что из какого-то
упрямства он сознаваться в этом не хочет.
— Как же это? Где это вы? — подсаживаясь рядом,
участливо спросила Натка.
Толька молчал. Вмешалась дежурная:
— Говорит, что когда заканчивался костёр и стали ребята
разбегаться, то, чтобы обогнать всех, бросились они с Владиком прямой
тропинкой… А там ручьи, кусты, камни, овраги. Сорвался где-то на берегу и
брякнулся.
Разыскали сонного Гейку. Гейка засуетился и быстро запряг
лошадь. Тольку повезли в свой же лагерный лазарет, а Натка, несмотря на
полночь, собралась с докладом к начальнику: строго-настрого было приказано обо
всех несчастных случаях доносить ему во всякое время дня и ночи.
Перед тем как идти, Натка завернула в палату. Она вошла
бесшумно, неожиданно и, несмотря на полутьму, успела заметить, как Владик
быстро повернулся и притих. Значит, он ещё не спал.
— Владик, — спросила Натка, — расскажи,
пожалуйста, где… как это всё случилось?
Владик не отвечал.
— Дашевский, — строго повторила Натка, — ты
не ври. Я же видела, что ты не спишь. Говори, или я сегодня же расскажу про
тебя начальнику лагеря.
С начальником Владик разговаривать не хотел, и, сердито
приподнявшись, сухо и коротко он слово в слово повторил то, что уже говорил
дежурной сестре Толька.
— Чёрт вас ночью по оврагам носит, — не
сдержавшись, выругалась Натка и в потёмках устало побрела к начальнику.
… А Сергей опоздал на праздник вот из-за чего. Вернувшись из
Ялты, после обеда Сергей пошёл по участкам. На первом дела подвигались быстро и
толково, поэтому, не задерживаясь, Сергей прошёл на второй. Там ещё не
закончили рыть запасной водослив, а крепить совсем ещё не начинали.
Он спросил: «Где Дягилев?» Ему ответили, что Дягилев на третьем.
Тогда и Сергей пошёл к плотине, на третий.
Поднимаясь к озеру, ещё издалека Сергей увидел впереди на
тропке того самого старика татарина, который и был ему нужен.
В это время верхом на тощей коняге Сергея догнал десятник
Шалимов и, соскочив с седла, пошёл рядом.
— Плохо дело, начальник! — вздохнул Шалимов и
вытер концом башлыка пыльное морщинистое лицо. — Люди работают плохо.
— Сам вижу, что плохо. Водослив ещё не кончили, крепить
не начали. Хорошего мало!
— Грунт тяжёлый, — ещё глубже вздохнул Шалимов, —
камень, щебёнка. Человек работает, работает, ничего не заработает. Крепко
жалуются. Вчера на работу трое не вышли. Сегодня опять некоторые говорят: если
не будет прибавки, то никто не выйдет. Ну, что мне, начальник, делать? — И
Шалимов огорчённо развёл руками.
— Почему это только тебе, а ни мне, ни Дягилеву никто
не жалуется? Чудно что-то, Шалимов.
— Ты человек новый, к тебе ещё не привыкли. А Дягилеву
говорили уже. Да что с него толку? Чурбан человек. А с меня все спрашивают: ты
старший, ты и говори.
— Ладно, — решил Сергей. — К вечеру, сразу
после работ, собери людей на участке. Я сам приду, тогда и потолкуем. А теперь
поезжай назад. Да посматривай сам получше, — быстро и наугад соврал
Сергей, — а то сегодня двое жаловались мне, что им работу не так замерили.
— Где, начальник? — забеспокоился Шалимов. —
На водосливе или у насыпи?
— Не спросил. Некогда было. Ты там старший — тебе на
месте видней. До свиданья, Шалимов. Значит, сразу после работы.
