Мор Йокаи «Золотой человек»

"Ничей" остров.

Женитьба на алебастровой статуе.

Тимар был безмерно счастлив своему обручению с Тимеей.

Неземная красота девушки покорила его душу с первой встречи. Тимар восхищался ею. Кроткость Тимеи, в которой он убедился впоследствии, снискала его уважение. Гнусная игра, какую Бразовичи вели с девичьим сердцем, вызывала в нем благородное сочувствие к девушке, а легкомысленное ухаживание красавца капитана возбуждало ревность. А ведь все эти чувства - свидетельства любви.

И вот теперь мечта сбывается: прекрасная девушка принадлежит ему, она станет его женою.

А душа его избавится еще от одного тяжкого груза: от самообвинения. Ибо с того дня, как Тимар обнаружил на затонувшем судне сокровища Али Чорбаджи, душевному покою его пришел конец; после каждой удачной сделки обличающий внутренний голос твердил: все это не твое, ты завладел имуществом несчастной сироты! Говорят, ты удачливый человек? Неправда! Золотой Человек? Какое там! Бессовестный вор, вот ты кто такой!

Теперь эта тяжба окончена. Внутренний судия произносит оправдательный приговор. Обокраденной сироте возвратится ее собственность, к тому же приумноженная вдвойне. Тем, что принадлежит мужу, владеет и жена. Ей никогда не узнать, что основы этого громадного состояния некогда были ее собственностью; она знает лишь, что теперь это все ее. Тем самым и судьбу удалось задобрить.

Но удалось ли?

Тимар не подумал, что его рассуждение сродни софизму. Ведь к возвращенным Тимее сокровищам он навязал еще и себя в придачу и в обмен на богатства просил у девушки ее сердце. А это есть насилие, обман.

Тимар хотел как можно скорее начать семейную жизнь. Ему не грозили проволочки, так как не требовалось шить-вышивать наряды невесте, он все приобрел в готовом виде у лучших торговых домов Вены, а подвенечное платье Тимее создал знаменитейший парижский модельер, так что невесте не было нужды шесть недель трудиться над ним, как над тем, первым. А первое - двукрат злополучное - платье упрятано в стенной шкаф, куда никто никогда не заглядывает. И оттуда его никто и никогда не достанет.

Однако по-прежнему оставались препятствия духовного порядка: ведь Тимея все еще была не крещеная.

Тимар вполне естественно желал, чтобы Тимея, если уж он а переходит из турецкой веры в христианскую, стала протестанткой, тогда она сможет ходить в церковь вместе с мужем.

Но туту протестантский священник заявил, что прежде всего неофитке должно ознакомиться с основами той религии, в лоно которой она желает вступить. И поскольку здесь мало видеть и слышать, как, скажем, в греческой церкви, а надобно и разуметь - ведь протестантская вера основывается на разумении, на работе мысли, - значит, девице придется подучиться церковным наукам; тогда она сама сможет убедиться, насколько те догматы, которым она отныне намерена следовать, разумнее, рациональнее, обоснованнее тех, которые до сих пор держали ее в плену заблуждений.

Но вот ведь беда: магометанская вера и не разрабатывала никаких догматов для женщин. Восточные женщины не являются членами религиозной общины, им не разрешается присутствовать на богослужении вместе с мужчинами, таблица Михраба, указующая на Мекку со стены любого магометанского храма, лишена для них какого бы то ни было смысла, ритуальные омовения Абдест, Гизым или Тухрет их ни к чему не обязывают, равно как и строжайший пост Рамадан или праздник Байрам. Женщины не совершают паломничество в Мекку к Каабе, не припадают устами к священному камню, не пьют из источника Земзем; женщин священнослужитель не венчает в храме, не обучает закону божьему, не конфирмует, не исповедует, женщинам и души-то не дано; для них не существует загробного мира, за ними в смертный час не является ангел Азражль, отделяющий душу от плоти, ангелы Мункар и Накир не выспрашивают у них после смерти, что доброго и что дурного содеяли они в своей бренной жизни. Их не омывают в источнике Измаила, не сталкивают в яму Морзута, их не воскрешает после смерти трубный зов ангела Исрафима. У них на лбу не начертано слово "мумен" ("верующий"), они не перебегают через мост Аль-Сират и не сваливаются с него в какой-либо из семи кругов преисподней, среди которых наиболее прохладный - Гееннна огненная, а следующие за нею Ладана, Хотима, Саир, Сакар, Яхим и Аль-Хавият постепенно "поддают жару". Женщинам нет нужды боятся пекла, но зато и рая им не видать, они не попадают под сень огромного дерева Туба, поскольку у мужчин нет в них никакой надобности: их-то в раю поджидают вечно юные гурии - по семьдесят семь девственниц на каждого праведника. Магометанская женщина - всего лишь цветок, не более того, увянет и облетит; а душа ее - цветочный аромат, подует ветер и унесет без следа.

А посему его преподобие взял на себя весьма трудную задачу, возжелав обратить Тимею в разумную и ясную протестантскую веру. С неофитами из иудеев или папистов ему уже приходилось иметь дело, но турчанок пока не попадалось.

В первый же день, когда его преподобие расписывал перед Тимеей прелести потустороннего мира, говоря, что на небесах нас ждет встреча со всеми близкими, кого ты любили и кому принадлежали сердцем на земле, девушка ошарашила его вопросом:

- Каждый встретится на том свете с человеком, кого он любил, или же с кем его обвенчал священник?

Вопрос был весьма каверзный, однако его преподобие как истый пуританин нашел достойный ответ:

- Поскольку исключено, чтобы человек любили другого, а не того, с кем обвенчан, и немыслимо, чтобы он не любили того, с кем его соединил узами брака священник, то нет здесь никакого противоречия. .

Однако священник счел за благо не сообщать Тимару об этом разговоре.

На следующем уроке Тимея поинтересовалась, очутится ли на том свете вместе с нею и ее отец, Али Чорбаджи.

Его преподобие затруднился с ответом на столь щекотливый вопрос.

- Но я ведь и мат буду женою господина Леветинцского? - с жадным любопытством допытывалась Тимея.

Тут уж священник с великодушной радостью ответствовал, что, по всей вероятности, так оно и будет.

- Ну, если мы окажемся в царстве небесном вместе с господином Леветинцским, то я попрошу его уделить местечко и для моего несчастного отца, чтобы он тоже был с нами. И господин Леветинцский мне не откажет, правда ведь?

Его преподобию только и оставалось, что крепко почесать в затылке да посулить новообращенной, что он доведет ее скрупулезный вопрос до Святейшего синода.

На третий день его преподобие сказал Тимару, что хорошо бы барышню окрестить да обвенчать, а уж в остальные религиозные догматы посвятит ее со временем будущий супруг.

В ближайшее воскресенье и свершилось святое таинство. Тимея впервые попала тогда в протестантскую церковь.

Этот строгий храм с гладко побеленными стенами, простым, без позолоты, амвоном произвел на нее совсем иное впечатление, чем та церковь, откуда ее однажды прогнали злые мальчишки. Там был раззолоченный алтарь, в серебряных канделябрах горели массивные восковые свечи, стены были сплошь увешаны святыми образами, курился ладан, звучало таинственное пение и по звонку колокольчика молящиеся опускались на колени; все эти зрительные образы и звуки будоражили фантазию. Здесь же на длинных скамьях сидят по отдельности мужчины и женщины, каждый кладет перед собою псалтырь, и стоит только кантору начать, вся паства подхватывает псалом и поет до конца.

А когда все смолкают, на кафедру восходит священник и приступает к проповеди без всякой торжественной церемонии - не поет песнопений, не прикладывается к чаше, не указует перстом, только знай себе говорит. Тимея из его речей ничего не понимает. Но вот что самое для нее удивительное: в церкви полным-полно женщин, и все два часа они молчат, не пикнут, рта не раскроют, даже шепотом с соседкой не перемолвятся. Жуткая церемония! Такое огромное скопище женщин, лишившихся дара речи на целых два часа. Даже воскликнуть "аминь!" в конце проповеди и то им не дозволено.

Тимея сидит в первом ряду у кафедры, подле нее - супруга куратора, будущая крестная мать, кто поведет ее к купели; крестным отцом будет сам господин куратор.

Эта церемония тоже не дает никакой пищи воображению. Сперва его преподобие произносит у купели какие-то заумные речи, но после и он замолкает; новообращенная склоняет перед купелью главу, и священник во имя святой троицы нарекает ее Жужанной - такое имя выбрали для нее крестные родители.

Затем священник обращается к крестным отцу и матери с поучением, перечисляя их обязанности, после чего крестная мать ведет новообращенную обратно к скамье. В это время прихожане встают и читают молитву - про себя, вслух молится лишь пастор, - а Тимея размышляет, с какой это стати нарекли ее Жужанной, если она была вполне довольна своим прежним именем.

Прочтя молитву, верующие вновь садятся, а кантор заводит приличествующий случаю псалом "Пастырь Израиля! Внемли", что повергает Тимею в некоторые сомнения: уж не причислили ли ее к иудеям?

Наконец все ее тревоги развеял другой пастор, помоложе; взойдя на кафедру, он произнес прекрасную проповедь, после чего вынул из молитвенной книги какую-то бумагу и зачитал оглашение: мол, наш брат во Христе, кальвинистскую веру исповедующий, высокородный дворянин, достославный господин Михай Тимар Леветинцский обручается с девицей Жужанной Тимеей Чорбаффи кальвинистского вероисповедания, дочерью усопшего высокородного дворянина, достославного господина Али Чорбаффи.

И превеликое скопище женщин ни единым словом не откликается даже на эту незаурядную новость.

Тимея примирилась с происшедшим.

От первого оглашения до свадьбы необходимо было выждать две недели. Михай каждый день наведывался к Тимее. Девушка всякий раз встречала его с искренней приветливостью, и Михай в предвкушении блаженства был на седьмом небе.

При каждом своем визите он заставал Тимею в обществе Атали; правда, компаньонка находила предлог удалиться, однако вместо нее в комнате появлялась госпожа Зофия.

Мама Зофия осыпала Михая всяческими похвалами. Уж до чего нежная да ласковая у него невеста, и с какой благодарностью поминает она славного, доброго Михая: ведь он так трогательно о ней заботился, когда они плыли на "Святой Варваре", спас ее от кораблекрушения и от турецкого плена; едва не утонул из-за нее, а затем спас ее с тонущего судна, да еще и вернулся обратно, чтобы отыскать под водой ларец со всем ее богатством. И как в опасные минуты отвлекал ее внимание разными историями и преданиями, и как отыскал для нее убежище на пустынном острове, и как выхаживал ее, хворую, - не будь его, она бы наверняка умерла... Все эти мельчайшие подробности мама Зофия могла узнать лишь от самой Тимеи, и Михай чувствовал себя счастливым, оттого что Имея их помнит. Если она рассказывает об этом госпоже Зофии, то, значит, все же любит его, полагала Михай.

- Ах, господин Леветинцский, если бы вы знали, как она к вам привязана! И Тимея не смущалась, слыша подобные высказывания. Не жеманничала, застенчиво возражая, но и не подтверждала их правоту невинным румянцем. Она выказывала себя с Михаем скромной, серьезной и послушной. Позволяла ему держать ее руку в своей, долго смотреть ей в глаза, при встрече и прощании пожимала ему руку и одаривала улыбкой.

А госпожа Зофия ухитрялась день ото для радовать Михая какой-нибудь новой подробностью из рассказов Тимеи о нем. Тимар уверовал, что он-то и есть тот счастливец, кому уготована ее любовь.

Настал день свадьбы.

Вдоль улицы длинной вереницей выстроились кареты гостей, собравшихся из далеких краев, - как в тот злополучный день. Но на сей раз никакое несчастье не нарушило торжественную церемонию.

Жених повез невесту в церковь из бывшего дома Бразовича, который ныне стал ее собственностью. Свадебный пир был устроен в доме жениха, и мама Зофия не позволила отстранить себя от предпраздничной подготовки. А вот Атали осталась в одиночестве, в бывшем отчем доме, и, спрятавшись за шторой, следила, как одна за другой проезжали мимо кареты с шаферами и подружками, с невестой, а затем с женихом, следила у того самого окна, где некогда в роковой день она поджидала прибытия собственного жениха.

Она дождалась и той минуты, когда кареты мимо дома Бразовича промчались обратно - теперь жених и невеста сидели в одном экипаже, - и долго смотрела им вслед. И если весь верующий люд молился сейчас о новобрачных, то и она наверняка просила о чем-то бога для них!

Тимее свадьба вовсе не показалась такой прекрасной, как ее расписывала мама Зофия. На пасторе не было ни парчового облачения, ни золоченой митры, священнослужители не вынесли серебряных венцов, дабы обвенчать новобрачных, не скрасили церемонию божественным песнопением. Жених в дворянском бархатном платье с аграфами и оторочкой из лебяжьего пуха выглядел весьма импозантно, только все время стоял потупясь: не научился он держать голову так высоко и гордо, как положено при дворянском парадном облачении.

Напрасно прождала Тимея и того трогательного момента, когда жениха и невесту покрывают шелковым покрывалом и они впервые как бы остаются наедине под этой святой сенью, а священник, взяв их за руки, трижды обводит вокруг аналоя. Ничего этого не было: ни питья из общей чаши, ни священного поцелуя перед алтарем, да и самого алтаря тоже не было. Был только пастор в черном облачении, который произносил очень умные слова, однако куда более завораживающе прозвучало бы сейчас "Господи, помилуй!". Жених и невеста даже не опускались на колени друг подле друга, так и были обвенчаны стоя. Протестантская свадьба, лишенная каких бы то ни было пышных церемоний, совсем не затронула буйного восточного воображения невесты: ведь Тимея из всего брачного таинства способна была понять лишь внешнюю его сторону.

Возможно, она поймет со временем?

Пышный свадебный пир закончился, гости разошлись по домам, невеста осталась в доме жениха.

Когда Михай наконец-то очутился наедине с Тимеей, когда сел подле нее и взял ее за руку, он почувствовал дрожь в сердце; и дрожь охватила все его существо.

Недосягаемое сокровище, обладания коим он столь жаждал, теперь принадлежало ему. Стоит только протянуть руку, чтобы привлечь Тимею к груди... Но он не решался, скованный волшебными чарами.

А она - женщина, жена - не ощущает его близости. Ее не бросает ни в жар, ни в холод.

Если бы она хоть раз потупилась в испуге, когда пальцы Михая коснулись ее плеча, если бы вспышка целомудренного румянца хоть раз озарила ее белое лицо, чары, сковывающие Михая, были бы разрушены... Но она неизменно холодна и бесстрастна, как сомнамбула.

Михай видит перед собою все то же безжизненное существо, которое он той роковой ночью пробудил от смертного сна, которое сидело тогда на краю постели подобно алтарному образу, источающему хлад; белый лик Тимеи не меняет своего выражения, ни когда ночная сорочка обнажает ее плечи, ни когда слуха ее касается ужасная весть о смерти отца, ни сейчас, когда ей, юной жене, на ухо шепчут: "Любимая моя!".

Это алебастровая статуя - податливая, гибкая, покорная, но не живая. Смотрит на тебя, не взгляд ее не выражает ни поощрения, ни запрета. Делай с нею что угодно, она все стерпит. Хочешь высвободи ее дивные, блестящие волосы и распустит их по плечам, коснись жаркими губами белого лица - оно не воспламенится.

Михаю кажется, что привлеки он к своей груди это ледяное существо, и чары развеются; но тотчас же дрожь охватывает его еще сильнее. Ведь это было бы равносильно греху, которому противятся и здравая натура, и ангел-хранитель, противится все его естество.

- Тимея! - с мольбою шепчет он. - Понимаешь ли ты, что теперь ты моя жена?

Тимея, спокойно глядя ему в глаза, отвечает:

- Понимаю.

- Любишь ли ты меня?

Большие синие глаза Тимеи распахиваются широко-широко, и взгляд этих глаз открывает супругу так много, словно ему удалось на миг заглянуть во все тайны звездного неба. Но вот глаза ее скрываются за длинными, шелковистыми ресницами.

- Ты не испытываешь ко мне любви? - со страстны вздохом умоляюще вопрошает супруг.

Опять тот же взгляд! И белолицая женщина спрашивает:

- Что это - любовь?

Что есть любовь? Всем мудрецам мира не под силу объяснить это тому, кто не чувствует сам.

Что есть любовь? Тому, кто может это объяснить, не требуется ни единого слова.

- О дитя! - вздыхает Тимар и, отстранясь от супруги, встает. Тимея тоже поднимается.

- Нет, мой господин, я вовсе не дитя. Я знаю, кто я есть: ваша жена. Я обещала вам и поклялась перед Господом быть вам верной, послушной женою. Таков мой удел. Вы сделали мне столько добра, что я обязана вам по гроб жизни. Вы - мой супруг и повелитель, и я всегда буду угождать вашим желаниям и поступать как прикажете. Михай отвернулся и закрыл лицо руками.

Этот взгляд, полный самоотречения, остудил в крови его всяческие желания. У кого достало бы мужества приставать с объятиями к страстотерпице, к статуе святой мученицы с пальмовой ветвью в руках и терновым венцом на главе? У кого вскипела бы кровь при виде призрака, бесплотной тени своей некогда усопшей невесты?

"Буду делать, сто прикажете!".

Михай начал догадываться, сколь бесславную победу он одержал: женился на сказочно прекрасной алебастровой статуе!

Демон-хранитель.

Должно быть, и с другими мужьями случалось так, что они не находили пути к сердцу жены. Вероятно, и другие в таких случаях полагались на врачующее время. Как можно противиться зиме? Дождаться весны.

Дочь родителей-мусульман дома воспитывалась, зная, что до свадьбы не увидит лица человека, кто возьмет ее в жены. Ни родители, ни поп, ни муж не спрашивают ее, любит она или нет. Ее доля - покорность. Муж станет ее почитать, а если уличит в неверности - убьет. Главное, чтобы у будущей жены либо красивое лицо, живые глаза, густые волосы и здоровый дух изо рта; сердцем ее никто не интересуется.

Однако в доме приемного отца девушка усвоила другое. Оказывается, любовные мечты у христиан дозволены и даже, более того вполне доступны; но стоит только поддаться этим мечтам, и тебя не лечат от них, как больного, а наказывают, как грешника. Она, Тимея, выстрадала эту науку.

Выходя замуж за Тимара, Тимея словно бы всей своей крови до последней капли наложила запрет отзываться на какое-либо иное чувство, кроме чувства женского долга. Ведь дай она волю своим мечтаниям, и тогда каждая капля крови подстрекнула бы ее пойти тем путем, что проделала однажды ночью другая девушка, дважды споткнувшись впотьмах о распростертое тело гулящей бабы. Но для нее, Тимеи, споткнуться, оступиться значило бы предать смерти свою душу. Она погребла в себе свое чувство, заморозила свою душу. И вышла замуж за человека, которого уважала, которому была благодарна и желала стать верной спутницей жизни.

Обычная, будничная история. И каждый, с кем она случается, утешает себя: мол, придет весна и растопит застылое сердце.

После женитьбы Михай увез молодую жену в свадебное путешествие. Они объездили Швейцарию, Италию и возвратились с тем же, с чем уезжали. Ни пленительные долины Гельвеции, ни ароматные рощи Италии не взрастили лекарственного средства на этот случай.

Михай старался угодить молодой жене, осыпал подарками, на какие столь падки женщины: нарядами, драгоценностями, - познакомил ее с увеселениями больших городов, - все напрасно. Лунный луч не дает тепла даже в зажигательном стекле.

Молодая женщина была кротка, нежна, предупредительна, исполнена благодарности и послушания и лишь сердца своего нигде не находила: ни дома, ни в пути, ни в радости, ни в грусти. Сердце ее было похоронено.

Тимар взял в жены мертвую женщину - с таким убеждением воротился он из заграничного вояжа. Он подумывал было насовсем оставить Комаром и перебраться в Вену - вдруг там начнется новая жизнь?

Но после надумал другое.

Он реши остаться в Комароме, приспособив для жилья бывший дом Бразовича; там он будет жить с женою. Свой же собственный дом отведет под контору с тем, чтобы деловая сторона его жизни никак не касалась другого дома, где живет его жена. Тогда он сможет весь день проводить вне дома и никому не бросится в глаза, что жена его пребывает в одиночестве. На люди они всегда появляются вместе. По гостям жена ходит с мужем; она дает ему понять, когда пора возвращаться домой, и удаляется под руку с супругом. Мужу все завидуют: какой счастливый человек, жена у него раскрасавица, а уж до чего преданна!

О, если бы она не была так честна, так преданна, если бы можно было ее возненавидеть!

Но в ее поведении не к чему придраться.

И весне не удалось растопить сердечный лед. Ледяные торосы лишь возрастают день ото дня.

Михай клянет свою судьбу.

Ни за какие сокровища мира не в состоянии он купить любовь собственной жены. Богатство тут даже помеха: изобилие, роскошь лишь увеличивают расстояние меж ними. Четыре стены бедняцкого жилища лучше сближают тех, кто принадлежит друг другу. Любой батрак, корабельщик, все имущество которого одна комнатушка, одна постель и один стол, - куда счастливее. Дровосек тоже человек счастливый, ведь когда он пилит бревна, за другую пучку пилы держится его жена; окончив труд, супруги садятся рядышком на землю, едят фасолевый суп из одного горшка, а после трапезы целуют друг друга.

Итак, станем бедняками!

Возненавидев собственное богатство, Тимар решил от него избавится. Обеднев, лишившись удачи, он станет ближе своей жене, - так он воображал.

Однако обеднеть оказалось не так-то просто. Удача благосклонна к тому, кто ею пренебрегает. За какое бы дело, сулившее верный провал любом иному человеку, Тимар ни брался, его ждал блестящий успех; сама невероятная затея в его руках обретала стопроцентную надежность. Кубик всегда выпадал шестеркой, и, даже пытаясь проиграть, Тимар непременно срывал банк. Деньги текли к нему рекою, и, даже когда он бежал, скрывался от них, они настигали его.

А он отдал бы все до последнего гроша за один сладостный поцелуй собственной супруги.

Ведь, говорят, деньги всесильны. Сколько любви можно было бы купить за эти несметные богатства - любви фальшивой, неискренней, сколько сияющих, нежных улыбок, за которыми не кроется нежных чувств, сколько греховной, запретной любви, которую люди вынуждены таить! Не купить лишь любовь той единственной женщины, которая могла бы любить по-настоящему преданно и счастливо.

Тимару было бы легче возненавидеть жену. Заставить бы себя сердцем поверить, будто она любит другого, будто она неверна ему, нарушает свои супружеские обязанности.

Но для ненависти поводов нет. Никто никогда не видит госпожу Леветинцскую иначе, кроме как об руку с мужем. В обществе она держится с величайшим достоинством, пресекающим любые попытки к сближению. На балах не танцует и не скрывает причины тому: прежде ее танцевать не обучали, а теперь, мужней женой, учиться поздно. Компанию себе подбирает из женщин солидных, и если муж отлучается из города на неделю, она всю неделю из дома ни ногой.

Да, но как она ведет себя дома: ведь на людях человек весь на виду, а у дома стены не прозрачные.

О, на этот вопрос Михай располагал надежнейшим ответом.

В том доме вместе с Тимеей жила Атали.

Атали - не ангел-, но демон хранитель супружеской чести.

Каждый шаг и поступок, каждое слово и мысль, каждый вздох и украдкой оброненную слезу, даже отголоски потаенных снов и мечтаний юной супруги неотступно стережет другая женщина; она одинаково ненавидит и мужа, и жену и не замедлила бы повергнуть обоих в несчастье, подметь она хоть тень греха в стенах этого дома.

Если бы Тимея, заклиная Михая позволить Атали и госпоже Зофии и впредь оставаться в одном доме с нею, поддалась в тот момент не только доброму сердечному побуждению, но и некоему иному чувству, ей не придумать бы более совершенного средства самозащиты, чем удержать возле себя эту девушку - бывшую невесту человека, с которым ей, Тимее, даже встречаться заказано.

Жгучие, ненавидящие глаза Атали преследуют ее повсюду.

Покуда демон-хранитель молчит, даже сам Господь бог не осудит Тимею.

А Атали молчит.

Атали стала для Тимеи поистине домашним злым духом не только в главных устремлениях жизни, но и в ее мелочах.

Ни одно, даже самое мельчайшее обстоятельство не ускользало от ее внимания, и она пользовалась любым подходящим случаем, чтобы сделать Тимее наперекор. К примеру, она вбила себе в голову, что Тимея нарочно, из желания похвастаться своим великодушием по сю пору почитает ее как сестру и такую же госпожу в доме, как и она сама, Атали назло ей подчеркивала перед людьми, что она всего лишь служанка.

Тимея каждый день силой отбирала у Атали щетку, когда та являлась убирать ее комнату, но стоило ей чуть отвернуться, как Атали принималась начищать одежду своей госпожи. А уж если к обеду бывали званы гости, то Атали попросту невозможно было вытащить из кухни.

Атали в нетронутом виде получила от Тимеи полный арсенал своих нарядов и украшений; весь гардероб был забит платьями из мериносной шерсти, пуха тибетской козы и граденапля, однако Атали выбрала себе самое поношенное и грязное платье, в котором когда-то только причесывалась, и носила его не снимая. При этом ей доставляло радость прожечь на нем дырку у плиты или, заправляя лампу, посадить масляное пятно: она знала, что это лучший способ вызвать досаду Тимеи. Драгоценности, стоившие больших денег, Атали также все до единой получила обратно, однако и не думала их носить, купила себе за десять крейцеров брошку со стеклом вместо камня и прикалывала ее.

Тогда Тимея выкрала у нее эту брошку и отдала ювелиру заменять кусочек стекла благородным опалом; грязные, заношенные платья все бросила в огонь, а для Атали заказала наряд из той же ткани, что были сшиты и ее собственные туалеты.

О, Тимею нетрудно было огорчить, зато рассердить было невозможно.

В разговоре с Тимеей Атали усвоила невыносимо подобострастную манеру, зная, что это больно задевает Тимею. Стоило Тимее о чем-то попросить ее, а и Атали с такой готовностью бросалась выполнять поручение, словно рабыня-негритянка, которую подхлестывают бичом. У нее даже голос менялся, когда она говорила с Тимеей. Ее естественный тон пропадал без следа, уступая место какому-то невероятно высокому, пискливому голосу, полному угодливой лести; она терзала Тимею, с приторной ласковостью сюсюкая с ней, и даже шепелявила, точно обращаясь к неразумному младенцу: "Крашавица Тимея, шладкая моя, шердце мое!".

Заставить Атали говорить ей "ты" Тимее и вовсе не удавалось. Однако самым утонченным измывательством с ее стороны было постоянное восхваление супругов друг перед дружкой; тут Атали оказывалась поистине неистощима на выдумки.

Оставаясь наедине с Тимеей, она завистливо вздыхала: "Ах, Тимея, какая вы счастливая! У вас прекрасный муж, и он так любит вас!" Стоило прийти домой Тимару, и она с невинным видом осыпала его упреками: "Что же вы так долго пропадали? Тимея заждалась вас, прямо места себе не находит. Сделайте ей сюрприз: войдите потихоньку и закройте ей сзади глаза; пусть угадает, кто это".

И супругам приходилось сносить эти оскорбительные до глубины души издевки, прячущиеся под маской подобострастия, угодливости, ласки. Ведь они не были счастливы, и Атали это прекрасно знала.

Ее усмешливое лицо повсюду подкарауливало их в собственном доме, настигало в самом укромном убежище, от этой навязчивой мести, раздражающего раболепия, язвительной угодливости невозможно было скрыться.

И оба сносили это.

Зато когда Атали оставалась одна, когда сбрасывала маску, столь мучительную и для нее самой, и для других, уж тут-то она давала волю злости!

Уединившись в своей комнате, нещадно колотила она об пол злополучную щетку, которую давеча позволила Тимее выхватить у себя из рук, ручкой щетки со всей силы обрушивала удары по чем попадя. Притворялась, будто выбивает пыль из стульев и кушеток, а на самом деле давала выход своей злости. Если шлейф платья ненароком застревал в дверях или рукав цеплялся за дверную ручку, Атали, скрипнув зубами, делала сильный рывок, и тут уж, к ее радости, либо платье рвалось, либо дверная ручка отскакивала напрочь. Разбитые чашки-тарелки, треснутые бокалы, хромые стулья свидетельствовали о тех несчастливых минутах, когда вынуждены были остаться наедине с Атали.

В особенности доставалось одному безответному объекту, на который Атали обычно разом изливала свою копящуюся по капле ярость. Безответный объект этот вовсе н не был лишен дара речи, просто он имел несчастье доводиться Атали матерью. Мама Зофия норовила, бедняжка, держаться от дочери подальше и пуще огня боялась остаться с ней с глазу на глаз. Она была единственным человеком в доме, кто слышал истинный голос Атали, кто каждый день имел возможность заглянуть в бездонный омут ненависти, переполняющей душу дочери. Госпожа Зофия боялась спать в одной комнате с дочерью и в минуту откровенности показала кухарке свои испещренные синяками руки: то были следы прелестных ручек Атали. Стоило дочери, изнемогающей от сдерживаемой злобы, очутиться подле госпожи Зофии, как она, с вывертом ущипнув мать за руку, шептала ей на ухо: "Зачем произвела меня на свет?".

А уж какое наслаждение доставляло ей пнуть ногой любимую собачку Тимеи!..

Не меньшую радость испытывала она, досаждая Тимее мелкими кляузами: слуги в доме никудышные, опять сколько добра перепортили, зато языками чесать да сплетни распускать - тут они первые. И на каждый день у нее находилось что донести Тимее.

Завершив очередной день, проеденный под знаком показной лести и скрытого неистовства, Атали отправлялась ко сну. Ей не требовалась ничья помощь, чтобы раздеться, - она срывала с себя одежды: шнуровка, затянувшаяся узлом, безжалостно обрывалась, пряди распущенных волос ни за что ни про что страдали под резкими рывками гребня, а если и гребню они не поддавались, Атали, зажав в кулаке, рвала их и дергала, словно волосы были не ее, а чьи-то чужие, словно они в чем-то провинились. Пнув ногой сброшенную на пол одежду, она задувала сальную свечу, позволяя тлеющему фитилю наполнить комнату удушливой гарью. Бросившись на постель, Атали впивалась зубами в подушку и грызла ее, мысленно рисуя картины адских мук. Сон приходил к ней поздней ночью лишь после того, как она слышала: где-то в глубине дома хлопнула дверь. Молодой супруг удалился в свою одинокую спальню. Эта мысль наполняла Атали радостью, и она засыпала.

Уж ей ли было не знать, что молодожены вовсе не счастливы!

Затаив злорадство, она ждала, к чему это приведет.

Ни муж, ни жена ничем не выдают себя.

Нет промеж них ни жарких перебранок, ни размолвок. Даже неосторожный вздох не вырвется ни у одного из супругов.

Тимея все та же, что прежде, только муж день ото дня становится мрачнее. Битый час просиживает он подле жены иной раз, держа ее руку в своей, но в глаза ей не взглянет; затем встанет и удалится, не сказав ни слова. Мужчины не столько умеют властвовать своими чувствами, как женщины.

Одно время Тимар взял за обыкновение, отправляясь в какую-нибудь поездку, говорить, к какому сроку его ждать, а на самом деле возвращался раньше. А то наведается к жене в неурочный час, когда его никто не ждет. Делает вид, будто вернулся домой ненароком, и не желает выказать, что его влечет домой. Но причина у него на лице написана. Его терзают подозрения. Он боится.

В один прекрасный день Михай объявил дома, что должен отбыть в Левтинц, откуда возвратится лишь через месяц. Все дорожные приготовления указывали на то, что он действительно собирается долго пробыть в отлучке.

Когда супруги при расставании обменялись поцелуем - холодным, показным, условным поцелуем, - Атали присутствовала при этом. Она улыбалась.

Иной, пожалуй, и не заметил бы это улыбки, не почувствовал бы заключенной в ней ехидства, какое ощутил Михай.

Злорадство, презрительная насмешка над одураченным мужем проскальзывали в этой улыбке, словно бы говорящей: "Скатертью дорожка!..".

И Михай занозой в сердце увез с собою эту коварную усмешку.

До полудня ехал он с этой тяжестью на сердце, держа путь к Леветинцу, а в полдень повернул повозку и к ночи возвратился в Комаром.

В его кабинет вел отдельный вход, а ключ от двери Михай всегда носил при себе, так что он смог проникнуть в дом, никого не ставя в известность о своем прибытии. Из кабинета, миновав смежную переднюю, можно было попасть в спальню Тимеи.

Его юная супруга не имела обыкновения запирать дверь своей спальни. Перед сном она подолгу читала, и горничная, как правило, заглядывала к ней, чтобы проверить, погашена ли свеча.

Позади спальни Тимеи находилась комната Атали и госпожи Зофии.

Михай неслышно приблизился к двери и осторожно приотворил ее.

В доме царила тишина, все обитатели его спали.

Молочно-белый абажур ночника приглушал свет, комната была погружена в мягкий полумрак.

Михай отдернул полог: перед ним покоилась на постели все та же спящая непорочная статуя, которую некогда ему с таким трудом удалось оживить в каюте "Святой Варвары". Вот и сейчас сон ее казался таким же глубоким. Она не почувствовала присутствия Михая, не видела его сквозь сомкнутые ресницы. А ведь женщина, если любит, способна даже во сне, с закрытыми глазами узреть любимого человека.

Склонившись над спящей Тимеей, Михай прислушался к биению ее сердца; оно билось ровно, спокойно.

Ни одной предательской приметы... Ни глотка пищи изголодавшемуся чудовищу, алчущему добычи.

Долго стоял Михай, глядя на спящую Тимею.

Вдруг он вздрогнул и, обернувшись, увидел перед собою Атали - совершенно одетую, с витой свечой в руках. И опять на губах ее играла все та же оскорбительно-насмешливая улыбка.

- Вы что-то забыли дома? - шепотом спросила она Михая. Михай дрожал, словно вор, застигнутый врасплох.

- Тс-с! - он сделал знак в сторону спящей и поспешно отошел от постели. - Я забыл дома бумаги.

- Разбудить Тимею. Чтобы она вам их выдала?

Тимар был крайне раздосадован, что впервые в жизни позволил уличить себя во лжи. Ведь все деловые бумаги находились не у Тимеи, а в его собственном кабинете.

- Не надо ее будить, бумаги у меня. Просто я искал ключи.

- Ну и как, нашли? - язвительно поинтересовалась Атали. Она зажгла свечу и предупредительно проводила Михая в его кабинет; поставила свечу на стол, но не ушла из комнаты.

Михай в растерянности перебирал бумаги, не находя нужных ему- ведь он и сам не знал, чего он ищет. Под конец он запер письменный стол, ничего не взяв оттуда.

И вновь столкнулся с язвительной улыбкой, время от времени скользившей по губам Атали.

- Вам что-нибудь угодна? - Спросила Атали, перехватив устремленный на нее вопрошающий взгляд.

Михай не отвечал.

- Хотите что-то от меня услышать?

У Михая кровь бросилась в голову. Он молчал, не в силах вымолвить ни слова.

- Хотите, чтобы я рассказала вам о Тимее? - прошептала Атали, склоняясь к нему ближе и завораживая змеиным взглядом своих красивых глаз и без того одурманенного мужчину.

- А что вы о ней знаете? - невольно вырвалось у Михая.

- Все. Хотите, чтобы я вам рассказала?

Михай колебался.

- Только предупреждаю заранее: вы будете глубоко несчастны, если узнаете все то, что знаю я.

- Говорите?

- Что ж, слушайте. Мне не хуже вас самого известно, что Тимея вас не любит. Да и вы не хуже меня знаете, кого любит Тимея. Но одного вы не знаете - это знаю только я: Тимея чиста перед вами, как ангел.

При этих словах Тимар вздрогнул.

- Вы ждали от меня другого, не правда ли? Вам приятнее было бы услышать, что ваша супруга достойна презрения, тогда вы могли бы возненавидеть ее, оттолкнуть от себя. Нет, сударь! Вы взяли в жены алебастровую статую, она не любит вас, зато верна вам. Об этом знаю только я, но знаю наверное. О. ваша супружеская честь находится под надежной охраной! Приставь вы к жене стоглазого Аргуса, и он не сумел бы стеречь ее лучше, чем я. О чем бы эта женщина ни думала, ни говорила, - мне известно до мелочей, и нет в потаенных уголках ее сердца сокровенных чувств, о которых бы я не прознала. Вы предусмотрительно позаботились о своей чести, взяв меня в дом. И при всей своей ко мне ненависти вы не прогоните меня, ибо знаете: пока я тут, человек, которого вы так страшитесь, не посмеет и близко подойти к вашей семейной сокровищнице. Я - алмазный замок на дверях вашего дома... Итак, знайте всю правду. Всякий раз, когда вы уезжаете из города, до тех пор, покуда вы не возвращаетесь обратно, ваш дом превращается в монастырь. Никаких визитеров - ни мужчин, ни женщин - здесь не принимают. Все письма, какие приходят на имя вашей супруги, вы можете найти у себя на письменном столе нераспечатанными. Хотите - читайте, хотите - бросьте в огонь, как вам угодно. Пока вы в отъезде, ваша жена даже на улицу не показывается, разве что в карете и в моем обществе. Остров - единственное место ее прогулок, но и там я всегда нахожусь рядом с нею. Я вижу, как она страдает, но не слышу от нее и слова жалобы. Да и разве стала бы она мне жаловаться? Мне, испытавшей те же муки, что и она. И все из-за нее. С тех пор, как это белолицее призрачное существо появилось в доме. Я несчастна. До той поры я была и любима и счастлива. О, не бойтесь, я не заплачу. У меня уж и любви не осталось, одна только ненависть, лютая ненависть. Вы спокойно можете оставлять на меня дом. Можете разъезжать по свету, куда вам вздумается, со спокойной душой: дома осталась я. И пока, возвращаясь, вы будете заставать свою супругу в живых, можете быть уверены: она была вам верна. Ибо я, сударь, вздумай она перемолвиться с тем человеком хоть одним ласковым словом, обменяться с ним хоть одной приветливой улыбкой или прочесть хоть одно его письмо, не стала бы дожидаться вас, а сама убила бы ее, и вы подоспели бы домой лишь к похоронам. Теперь вы знаете, какое оружие оставляете дома: отточенный клинок, ревнивою рукою приставленный к сердцу вашей жены. Так вот, под защитой этого клинка вы можете, закончив день, спокойно отходить ко сну, и какое бы вы ни питали ко мне отвращение, вам без меня не обойтись.

Тимар чувствовал, как под напором этой зловещей страсти никнут его энергия и воля.

- Итак, я сказала вам всю правду о Тимее, о вас и о себе. Могу повторить еще раз. Вы взяли в жены девушку, которая любит другого; и этот другой прежде принадлежал мне. Вы погубили моего отца, отняли у меня этот дом, из-за вас все мое состояние прахом пошло... а хозяйкой в доме вы сделали Тимею. Что ж, судите сами, многого ли вам удалось добиться. Жена ваша - сущая мученица. Вы тоже страдаете, и страдания ваши стократ сильнее от того, что женщину, за обладание которой вы так боролись, вы сделали несчастной, ведь Тимее не видать счастья, пока вы живы, господин Леветинцский. Вы покинете дом с этой раной в сердце, и нигде не сыскать вам целительного бальзама. А я этому только рада. Рада от всего сердца!

С пылающим лицом, сверкая глазами и злобно стиснув зубы, Атали склонилась над безвольно поникшим мужчиной и словно вонзила ему в сердце незримый кинжал.

- А теперь прогоните меня из дома... если сможете.

Лицо Атали утратило всякую женственность. В порыве необузданной страсти напускная покорность уступила место вызывающему высокомерию.

"Прогоните меня, если сможете!".

И горделиво, подобно торжествующему демону, она покинула кабинет. Даже свечу со стола прихватила с собою, оставив потрясенного Михая в темноте. Ведь теперь она в открытую заявила, что она не покорная служанка, а демон-хранитель этого дома.

Михай смотрел, как Атали с горящей свечою в руках приближалась к дверям в спальню Тимеи, ему хотелось вскочить с места, схватить сатанинское отродье за руку, преградить ей путь и сказать: "Так оставайся же в этом проклятом доме, откуда я не могу тебя выгнать, не нарушив данного мною слова, но оставайся одна, без нас!" А затем ворваться к Тимее, как в тот роковой вечер, когда затонуло судно, схватить ее в объятия и с криком: "Дом рушится, надо спасаться!" - бежать с нею отсюда и укрыть ее в таком месте, где никто не будет ее стеречь....

Эта мысль не давала ему покоя... Так надо было бы сейчас поступить.

Дверь спальни отворилась; Атали обернулась, посмотрела на него и вошла в спальню. Дверь захлопнулась, и Михай остался во мраке. В глухом, непроглядном мраке!

Затем он услышал, как в замке дважды повернулся ключ. Участь его была решена.

Он поднялся. В потемках, на ощупь собрал все необходимое в дорогу, не зажигая свет и стараясь не шуметь, чтобы не разбудить еще кого-нибудь в доме и утаить, что он возвращался. Покончив со сборами, он осторожно прокрался за дверь, неслышно запер ее на ключ и, как вор, как беглец крадучись, покинул собственный дом. На улице апрельская непогода встретила его проливным дождем со снегом вперемешку. Лучше и не придумаешь для человека, который хочет остаться незамеченным.

Ветер со свистом, завывая, проносился вдоль улиц, снег сыпал в лицо, и в такую погоду, когда добрый хозяин собаку из дому не выгонит, Михай Тимар в открытой повозке тронулся в путь.

Весна в цвету.

Лихое ненастье преследовало путника до самой Байи. Зима не желала уступать весне, кое-где свежевыпавший снег покрывал поля, а деревья стояли совсем голые.

Под стать холодной ветреной погоде были и мрачные мысли Михая.

Атали высказала жестокую правду. В браке несчастлив не только муж, но и жена, только он несчастлив вдвойне, ибо именно он обрек их обоих на злую участь.

Каждый проступок требует возмездия. Обнаружив сокровища Тимеи, он присвоил их с намерением рано или поздно завоевать с их помощью и самое Тимею. Он добился своего и теперь наказан за это.

Бедняк - человек подлый, никчемный, зато он может быть счастлив; богачу почет и слава, зато отказано в счастье.

Но почему он должен быть несчастлив? Неужто его не за что любить, неужто он совсем лишен тех благородных качество, за которые женщина люби мужчину? А гармоничные черты лица, выразительные глаза, здоровая, сильная натура, горячая кровь, любящее сердце - неужто недостойны ответной любви? Неужто женщина не способна полюбить его самого, даже будь он распоследний бедняк без гроша в кармане?

И все же Тимея не любит его, - таков постоянный ответ на все его мучительные вопросы.

"Эта женщина не может полюбить меня!" - горчайший укор для мужского сердца, он терзает пуще угрызений совести.

Но к чему тогда вся жизнь, какой смысл в бесконечной череде дней? Пахать, сеять, заниматься деловыми махинациями, грести деньги лопатой, чтобы потом начинать все сызнова? А может, лучше творить людям добро? Что ж, это последнее прибежище для души. Тот, кого не любят дома, ищет любви вне его стен.

Тот к, кого не любя дома, сажает деревья, уходит в помологию; то первая стадия. Затем человек увлекается разведением кур и прочей домашней живности. А когда душевная тоска доходит до крайней стадии, человек становится альтруистом, посвящает себя благотворительной деятельности. И чего он этим достигает? Есть ли смысл делать людям добро?

До самой Байи терзали Михая эти горькие думы, а там он устроил себе передышку. В Байе у него тоже была деловая контора, и, путешествуя по Большой Венгерской низменности, он наказывал всю свою корреспонденцию направлять сюда. Вот и сейчас его ждала целая пачка писем.