«Что-то неладно», — подумал Сергей и увидел, что
старика татарина на тропе уже не было. Сергей прибавил шагу, дошёл до поворота,
но и за поворотом старика не было тоже.
Вскоре Сергей очутился на берегу небольшого спокойного
озера.
Слева, у плотины, стучали топоры. Густо пахло горячей
смолой. Шестеро пильщиков, дружно вскрикивая, заваливали на козлы тяжёлое, ещё
сырое бревно.
— Дягилев где? — спросил Сергей у встретившегося
парня.
— А вон он! — И парень показал топорищем куда-то
на горку.
Сергей посмотрел, но глаза ему слепило солнцем, и он никого
не видел.
— Да вон он! — повторил парень. — Видишь, у
куста стоит и с братом разговаривает.
— С каким братом?
— Ну, с каким? Со своим… с родным…
«Вон оно что! — подумал Сергей, увидав возле Дягилева
того самого дядю, который на днях так не ко времени напился. — То-то
Дягилев тогда растерялся».
Увидав Сергея, дягилевский брат неловко поздоровался и пошёл
прочь.
— Так смотрите же! — строго крикнул ему вдогонку
Дягилев. — Чтобы к вечеру все шестьдесят плах были готовы! Плотник это
наш, — объяснил он Сергею. — Он у них за старшего. Работник
хороший! — И, отворачиваясь от Сергея, он нехотя добавил: — Конечно…
бывает, что и выпивает.
Они пошли по стройке.
— Говорили что-нибудь из шалимовской бригады насчёт
расценок? — спросил Сергей.
— Да так, болтали. Разве их всех переслушаешь?
— На что жаловались?
— Известно, на что: грунт плохой, нормы велики,
расценки малы. Что же им ещё говорить?
— А на третьем участке, на первом, там, где русские,
почему там не жалуются?
Дягилев промолчал.
— Чудно дело, — удивился Сергей. — Грунт
одинаковый, нормы везде те же, расценки те же. Русские не жалуются, а татары
жалуются. И не пойму я, с чего бы это такое, Дягилев?
— Значит, такой уж у них характер вредный, — не
очень уверенно предположил Дягилев и тут же вспомнил: — На втором пролёте,
Сергей Алексевич, опорный столб треснул, и я сказал, чтобы новым заменили. Вон,
поглядите, плотники рубят.
Уже совсем свечерело, когда Сергей спускался на второй
участок. Он торопился, потому что сразу же после собрания должен был, как
обещал Альке, прийти на праздник. И вот на пустынной тропке, опять на том же
самом месте, Сергей увидел всё того же старика татарина.
«Что такое?» — удивился Сергей и прямо направился к
поджидавшему.
Старик поздоровался и тихо пошёл рядом.
— Ну что? — нетерпеливо спросил Сергей. — И
куда ты всё прячешься? Рассказывай, что у тебя… Обсчитали?… Обманули?…
Обидели?…
— Обманули, — равнодушно согласился старик, —
и обсчитали — верно. И обидели… верно!
— Ты и сейчас работаешь?
— Нет, — так же равнодушно, точно и не о нём шла
речь, продолжал старик. — В тот раз Шалимов заметил, что я тебе жаловался.
На другой день уволил. Старый, говорит, плохо работаешь. А раньше, когда
молчал, то хорошо работал. И все, кто молчит, тот хорош. Вчера троих опять
отослал — плохо работают. А тебе, может быть, сказал: сами ушли. Расценки
низкие. Конечно, низкие, — дёргая Сергея за рукав, продолжал
старик. — Я двадцать кубометров взял, а получил деньги за шестнадцать. А
разве я один? Таких много. Где четыре кубометра? Конечно, выходит низкие. Я ему
говорю, а он сердится: «Ты мне голову не путай, я тебя грамотней». Я пошёл к
старшему, к Дягилеву, а он говорит: «Я вашего дела не знаю. Я даю Шалимову
бумагу — ведомость — и деньги. Деньги он берёт, а бумагу с вашими расписками
несёт мне обратно. Если всё верно, то и я говорю — верно. Вы с ним считайтесь,
а я и языка вашего не понимаю, кто свою мне фамилию распишет, кто чужую… Аллах
вас разберёт. Конечно, аллах, — с насмешкой повторил старик и совсем уже
неожиданно закончил: — До свиданья, начальник, спасибо!