С полным равнодушием пробегал он глазами эти письма. Вымерзла или уцелела на полях сурепица, повысились ли таможенные сборы на английской границе, поднялись ли акции золотых и серебряных рудников, - не все ли равно?

Однако среди прибывшей сюда почты оказались два письма, обрадовавшие Михая: от его деловых представителей из Вены и Стамбула.

Оба письма содержали отрадные вести. Михай спрятал их в карман, и безразличие, доселе томившее его. Стало проходить. Вновь со свойственной ему решительностью отдавал он распоряжения своим доверенным лицам, внимательно выслушивал отчеты и, покончив с делами, сразу же ехал дальше.

Теперь его путь обрел свою цель. Правда, не какую-то возвышенную, а мизерную - но все же цель: доставить радость двум бедным людам. Но радость истинную.

А тут и погода переменилась: небо прояснело, солнышко стало пригревать вовсю, как обычно у нас бывает. Когда зима враз сменяется летом! К югу от Байи даже природа явила совсем иную картину.

Пока Михай на перекладных мчался к югу, природа спешила изо всех сил, вкладывая в один день результат недельных трудов. У Мохача леса встретили путника нежной дымкой первой зелени, в окрестностях Сомбора пашни отливали темно-зеленым бархатом, Нови-Сад порадовал глаз пестрой россыпью весенних цветов; на подступах к Панчеву равнины золотились полями сурепки, а холмы утопали под покровом розоватого снега: миндальные и абрикосовые деревья стояли в цвету. Двухдневное путешествие походило на сказочный сон. Еще позавчера в Комароме снег лежал белоснежной пеленою, а сегодня в низовьях Дуная деревья, одетые густой листвой, стоят в цвету.

Михай заночевал в своей леветинцской усадьбе; все распоряжения управляющему отдал с вечера, а наутро, поднявшись с первыми лучами солнца, продолжил путь, намереваясь проведать свои грузовые суда на Дунае.

Там он застал все дела в наилучшем порядке. За флотилией присматривал Янош Фабула, а стало быть, присмотр был надежный.

- Отправлялись бы, ваше благородие, уток пострелять!

Господин Леветинцский так и поступил, как советовал ему Янош Фабула. Велел спустить на воду небольшую лодчонку, загрузил туда недельный запас провизии, ружье-двустволку да побольше патронов. Никого не удивит, если он неделю пробудет в камышовых зарослях, где в эту пору полным-полно драгоценной дичи: стаями проносятся дикие утки, бекасы, и кроншнепы сами на выстрел летят. Не пренебрегают охотники и цаплей - ради перьев. Попадаются в камышах даже пеликаны и египетские ибисы, а если повезет, то встретишь и фламинго. Стоит только завзятому охотнику углубиться в заросли, и его потом не скоро дождешься. А Михай Тимар был страстный охотник, для каждого корабельщика это излюбленное развлечение.

Однако на сей раз Михай даже на зарядил ружье. Тихонько пустил лодку плыть по течению, пока она не поравнялась с оконечностью Остров, а там, налегая покрепче на весла, пересек Дунай.

Обогнув остров, он тотчас же узнал места.

Посреди простирающихся к югу камышовых зарослей, вздымаются верхушки знакомых тополей; туда Михай и направил свой путь.

В камыше уже проторен путь, ведущий вкривь и вкось, как позволял болотистый берег, однако бывалому человеку это не помеха. А Михай. Стоило ему хоть раз побывать в новом месте, потом и в темноте здесь не заблудится.

...Интересно бы узнать, что сейчас поделывают Альмира и Нарцисса. Знай себе охотятся на приволье - что еще делать в такую дивную весеннюю погоду?

Вот только в охоте их воля ограничена. На мышей охотятся лишь по ночам, значит, это занятие не для Альмиры; гоняться за птицами строжайше запрещено Нарциссе, зато для Альмиры под запретом находятся сурки, с позапрошлого года обосновавшиеся на острове: когда Дунай замерз, они по льду перебрались сюда с суши.

Так что приятельницы охотятся на водяных обитателей - тоже неплохой спорт!

Альмира заходит в чистую, прозрачную воду, где дно усеяно крупной галькой, и осторожно засовывает лапу в углубление меж камнями: там темнеет что-то подозрительное. Вдруг собака резко выдергивает из углубления лапу, высоко подпрыгивает и, визжа и поскуливая, на трех лапах устремляется к берегу; четвертую, в которую намертво вцепился клешнями черный рак, она держит на весу. Альмира отчаянно скулит, пока наконец на берегу ней не удается стряхнуть с себя грозное чудовище, а затем они сообща с Нарциссой берутся за рака, с пристрастием допытывая его, как дорого он намерен запросить за свою нежную мякоть. Рак, ретроград по натуре, не склонен торговаться, он знай себе пятится, желая во что бы то ни стало угодить обратно в воду. Обе охотницы лапами бьют и подталкивают рака, покуда им не удается опрокинуть его навзничь. И тут все трое призадумываются: как быть дальше, не знают ни Альмира, ни Нарцисса, ни сам рак.

Вдруг внимание Альмиры привлекает шум: кто-то знакомый приближается по воде к острову.

Собака не лает, лишь глухо ворчит, но эта добродушная старческая воркотня подобна приветственному смеху; ведь Альмира узнала гостя.

Михай выпрыгивает на берег, привязывает лодку к ивовому пню и здоровается с Альмирой - гладит ее по голове и спрашивает: "Ну как вы тут живы-здоровы?".

Собака отвечает ему со всеми подробностями, только, конечно, на своем собачьем наречии, Судя по интонации ее голоса. Ответ должен быть самый благоприятный.

Но тут вдруг радостную встречу прерывает испуганный вопль. Произошла беда, которую можно было заранее предвидеть. Нарцисса вытянула шею, чтобы понюхать рака, и отчаянно барахтающееся чудище, клешней ухватив кошку за ухо, всеми шестью крючковатыми ногами вцепилось ей в морду.

Тимар одним прыжком очутился рядом и со свойственным ему присутствием духа вмиг оценил грозящую опасность. Схватив злодея за панцирь так, что тот не мог дотянуться до него клешнями, Тимар сдавил его голову, вынудив рака отпустить свою жертву, а затем с такой силой шмякнул его о землю, что кошачий обидчик расстался с жизнью. Нарцисса в порыве благодарности вспрыгнула на плечо своего спасителя, но даже оттуда, с безопасной позиции, продолжала сердито фыркать на поверженного врага.

Свершив сей героический подвиг, а без подвигов, по-моему, ни в одном романе не обойтись, Тимар принялся выгружать из лодки покажу, Все припасы были сложены в торбу, взвалил на плечо - и вся недолга. А вот что делать с ружьем? Нести в руках - Альмире не понравится, на берегу тоже не бросишь: пойдет кто-нибудь мимо и наверняка подберет.

Но Тимар и тут проявил находчивость: дал ружье Альмире в зубы, и та, стиснув приклад своими мощными челюстями, гордо понесла ружье, словно трофей. Или как дрессированный пудель - хозяйскую трость.

Нарцисса осталась сидеть на плече Михая, ласково мурлыча у него над ухом.

Ведомый Альмирой, Михай послушно следовал за нею.

Стоило ему ступить на зеленую тропку острова, и душа его воспрянула, словно омытая. Какой благодатный покой, какое чарующее безлюдье!

Фруктовые деревья этого райского сада сейчас в цвету и стоят, словно белые и розовые пирамиды; меж ними цветочные гроты - клонящиеся к земле ветви шиповника, а пышный травяной ковер расшит сиреневыми глазками фиалок и желтыми звездочками гусиных лапок. Золотистые лучи солнца пробуждают в цветах любовь, и воздух напоен любовным ароматом; с каждым вдохом полной грудью вбираешь в себя этот пьянящий, густой эфир. Цветочные заросли полнятся неумолчным гулом - в нем сущий глас божий, и Господь взирает на мир раскрытыми очами цветов....

Воистину это храм....

Но какой же храм без певчих? И соловей поет псалмы Давидовы, а жаворонок - хвалебные гимны, и голоса их звучат сладостнее пения самого царя Давида.

Густые кусты сирени, увенчанные лиловыми шапками соцветий, в одном месте расступаются, открывая жилище островитянок, и Михай невольно останавливается как зачарованный.

Скромная хижина вся объята пламенем - не пламенем пожара, нет!.. - ярким полыханием роз. Вьющиеся розы оплетают ее до самой крыши, и вокруг жилища хольда на два все сплошь покрыто розами: уйма кустов, высоченные деревья, беседки, изгородь. Розовые заросли образуют целый парк, лабиринта, их буйное великолепие ослепляет, и благоуханный аромат доносится еще издали, окутывая человека, как нечто неземное.

Едва Михай углубился в лабиринт розовых зарослей, как послышалось чье-то радостное восклицание:

- Ах, господин Тимар!

И та, что выкликнула его имя, бегом устремилась ему навстречу. Тимар узнал и по голосу: то была Ноэми.

Юная Ноэми, которую он не видел два с половиной года, выросла и оформилась в девушку, Щеки порытые здоровым румянцем, глаза озарены кротким, небесным сиянием. И одета она теперь без небрежности, опрятно и красиво; в густые, золотистые волосы воткнут розовый бутон.

- Ах, господин Тимар! - восклицает девушка, поспешая навстречу гостю, на бегу, издали протягивает ему руку и искренним, сердечным рукопожатием приветствует пришельца.

Михай отвечает на пожатие девичьей руки, невольно задерживая взгляд на лице Ноэми. Не чудо ли? Вот лицо, которое просияло радостью при виде его, Тимара.

- Как же долго вы не приезжали! - говорит Ноэми.

- Как же вы похорошели за это время! - говорит Тимар, и в этом его утверждении равно естественно звучат нежность и откровенная прямота.

Девушка и вправду сильно изменилась к лучшему.

Такие метаморфозы свойственны девичьим лицам: у иных девочек, в детстве отличающихся идеальной красотою. На пороге зрелости черты лица утрачивают тонкость, становятся массивными, грубыми, а у других в те же самые годы формирования прелесть черт, дотоле неприметная, обретает совершенство, какое трудно было предположить. Возможно, есть тому и некое естественное объяснение. Скажем, зреющие в душе чувства лепят лицо по своему образу и подобию, стойкие благие или дурные страсти, печаль или радость, тревога или покой переделывают, приспосабливают к себе черты лица, как морская улитка свою раковину...

Лицо Ноэми лучилось доброжелательностью.

- Так вы меня еще помните? - спросил Тимар, задержав в своей рука протянутую ему девичью ручку.

- О, мы вас очень часто вспоминаем!

- Тереза, матушка ваша, здорова?

- Да вот же она идет.

Хозяйку выманила из дома Альмира, принеся в зубах ружье; Тереза сразу догадалась, что прибыл какой-то приятный гость, и поспешила навстречу.

При виде Михая она заторопилась еще пуще; издали узнала она судового комиссара, который, как и в прошлый раз, в серой куртке с сумой через плечо, направлялся к их хижине.

- Добро пожаловать! Долго же мы вас ждали! - на ходу приветствовала он а гостя. - Все-таки вы про нас вспомнили! - С этими словами Тереза безо всяких церемоний обняла Михая. И тут взгляд ее упал на сброшенную Тимаром суму. - Альмира! - крикнула он неотступно следующей за ней собаке. - Возьми торбу и отнеси в дом!

- Там жареное мясо всяких видов! - заметил Михай.

- Вон что? Тогда смотри, Альмира, как бы Нарцисса до него не добралась!

Эти ее слова вызвали недовольство Ноэми.

- Будто Нарцисса такая уж невоспитанная!

Госпожа Тереза расцеловала дочку, дабы ее смягчить, а та поддалась на ласку.

- Ну а теперь приглашаю в дом! - сказала Тереза, доверительно беря Михая под руку. - Пойдем и ты. Ноэми.

- Сейчас, только корзину отнесу, а то она уже полная.

Посреди дороги стояла огромная светлая плетеная корзина, чем-то нагруженная с верхом и укрытая белой простыней. Ноэми наклонилась, чтобы поднять ее за обе ручки.

Михай подскочил к ней.

- Я помогу донести, а то вам будет тяжело.

Ноэми залилась веселым, звонким ребячливым смехом и приподняла простыню. Корзина была наполнена розовыми лепестками.

Однако Михай все же ухватил корзину за одну ручку, и они вдвоем понесли ее по дорожке, обсаженной лавандой.

- Вы из них делаете розовую воду? - спросил Тимар.

- Вам и объяснять ничего не нужно, сами обо всем догадываетесь.

- У нас в Комароме изготовление розовой воды тоже в чести. Многие бедные женщины этим зарабатывают на жизнь.

- Вот как? Значит, роза не только для нас дар божий! Благодатный цветок, одной красоты его хватило бы человеку, чтобы скрасить жизнь, а он еще и кусок хлеба дает. Знаете, сударь, прошлый год для нас выдался неудачный: поздние заморозки загубили весь урожай фруктов и винограда, дождливое и холодное лето пчелам не дало собрать взяток, а туту еще и на домашнюю птицу мор напал... Пришлось бы нам порастрясти свои запасы, кабы розы не выручили. Розы-то нам не изменяют, каждый год цветут, вот и прошлый год не дали пропасть с голоду. Мы выгнали триста бутылок розовой воды, всю ее закупили и увезли в Сербию, а нам взамен дали пшеницы. Спасибо вам, розочки, красавицы пригожие, кормилицы щедрые!

За то время, что Тимар здесь не был, в домике прибавились новые помещения: сбоку была пристроена сушильня и отдельная каморка, где гнали розовую воду. Главное место здесь занимал очаг с медным чаном, из которого медленно, по капле, стекала первая выварка. Возле очага в большой кадке были свалены розовые выжимки, а на широкой скамье насыпаны свежие лепестки, которым сперва надлежало слегка провянуть.

Михай помог Ноэми высыпать розовые лепестки на скамью; густой, насыщенный аромат дурманил не хуже вина.

Ноэми, зарывшись в мягкую груду лепестков, проговорила:

- Ах, как славно было о бы хоть разок выспаться в такой постели!

- Что ты, глупышка! - остерегла ее Тереза. - Уснешь и не проснешься: розовый запах - верная смерть.

- Пуская смерть, зато прекрасная.

Тут уж Тереза не пожалела упреков.

- Выходит, умирать собралась? И меня бы не пожалела, оставила одну? Ах, ты, бессердечная девчонка!

Ноэми бросилась матери на шею, целовала, улещала ее.

- Нет-нет, родная моя, любимая! Ни за что не оставлю тебя, моя единственная!

- Тогда к чему эти пустые слова? Вот вы хоть ей скажите господин Тимар, слыханное ли дело так шутить с матерью? Молоденькая девочка, чуть ли не вчера в куклы престала играть, а туда же, о смерти разговоры заводит!

Михай согласился с Терезой: никак не пристало такой юной девушке говорить матери о смерти, какой бы прекрасной она ей ни казалась.

- Побудь здесь, Ноэми, присмотри за котлом, чтобы не дай бог гуща не пригорела. А я пойду на кухню, надо же нашего гостя вкусненьким попотчевать. Вы ведь у нас сегодня весь день погостите, верно я понимаю, господин Тимар?

- И сегодня пробуду, и завтра, если работу какую дадите. Пока все дела не переделаю, от вас не уеду.

- О, тогда вы от нас целую неделю не уедете! - вмешалась Ноэми. - Я вам столько работы найду!

- Ах ты, чудачка! Какую же работу ты подыщешь господину Тимару? - смеясь, спросила Тереза.

- Ну, например, розовые лепестки толочь.

- Да он небось и не умеет.

- Как не уметь? - возразил Тимар. - Дома, у матушки, мне не раз приходилось этим заниматься.

- Наверное, ваша матушка тоже была очень добрая, - высказала предположение Ноэми.

- Очень добрая.

- И вы тоже ее очень любили?

- Да, очень.

- Она еще жива?

- Нет, давно умерла.

- И теперь у вас никого нет близкого?

Тимар задумался и печально понурил голову.

- Никого....

Он сказал правду.

Ноэми с жалостливым сочувствием взглянула Михаю в глаза. "Никого нет близкого..." - какие опасные слова!

Михай заметил, что госпожа Тереза нерешительно остановилась в дверях: и дела в кухне ждут, и уходить боязно. И тут его осенило.

- Знаете что, матушка Тереза? Не затевайте вы никаких обедов в мою честь. Привез я всякой всячины, только из сумки выложить да к столу садиться - там на всех нас хватит.

- А кто это о вас позаботился? - спросила Ноэми. - Кто собрал вам припасы в дорогу?

- Янош Фабула, кому же больше!

- Ах, это ваш расторопный рулевой? Он тоже здесь?

- Нет, он на том берегу. Следит за погрузкой судна.

Тереза тоже уловила ход мысли Тимара, но ей не хотелось отставать от него в великодушии. Она решила доказать, что не собирается оберегать от него Ноэми.

 - Мы сделаем по-другому. Я и на кухне управлюсь, и за чаном присмотрю, а ты, Ноэми, тем часом покажи господину Тимару остров, пусть он поглядит, какие у нас туту перемены.

Ноэми отличалась послушанием и привыкла беспрекословно выполнять все, что мать скажет. Она повязала голову цветистым турецким платком, который пришелся ей очень к лицу. Тимар узнал в нем свой давний подарок.

- До свиданья, дорогая! - До свидания! - обменялись прощальными словами и мать и дочь, целуя друг друга. Судя по всему, всякий раз, когда одна из них уходила из дома, они обычно прощались так, словно им грозила долгая разлука, а встретясь через час, обнимались и целовались, будто не виделись целые годы. Но ведь у них никого нет, кроме друг друга.

Ноэми бросила на мать вопросительный взгляд, Тереза кивнула ей утвердительно: "Ступай!".

И Ноэми с Тимаром начали обход острова.

Тропинка была настолько узкой, что им приходилось держаться чуть ли не вплотную друг к другу; однако у Альмиры хватило сообразительности просунуть между ними голову и создать естественную преграду. За минувшие три года остров сделался еще более обжитым и ухоженным. Следы умелых, заботливых рук видны были на каждом шагу вплоть до самого мыса. В лесной чащобе была проложена просека и расчищена тропа, в роще вырублен подлесок, и высокие, стройные деревья росли без помех, а иные тополя до того раздались вширь, что толщиной стали чуть ли не в два обхвата. На дички были привиты черенки культурных плодовых сортов, а карликовые деревца под искусной рукою превратились в густую переплетенную живую изгородь, отделявшую фруктовый сад от зеленого луга. Где паслись овцы и козы. У одного белого барашка на шее красовалась красная ленточка - по всей видимости, это был очередной любимец Ноэми.

При виде юной хозяйки животные бросили пастись, обступили Ноэми и радостно заблеяли, как бы приветствуя ее, а девушка, похоже, понимала эти знаки внимания. И все время, пока Ноэми с Тимаром шли через пастбище, стадо провожало их до дальнего конца луга, где за живой изгородью виднелась ореховая роща. Деревья, дивные, как на подбор, раскидистые, стволы толщиною в добрых полсажени, были покрыты гладкой, шелковистой корой.

- Смотрите, какие красавцы! - сказала Ноэми. - Эти ореховые деревья самая большая мамина гордость. Им всего пятнадцать лет, они на год моложе меня.

И сказано это было так естественно, без тени кокетства.

Вправо от ореховой рощицы начинались топи. Тимар вспомнил, что, когда впервые попал на остров, выбирался на сушу именно здесь. Теперь это болотистое место заросло водяными растениями: желтыми кувшинками и крупными лилиями, белизной похожими на ландыши, - а посредине замерли два аиста, погруженные в созерцание природы.

Тимар открыл калитку в живой изгороди, ему было приятно вновь повидать этот девственный уголок острова. Однако от глаз его не укрылось, что юная провожатая словно бы боится чего-то.

- Вы по-прежнему одни здесь, на острове? - спросил он.

- Да, только вдвоем. В сезон наведываются охотники до наших фруктов и привозят на обмен то, что нам надобно. Зимой бывают дровосеки, помогают нам лес проредить и вместо платы берут себе сваленные деревья. Ну а со всей остальной работой мы и сами вполне справляемся.

- Но ведь садоводство немалых трудов требует, одних только гусениц обирать и то пропадешь.

- О, тут мы забот не знаем! Есть у нас доброхотные помощники - вон они, на деревьях распевают! Видите, сколько гнезд в кустах? И в каждом наши верные работники живут. Здесь их никто не трогает, не обижает, вот они и рады трудом отплатить. А уж как поют - заслушается!

Лес и вправду был наполнен неумолчным райским пеньем; под вечер каждая птаха спешит к гнезду и в эту пору поет особенно голосисто. А тут еще кукушка исправно отсчитывает время по лесным часам, и дрозд высвистывает греческие гекзаметры....

Вдруг Ноэми громко вскрикнула и в страхе прижала руки к сердцу; побледнев, она отшатнулась назад, и Тимар вынужден был хватить ее под руку, чтобы она не упала.

- Что с вами?

Ноэми укрыла лицо ладонями и, как ребенок, плача и смеясь одновременно, жалобно проговорила:

- Сюда идет....

- Кто идет?

- Да вон на! - воскликнула девушка с гримасой отвращения.

В траве неспешно пробиралась большущая жаба; завидев приближающихся людей, она приготовилась к прыжку, чтобы скрыться в ближайшей канаве.

Ноэми до такой степени перепугалась, что даже не в силах была убежать от страшилища.

- Неужели вы лягушек боитесь? - изумился Тимар.

- До смерти боюсь! Если она на меня прыгнет, из меня тут же душа вон.

- Все вы, девушки, одинаковы. Кошек они любят, потому как те умеют ластиться, а лягушек боятся - уродливые, мол. Ими брезгуют, их чураются, но лягушки такие же наши друзья, как и птицы, каждому садоводу надежнейшая подмога. Вы ведь знаете, что существуют бабочки, гусеницы и разные прочие насекомые, которые появляются только ночью. А все певчие птицы по ночам спят, они нам не защита. И тогда выходят из своих укрытий отвратительные лягушки и в темноте вступают в бой с нашими недругами. Они поедают ночных вредителей, гусениц, бабочек, дождевых червей, личинок садового хрущика, улиток, губительных для плодовых деревьев. Смотреть, как лягушка охотится на насекомых, одна радость. Стойте спокойно и наблюдайте за ней, ведь эта уродливая жаба вовсе не для того крадется в траве, чтобы напугать вас, у нее этого и в мыслях нет, это кроткое. Доброе животное, да и врагом она вас не считает. А вон там, видите, шевелит крылышками синий жучок? Это самое опасное насекомое в лесу - рогохвост; достаточно одной его гусеницы, чтобы загубить молодое дерево. Вот на него-то и нацелилась наша бородавчатая приятельница. Не будем ей мешать. Смотрите, как она подобралась, вся изготовилась к прыжку, язык мгновенно выбрасывается... Хоп - готово! Вредный жучок заглочен, только крылышки торчат. Судите сами, стоит ли брезговать такой полезной помощницей только оттого, что у нее наружность неказистая?

Ноэми восхищенно всплеснула руками; жаба не казалась ей теперь такой уж страшной. Девушка не противилась, когда Михай, взяв ее за руку, подвел к берегу и принялся рассказывать, до чего сообразительны лягушки, какой у них веселый нрав и какие удивительные штуки они способны проделывать. Он потешил Ноэми рассказом о небесно-голубой суринамской лягушке, приобретенной прусским королем за четыре с половиной тысячи талеров, о светящейся лягушке, по ночам испускающей мерцающий свет; она любит прокрасться в дом и, спрятавшись где-нибудь за балкой. Средь ночи оглушить спящих своим лягушиным пением. В Бразилии не раз случалось, что хор светящихся лягушек, проникших в оперный театр, заглушал и певцов, и оркестра.

Теперь Ноэми уже смеялась над страшным чудовищем. А смех,, как известно, на полпути между отвращением и симпатией.

- Если бы они хоть не квакали так противно!

- То, что для нашего слуха противно, дамской половине лягушачьего рода представляется сладчайшей речью. У лягушек голосом наделены лишь самцы, а самки безголовые. И самец ночи напролет твердит своей подруге: "О, как ты мила, до чего ты прелестна!" Можно ли представить себе существо более нежное и любящее?

В Ноэми и впрямь шевельнулось теплое чувство к этим созданиям.

- А знаете ли вы, что лягушка не какая-нибудь глупая тварь, а, напротив, очень и очень знающая? Древесная лягушка, к примеру, предсказывает погоду: к дождю выходит из воды и квакает, а к вёдру прячется в воду.

Теперь уже девочка слушала с интересом.

- Хотите, поймаю? - предложил Тимар. - В орешнике одна расквакалась. - И вскоре он вернулся, нес я пленницу в ладонях.

Ноэми бросало то в жар, то в холод.

- Вы только взгляните! - уговаривал ее Тимар, слегка раздвинув ладони. - Уж это ли не милое существо? Окраска зеленая, под цвет травы, а лапки - ни дать ни взять человеческие руки в миниатюре. А сердечко как бьется! Как внимательно она смотрит на нас, и газа до чего умные и красивые - черные с золотым ободком! Она совсем не боится нас.

В Ноэми любопытство борется со страхом; девушка нерешительно протянула было руку, но тут же и отдернула ее.

- Не бойтесь, потрогайте ее. Это самая безобидная тварь на свете. Подставьте-ка ладонь!

Ноэми боязливо, но со смехом подставила ладонь; правда, смотрела она при этом не на лягушку, а в глаза Михая и вздрогнула, когда холодное тельце животного коснулось ее руки. Но тотчас же и рассмеялась, весело, как дитя, которое долго не решалось войти в воду, а теперь радуется, что все страхи позади.

- Чувствуете: одна даже не вырывается у нас из рук, ей там вполне уютно. Мы отнесем ее домой и посадим в банку с водой. Я выстрогаю лесенку, чтобы лягушка могла подниматься из воды, когда почувствует дождь. Дайте, я понесу ее.

- Нет, нет! - горячо возразила Ноэми. - Я сама.

- Тогда сложите ладони лодочкой, чтобы она не выпрыгнула, только постарайтесь не причинить ей боли... Нам пора домой, роса уже выпала.

Они повернули к дому. Ноэми убежала вперед и издали закричала матери:

- Мама, мама! Ты только взгляни, какую пташку мы поймали.

- Знаешь ведь, что птиц ловить нельзя! - строго укорила дочку Тереза.

- Но она такая красивая! Ее поймал господин Тимар и для мне. Полюбуйся!

Госпожа Тереза всплеснула руками, увидев в ладонях дочери зеленую древесную лягушку.

- Ты только посмотри, как она доверчиво моргает глазами! - Лицо Ноэми сияло. - Мы посадим ее в банку с водой, будем ловить для нее мух, а она станет нам предсказывать погоду. Ах ты, милая моя малышка! - И она нежно прижала лягушку к щеке.

Тереза в полном изумлении обернулась к Тимару.

- Сударь, вы просто кудесник! Еще вчера она, не помня себя, убежала бы от этой твари прочь....

А Ноэми воспылала необычайным интересом к этим скромным земноводным; накрывая на веранде к ужину стол., она прочла матери целый научный доклад обо всем, что узнала от Тимара. Лягушки, оказывается, очень полезные животные, а кроме того умные, веселые и забавные. А уж какую напраслину на них возводят: и яд-то они якобы из себя выделяют, и спящему человеку в рот заползают, и молоко у коров высасывают, и лопаются от злости, если к ним паука поднести, все это темные крестьяне выдумали от невежества. На самом же деле лягушки - самые что ни на есть надежные наши друзья, они по ночам нас оберегают: бесчисленные следы их крохотных лапок на песке вокруг дома как раз и говорят о том, что они тут несли ночной дозор. И бояться их - значит проявлять черную неблагодарность.

Тимар тем временем соорудил из ивовых прутиков маленькую лесенку для пучеглазого метеоролога, помещенного в банку с широким горлом, до половины заполненную водой. Банку сверху завязали бумагой, проделав в ней отверстие, чтобы можно было пускать туда мух. Будущая прорицательница, очутившись на новом месте, конечно же, плюхнулась на дно и не склонна была вылезти из воды ни ради мух, ни для того, чтобы поквакать. Ноэми же радовалась этому, как верной примете хорошей погоды.

- Знаете ли, сударь, - сказала госпожа Тереза после того, как подала ужин и они все трое сели к столу, - вы не просто чуда совершили с Ноэми, но очень помогли ей. Остров был бы для нас сущим раем, если бы она так не боялась лягушек. Бывало, стоит ей только увидеть хоть одну лягушку, - сразу побледнеет, в лице ни кровинки, и вся от страха дрожит. А уж чтобы за изгородь ступить, туда, где болото начинается и где лягушек полным-полно, - ее никакой силой, бывало, не заставишь. Вы сделали Ноэми другим человеком и вернули ее родному острову.

- Да, остров ваш такой чудесный! - заметил Тимар.

Тереза тяжело вздохнула.

- Отчего ты так тяжко вздыхаешь? - спросила Ноэми. .

- Сама знаешь.

Знали и Тимар, кто заставляет хозяйку острова страдать.

Ноэми попыталась перевести разговор на более веселую тему.

- Лягушек я начала бояться с тех пор, как один злой мальчишка швырнул к моим ногам бурую, вроде хлебной корки, лягушку, он сказал, что это буйволовая лягушка; если ее сечь по спине крапивой, она, мол, ревет, как буйвол. Мальчишка и вправду ударил несчастную лягушку крапивой, и она так мучительно закричала, что мне ее крика вовек не забыть. Словно всех своих собратьев призывала отомстить нам. А сама вся белой пеной покрылась... С тех пор мне все время чудится, будто лягушачье племя ползает, скачет вокруг только для того, чтобы улучить момент и обрызгать меня ядом... Лягушка кричала дурным голосом, а ее мучитель знай себе смеялся.

- Кто же был этот жестокий мальчишка? - спросил Михай.

Ноэми молча махнула рукой, но Тимар и сам догадался. Он перевел взгляд на Терезу, та утвердительно кивнула. Они с Михаем научились понимать друг друга без слов.

- С тех про его здесь не было? - поинтересовался Михай.

- Что вы, сударь, каждый год бывает и раз от разу все пуще измывается. Теперь, видите ли, изобрел способ обирать нас. Деньгами с меня не возьмешь, так он со шлюпкой является; нагрузит меду, воска, шерсти, а потом продаст. Делать нечего, я даю, только бы от него откупиться.

- В этом году он еще не наведывался, - заметила Ноэми.

- Приедет - не пропадет. Чует мое сердце: не нынче-завтра явится.

- Вот бы сейчас и явился! - сказала вдруг Ноэми.

- Зачем это? Только его нам и не хватало!

- Я так хочу! - Лицо Ноэми вдруг вспыхнуло.

А Тимар подумал, что достаточно было бы одного слова, чтобы сделать этих людей поистине счастливыми. Но он пока что скупился на это слово - точь-в-точь как ребенок, который, дождавшись любимого лакомства, оттягивает удовольствие и сперва отщипывает по крошке. Повинуясь какому-то внутреннему побуждению, он старался всецело вжиться в радости и горести обитательниц острова.

С трапезой было покончено. Солнце клонилось к закату, близился дивный, теплый весенний вечер. Небосвод прозрачным золотистым куполом раскинулся над землей. Всюду тишь, на деревьях ни листок не шелохнется.

Женщины по деревянной лесенке провели гостя на вершину "блуждающей" скалы. Оттуда открывается необозримый простор: по-над купами дерев, за камышовыми зарослями далеко виден Дунай.

Остров внизу простирался подобно сказочному морю, каждая волна которого окрашена в особый цвет: густо-розовая полоса - это яблони, ярко багровеют молодые абрикосовые саженцы, нежным золотом вздымают свои верхушки тополя, белой кипенью ослепляют цветущие груши, а сливовые деревья угадываются по медной зелени крон. И посреди этого моря красок огненным конусом высится обвитая жгуче-красным и розами скала, вершина которой темнеет под буйной порослью лаванды.

- Диво дивное! - воскликнул Тимар, зачарованный красотою пейзажа.

- Ах, видели бы вы эту скалу летом, - горячо подхватила Ноэми, - когда ее обвивают не розы, а дельфиниум и вся она словно в золото убрана, а на вершине синий венок из цветущей лаванды!

- За чем же дело стало? Приеду и посмотрю! - проговорил Тимар.

- Правда? - Ноэми в порыве радости протягивает ему руку, и он впервые ощущает жаркое пожатие женской руки, какого ему еще ни разу не доводилось почувствовать.

А Ноэми, отстранять от него. Прильнула к матери: склонила голову к ней на плечо и обвила шею руками.

Вокруг тишина и покой, не нарушаемые человеческими голосами. Лишь монотонный хор лягушек наполняет звуками надвигающуюся ночь. На востоке сияющие рожки молодого месяца как бы разделили небосвод надвое: одна его часть темно-синяя, другая - нежно-опалового оттенка. Как видно, даже свод небесный может быть в разладе с самим собой. .

- Слышишь, о чем поют лягушки? - шепнула Ноэми Терезе. - Знаешь, что они говорят любимой? "О, милая! Родная моя!" - и так всю ночь напролет. О. милая, родная моя! - приговаривовала она, при каждом слове нежно целуя мать.

Михай стоял на вершине скалы, позабыв обо всем на свете. Молодой месяц поблескивал сквозь трепещущую листву тополей. На сей раз был он не красным, а серебристым.

Удивительное. Дотоле незнакомое чувство овладело сердцем мужчины. Томление то было или страх? Пугающее воспоминание или манящая надежда? Зарождающаяся радость или отмирающая печаль? Чувство. Роднящее с богом, с человеком или же со зверем? Чутье, предчувствие? Магнетическое воздействие луны или же весеннее пробуждение природы, которому подвластны травы и деревья, существа теплокровные и холоднокровные?

Так же заворожено смотрел он когда-то с палубы затонувшего судна на клонящийся к закату месяц, и сокровенные мысли его перекликались с призрачным лунным светом....

"Неужто не понимаешь? Завтра вернусь, тогда опять поговорим!".

Паук средь роз.

Однако трудовому человеку недосуг подолгу любоваться луной да красотами природы. Возвратившиеся с пастбища овцы и козы ждут, чтобы их подоили; это входит в обязанности Терезы, а Ноэми серпом жнет кормилицам траву. Тимар раскуривает трубку и, прислонясь к дверям загона, продолжает неспешную беседу. Чем не бравый крестьянский ухажёр, положивший глаз на юную крестьяночку?

Наконец остается последнее дело: на ночь влить в медный котел розовую воду, выпаренную по первому разу, а после можно и на покой.

Тимар облюбовал себе для ночлега пчельник; Тереза расстелила там свежего сена, а Ноэми позаботилась об удобном изголовье, так что нашего героя не пришлось убаюкивать. Едва опустив голову на подушку, он тотчас же уснул, и всю ночь ему снилось, будто он подрядился в садовники и котел за котлом гонит розовую воду, целое море розовой воды.

Когда Михай пробудился, солнце уже взошло высоко. Долго же он проспал! Пчелы жужжали вокруг, трудясь без устали. Кто-то побывал здесь утром: Михай убедился в этом, обнаружив возле своего ложа предметы, необходимые для мужского туалета, что хранились в его дорожной торбе. Ведь можно только пожалеть мужчину, который привык брить подбородок и по какой-либо причине вдруг лишен такой возможности. И как приятно, если в чужом доме кто-то заранее о тебе позаботился и теперь, пробудясь. Нет нужды шарить по углам в поисках обмылка, пригоршни теплой воды да карманного зеркальца, в котором можно самому себе рожи строить. Окаянная щетина способна испортить настроение не хуже уколов совести, зато с каким облегчением потом вздыхает счастливец, поглаживая гладко выбритый подбородок.

К том времени, как Михай привел себя в порядок, хозяйки уже ждали его к завтраку, подав на стол свежее молоко и масло, а затем началась будничная работа - нужно было обрабатывать урожай роз.

Михая по его просьбе поставили к толкушке - толочь розовые лепестки; Ноэми ощипывала лепестки с сорванных цветов розы, а Тереза хлопотала у чана для перегонки.

Тимар решил рассказать Ноэми о розах. Он не стал говорить ей, что розы напоминают нежный румянец ее щек - Ноэми наверняка высмеяла бы его, а поведал ей все, что ему довелось узнать о розах во время путешествий. Сведения эти были поучительны, Ноэми внимала ему, вся уйдя в слух, и Тимар, выказав такую ученость, еще более вырос в ее глазах. У юных, неискушенных девушек люди умные да знающие весьма в чести.

- В Турции розовую воду используют и в еде, и в питье, а розы разводят целыми плантациями. Из них делают и четки: раздавленные лепестки прессуют в виде шариков, потому-то и называют четки "розовым венчиком". Но есть на Востоке великолепный сорт роз, из которых добывают розовое масло: это бальзамическая роза. Она разрастается в высокий двухсаженный куст, ветви которого сгибаются под тяжестью белоснежный цветов. Ароматом своим эти розы превосходят все остальные. Стоит только их лепестки бросить в воду и выставить на солнце, и очень скоро поверхность воды покроется радужными пятнами от выделяемого лепестками масла. Точно такие же свойства у вечнозеленой розы, листья которой не опадают даже зимою. А цейлонская роза окрашивает волосы и бороду в рыжий цвет, да причем так прочно, что годами не смывается, поэтому ее сушеные лепестки служат на Востоке предметом торговли. Лепестки могорской розы действуют как дурман, от их аромата человек делается пьяный, словно вина хлебнул. А на розе "вильморин" водится особый жучок; стоит ему подточить розу, и у нее вместо цветов вырастают махровые шары- соцветия в кулак величиною. Говорят, что если такую "л"лохматую" розу сунуть под подушку капризному младенцу, тот уснет сладким сном.

- И вы побывали во всех местах, где эти розы произрастают? - спросила Ноэми.

- О да! Я ведь много дальних стран пообъездил. Бывал и в Вене, и в Париже, и в Константинополе.

- А эти города далеко отсюда?

- Если идти пешком, то за тридцать дней доберешься до Вены, а за сорок - до Константинополя.

- Но вы ведь плыли туда по воде.

-А водный путь еще дольше, ведь приходилось брать попутный груз.

- Чей груз?

- Хозяина, который меня нанимал.

- Ваш хозяин по-прежнему господин Бразович?

- Кто вам это сказал?

- Рулевой, когда вы здесь в прошлый раз были.

- Нет, господин Бразович умер. Тут в разговор вмешалась Тереза.

-Умер! - взволнованно воскликнула она. - Значит, он умер! А его жена и дочь?

- С его смертью они лишились всего своего состояния.

- О боже праведный, свершилась воля твоя!

 Мама, милая, добрая моя! - Ноэми ласково уговаривала мать, пыталась утешить.

- Сударь, я ведь вам в прошлый раз не все рассказала. Когда обрушилось на нас страшное горе, я тщетно молила Бразовича не разорять нас вконец. И тогда мне пришла мысль: ведь у этого человека есть жена, есть ребенок, пойду-ка я к госпоже Бразович, женщина женщину скорее поймет и пожалеет. Взяла я свое дитя на руки и отправилась в Комаром. Жара стояла адская. Разыскала я их дом - роскошный, двухэтажный. Впрочем, в дом меня с младенцем не впустили, заставили ждать на галерее. Наконец вышла госпожа с девочкой лет пяти- дочкой своей. Я ей в ноги бросилась, христом-богом заклинала сжалиться, быть нашей заступницей перед мужем. А она схватила меня за руку да и спустила с лестницы. Я, пока падала, обеими руками деточку свою оберегала, чтобы та не убилась, ну а уж сама-то оберечься не сумела - аккурат головой и ударилась о мраморную колонну, что лестничный свод поддерживала. До сих пор на лбу шрам остался... Насилу я на ноги поднялась и прочь заковыляла; Ноэми у меня на руках плачем заходится, а та девочка наверху вслед нам смотрела и смехом заливалась... Поэтому я и говорю сейчас на их беду: слава тебе господи! Да будет благословенна рука, что столкнула их с той же лестницы, откуда они меня скинули!

- Мама, мамочка, не говори так!

- Значит, и до них нужда добралась? Как высоко нос задирали, а теперь, выходит, под забором очутились? Прощай, все наряды и драгоценности, пусть-ка теперь в рубище походят да у знакомых побираются! Им ведь тоже небось никто не подаст, верно я говорю?

- Нет, сударыня, - вынужден был ответить Михай. - Нашелся человек, кто принял в них участие и взял под свою опеку.

- Что за безумец! - вне себя от волнения вскричала Тереза. - Да как он смеет перечить судьбе? Взять в дом проклятых - ведь это значит и на себя проклятье навлечь!

Ноэми бросилась к матери, пыталась ладонями зажать ей рот, затем, припав к ее груди, старалась поцелуями принудить ее к молчанию.

- Родимая моя, не говори так, нет моих сил это слышать! Возьми обратно свои проклятия, дай мне стереть поцелуями их след с твоих губ!

Отчаянные мольбы дочери заставили Терезу опомниться.

- Полно тебе, не бойся, глупышка! - проговаривала она, гладя Ноэми по голове. - Что в них проку, в проклятиях этих - так, пустые слова, дурная старушечья привычка. Разве нет у Всевышнего других забот, кроме как от раздавленных червей проклятия выслушивать да копить их до Судного дня. Никого мое проклятье не коснется.

А Тимар подумал: "Меня оно уже коснулось. Ведь я и есть тот безумец, что приютил у себя проклятых злодеек".

Ноэми решила перевести разговор на прежнюю тему - о розах.

- Скажите, где взять моггорскую розу - ту самую, запах которой вызывает дурман?

- Если желаете, я могу вам привезти.

- А где она растет?

- В Бразилии.

- Это далеко?

- На другом конце света.

- Но ведь туда нужно добираться морем.

- Да, плыть шесть месяцев кряду.

- И какая вам надобность туда ехать?

- Дела заставляют. Ну и моггорскую розу вам привезти....

- Нет уж, лучше не привозите!

Ноэми пошла к двери, и Михай успел заметить, что глаза ее полны слез.

Девушка вернулась не скоро; прежде она набрала целую корзину розовых лепестков и в очередной раз высыпала их на рогожу, где они высились большущей грудой.

К полудню выварилась заложенная в чан розовая кашица, и после обеда Тереза сказала гостю, что на сегодня с делами покончено и можно прогуляться по острову. Такой бывалый путешественник столько далеких краев объездил, глядишь, и присоветует отшельницам, какие из растений в их райском уголке можно употребить с пользою.

Перед уходом Тереза наказала Альмире: "Останешься дом сторожить. Ложись у порога, и отсюда - ни на шаг!".

Альмире этот наказ понятен, и она послушно ложится у порога.

Михай и обе женщины углубились в лес.

Едва они скрылись из вида, как Альмира насторожила уши и сердито зарычала. Она недовольно трясла головой, словно чуя недоброе; поднялась было с мета, но затем снова улеглась.

Мужской голос затянул по-немецки песню, припев которой звучал так:

" На ней, коль не ошибся я, черненький жакет".

Человек, приближавшийся со стороны берега, явно хотел предупредить обитателей домика о своем визите. Похоже, он побаивается собаки. А та даже голоса не подает.

Наконец пришелец показался на тропинке, осененной гирляндами цветущих роз. Да, это он - Тодор Кристян. На сей раз он разряжен щеголем, на нем темно-синий фрак с желтыми пуговицами, пальто переброшено через руку.

Альмира лежит не шелохнувшись. Она рассуждает, как истинный философ: всякий раз, как я ополчаюсь против этого человека, на цепь сажают меня, а не его. Так что лучше будет оставить пока свое мнение при себе и посмотреть, как он себя поведет. Но с ним надо быть начеку!

Тодор, фамильярно насвистывая, приближается к своему извечному недругу.