— Погоди! — окликнул Сергей. — Постой, куда
же ты? Пойдём со мной.
Но старик, сгорбившись и не оборачиваясь, быстро-быстренько
шмыгнул в кусты.
Сергей спустился на второй участок и попросил, чтобы ему
нашли Шалимова. Он ждал долго. Наконец посланный вернулся и сказал, что Шалимов
зашиб себе ногу и уехал домой.
Он пошёл к сараям и увидел, что там собралось всего человек
восемь. Он спросил, почему так мало. Сначала ему не отвечали, но потом
объяснили, что сегодня на деревне праздник. Он заинтересовался, какой же это
праздник, и тогда после некоторого молчания ему объяснили, что у шалимовского
сына третьего дня родился ребёнок. Сколько ни вызывал Сергей на разговор
собравшихся, казалось, что они так и не поняли, чего он хочет.
Сергей отпустил людей и пошёл к лагерю.
И тогда он решил, пока дело разберётся, Шалимова сейчас же
выгнать, попросить в райкоме татарского докладчика. Вспомнив о том, что вместе
со шкатулкой пропали все ведомости, документы и расписки, Сергей нахмурился.
Уже совсем стемнело. Влево от тропки расплывчато обозначались
очертания башенных развалин. Очень издалека, снизу, вместе с порывами жаркого
ветра доносилась музыка.
«Опаздываю, — понял Сергей. — Алька рассердится».
За кустами блеснул огонь. Гулкий выстрел грянул так близко,
что дрогнул воздух, и над головой Сергея с треском ударил в каменную скалу
дробовой заряд.
— Кто? — падая на камни и выхватывая браунинг,
крикнул Сергей.
Ему не отвечали, и только хруст кустарника показал, что
кто-то поспешно убегал прочь.
Сергей приподнялся и дважды выстрелил в воздух. Он
прислушался, и ему показалось, что уже далеко кто-то вскрикнул.
Тогда Сергей встал. Не выпуская из рук браунинга, он пошёл
дальше и шёл так до тех пор, пока с перевала не открылась перед ним широкая,
ровная дорога.
Музыка внизу играла громче, громче, а лагерная площадка
сверкала отсюда всеми своими огнями.
Сергей защёлкнул предохранитель, спрятал браунинг и ещё
быстрее зашагал к Альке. Наутро после костра ребят разбудили часом позже. Ещё
задолго до линейки ребята уже разведали про то, что с Толькой Шестаковым
случилось несчастье. Но что именно случилось и как, этого никто толком не знал,
и поэтому к Натке подбегали с расспросами один за другим без перерыва.
Спрашивали: верно ли, что Толька сломал себе ногу? Верно ли,
что Тольке во время вчерашнего фейерверка стукнуло осколком по башке? Верно ли,
что доктор сказал, что Толька теперь будет и слепой, и глухой, и вроде как бы
совсем дурак? Или только слепой? Или только глухой? Или не глухой и не слепой,
а просто полоумный?
Сначала Натка отвечала, но потом, когда увидела, что всё
равно кругом галдят, спорят и несут какую-то чушь, она стала сердиться, и,
опасаясь, как бы вздорные слухи во время общелагерного завтрака не перекинулись
в другие отряды, она вызвала угрюмого Владика и попросила его, чтобы он сейчас
же, на утренней линейке, вышел и рассказал отряду, как было дело.
Но Владик отказался наотрез. Она просила, уговаривала,
приказывала, но всё было бесполезно.