З Здравствуй, Альмира, иди сюда, милая собачка! Гавкни разом в мою честь, ну, прошу тебя! Куда твои хозяйки подевались, где милая матушка Тереза?

От Альмиры нельзя было добиться ни звука.

- Ты только взгляни, какой я тебе гостинец принес! Кусок жареного мяса, на,, держи! Не хочешь? Может, отравы боишься? Вот, чудачка, да не бойся ты, ешь!

Но Альмира даже не обнюхала брошенный к ее ногам кусок мяса, однако скоро к нему подобралась Нарцисса ( кошка не в силах противостоять столь сильному искушению). Тогда Альмира, рассердившись, выкопала в земле глубокую ямку и зарыла там подачку, как прячут предусмотрительные собаки на черный день излишки еды.

-Фу, черт, до чего недоверчивая зверюга! - сердито буркнул себе под нос Тодор. - Но уж в дом-то зайти можно?

Нельзя ни за что.

Альмира дала это понять молча: слегка оскалясь. Показала Тодору свои великолепные белый клыки.

- Что за шалопутная собака, чего доброго укусит сдуру! Так где же хозяйки, может на винокурне?

Тодор зашел в каморку, однако же никого там не обнаружил.

Умыл лицо и руки свежевыпаренной розовой водой, находя особое удовольствие в том, чтобы в одну минуту загубить результаты дневного труда.

Однако, когда он пожелал выйти наружу, выяснилось, что путь перекрыт. Альмира, растянувшись у порога, вновь показала ему клыки.

-Теперь, значит, решила не выпускать? Фи до чего невежливая тварь! Ну ладно, я ведь и здесь могу подождать. Мне не к спеху, отдохну, пока женщины не придут.

С этими словами он растянулся на охапке розовых лепестков, только что собранных Ноэми.

- Чем не королевское ложе! Ха-ха-ха!

Женщины вместе с Тимаром возвратились с прогулки по отдаленным уголкам острова.

Тереза с удивлением увидела, что Альмира лежит не у веранды, а стережет вход в каморку.

-Что там такое, Альмира?

Тодор, заслышав голос Терезы, вздумал разыграть отменную шутку: Зарылся с головой в груду розовых лепестков и, когда Ноэми со словами: "Что тут такое, Альмира?" - заглянула в каморку, неожиданно высунул свою ухмыляющуюся физиономию.

- Это твой дорогой и единственный женишок, Ноэми!

- Что случилось? - спросила подоспевшая мать.

- Там, серди роз...- запинаясь, выговорила Ноэми.

- Кто там. Паук?

- Да. Паук....

 Тодор смеясь вскочил со своего благоуханного ложа, довольный, будто ему на славу удалась замечательная шутка, от которой все должны прийти в восторг. С громким хохотом бросился он к Терезе с поцелуями, не обращая внимания ни на ее сердитый взгляд, ни на испуганное лицо Ноэми.

- Какой сюрприз я вам приготовил, ха-ха-ха! Да, Тереза, матушка моя ненаглядная, это я, твой дорогой зятек! Как сильф, взял да вынырнул из розового моря! Ха-ха-ха!

Затем он решил как следует поздороваться с Ноэми, но та мигом увернулась от его объятий, и тут только Тодор Кристян заметил, что у этой сцены есть свидетель: Михай Тимар.

Эта неожиданность несколько охладила его пыл, хотя и дурачился-то Кристян не от души, а нарочно, чтобы женщин позлить. С судовым комиссаром у него были связаны малоприятные воспоминания, так что он предпочел бы с Тимаром не встречаться.

- Здравия желаю, господин комиссар! - приветствовал он Тимара. - Вот и опять довелось встретиться. Надеюсь, на сей раз у вас на судне не прячется турецкий паша? Хи-хи-хи! Да вы не пугайтесь, господин комиссар!

Тимар пожал плечами и ничего не ответил.

А Тодор повернулся к Ноэми, с назойливой нежностью обвив ее талию, но девушка тотчас же отворотила от него лицо и резко оттолкнула от себя.

- Оставь девочку в покое! - решительно, сухо произнесла Тереза.

- Ладно, не сердись. Еще и присесть не успел, а ты уже гонишь. Выходит, мне свою милую невестушку и обнять нельзя? Небось от этого ее не убудет. И что вы меня так боитесь?

- Есть причина, - хмуро ответила Тереза. - Затем опять пожаловал?

- На этот раз не собираюсь ничего у тебя просить, напротив: теперь я дам тебе денег, осыплю золотом с ног до головы. Разбогатеешь так, что сможешь откупить обратно и дом свой прежний в Острове, и сад, и все свое имущество, - все, чего некогда лишилась. знаешь ведь, я почитаю своим сыновним долгом возместить урон, какой мой отец имел несчастье нанести тебе.

Тодор Кристян чуть не до слез расчувствовался, однако и это ничуть не растрогало присутствующих, они не верили ни смеху его, ни слезам.

- Чего мы здесь торчим, давайте пройдем в дом! Нельзя же о наших родственных делах по всему свету трубить.

- Полно дурачится! - усмехнулась Тереза. - Откуда на пустынном острове всему свету взяться? А господина Тимара можешь не стесняться, он наш давний, добрый знакомец. Желаешь пройти в дом - заходи. Знаю, что ты проголодался, в том все и дело.

- Ха-ха-ха, умница ты моя! Изучила все мои слабости, знаешь, что твой Тодорушка всегда не прочь подкрепиться. Да и кто бы устоял против твоих слоеных пирогов, при одном их виде сразу жалеть начинаешь, что желудок не растягивается. Другой такой кулинарки, как ты, нет на всем свете! Я едал за столом турецкого султана, но ему такая повариха и во сне не снилась.

Тодор отлично знал слабое место Терезы, оттого и превозносил ее хлебосольство. Кто бы ни пришел в дом, она на еду никогда не скупилась; даже смертельного врага и то голодным не отпустила бы.

На голове у Тодора красовалась модная шляпа с узкими поляки; он лихо сдвинул ее на макушку с таким расчетом, чтобы шляпа слетела с головы, сбитая низкой притолокой, и он мог сказать:

- Черт бы побрал эту моду! В таких шляпах хорошо ходить там, где потолки да притолоки высокие. Вот у меня в новом доме все двери двустворчатые. И вид на море - загляденье!

- Неужто у тебя и вправду где-то есть свой угол? - спросила Тереза, накрывая на стол в комнате.

- А то как же? В лучшем особняке Триеста. Я - представитель наипервейшего судостроителя....

- В Триесте? - вмешался Тимар. - И как же его зовут?

- Он строит морские суда, - с пренебрежительной гримасой сказал Тодор, - а не какие-нибудь там хлипкие посудины... Зовут же его синьор Скарамелли.

Тимар промолчал. Не считая нужным оповещать, что и он именно синьору Скарамелли заказал построить морское судно.

- Теперь я прямо купаюсь в деньгах! - похвалялся Тодор. - Через мои руки проходят миллионы. Не будь я человеком щепетильным, мне бы ничего не стоило прикарманить тысячи. Кстати, моей милой Ноэми я привез, что обещал. Помнишь, что я тебя обещал? Колечко! А с каким камешком - с изумрудом, рубином? Не угадала: кольцо с бриллиантом, и немалым: в три с половиной карата. Это будет тебе обручальное кольцо. На, держи!

Тодор запустил руку в карман штанов и долго в нем рылся, затем сделал испуганное лицо, вытаращил глаза и с напускным ужасом завопил: "Потерялось!" Вывернув карман, он представил взорам всех троих предательскую дырку, откуда выпало кольцо с бриллиантом.

Ноэми рассмеялась во весь голос. Смех ее был заливистый и звонкий - жаль, что нечасто приходилось его слышать.

- А может, и не потерялось. А завалялось? Так что зря смеется моя красавица невестушка! - с этими словами Тодор принялся стягивать сапог. И действительно, когда он тряхнул голенище, на стол выкатилось пропавшее кольцо. - Вот оно! Разве праведное имущество расстанется со своим владельцем? Колечко мне верно, как моя нареченная. Полюбуйся-ка, матушка Тереза, какой подарок справил твой будущий зять своей невесте. Хорош, правда? А вы, господин комиссар, в бриллиантах разбираетесь? Во сколько оцените этот камень?

Тимар рассмотрел "драгоценность" и сказал:

- Пьер де Страс. Если двенадцать на дюжину, то по пяти грошей пойдет.

- Уж кто бы говорил, а кто помалкивал! Сам кроме овса да кукурузы другого товара не видел, а туда же, о бриллиантах судить берется!

И поскольку Ноэми всячески отбивалась от подарка, Тодор надел злополучное кольцо на собственный мизинец и, как он ни был поглощен едой и питьем, старался все время оттопыривать палец с кольцом.

Аппетит у молодого человека был лучше некуда.

За едой он пустился в длинные разглагольствования о том, какое это трудное дело - судостроение. Рассказал, сколько миллионов кубометров леса ежегодно расходует триестская верфь. Теперь уж поблизости и лесов не осталось, где можно было бы взять подходящее дерево, вот разве что в Славонии. А вскорости придется и строевой лес вывозить из Америки.

Наевшись до отвала, он приступил к сути дела.

- Ну а теперь, милая матушка Тереза, растолкую тебе, зачем я приехал.

Тереза смотрела на него с тревогой и недоверием.

- Зараз осчастливлю и тебя, и Ноэми, и себя самого, ну и для синьора Скарамелли нужным человеком заделаюсь. Слушай внимательно! Не так давно господин Скарамелли возьми да и скажи: "Вот что, друг мой Кристян, придется вам ехать в Бразилию".

"Туда тебе и дорога", - вздохнула госпожа Тереза. Тодор уловил ее мысль и улыбнулся.

- Видишь ли, из Бразилии мы вывозим все дерево, необходимое для судостроения. Из махахубы и мурайи делают днище, из пальмы и патавоу - боковые стенки корабля. Мангровое дерево, ройок и гратгал ценны тем, что не гниют в воде, запаха "mort aux rats" - "крысиной смерти" - не выносят крысы. Железное дерево идет на изготовление руля, а сургумтрия на лопасти весел. Тиковое, сандаловое и махагоновое дерево используется на лучшую корабельную мебель, каскарилью, такаамахаку и берберитовое дерево даже жук-точильщик не берет, а дерево маоу не поддастся даже тередо навалис - моллюскам -древоточцам. Но и это еще не все, без дерева Фернамбук, манцинель, казуар, без "драконьей крови" и "дьяволова кофе" тоже никак не обойтись.

- Перестань! - оборвала его Тереза. - Сколько можно перечислять разные чудные названия? Надеешься задурить мне голову, думаешь, я за этими деревьями леса не вижу? Если в Бразилии произрастает такая пропасть ценных пород, то объясни, отчего ты туда не поехал?

- Так в том-то весь смысл моей идеи! С какой это стати, сказал я синьору Скарамелли, нам ехать в Бразилию, ежели у нас поблизости можно сыскать деревья не хуже? Я, например, знаю остров на Дунае, где произрастают девственные леса, деревья там одно другого краше и тамошним, Бразильским, ничуть не уступают.

- Так я и знала! - пробормотала Тереза.

- Тополя нисколько не хуже патавоу, а за ореховым деревом и махагоновому не угнаться. На нашем острове этого добра полным полно.

- На мои ореховые деревья нацелился?

- А с яблонями так и каскарилье не сравниться.

- Значит, и о яблонях позаботился?

- Против сливы не устоят и лучшие сорта тикового дерева.

- Выходит, ты намерен вырубить все деревья и продать их господину Скарамелли? - очень спокойным тоном поинтересовалась Тереза.

- Но ведь мы заработаем уйму денег - по десяти форинтов за дерево, это уж как минимум. Синьор Скарамелли дал мне карт-бланш, мне предоставлено полное право самому заключить с тобой договор, а он уже готов, у мен я в кармане, твое дело только подписать, и мы - богатые люди. От деревьев этих тут все одно проку мало, и когда они будут изведены под корень, мы и сами здесь не останемся, переедем жить в Триест. Ну, а остров можно будет засадить вишней "махалеб": из ее древесины делают знаменитые турецкие чубуки - вишневые, ароматные, ну да ты сама знаешь. Никакого особого ухода за этими деревьями не требуется, достаточно будет держать здесь одного управляющего, чтобы он сбывал купцам в Варну ежегодную партию древесины - на вишневые чубуки. Так что бы и на этом деле заработаем по пятьсот золотых с хольда. Вот и считай: с десяти хольдов набежит целых пять тысяч.

Тимар не смог удержаться от улыбки. О таких дерзких спекуляциях даже ему не доводилось слыхивать.

- К чему эти ваши усмешечки? - окрысился на него Тодор. - Я свое дело разумею.

Ему ответила Тереза.

- Я свое тоже. Всякий раз, как тебя сюда приносит нелегкая, ты для меня все равно как вестник смерти: знаю, что ты опять какую-нибудь подлость удумал. Тебе прекрасно известно, что денег у меня нет и никогда не будет. Ты и тут нашел выход: являешься с пустой шлюпкой и все, что мне удалось накопить для нас обеих, выгребаешь подчистую и распродаешь. Я отдавала, ты брал, бог тебе судья. Но теперь тебе фруктов мало, обложил данью, до какой турецкий паша не додумался. Деревья он, видите ли, продать задумал. Да они для меня единственные добрые друзья и кормильцы, я их своими руками сажала, сама за ними ухаживала, они мне - и дом, и кров! Как тебе не совестно плести небылицы, будто бы эти деревья на морские суда пойдут и за них бог весть какие деньги заплатят. Вырубить-то ты бы их не пожалел, а потом продал бы за грош первому попавшемуся углежогу, - вот и весь твой хитроумный замысел. Надеялся меня околпачить, как деревенскую простушку? Прибереги для себя эти дурацкие шуточки, не то я тебе покажу, на что годятся вишневые сучья!

- Помилуй, матушка Тереза, какие тут могут быть шутки! Не стал бы я сюда являться без причины. Ведь сегодня праздник, или ты забыла? У меня именины, и в это т же день родилась моя дорогая малышка Ноэми. Наши покойные отцы заповедали нас друг другу - уж это-то, надеюсь, ты помнишь! - и было условленно, что как только сравняется Ноэми шестнадцать, тогда и стать нам супругами. В этот день ваш верный Тодор подоспел бы к вам и с другого конца света. Вот он я, со всем пылом сердца. Но ведь одной любовью сыт не будешь. Жалование у меня, правда, приличное, синьор Скарамелли не скупится, но все свои средства я потратил на обстановку дома, мебель купил самую что ни на есть роскошную. Придется и тебе раскошелиться, должна же ты хоть что-то дать за Ноэми. Иначе как ей на люди показаться. Чтобы достоинства своего не уронить. Приданое невесте требуется, и она вправе его с тебя требовать. Как-никак единственная дочь, уж ей ли на твои щедроты не рассчитывать!

Ноэми сердито забилась в угол и уткнулась лбом в стену.

- Сколько ни жмись, а придется тебе ради Ноэми раздобриться. Если уж очень жалко, оставь себе половину деревьев, а я удовольствуюсь другой половиной. Там уж моя забота, кому и как их продать. Дай Ноэми в приданое ореховые деревья, у меня на них покупатель есть, уверяю тебя.

- Вот что, Тодор: не знаю, сегодня ли у тебя именины или в какой другой день, но что Ноэми родилась не в этот день, уж это я точно знаю... И так же точно знаю, что, будь ты даже единственным мужчиной в целом свете, Ноэми все равно за тебя не пойдет.

- Ха-ха-ха! Предоставь это дело мне.

- Изволь. У меня же с тобой разговор короткий. Свои любимые ореховые деревья я тебе нипочем не отдам, даже если бы они сей момент требовались на Ноев ковчег. Уступила бы я тебе одно-единственное дерево ради той веревки, какая тебе все равно на роду написана, а ежели у тебя сегодня именинный день, то и повод для подарка подходящий.

Тодор Кристян встал с места, но вовсе не для того, чтобы уйти; он переставил стул задом наперед, уселся на него верхом, облокотился на спинку стула и с вызывающей дерзостью посмотрел в глаза Терезе.

- Не слишком-то ты меня привечаешь, матушка Тереза. Видать, забыла, что стоит мне сказать хоть слово....

- Говори! Этого господина можешь не стесняться, он все знает.

- Что этот остров - не твой?

- Да.

- Достаточно одного моего доноса в Вене или Стамбуле....

- Чтобы сделать нас нищими и пустить по миру.

- И сделаю! - вскричал Тодор Кристян, показав свое истинное лицо. Его горящие алчностью глаза впились в лицо Терезы; он вытащил из кармана лист бумаги, где были проставлены первые строчки договора, и ткнул пальцем в место, отведенное для подписи и даты. - Если ты сейчас же, немедленно не поставишь здесь свою подпись, клянусь, я так и сделаю!

Тереза дрожала всем телом.

И тут Михай Тимар тронул Тодора за плечо.

- Вы не сможете этого сделать, сударь.

- Чего именно? - резко обернувшись, спросил тот.

- Донести тем или иным властям о существовании этого острова и о том, что он самовольно занят.

- Почему это не смогу?

- Потому что вас опередили.

- Кто?

- Я.

- Вы? - вскричал Тодор, замахиваясь кулаком на Михая.

- Вы? - вскрикнула, Тереза, в отчаянии хватаясь за голову.

- Да, я заявил и в Вене, и в Стамбуле, что возле Островы вот уже лет пятьдесят как образовался остров; на нем никто не живет, и названия ему нет! - тихим, но твердым голосом произнес Тимар. - И тут же обратился с просьбой и к венским властям, и к стамбульским, чтобы мне предоставили этот остров в аренду сроком на девяносто лет. Определена и ленная подать: венгерскому правительство мешок орехов в год, а стамбульскому - ящик сушенных фруктов. Я только что получил договор и фирман.

Тимар вынул из кармана два письма - те самые, что в Байе доставили ему такую радость. Став богатым и знатным, он постарался обеспечить покой несчастной семье, на которую так и сыпались удары судьбы. Немалых денег стоил ему этот арендный договор об уплате мешка орехов да горстки сушеных фруктов.

- И предоставленное мне высочайшим повелением право на пользование островом я незамедлительно передоверил нынешним его обитателям и колонистам. Вот официальное разрешение.

Тереза молча упала к ногам Михая. Ее сил хватило лишь на то, чтобы, захлебываясь рыданиями, целовать руки человеку, кто избавил ее от сущего проклятия, навеки прогнал злое наваждение, не девавшее ей покоя ни днем, ни ночью.

Ноэми крепко прижала руки к сердцу, словно опасаясь, как бы оно не выдало ее, даже если уста молчат.

- Как видите, сударь, - заключил Михай, обращаясь к Тодору Кристяну, - ближайшие девяносто лет вам на этом острове делать нечего.

Тодор Кристян, побелев от злости, с пеной на губах взвизгнул:

- Кто вы такой? По какому праву вмешиваетесь в дела этой семьи?

- А вот по какому: я его люблю! - воскликнула Ноэми со всем пылом страсти и, бросившись на грудь Михая, обвила его шею руками. Тодору нечего было сказать. В немой ярости погрозил он Тимару кулаком и выскочил из дома вон. Но его молчаливый взгляд был исполнен угрозы, какая заставляет ожесточившегося человека хвататься за оружие или подсыпать яд.

А девушка по-прежнему прижималась к груди Тимара.

Вне мира.

Девушка по-прежнему прижималась к груди Михая, хотя тот, от кого она защитила его своим телом, уже ушел.

Отчего она бросилась ему на грудь, отчего произнесла слова любви?

Хотела тем самым раз и навсегда прогнать человека, который одним своим присутствием наводил на нее ужас? Хотела окончательно отбить у него охоту навязываться в мужья?

Читатель вправе подумать, что выросшая на острове дикарка понятия не имела о правилах приличия, о добропорядочности и морали, о целомудренной сдержанности и светских условностях, о взаимоотношениях женщины и мужчины, регламентируемых строжайшим государственными и церковными законами.

А может быть, Ноэми спутала любовь с чувством естественной благодарности к человеку, избавившему их с матерью от непрестанной тревоги и страха; он дал им право до конца дней обитать в их райском уголке и, очевидно, добился этого ценою немалых усилий, а стал быть, все время помнил о них....

Возможно, она испугалась, увидев, как рука их мучителя потянулась за оружием, и инстинктивно заслонила собою спасшего их человека?

Или же подумала: судовой комиссар, человек неимущий, мать его была такой же беднячкой, как и моя, он ведь сам сказал, что у него никого нет. Тогда отчего бы мне не быть для него близкою? Чего ради наведываться ему на пустынный остров, если его ничто здесь не привлекает? А если же он мня любит, то отчего бы и мне не любить его?

Нет-нет, никакие логические ходы, никакие рассуждения, никакие уловки здесь ни при чем. Нет здесь ничего, кроме любви.

Ноэми не знала, отчего и почему любит, просто любила, и все.

Не знала, дозволена ли эта любовь богом и людьми, принесет ли она радость или горе, - просто любила, и все.

Она не стремилась быть счастливой, гордой, быть супругой своего избранника, венчанной серебряным венцом во имя отца и сына и святого духа, - просто любила, и все.

Она не собиралась защищать себя пред людьми и судьями, не искала себе оправдания, покорно опустив голову; не просила у мужчины защиты, у людей - сочувствия, у бога - милосердия, просто любила, и все.

Такова была Ноэми.

Бедняжка Ноэми, сколько тебе предстоит из-за этого выстрадать!..

... Михай впервые в жизни услышал обращенные к нету слова любви.

Его любят от всего сердца; любят судового комиссара, у которого ни гроша за душой, только жалованье от хозяина; любят бескорыстно, ради него самого.

Чудодейственное тепло разлилось по его жилам, - тепло, пробуждающее от тяжелого сна и дающее силы воспрянуть духом.

Боязливо, робко поднес он руки к плечам девушки, чтобы прижать ее к себе, шепотом спросив:

- Правда ли это?

Ноэми, не отрываясь от груди его, кивнула.

Михай перевел взгляд на Терезу.

Тереза приблизилась и возложила руку на голову дочери, словно благословляя ее на любовь.

Наступила долгая, немая сцена, когда все ее участники молча прислушивались к биению сердец друг друга.

Тереза, нарушив молчание, заговорила первою.

- О, если бы вы знали, сколько слез она пролила из-за вас! Если бы видели, как она вечерами поднималась на скалу и часами смотрела в даль, некогда скрывшую вас! Если бы слышали, как она во сне произносит ваше имя!

Ноэми сделала протестующий жест, словно умоляя мать не выдавать ее чувства.

А Михай поймал себя на том, что все крепче прижимает Ноэми к своей груди.

Вот ведь нашлось на белом свете существо, которое способно любить его и которому от "золотого человека" не нужно золота, нужен лишь он сам, человек!

Михай чувствовал себя так, словно он долго блуждал, прежде чем догадался преступить границы привычного мира, зато теперь перед ним открывается новая земля, новое небо и новая жизнь.

Он склонился к девушке, чтобы поцеловать ее в лоб, и явственно ощутил биение ее сердца у своей груди.

А вокруг в целом мире не было никого и ничего, кроме благоуханья цветов и кустарников, кроме жужжанья пчел и пения птиц.

Сама природа внушала мысль о любви.

Блаженство, переполнявшее их существа и не требующее слов, подсказало им выйти на волю, под сень небес. Они так и вышли из дома, не расплетая объятий, и когда взгляды их погружались друг в друга, оба думали об одном; "И у тебя глаза такого же цвета, как мои!".

И если сияющий небосвод и напоенная благоуханием земля сговорились меж собой околдовать их, то вспыхнувшее в молодых сердцах чувство лишь усиливало колдовские чары. Юное дитя, еще никогда никого не любившее, и мужчина, которого никто никогда не любил... Что будет, если эти два существа обретут друг друга?

День прошел, а они никак не могли нарадоваться радости друг друга.

Настал вечер, взошла луна. Ноэми привела Михая к выступу скалы, откуда затуманенным от слез взглядом три года назад провожала она лодку с судовым комиссаром.

Тимар опустился на поросшую зеленью скалу, средь пахучих зарослей лаванды. Ноэми села подле него, приникнув золотистой головкой к его плечу и устремив к небесам сияющий счастьем взгляд.

Тереза стояла над ними, с улыбкой взирая на молодую пару.

Серебристая луна озаряла ясный небосвод, струила свой призрачный свет на землю.

И вновь вела свои искусительные речи:

""Теперь это сокровище принадлежит тебе: ты его отыскал, оно само отдало себя в твои руки, что ж, владей им. Всего ты добился в жизни, только любовью был обделен, теперь и любовь ты обрел. Бери ее, наслаждайся, пей до дна, и станешь другим человеком, ведь тот, кого любит женщина, - небожитель. А ты любим, ты счастлив!".

...И лишь едва слышный голос прошептал внутри: "Ты - вор!".

Первый поцелуй открыл Михаю новую жизнь. Он пробудил в его сердце юношеские мечты, тягу к романтике, с которой Михай не расставался в годы своих одиноких путешествий и деловых разъездов, лишь научился скрывать ее под бременем повседневных забот, жестких коммерческих расчетов, приумноживших его состояние. Романтические грезы в конечном счете привели его к райскому счастью, и тут он увидел, что цветы на деревьях райского сада намертво прихвачены морозом. Подавленных, недоумевающий, охладелый душою, утратив все цели в жизни, он брел пустынею, пока счастливый случай не вывел его к оазису. И в этом крохотном оазисе он нашел то, что долго и тщетно искал по всему свету: любящее сердце! В душе его свершилось чудесное преображение.

Первое чувство, овладевшее им, больше всего походило на какой-то загадочный страх: Михай страшился счастья. Пойти своему счастью навстречу или бежать от него? Что его ждет - благо или зло, жизнь или смерть? Где тот бог, что ответит на эти вопросы! Ведь отвечает же он цветку, раскрывающему чашечку своих лепестков, малой букашке, звенящей крылышками, птице, льющей гнездо. И лишь для человека, вопрошающего: "Блаженство иль вечную кару обрету я, поддавшись голосу сердца?" - у Всевышнего не находится ответа.

Михай решил прислушаться к голосу сердца, а голос этот подсказал ему: загляни в ее глаза, какой грех в том, чтобы упиваться сияньем девичьих глаз!

Только ведь опьяненье это будет длиться вечно: стоит погрузиться взглядом в глаза любящей души, и ты навеки оставишь там собственную душу.

Михай глядел в глаза Ноэми, позабыв обо всем на свете, и находил в них целый мир, сулящий безбрежное наслаждение, земное счастье, блаженство.

Это предвкушение счастья пьянило его.

 С младых лет он не был любим. Лишь однажды дерзнул он помечтать о счастье, не страшась трудов и препон, устремился к нему, а достигнув, обрел лишь жестокое разочарование, испепелившее все его радостные надежды.

И вот теперь ему открыто говорят, что он любит. Говорят весенние деревья, осыпая его лепестками цветов, говорят твари животные, тычась в его руку, говорят уста, выдавая тайну сердца; жаркий румянец и сиянье глаз говорят о том же, выдавая эту тайну еще с большей откровенностью, нежели уста.

Даже мать девушки, которой надлежало бы опасливо скрывать эту тайну, без опаски выдает ее "Она вас так любит, что может умереть от любви".

О, пусть она не умирает!..

Тимар провел на острове день, равный вечности. Душа его была переполнена чувствами, которым нет конца. То был день самозабвенья, сна наяву: стоило грезившему пожелать чего-либо, и желание его тотчас осуществлялось.

Однако на третью ночь, когда Михай после дивного вечера - с любимой, при луне - удалился на покой в свое темное убежище, в душе его заговорил неусыпный, неумолчный обличительный голос:

"Ведаешь ли ты, что творить? Ведь это хуже воровства, поджога или убийства. Несчастная женщина лишена всего своего имущества, отвергнута обществом и изгнана с малым ребенком на необитаемый остров; увидев молодого своего супруга погребенным как самоубийцу в неосвященной земле, дошла до грани человеконенавистничества и неверия в бога. А ты вторгся сюда как тать и похищаешь ее единственное, бесценное сокровище, норовишь навлечь на этих несчастный смерть, горе и мучения. Ты страшнее всех, на ком печать проклятия убогой и гонимой вдовы, а ведь это проклятие покарало их всех до единого. Ты убиваешь обретшую покой душу, ты похищаешь чистое, невинное сердце, не оставляя взамен своего. Безумец, беги, пока не поздно!".

Голос преследовал Тимара неотступно, всю ночь не давая ему сомкнуть глаз. Рассвет застал его на ногах.

Решение было принято. Он уедет и долго-долго не вернется сюда. Не вернется, покуда его на забудут и пока он сам не позабудет об этих трех днях, когда ему казалось, что он тоже имеет право на счастье.

До восхода солнца он успел обойти весь остров, а возвратясь из своих странствий, застал Терезу и ее дочь на веранде - они накрывали стол к завтраку.

- Я должен уехать сегодня! - сказал Тимар Терезе.

- Так скоро!.. - прошептала Ноэми.

- У него много дел! - пояснила Тереза дочери.

- Да, корабли дожидаются! - прибавил Михай.

Объяснение звучало вполне правдоподобно. Ведь судовой комиссар - человека подневольный, не может же он попусту тратить время, запроданное нанимателю.

Его и не уговаривали остаться; он должен уехать - это вполне понятно, но ведь он вернется, и его будут ждать здесь - год, два, до самой смерти, вечно....

Однако Ноэми, узнав о расставании, не могла заставить себя притронуться к парному молоку.

Нельзя было удержать Михая: ждут дела, значит, он должен ехать.

Тереза сама вынесла ему ружье и суму, спрятанные ею в час его приезда.

- Ружье заражено? - предусмотрительно спросила она.

- Нет! Ответил Михай.

- Лучше зарядить, - настаивала Тереза, - Да дробью, так надежней будет. Камыши на том берегу - место коварное, туда волки забредают, а то и другие какие звери поопаснее.

И не отставала от Михая до тех пор, покуда ружье не было заряжено охотничьей дробью; она собственноручно насыпала порох на полку. Пистонов в ту пору еще не знали.

После этого Тереза сказала Ноэми:

- возьми ружье, чтобы Альмира не отняла. Ступай, проводи его к лодке.

Дав дочери такой наказ, она отпустила их одних.

Тимар молча шел подле Ноэми по обрамленной розами дорожке; рука девушки покоилась в его руке.

Неожиданно Ноэми остановилась. Михай тоже остановился и заглянул ей в глаза.

- Ты что-то хочешь мне сказать? - спросил он.

После долгого раздумья девушка ответила:

- Нет. Ничего.

Но Тимар уже научился читать по ее глазам, научился угадывать ее мысли.

"Радость, любовь моя, счастье жизни моей, скажи ты мне, что стало с той белолицей девочкой, которая в прошлый раз была здесь с тобой? Тимеей ее звали", - вот что хотела спросить Ноэми, но не произнесла вслух, лишь молча шла, держа руку Михая в своей руке.

С тяжелым сердцем расставался Михай с Ноэми.

Передавая ему ружье, девушка прошептала:

- Остерегайтесь. Как бы беды какой с вами не приключилось.

И, сжав его руку, она в последний раз посмотрела ему в глаза своим дивным, переворачивающим всю душу взглядом.

- Вы еще вернетесь? - с нежной мольбою спросила она.

Михай был тронут этим молящим тоном. Прижав девушку к груди, он прошептал:

- Отчего ты не говоришь мне "ты"?

Ноэми, потупясь, покачал головой.

- Скажи мне: "ты"! - настойчиво шептал Михай.

Девушка, спрятав лицо у Михая на груди, молчала.

- Не можешь, не хочешь? Короткое словцо, всего-то один слог! Боишься произнести?

Ноэми, закрыв лицо руками, молчала.

- Прошу тебя, Ноэми, скажи мне одно это слово, и я буду счастлив! Боишься выговорить вслух, произнеси потихоньку, шепотом, но не дай мне уйти без него.

Девушка молча покачала головой, так и не сумев выговорить это короткое слово.

- Ну что ж, храни вас бог, милая Ноэми! - срывающимся голосом произнес Михай и прыгнул в лодку.

Камышовые заросли вскоре заслонили остров. Но пока берег не исчез, Михай видел прислонившуюся к стволу акации девушку; обхватив ладонями лицо, она тоскливо смотрела ему вслед, но так и не крикнула вдогонку заветное слово.

Tropicus Capricorni[14].

Переплыв на другой берег, Михай оставил свою лодку местному рыбаку, пусть, мол, посторожит ее, пока он не вернется.

Только вернется ли?

Тимар намеревался пешком добраться до пристани, где под присмотром Яноша Фабулы шла загрузка его судов. Грести против течения - нелегкая забава, а Михай сейчас находился не в том расположении духа, когда физическая нагрузка была бы в радость. К тому же поднялась сильная волна, чтобы такую преодолеть - нужно выложиться без остатка.

Путь Михая пролегал через территорию, которая на большом протяжении являет собою результат трудов дунайских разливов. Прихотливое течение, прорвав где-нибудь преграду на своем пути, меняет и изгибы: один берег упорно подмывает из года в год, другой точно так же год от года наращивает; тополя, занесенные на новые участки вместе с землей, дают молодую поросль. Отложения каждого года легко отличить по тополям, которые так и растут уступами.

В этих нетронутых чащобах теряются извилистые тропинки, проложенные сборщиками хвороста и рыбаками. Кое-где можно наткнуться и на заброшенный шалаш - верхушка у него сбита набок ливнями и бурями, стены обвиты плетями ежевики и тыквы. Такой шалаш может оказаться пристанищем охотника, схроном беглого разбойника или логовом волчицы с детенышами.

Погруженный в свои мысли Тимар брел через нескончаемые заросли, держа за ремень переброшенное через плечо ружье.

...Нельзя тебе сюда возвращаться. Даже одной лжи нелегко придерживаться всю жизнь, а если их будет две, к тому же взаимно исключающих друг друга? Опомнись, ведь ты не мальчик, чтобы давать волю страстям. А может, твое чувство и вовсе не страсть, а так, преходящее увлечение или еще того хуже - тщеславие. Твоему мужскому самолюбию льстит, что юная девушка, которую молодой, видный, даже красивый мужчина просит в жены, отталкивает его, бросается тебе на грудь со словами "я его люблю!". Умерь свое честолюбие: девушка отвергал того красавца, потому что он к гнусный человек, а тебя боготворит, наделив всевозможными возвышенными качествами. Но если бы она знала правду, известную тебе одному: что ты тоже всего лишь мошенник, просто более удачливый, чем тот, другой, разве тогда удостоила бы она тебя своей любви?

...Ну а если бы и вправду она тебя беззаветно любила, и ты принял бы эту любовь, какой стала бы твоя и ее жизнь? Расстаться с нею ты уже никогда не сможешь, значит, тебе придется вести двойную жизнь, построенную на лжи. Желаешь связать свою участь сразу с двумя семьями и, откуда бы ни удалился, нести в сердце своем ревность? В одном случае опасаться за свою любовь, в другом - за честь.

...Жена не любит тебя, но чиста перед тобою, как ангел; если страдаешь ты, страдает и она; если оба вы страдаете друг из-за друга, - то не ее вина, но целиком твоя. Ты похитил ее сокровища, похитил ее свободу, а теперь, вопреки данному тобой обету, хочешь похитить у нее и свою верность?

...Но ведь она никогда о том не узнает, твоя измена не причинит ей боли. Ты и раньше по полгода проводил вдали от дома, уж такова участь коммерсанта, который в интересах дела вынужден разъезжать по всей стране и надолго отлучаться в дальние края. Если с весны до осени жить на острове, это никому не бросится в глаза. Что-то давно тебя не видно. Ах, торговые разъезды? Понятно....

Но что будет с этой девушкой? Ведь она не легкомысленное создание, чтобы сегодня сделать ее жертвой своих страстей, а завтра, пресытясь, щедро вознаградить ее и оставить: пусть ищет утешения в другом месте. Отец ее погиб, наложив на себя руки, и с сердцем дочери заигрывать опасно.

...Ну а если благословение небес, какого ждут все молодые пары, будет ниспослано тебе там, куда ты его не призывал? Что станется с близкой тебе женщиной, что станется с семьею, на которую ты не имеешь права, равно как и она лишена права на тебя - по людским законам.

...Эта девушка не создана для пошлых романов, для удовлетворения минутных мужских прихотей. Она безраздельно завладевает душою любимого, отдавая взамен всю свою душу без остатка. Хватит ли у тебя совести втянуть ее в омут, из которого ей не выбраться?

...Не видать тебе покоя ни днем ни ночью, а в страшных снах тебе будет являться облик детоубийцы и ли самоубийцы. Какое из этих кошмарных видений для тебя предпочтительнее?

...Есть ведь и еще одно препятствие, которое совсем не легко устранить: отвергнутый жених. Прожженный авантюрист, ему одним грехом больше, одним грехом меньше - без разницы, он тебя и на другом конце света отыщет. Встанет поперек пути, как раз когда ты устремишься к вершинам своей карьеры, выведает все твои тайны и до конца дней твоих станет преследовать, терзать угрозами. Он него никакой ценой не освободишься, никакой жертвой не откупишься. Неотступный преследователь твой, он окажется вернее спутника жизни, поклявшегося пред алтарем в вечной любви. От него не убежишь: либо ты убьешь его, либо он тебя, - неразрывны узы, которые может разрешить лишь палач! А ты, золотой человек, образец добродетели и щедрости, всеми уважаемый и почитаемый, окажешься в позорном положении обвиняемого перед судом.

Тимар то и дело вытирал лоб, а затем догадался снять шляпу: теплый весенний ветерок обвевал измученную голову, осушая пот.

Поток тяжких обвинений вызвал в нем попытку оправдаться.

...Неужели я лишен права радоваться жизни? Вот уже без малого сорок лет, как я весь день от зари до зари провожу в трудах и заботах... чего же ради? Чтобы другие могли спать покойно, когда сам я не ведаю покоя?

...Отчего я несчастен в собственном доме?

...Неужели я недостоин женской любви? Ведь женщине, на которой женился, я принес в дар пылкую любовь, я боготворил ее! А она не любит меня, ее холодность повергает в отчаяние.

...Неправда, что я присвоил себе ее имущество, напротив: я спас его для нее. Ведь отдай я найденные сокровища опекуну, они бесследно пропали бы, и Тимее пришлось бы побираться. А теперь к ней возвратилось все, что некогда ей принадлежало. Себе я не оставил ничего, кроме одежды, чтобы прикрыть тело, - разве это воровство?

...Ноэми любит меня, и тут уж ничего не поделаешь. Она полюбила меня с первого взгляда.

...Разве она станет счастлива, если я никогда больше не вернусь сюда?

...Не убью ли я ее, если навеки покину? Не подтолкну ли к самоубийству, если больше никогда не вернусь к ней?

...Люди в неразумии своем прогнали от себя подлинное счастье. Как знать, не поселилось ли оно здесь, на этом обособленном от мира острове, где не властны светские и церковные законы, а жизнью правят лишь законы природы, чувства истинной любви и привязанности?

...И стоит ли так опасаться незадачливого жениха? Ему не нужно ничего, кроме денег, а деньги у меня есть. Брошу подачку, и он уберется с глаз долой!

Весенний ветерок шелестел в кронах молодых тополей.

Близ извилистой тропинки виднелся шалаш, сложенный из вязанок хвороста; вход в шалаш закрывали плети ежевики.

Тимар вытер лоб и надел шляпу.

Голос внутри вновь попытался воззвать к его разуму, прельщая душевным покоем:

...Земных утех ты не ведаешь, жизнь твоя сурова и уныла, зато спокойна. Вечером, отходя ко сну, ты подводишь итог: "Ну, вот, и еще один безрадостный день прошел". И вправе тут же добавить: "Но день ничем не омраченный. Я никому не причинил вреда". Согласишься ли ты променять этот покой на радости. Кои лишат тебя сна?

Дух противоречия тотчас же перехватил слово:

...Но кто сказал, будто любовь - грех, а страдание - добродетель? Видел ли кто-нибудь воочию сидящих подле Господа двух архангелов: тот, что сидит одесную, записывает имена зачахших от скуки праведников, а тот, что расположился ошуюю, заносит в черный свиток имена грешников, дерзнувших любить и быть счастливыми?

Вблизи грянули два выстрела, и над самой головой Михая со зловещим осиным жужжанием просвистели две пули, сбив шляпу так, что она отлетела в кусты.

Стреляли из шалаша.

В первый момент Михай испугался от неожиданности: выстрелы прозвучали словно бы в ответ на сокровенные его мысли. Он вздрогнул всем телом, и сковывающий его страх смыла волна гнева; сорвав ружье с плеча и поправили заряд, он яростно рванулся к входу в шалаш, где еще не развеялся пороховой дым.

Под направленным дулом его ружья стоял дрожащий от страха Тодор Кристян. Двуствольный пистолет - теперь уже бесполезный - Тодор держал перед собою, пытаясь заслонить лицо. Все его тело сотрясала крупная дрожь.

- Ах, вот это кто! - вскричал Михай.

- Пощадите! - еле выговорил злоумышленник; он выронил оружие и умоляюще протянул руки к Михаю. В лице его не было ни кровинки, глаза погасли; полумертвый от страха, он едва держался на ногах.

Тимар быстро опомнился страх и гнев его улетучились.

- Подойди поближе! - опустив ружье, ровным тоном приказал он Тодору.

- Боюсь, - чуть слышно вымолвил тот, прижавшись к стенке шалаша. - Вы меня убьете.

- Не бойся, не убью! - И Тимар разрядил ружье в воздух. - Видишь, теперь я тоже безоружен.

Тодор на подкашивающихся ногах вышел из шалаша.

- Ты хотел меня убить, несчастный! - проговорил Михай. - А мне жаль тебя.

Незадачливый убийца не отваживался поднять на него глаза.

- Тодор Кристян, ты так молод, а уже мог стать убийцей. Радуйся, что тебе это не удалось, и постарайся исправиться. Ведь ты от природы не зол, злым тебя сделали люди. Я знаю историю твоих злоключений и попробую тебя спасти. Способности в тебе заложены хорошие, вот только используешь ты их дурно. Бродяжничаешь, мошенничаешь - неужели такая жизнь тебе по душе? Не может этого быть. Отчего бы тебе не начать все сначала? Хочешь, я подыщу тебе подходящую должность, и ты с своими талантами заживешь как честный человек? Мне это под силу, у меня обширные связи. Ну как, по рукам?

Убийца бросился на колени перед человеком, которого несколько минут назад собирался убить, и, схватив обеими руками протянутую ему руку, покрыл ее поцелуями.

- О, сударь, дозвольте мне стать перед вами на колени! - рыдая, промолвил он. - Вы первый, кто говорит со мною по-человечески! С малых лет меня, как бездомного пса, гоняли от порога к порогу, каждый кусок мне удавалось урвать лишь обманом, воровством или лестью. Мне и руки-то сроду никто не подал, а если кто и подавал, то, значит, злодей еще хуже меня норовил заманить на кривую дорожку. А уж какую жизнь я вел - сквернее некуда, сплошь обман да предательство, любого знакомого лица пуще огня боишься. Вы протянули мне руку!.. А я-то, подлый душегуб, который день вас туту подстерегаю! И вы решили помочь мне спастись от себя самого. Позвольте мне на а коленях выслушать ваши приказания.

- Встаньте! Терпеть не могу сентиментальности, а уж мужским слезам и подавно не верю.

- И правильно делаете. Сударь! - воскликнул Тодор Кристян. - Моим слезам, конечно, веры нет. Ведь я комедиант завзятый, покажи мне грош и вели пустить слезу, я зальюсь в три ручья. Кто же мне поверит, если я заплачу от души? Я подавлю свои чувства, сударь.

- Так-то оно лучше, тем более что я вовсе не намерен читать вам проповедь. У меня к вам деловой разговор. Вы говорили о связях с банкирским домом Скарамелли и поездке в Бразилию.