Раздражённая Натка посулила ему это припомнить и велела
подать сигнал на пять минут раньше, чем обычно.
Собирались долго, строились шумно, бестолково, равнялись
плохо.
Против обыкновения, Владик стоял молча, никого не задирая и
не отвечая ни на чьи вопросы.
Молча и внимательней, чем обыкновенно, наблюдал за Владиком
Иоська. Очевидно, вчерашнее не забыл, что-то угадывал и к чему-то готовился.
Со слов Владика, Натка коротко рассказала ребятам, как было
дело с Толькой. Пристыдила за нелепые выдумки и предупредила, что в следующий
раз за самовольное бегство из отряда будет строго взыскано и что на случае с
Толькой Шестаковым ребята теперь и сами могут убедиться, к чему такое
самовольничанье приводит.
— Неправда! — прозвучал по всей линейке негодующий
голос. — Всё это враки и неправда!
Натка нахмурилась, отыскивая того, кто хулиганит, и, к
большому изумлению своему, увидела, что это выкрикнул красный и взволнованный
Иоська. Ребята зашевелились и зашептались.
— Тишина! — громко окрикнула Натка. — Почему
говоришь, что всё неправда?
— Всё неправда, — убеждённо повторил
Иоська. — Когда вчера строились, Владик Дашевский зачем-то спрятал спички.
Я пристыдил его, а он назвал меня провокатором. На костре ни его, ни Тольки не
было, а бегали они ещё куда-то. А куда, не знаю. И там, а не по дороге с костра
с ними что-то случилось. Я-то не провокатор, а Дашевский врун и обманывает весь
отряд.
Все были уверены, что после таких слов Владик набросится на
Иоську или со злобой начнёт оправдываться. Но побледневший Владик, презрительно
скривив губы, стоял молча.
— Дашевский, — в упор спросила Натка, — это
правда, что вас вчера на костре не было?
Не пошевельнувшись, не поворачивая даже к ней головы, Владик
молчал.
— Дашевский, — сердито сказала тогда Натка, —
сегодня же на вечернем докладе обо всём этом будет сказано начальнику лагеря, а
сейчас выйди из строя и завтракать пойдёшь отдельно.
Ни слова не говоря, Владик вышел и завернул в палату.
Через минуту отряд с песней шёл вниз к завтраку. Завтракать
Владик не пошёл совсем.
Уже после обеда, после часа отдыха, когда ребята занимались
каждый чем хотел, на пустом холмике, под тенью спалённой солнцем акации, сидел
невесёлый Владик. Всё вышло как-то не так… нелепо и бестолково.
В сущности, Владику очень хотелось, чтобы ничего не было: ни
вчерашней ссоры с Иоськой, ни вчерашнего случая с Толькой, ни утренней ссоры с
Наткой, ни позорной утренней линейки. Но так как уже ничего поправить было
нельзя, то он решил, что пусть будет, как будет, а он ни в чём не сознается,
ничего не скажет. И хоть вызывай его сто начальников, он будет стоять молча, и
пусть думают как хотят.
По ту сторону забора весело играли в мяч. Вдруг мяч
взметнулся и, ударившись о столб, отлетел рикошетом и покатился прямо к ногам
Владика.
Владик посмотрел на мяч и не пошевельнулся.
Он не пошевельнулся и не крикнул даже тогда, когда за
забором поднялась суматоха: все бегали, разыскивая потерянный мяч, и громче
других раздавался недоумевающий голос Иоськи: «Да он же вот в эту сторону
полетел… Я же видел, что в эту!»
«Мне-то что?» — даже без злорадства подумал Владик и нехотя
повернулся, заслышав чьи-то шаги.
Подошёл и сел незнакомый парнишка. Он был старше и крепче
Владика. Лицо его было какое-то сырое, точно вымазанное серым мылом, а рот
приоткрыт, как будто бы и в такую жару у него был насморк.
|