- Сударь, все это неправда.

- Ясно. Значит, связей с ним у вас нет.

- Были, но оборвались.

- Вы бежали или вас выгнали?

- Первое.

- С доверенными вам деньгами?

- Да, там было сотни три-четыре.

- Скажем для верности, пятьсот форинтов. Нет ли у вас желания вернуть долг господину Скарамелли? У меня-то с этой конторой связи надежные.

- Я не хочу оставаться там на службе.

- А поездка в Бразилию?

- Вранье все это, никакое дерево для постройки судов оттуда не вывозится.

- В особенности тех пород, что вы перечислили. Там были и лекарственные породы, и деревья-красители.

Тодор улыбнулся.

- Ваша правда. Деревья с острова я собирался продать углежогу, Тереза верно меня раскусила.

- Значит, вы не ради Ноэми приплыли на остров?

-Э-э, да у меня в каждой стране по законной супруге!

- Ну что ж, я мог бы предложить вам очень хорошее место в Бразилии - должность маклера при некой новой фирме, где потребуются знания венгерского, немецкого, итальянского, английского, французского и испанского языков.

- Я говорю и пишу на всех этих языках.

- Знаю. А кроме того, объясняетесь по-гречески, по-турецки, по-польски и по-русски. Вы - человек выдающихся способностей, и я обеспечу вам ложность, где таланты ваши будут оценены по заслугам: три тысячи долларов постоянного жалования полюс проценты с прибыли. От вас зависит, чтобы процент этот был как можно выше.

Тодор Кристян лишился дара речи о т таких слов. Он настолько привык притворяться, что сейчас, испытывая прилив истинной благодарности, не смел выразить свои чувства, опасаясь, что Тимар сочтет это очередной комедией.

- Сударь, вы не шутите?

- Какой резон мне с вами шутить? Вы покушались на мою жизнь, и я должен позаботиться о собственной безопасности. Убить вас? Я не могу взять такой грех на душу, значит, мне надобно обратить вас на путь истинный. Другого способа защиты у меня нет. Если вы станете честным человеком, то и я смогу спокойно разгуливать по лесу. Надеюсь, теперь вы меня поняли. Предложение свое я вам сделал по зрелом размышлении, и вот том доказательство: мой кошелек, денег в нем хватит на дорогу до Триеста и расплатиться с синьором Скарамелли. К тому времени, как вы доберетесь до Триеста, я успею письменно снестись с синьором Скарамелли, и он скажет, что вам делать дальше. Ну, а теперь разойдемся в разные стороны.

Тодор дрожащими руками взял протянутый ему кошелек.

Михай поднял свою простреленную шляпу.

- А эти два выстрела расценивайте как вам будет угодно. Если вы хотели убить меня из-за угла, то у вас есть все основания избегать в дальнейшем встреч со мною там, где властвуют законы. Если же то была горячность оскорбленного соперника, то при ближайшей встрече право первого выстрела за мной....

Тодор Кристян, рванув на груди рубаху, взволнованно воскликнул:

- Если я еще хоть раз попадусь вам на глаза, стреляйте прямо сюда! Убейте меня как бешеную собаку! - Подняв с земли свой разряженный пистолет, он насильно всунул его Михаю в руки. - Вот вам мой пистолет, и если я когда-нибудь окажусь у вас на пути, стреляйте безо всяких разговоров и предупреждений!

Он не отставал от Михая до тех пор, покуда тот не спрятал пистолет в карман своей охотничьей сумки.

- Прощайте! - Тимар повернулся и пошел своей дорогой.

Тодор некоторое время смотрел ему вслед, затем бросился вдогонку.

- Сударь, обождите минуту! Вы сделали меня другим человеком. Позвольте мне в письмах, если я когда-либо буду вам писать, называть вас "отец мой". До сих пор это слово вызывало во мне ужас и отвращение, пусть же отныне ему станут сопутствовать доверие и любовь! Благодарю, отец мой!

Тодор пылко прижался губами к руке Михая и бросился прочь; когда ближние кусты скрыли его от Тимара, молодой человек, уткнувшись лицом в траву, разрыдался. И слезы его были искренними.

Бедняжка Ноэми добрый час простояла под акацией, на том месте, где они с Михаем простились. Тереза отправилась на поиски дочери и, найдя Ноэми, села подле нее на траву и достала вязание.

- Слышишь, мама? - вдруг встрепенулась Ноэми. - Два выстрела на том берегу!..

Обе настороженно прислушивались. В воздухе, прогретом летним зноем, царила тишина.

- Опять два выстрела! Мама, что это?

- Охотники стреляют, дочка, - пыталась успокоить ее Тереза.

Однако лицо Ноэми сделалось белым, как цвет к акации у нее над головой, а руки, прижатые к груди, тщетно старались унять биение сердца.

- О, нет! - чуть слышно промолвила девушка. - Он больше не вернется.

Ноэми жестоко казнила себя: отчего не сказала она Михаю короткое слово "ты", ведь он так об этом просил!

- Вот что, друг мой Фабула, - заявил Тимар своему верному управляющему, - этот годы мы не повезем зерно ни в Дёр, ни в Комаром.

- А что же мы с ним делать станем?

- Перемелем на муку. Две водяные мельницы у нас есть свои, в поместье, да наймем еще десятка три дунайских, вот и управимся.

- Сбыть с рук такую пропасть муки тоже совсем не просто.

- Пусть вас это не беспокоит. Загрузим малые суда мешками с мукой и доставим в Карловац, а оттуда на повозках отвезем в Триест. Морское судно мое готово, остается только забить трюмы мешками с мукой до отправить в Бразилию.

- В Бразилию? - испуганно переспросил Фабула. - Нет уж, сударь, увольте, мне туда ехать не с руки.

- Я и не собираюсь вас туда посылать, на то есть другой человек. Ваше дело проследить, чтобы здесь все шло без сучка, без задоринки - и помол, и перевозка муки до Триеста. Сегодня же отдам распоряжение всем управляющим и мельникам, а в мое отсутствие будете распоряжаться вы.

- Благодарю покорно! - сказал Янош Фабула и, понуря голову, вышел из кабинета господина Леветинцского.

- Опять какую-то дурь несусветную удумал! - пробурчал он себе поднос, но так, чтобы и хозяину было слышно. - Мыслимое ли дело и Венгрии в Бразилию муку вывозить! Я ведь и географии обучался у его преподобия господина Оноди, так что и про Бразилию эту мне много чего ведомо. Главный город там Рио-де-Жанейро; оттуда вывозят хлопок, табак, сахар, кофе, там находятся самые знаменитые алмазные рудники. Живут в Бразилии, индейцы, португальцы, голландца, англичане и немцы. А теперь вот и венгру, вишь, пришла охота в этакую уйму пронырливого люда затесаться! Муку он туда вывозить надумал. Да там цельные леса из таких деревьев, что только знай руби да из сердцевины выгребай готовую муку-крупу. А в иных лесах прямо на деревьях готовые булки растут, обрывай с веток те, что поспели, и в печь пихай. И в такую хлебную страну муку везти, да еще из-за моря. Во-вторых, все равно ее там никто не купит. А ежели и купят, то из Бразилии денег не дождешься: и адвоката туда не пошлешь, и вице-губернатору не пожалуешься. Выходит, опять господин Леветинцский невесть что учудил. А только, помяните мои слова, и эта его блажь тоже чудом обернется, как всякий раз бывало. Пойдет туда корабль с мукой, а обратно вернется с золотом. Но уж больно чудная эта затея!..

Наш друг Фабула Был совершенно прав. Да и сам Тимар был примерно того же мнения. Ведь, снаряжая судно в Бразилию, он рискует сотней тысяч форинтов.

Впрочем, идея эта не была для него внове. Давно задавался он вопросом, отчего бы венгерскому негоцианту не взяться на какое-нибудь дело покрупнее? Не вечно же тянуть суда по Дунаю взад-вперед, торговаться из-за цен на зерно, выхлопатывать у высоких министерских чинов заказы и, если повезет, отводить канал государственных расходов к собственному участку. Не вечно же заключать с Дворцовыми палатами арендные договора на грошовых для себя условиях, а попутно - из благородных побуждений - выручать под высокие проценты деньгами бедствующих магнатов, чтобы, как нищий по копеечке, сколачивать один убогий миллионишко за другим! Неужто не сыскать венгерскому купцу более обширного, свободного и добычливого поля деятельности, чем эта мелочная торговля? Неужто не найти у себя в стране товара, какой мог бы выдержать конкуренцию и открыть выход на мировой рынок?

Внешняя торговля была его давней, заветной мечтой. Тимар загодя занялся усовершенствованием своих мельниц и заказал в Триесте судостроительной компании морское торговое судно. Однако причиной столь скоропалительного о решения все же была Ноэми: стычка с Тодором Кристяном подтолкнула его тотчас же приступить к осуществлению своего замысла.

Вывоз муки в Бразилию стал теперь делом второстепенным, главной задачей было отдалить от себя Тодора на расстояние целого полушария.

Те, кто видел, какую кипучую деятельность развил в эти недели Тимар, как разъезжал с мельницы на мельницу, как следил за погрузкой и торопил груженные суда к немедленной отправке, - говорили: вот образец для подражания каждому негоцианту! Такой богатый господин, держит такую пропасть управляющих, агентов, комиссаров, приказчиков, старост и надзирателей, а во все дела вникает самолично, будто самый обычный купец. Уж кто-кто, а Тимар в торговом деле разбирается.

Знали бы они, как далеки сейчас от торговли его интересы!

Минуло три недели, и первый корабль, груженный тоннами венгерской муки, стоял в триестском порту, готовый поднять якоря. Красавец трехмачтовик носил название "Паннония". Даже придирчивый Янош Фабула, присутствовавший при погрузке, остался доволен судном.

Тимар же и в глаза не видел свое детище. Он даже не поехал в Триест проводить судно в первое путешествие, все эти недели он находился в Панчеве или Леветинце. Реализацию идеи взяла на себя фирма Скарамелли: у Тимара была причина не связывать свое имя с этим предприятием, и он лишь обменивался с фирмой письмами.

В один прекрасный день Тимар получил послание от Тодора Кристяна. Вскрыв конверт, он с удивлением обнаружил приложенные к письму деньги - сотенный банкнот. Что же до содержания письма, оно было следующим:

"Отец мой!

Теперь, когда вы читаете эти строки, я уже далеко в открытом море на борту красавицы "Паннонии" в качестве бразильского агента фирмы Скарамелли. Приношу свою глубочайшую благодарность за ваше великодушное предложение. Банк выплатил мне наперед двухмесячное жалование, и я посылаю вам сто форинтов с нижайшей просьбой: не откажите в любезности передать эти деньги владельцу трактира "Белый корабль" в Панчеве. Прошлый раз я остался должен этому честному малому и теперь с благодарность возвращаю свой долг. Благослови вас небо за вашу доброту ко мне!".

Тимар облегченно вздохнул: этот человек встал на честный путь, вот ведь вспомнил о своих прошлых долгах и покрывает их сбереженными деньгами.

До чего приятное чувство помочь пропащему человеку! Спасти недруга, покушавшегося на твою жизнь, вернуть его обществу, превратить мошенника в честного человека, отыми дочиста упавшую в грязь жемчужину - благое дело, достойное эпохи первых христиан. Ты поистине человек благородной души!

Но обличающий голос в душе возразил: " Ты - убийца! И радуешься не тому, что спас человека, а что сам от него избавился. Если вдруг до тебя дойдет весть, что корабль твой в океане попал в шторм и, разбитый в щепки, пошел ко дну вместе с грузом и людьми, радость твоя будет еще больше. Не интересуют тебя и торговля мукою, ни прибыли, ни убытки, ты сейчас думаешь совсем о другом. Каждое лето из болотистых долин Ла-Платы и Амазонки выбирается губительное чудовище - желтая лихорадка; подобно тигру, подстерегает она каждого вновь прибывшего чужака, из сотни людей каждые шестьдесят падают жертвой этой хвори. Авось да и Тодор окажется среди них. Ты - убийца! А может, ты надеешься на иной, более вероятный исход: в краю, где властвуют страсти, этот легкомысленный, темпераментный человек станет жертвой прекрасный креолок и увеселительный притонов, растратит вверенные ему деньги и после этого преступления вынужден будет скрываться, а значит, окажется все равно что мертв для тебя и для всего здешнего мира. Предвидя такой исход, ты радуешься ему заранее! Ты - Убийца!

Тимар и впрямь испытывал радость, словно ему удалось убить недруга, - радость беспокойную, исполненную укоров совести и отдаленный, неясных тревог.

С этого дня Тимара словно подменили; его нельзя было узнать. Обычно хладнокровный и уравновешенный, сейчас он каждым своим поступком выдавал несвойственное ему беспокойство. Деле противоречивые распоряжения, а через час и вовсе забывал о своих указаниях. Отправляясь в какую-нибудь поездку, вдруг возвращался с полпути. Случалось, забросив коммерцию, он производил впечатление человека, делами совершенно не интересующегося, а потом вдруг за малейшее упущение раздраженно набрасывался на подчиненных.

Нередко видели его на берегу Дуная: опустив голову, долгими часами расхаживал он взад-вперед, словно близок был к помешательству, и начал с того, что сбежал из дому. А иногда наоборот, запершись в своей комнате, целый день не желал никого видеть.

Письма, которые изо всех уголков страны отсылали Тимару в Леветинц, грудой копились у него на столе нераспечатанными.

Серьезный, взрослый человек не способен был думать ни о чем и ни о ком, кроме златокудрой девушки, которую он последний раз видел на берегу острова такой грустной.

Он то решал вернуться к ней, то был полон решимости забыть ее навсегда.

Тимар сделался суеверен, жаждал небесных знамений, вещих снов, которые подскажут ему, как поступить. Но в сновидениях ему являлась все та же девушка - счастливая и страдающая, вверившая ему свою судьбу и ныне потерянная для него; эти сны и вовсе лишали его покоя. А небеса тоже не спешили подать какой-нибудь указующий знак.

В один из томительных дней Тимар заставил себя взяться за ум; привычные дела утишат мятущуюся душу. Он сел за стол и начал распечатывать накопившуюся корреспонденцию. Однако стоило ему дочитать письмо до конца, как он уже забывал, о чем шла речь в начале.

Тимар видел перед собою голубые глаза Ноэми и желал читать лишь то, что они говорили.

Но вот под руку ему попался конверт увесистее прочих; адрес был написан знакомым почерком. Сердце Тимара дрогнуло- то был почерк Тимеи.

Холодок пробежал у него по жилам: вот оно, небесное знамение! Это письмо определит исход его душевных борений.

Тимея - ангельски доброе создание, верная, преданная жена! Одно ее ласковое слово подействует на его душу, как оклик на человека, забывшегося глубоким сном. Строки знакомого почерка возродят в памяти дивный страдальческий облик и вернут его на путь истинный.

В конверте прощупывалось что-то тяжелое. Должно быть, какой-нибудь приятный сюрприз, знак нежного внимания. Ну да, конечно же, вещь завтра у него день рождения! Это письмо - милое напоминание о празднике.

Михай слова печать и бережно вскрыл конверт.

К его удивлению. Оттуда выпал ключ от письменного стола, - вот-то и придавал такую тяжесть конверту. А в письме было всего несколько строк:

"Мой дорогой супруг!

Вы забыли вынуть ключ от ящика письменного стола. Чтобы вы не беспокоились, посылаю его вам. Храни вас Господь!

Тимея".

И все.

Тимар действительно забыл этот ключ в письменном столе, когда среди ночи тайно вернулся домой и от речей Атали совсем потерял голову.

Итак, никаких сюрпризов, подарков, всего лишь ключ и несколько холодных слов в придачу!

Тимар удрученно положил перед собою письмо.

Тут вдруг его пронзила страшная мысль: если Тимея обнаружила ключ, торчащий в замке письменного стола, то не исключено, что она рылась в его вещах, - женщины нередко делают это из любопытства. А если она заглянула в ящик, то обнаружила там вещь, которую не могла не узнать. Обращая сокровища Али Чорбаджи в деньги, Тимар соблюдал осторожность: старался не сбывать такие произведения ювелирного искусства, которые могли бы навести на след, и в первую очередь продал бриллианты без оправы. Среди драгоценностей был выложенный бриллиантами медальон с миниатюрой внутри. Портрет изображал молодую женщину, чертами лица поразительно напоминающую Тимею. По всей вероятности, это была ее мать, гречанка по происхождению. Если Тимея обнаружила этот медальон в ящике мужнина стола, она обо все догадалась. Узнала на портрете лицо матери и поняла, что драгоценность принадлежала ее отцу; после этого нетрудно было сообразить, что отцовские сокровища попали в руки Тимара, а там уж и распутать всю историю, каким образом Тимар стал богаты человеком и откупил Тимею ценою ее же собственных сокровищ.

Если Тимея поддалась любопытству, то теперь она знает все и презирает своего мужа.

Разве не подтверждают это слова ее письма и приложенный к нему ключ? Разве не хотела она дать мужу понять: "Я распознала тебя"?

Если до этого момента Михай колебался, карабкаться ли ему вверх или катиться по наклонной плоскости вниз, то теперь он окончательно укрепился в мысли: вниз!

Не все ли равно? Перед женою он разоблачен, строить из себя "золотого человека", щедрого, великодушного благодетеля больше не удастся. Теперь она знает ему истинную цену.

Значит, остается катиться вниз.

Решено: он вернется на остров. Однако ему не хотелось отступать с поражением.

Он отправил Тимее письмо, где просил ее всю корреспонденцию, какая за время его продолжительного отсутствия будет поступать на комаромский адрес, вскрывать самолично и в случае необходимости обращаться за помощью к его адвокату и комиссионеру; если же потребуется безотлагательное вмешательство, то она вправе самостоятельно распоряжаться от его имени: подписывать чеки, получать и выдавать деньги по своему усмотрению. Вместе с письмом он вернул Тимее ключ от письменного стола, чтобы в случае надобности все договора и прочие бумаги были у нее под рукою.

Михай решил пойти с козыря. Почувствовав, что тайна его вот-вот раскроется, он поспешил сам навести на ее след в надежде, что так она, может и не выявится. Ведь подозрительность, как филин, хорошо видит в потемках, зато слепнет при свете дня.

Вслед за тем он отдал необходимые распоряжения всем своим управляющим, предупредив каждого, что уезжает надолго, но не сказав, куда именно. А всю почту на его имя велел пересылать в Комаром своей жене.

Из Леветинца он выехал после обеда, но не в собственном экипаже, а наемной крестьянской повозкой: он рассчитывал таким образом запутать следы.

Всего лишь несколько дней назад Михай находился под властью суеверий, ожидая вразумляющих знамений от небесных сил и стихий природы. Теперь же, когда он принял окончательное решение вернуться на остров, ему все было нипочем. А между тем и небесные и земные стихии не скупились на зловещие предостережения, пытаясь чуть ли не силком удержать его.

Под вечер, когда вдали показалась уходящая за горизонт полоса тополиных зарослей, окаймляющих берег Дуная, на небе вдруг возникла, стремительно приближаясь, какая-то странная, похожая на клубы дыма туча тускло-красного цвета. Возчик, сербский крестьянин, с тяжкими вздохами принялся было молиться, но, как только клубящаяся туча приблизилась, благоговейные слова на его устах сменились ругательствами.

- Комарье летит!....

Комары, несметными полчищами гнездящиеся в скальных пещерах Голубаца, - воистину порождение дьявола; время от времени они снимаются с мест и, сбившись в огромный рой, обрушиваются на равнину. Тогда уж не приведи бог какой-нибудь несчастной скотине попасться им на пути.

Туча комаров накрыла равнину, где пролегала дорога к реке. Мелкая, беспощадно жалящая мошка облепила обеих лошадей, плотно забивая глаза, уши, ноздри. Перепуганные животные, не слушая возницу, повернули назад и понеслись, закусив удила. Тимар рискнул соскочить на полном ходу; природная ловкость и счастливый случай выручили его - руки-ноги остались в целости, но лошади с повозкой умчались куда глаза глядят.

Уж этого ли предостережения мало, чтобы повернуть обратно? Но Тимар был полон решимости, его было не остановить. Ведь теперь он ступил на такой путь, где человеку негоже обращаться за поддержкой к Всевышнему. Ноэми влекла его к себе, Тимея отталкивала, и в этом противоборстве полярных сил Тимар положился на собственную волю. А она вела его вперед.

Лишившись лошадей, он зашагал к прибрежным зарослям пешком. Оружие его осталось в повозке, он подобрал толстый ивовый сук и, вооружившись им, как дубиной, в поисках тропинки углубился в заросли. Вскоре он заблудился. Время шло к ночи. Чем настойчивее продирался Тимар сквозь чащу кустарника, тем меньше оставалось надежды выбраться отсюда. Наконец он наткнулся на какой-то шалаш и решил переночевать здесь. Собрав в кучу валявшийся вокруг хворост, он разложил костер; по счастью Когда он соскочил с повозки, охотничья сумка осталась при нем. Тимар достал хлеб и сало, чтобы поджарить на огне.

В охотничьей сумке обнаружилось и еще кое-что: двуствольный пистолет Тодора, из которого тот стрелял в Михая, спрятавшись в шалаше. Да и шалаш-то, пожалуй, был тот же самый.

Проку от пистолет не было никакого, поскольку пороховница Михая тоже осталась в повозке, однако оружие все-таки сослужило свою пользу, утвердив Михая в его фатализме. У человека, который чудом уцелел под пулями, должно быть еще какое-то предназначение на земле.

Эта мысль пришлась как нельзя кстати: с наступлением ночи заросли превратились в опасное место. Поблизости выли волки; Тимар видел, как в густом кустарнике зеленым блеском горят из глаза. Время от времени один из старых волков дерзко подкрадывался с тыла к самому шалашу и испускал леденящий душу вой.

Тимар попытался было укрыться в шалаше, но темное нутро встретило его злобным змеиным шипением, а под ногами лениво колыхнулась какая-то масса: очевидно, он едва не наступил на черепаху.

Тимар сидел у костра, не давая огню угаснуть, и раскаленным кончиком длинного прута чертил в воздухе какие-то замысловатые знаки - должно быть, огненные иероглифы собственных мыслей.

До чего же тоскливая ночь! У него есть несколько домов, есть удобная постель, в доме его живет молодая, красивая женщина, которую он вправе называть своей женою, а он проводит ночь в одиночестве, в гнилом, покрытом плесенью шалаше! Кругом вою т волки, а над головой с ленивым шуршанием ползет по стенке шалаша змея.

А ведь сегодня у него день рождения - по обычаю здешних краев радостный семейный праздник. И Михай хочет, чтобы этот день для него тоже стал праздником.

По натуре своей Михай был человеком набожным, верующим. Он с детства привык молиться по утрам и вечерам, и этой своей привычке не изменял никогда. В горе, нужде, в любой опасности, каких немало встречалось на его нелегком жизненном пути, его духовным прибежищем была молитва. Он верил в бога, и вера спасала его от беды, помогая во всех начинаниях.

Но этой страшной ночью он не смог молиться: слова, обращенные к богу, застывали на устах. "Отвари, господи, лик свой, дабы не узреть, каким путем я бреду!".

С этого памятного для рождения Михай перестал молиться. Бросив вызов судьбе.

Едва развиднелось, ночные чудища попрятались в свои норы. Тимар покинул место ночлега и вскорости обнаружил тропинку. Выведшую его прямо к реке.

Но тут его поджидало новое страшное испытание: Дунай вышел из берегов.

Наступила пора таяния последних снегов, на мутно-желтых волнах вздувшейся реки колыхались вырванные с корнем тростники и кусты тальника. Рыбачья хижина, куда направлялся Тимар, стояла на высоком холме, а сейчас вода подобралась к самому ее порогу. Лодка, которую он некогда здесь оставил, была привязана к стволу старой ивы возле нее.

В самой хижине никого не было - какая рыбная ловля во время паводка! - да и рыболовные снасти рыбаки, спасаясь, прихватили с собой.

Требовалось ли какое иное небесное знамение, божье предначертание? Разлившаяся река во всей своей величественной мощи преградила путь дерзкому смельчаку.

В такую пору никто не решается плавать по реке.

Вот он, чудодейственный знак: вернись.

"Ну уж нет! - сказал себе Тимар. - Решил идти, так иди!".

Хижина оказалась заперта, но Михай разглядел в щелочку, что его весло и багор находятся внутри, и взломал дверь.

Прыгнув в лодку, он носовым платком привязал ноки к рулевой скамье, распутал веревку, которая удерживала лодку, и резко оттолкнулся от берега.

Бурное течение подхватило лодку.

Дунай кичился своей необузданной властью, в гневе вырывая с корнем целые леса. Человек, дерзнувший пуститься по волнам, - для реки не более чем жалкий муравей, хватающийся за соломинку. Однако этот ничтожный муравей и не помышлял сдаваться, знай себе работал веслами, стараясь держать курс. Стремительные волны швыряли утлое суденышко, как ореховую скорлупу, встречный ветер отгонял его назад к берегу. Но человек не поддавался ни ветру, ни волнам.

Шапку он бросил к ногам, влажные от пота волосы трепал ветер; волны, захлестывая через борт лодки, ледяными струями ударяли в разгоряченное лицо, но даже это не остужало Михая. Ему было жарко. От одной лишь мысли, что Ноэми, видимо, находится сейчас в опасности, его бросало в жар. Эта мысль не давала роздыха его рукам.

Река и ветер - всевластные стихии, однако человеческая страсть и воля оказались сильнее. Тимар лишь сейчас по-настоящему узнал себя, понял, какая сила воли таится в его характере и как выносливы его руки. Доплыв наперекор течению до мыса Островы, он совершил титанический труд.

Теперь можно было и передохнуть.

Острову совершенно залило паводком, вода струилась меж деревьев. Здесь было удобнее продвигаться, помогая себе багром. Тимару предстояло подняться по течению как можно выше, с тем чтобы потом волны отнесли его на ничей остров.

Но когда Тимар, проплыв вдоль острова необходимое расстояние, выбрался из леска на открытое место, взгляду его вновь представилось непривычное зрелище.

Ничей остров, обычно скрытый густыми зарослями камыша, из которых выглядывали лишь кроны деревьев, сейчас оказался посреди дунайского протока весь на виду. Камышовые заросли целиком ушли под воду, из-под воды торчали лишь верхушки деревьев, и только "блуждающая" скала и ее окрестности выделялись зеленым пятном.

Тимар, сгорая от нетерпения, предоставил лодке плыть по волнам. С каждым взмахом весел приближалась знакомая скала, вершина которой отливала небесной голубизной от цветущей лаванды, а склоны, обвитые дельфиниумом, казались золотисто-желтыми.

И чем ближе становилась скала, тем нетерпеливее делался путник.

Вот показался и фруктовый сад, деревья которого стояли наполовину в воде, но к розарию разлив не подобрался, и козы с овцами сбились там в кучу.

Вот и радостный лай Альмиры! Собака выскочила на берег, убежала обратно, снова вернулась и, бросившись в воду, поплыла навстречу гостю, затем вслед за лодкой повернула к берегу.

А что это за фигурка в розовом, там, у подножья цветущего куста жасмина? Девушка идет навстречу Михаю, подходи к самой кромке плещущейся воды.

Последний взмах весел, и лодка причаливает к берегу. Михай выпрыгивает на сушу, и лодку уносит волнами: в ней больше нет нужды, вот никто и не заботиться вытащить ее на берег. Ноэми и Михай не сводят глаз друг с друга.

Вокруг простирается библейский рай: плодоносные деревья, цветущие травы, кроткие животные, отгороженные от мира речными волнами, а в раю - Адам и Ева.

Девушка, побледнев от волнения и дрожа всем телом, ждет любимого, а когда тот бросается к ней, она в про порыве страсти припадает к его груди и, не помня себя от радости. Восклицает:

- Ты вернулся! Ты! Ты! - и губы ее, даже смолкнув, продолжают нем твердить: "Ты, ты!".

Окрест раскинулся библейский рай. Жасминовый куст держит над из главами серебряные венцы, а соловьиный хор поет "Господи, помилуй...".

Родимый кров.

Лодку Тимара унесло волнами; челн, на котором некогда приплыла сюда Тереза, давно сгнил, а новый она, за ненадобностью, не покупала, так что пришельцу не уйти с острова, пока не прибудут первые скупщики фруктов. Но до тех пор пройдут еще недели и месяцы.

Недели и месяцы счастья!

Неисчислимые дни безоблачной радости.

Ничей остров стал для Тимара родимым кровом. Здесь он обрел труд и покой.

После того как паводок схлынул, Тимара ждала большая работа: осушить низинные места острова, где стояла вода. Целыми днями он рыл отводные канавы; Ладони его огрубели, как у заправского землекопа. Зато по вечерам, когда он, взвалив на плечо лопату и мотыгу, возвращался к домику, его всегда ждали и встречали с любовью.

Поначалу женщины рвались помочь ему в изнурительном труде, но Михай деликатно отказался: пусть лучше займутся по хозяйству, а землю копать - мужская работа.

И когда канал для отвода стоячий вод было готов, Михай взирал на плод своих трудов с такой гордостью, словно это и было единственным делом его жизни, которое можно без стеснения назвать благим, которым можно оправдаться перед судом своей совести. День завершения этой работы стал для островитян праздником. Они не соблюдали великих праздников, не отмечали воскресений; праздником для них становился любой день, когда господу угодно было ниспослать им радость.

Обитательницы остров а были скупы на слова. Все, что царь Давид восславил в ста пятидесяти псалмах, вмещалось у них в одну молитву, а любовные излияния, воспетые в стихах сонмом поэтов, заменял один - единственный взгляд. Они научились угадывать мысли друг друга, научились следовать мыслям другого, научились сливать мысли воедино.

Михай день ото дня все больше восхищался Ноэми. Преданная, благодарная натура, начисто лишенная капризов и требовательности. Она не ведала грусти или тревоги о будущем. Попросту была счастлива и давала счастье другому. Никогда не спрашивала Михая: " Что будет со мной. Когда ты уедешь? Оставишь меня здесь или возьмешь с собою? Будет ли мне прощение за то, что я люблю тебя? Какую веру исповедует священник, что благословляет тебя? Можешь ил ты принадлежать мне? Нет ли у какой другой женщины прав на тебя? Какое место занимаешь ты в том, большом мире и что это за мир, в котором ты живешь?" Ни в лице, ни в глазах ее Михай не замечал и тени подобных тревог, всегда читая лишь один и тот же извечный вопрос: "Любишь ли ты меня?".

Тереза как-то мимоходом обронила, что у Михая, мол, наверное, накопилось немало дел, но он успокоил ее: "Янош Фабула со всеми делами управится". А стоило Терезе перевести взгляд на дочку, кроткие голубые глаза которой. Как подсолнечник к солнцу, постоянно были обращены к Тимару, и она тяжело вздыхала: "Как же она его любит!".

Тимар испытывал неодолимую потребность дать работу пукам: целыми днями рыть канавы, вбивать сваи. Плести из прутьев изгородь; тяжелый физический труд помогал душе справляться с бременем еще более тяжких забот.

А что творится тем временем там, в обыденном внешнем мире?

Три десятка его судов плывут по Дунаю. Новая галера бороздит океанские воды, а все его благополучие, многомиллионное богатство вверено неопытным женским рукам.

И если сейчас жена по своей легкомысленной прихоти пустит все состояние на ветер, растранжирит все до гроша, разорив мужа подчистую, разве повернется у него язык укорить ее за это?

Он был счастлив тут, не хотел знать, что происходит там.

Душа его рвалась надвое: туда его влекли богатство, честь, положение в обществе, к острову привязывала любовь.

Ведь Михаю не составило бы труда покинуть остров. Дунай не море, а Михай был хорошим пловцом и в любой момент мог переплыть на другой берег и никто не стал бы его удерживать, женщины знали, что там его ждут дела. Но стоило ему очутиться подле Ноэми, как он забывал обо всем на свете; тогда он только любил, был счастлив и утопал в блаженстве.

- О, не люби меня так крепко! Шептала девушка.

Так проходил день за днем.

В садах поспели фрукты, ветви деревьев клонились к земле под тяжестью плодов. Какое наслаждение изо дня в день наблюдать, как плоды зреют, набирают силу. Яблоки и груши наливаются и хорошеют, каждый плод по-своему: зеленые коричневеют и становятся похожи цветом на матовую загорелую кожу или же вдруг покрываются желто-красными полосками; коричневая кожица плодов с солнечной стороны румянеет и отдает в багрянец, в золотистые тона других сортов вкрапливаются карминные точечки, а кармазинно-красная поверхность иных плодов рябит зелеными пятнышками. И каждое спелое яблоко сияет, словно веселое детское личико.

Тимар помогал женщинами собирать урожай. Объемистые корзины одна за другой наполнялись благодатными дарами природы, и он, складывая фрукты, поштучно пересчитывал их и не переставал восхищаться.

Как-то раз пополудни, когда он помогал Ноэми нести полную корзину, он увидел возле дома незнакомых людей: съехались скупщики фруктов.

Впервые за долгие месяцы он встретил людей из другого мира, которым есть что порассказать о тамошней жизни.

Торговцы как раз договаривались с Терезой о ценах на фрукты. Шел обычный обмен товарами. Тереза, по своему обыкновению, хотела получить за фрукты зерно, однако купцы на сей раз предлагали гораздо меньше. Чем в былые годы, ссылаясь на то, что пшеница, мол, очень вздорожала. Комаромские торговцы скупают зерно потом, вот и взвинтили цены. Все зерно они тут же перемалывают на муку и везут за море.

Тереза, конечно, не поверила, решив, что это всего лишь торгашеская уловка.

Зато Тимар навострил уши: ведь эта идея принадлежала ему, интересно, что из нее вышло по прошествии стольких месяцев.

Теперь он не находил себе места, его одолевали мысли о коммерции, о делах в имении. Эта весть подействовала на него, как звуки трубы на служилого солдата, которого влечет на поле брани даже из объятий любимой.

Обитательницы острова сочли естественным, что Михай готовится к отъезду: его ждет служба. А сюда он вернется снова будущей весною. Ноэми просила его лишь об одном: не выбрасывать одежду, которую собственноручно соткала и сшила для него.

- Буду хранить, как святыню.

- И иногда вспоминай бедную Ноэми.

На это он не сумел ответить словами.

Михай подкупил торговцев, чтобы те задержались еще на денек.

В этот последний день он, оставя все дела, рука об руку с Ноэми обошел заветнейшие уголки острова, одарившие их часами неземного блаженства, тут подобрал лист, там - цветочный лепесток на память. На листьях и цветочных лепестках были начертаны волшебные легенды, прочесть которые могли лишь они двое.

- Не разлюбишь меня в разлуке?

Последний день пролетел невероятно быстро.

Купцы решили отправиться с вечера, чтобы плыть было не жарко. Михай вынужден был распрощаться с девушкой.

У Ноэми хватило ума не заплакать, ведь она знала, что Михай вернется, и постаралась отвлечься хлопотами, собирая ему провизию в дорогу.

- Пока доберешься до того берега, настанет ночь, - с ласковой тревогой сказала она, укладывая дорожную сумку Михая. - Есть у тебя оружие?

- Нет. Никто меня не тронет.

- Как же - нет? А это что такое? Ноэми с любопытством извлекла пистолет.

И вмиг побледнела, узнав пистолет Тодора, которым тот не раз похвалялся перед нею, грозя застрелить Альмиру.

- Это его оружие!

- Когда ты уплыл отсюда, он подстерег тебя на том берегу и выстрелил из этого пистолета! - с жаром воскликнула девушка.

- С чего ты взяла?

- Я слышала два выстрела, а потом еще два - твои. И пистолет этот ты забрал у него.

Изумлению Тимара не было границ. Выходит, любящие глаза видят даже то, чего видеть не могут! Он не стал отрицать. Что все так и было.

- Ты убил его? - спросила Ноэми.

- Нет.

- Куда же он делся?

- Теперь тебе незачем его бояться. Он уехал в Бразилию. Нас отделяет от его чуть ли не половина земного шара.

- Я бы предпочла, чтобы нас отделяли от него три аршина земли! - взволнованно воскликнула Ноэми, схватив Михая за руку.

Михай удивленно смотрел ей в лицо.

- Что с тобою? Откуда у тебя эти жестокие мысли? Ведь ты не способна убить скотину, задавить паука, насадить бабочку на булавку!

- Я готова убить каждого, кто посмеет отнять тебя у меня, будь то человек или хоть сам дьявол!..

И она страстно прижала к себе Михая. А его бросало то в жар, то в холод.

Фамильная драгоценность.

Очутившись на другом берегу, Михай вновь направился к рыбачьей хижине.

Его мысленному взору рисовались две картины. Одну из низ он виде и воочию: одетая зеленью скала посреди Дуная, а на вершине скалы - стройная девушка, прощаясь. Машет платком, покуда вечерний туман не скрывает их друг от друга. Вторая картина вставала в его воображении: комаромский дом и перемены, происшедшие там за время его отсутствия. Впрочем, дорога домой долгая, и Михай еще успеет дополнить вторую картину подробностями.

При виде Тимара старый рыбак разразился жалобами (рыбаки никогда не прибегают к крепким выражениям).

- Вы только подумайте, сударь, во время паводка какой-то мерзавец украл вашу лодку. Дверь в хату взломать не постеснялся и весла ваши унес. Как только жуликов таких земля носит!

Тимару приятно было услышать, что его раз в кои-то веки в глаза называют вором. Вор он и есть. Да если бы все его кражи сводились к одной лодке!..

- Бог с ним, с этим человеком! - сказал он рыбаку. - Как знать, может, лодка ему очень нужна была, да еще в половодье? Заведем себе новую. А теперь, дружище, воспользуемся вашей лодкой. Да хорошо бы поторопиться, чтобы еще ночью на пристань поспеть.

Рыбак за щедрую мзду согласился отвезти Тимара. К рассвету они добрались до пристани, где обычно грузились суда. Время было раннее, и это казалось Тимару на руку: он никому не хотел говорить, откуда и каким путем прибыл. На постоялом дворе у пристани всегда можно было найти возчиков Тимар нанял одного из них, чтобы тот доставил его в Леветинц. Расчет его был прост: от управляющего леветинцским поместьем он узнает все новости за последние пять месяцев (сколько времени он провел на острове!), и тогда в Комароме его уже ничем не удивишь.

Одно крыло двухэтажного барского дома занимали старик управляющий с женою, а другое Тимар приспособил себе под жилье; Терраса этого флигеля выходила в бывший охотничий парк, так что можно было незаметно проникнуть в комнату, которую Тимар избрал своей конторой.

Михаю приходилось учитывать все до мельчайших подробностей, дабы последовательно придерживаться лжи.

Он отсутствовал пять месяцев, стало быть, путешествие его было далеким. А багажа у него при себе - одна охотничья сумка, да и там лишь полосатые холщовые штаны и рубаха, сшитые руками Ноэми. Одежда, в которой он прибыл на остров, была рассчитана на более холодную погоду, но и она успела поизноситься, сапоги были залатаны, - так что ему нелегко было бы объяснить свой странный вид.

Лишь бы удалось незаметно пробраться через охотничий парк в свою контору, с ключом от которой он не расставался, а там все пойдет как по маслу. Он наскоро переоденется, разложит дорожные чемоданы, и сделав видимость, будто прибыл из дальних краев, призовет к себе управляющего.

План его почти удался: никем не замеченный, он через террасу прошел к своей конторе. Но когда он хотел отпереть зверь, то с удивлением обнаружил, что в замке изнутри уже вставлен ключ.

В его кабинете кто-то был. А ведь там хранятся деловые бумаги, конторские книги, вход туда всем заказан. Какой же ослушник дерзнул туда проникнуть?

Михай сердито распахнул дверь и ворвался в комнату.

И тут его охватил истинный страх. За письменным столом сидел человек, которого он никак не ожидал здесь увидеть: то была Тимея.

Никакой призрак с того света не мог бы напугать его сильнее, чем это кроткое существо с бесстрастным белым лицом и невозмутимым взглядом!

При его появлении Тимея отложила перо и встала. Перед нею была раскрыта толстая приходно-расходная книга - Тимар оторвал ее от работы!

Михаем овладели самые противоречивые чувства: страх, оттого что, возвратясь из своих тайных странствий, первой он встретил именно жену; радость, что застал ее здесь, и застал в одиночестве; восхищение тем, что жена, оказывается, работает.

Тимея в первый миг от удивления широко раскрыла глаза, но затем поспешила Михаю навстречу и протянула ему руку - без единого слова.

Это белое лицо всегда оставалось загадкой для супруга, так и не научившегося читать по нему. Знает ли, догадывается ли она о чем-либо или же не знает ничего? Что скрывается за ее холодным безразличием: молчаливое презрение или тоска о загубленной любви? А может, эта застылось органически присуща ее натуре?

Михай тоже не находил слов.

Тимея сделала вид, будто не заметила потрепанной одежды мужа; женщины умеют видеть, даже если вроде бы и не смотрят.

- Рада, что вы наконец-то вернулись! - негромко промолвила Тимея. - Я ждала вас каждый день. Можете переодеться в соседней комнате, а затем прошу вас ко мне. К тому времени я покончу с делами.

И она закусила кончик пера.

Михай прижался губами к ее руке. Торчащее изо рта перо не располагало к поцелуям в губы.

Михай пошел в соседнюю комнату, Которая служила ему гардеробной. Там его ждали заранее приготовленные таз для умывания со свежей водой, чистая рубашка и прочая одежда, начищенные до блеска сапоги - все, как дома. Тимея не могла знать, когда он вернется, а значит, оставалось предположить, что она ждала его каждый день и бог весть, с каких пор.

Но как она здесь очутилась, Что здесь делает?

Он торопливо переоделся. Снятую с себя одежду затолкал в самую глубину гардероба. Вдруг да кому-нибудь придет в голову поинтересоваться, как это он умудрился порвать пальто на локтях? Ну, а уж холщовые одежки, украшенные вышивкой, и вовсе надо убрать подальше с глаз долой! женскому сердцу они могли бы поведать о многом, ведь женщины - большие мастерицы читать иероглифы вышивки.

Мыла изрядно поубавилось, прежде чем с рук сошла грязь. А вдруг кто-нибудь спросит: какая такая работа досталась вашим рукам, что они так потемнели на солнце и огрубели?

Приведя себя в порядок, он вернулся в кабинет. Тимея дожидалась его в дверях. Взяв мужа под руку, она произнесла:

- Пойдемте завтракать.

Миновав гардеробную, они вошли в обеденную залу. Михая и тут поджидал сюрприз: Круглый стол был накрыт к завтраку на три персоны. Кто же третий?

Тимея позвонила, и две двери в залу отворились: вошла горничная, а в других дверях показалась Атали.

Стало быть, тритий прибор был для нее.

При виде Тимара лицо Атали вспыхнуло нескрываемым гневом.

- А-а, господин Леветинцский, наконец-то соблаговолили пожаловать! Ну чем не благая мысль сказать жене: "Вот тебе ключи, вот тебе все книги и веди за меня дела, как знаешь!" - а потом за пять месяцев даже весточки не прислать!

- Прошу тебя, Атали! - пыталась успокоить ее Тимея.

- Я ведь укоряю господина Леветинцского не за то, что он так долго отсутствовал... Напротив, в супруге это весьма достойная черта. В других семьях тоже так поступают: муж едет в Карлсбад, жена - в Эмс, и каждый развлекается в свое удовольствие. Но нам такого развлечение не нужно, благодарим покорно! С весны до осени торчать в Леветинце, где, кроме крестьян да комаров, ни одной живой твари не увидишь, с утра до вчера препираться с мельниками и матросами, вести конторские книги, рассылать письма во все концы света, а потом за полночь штудировать английскую и испанскую грамматики, чтобы уметь объясниться с чужестранными агентами, - это, сударь, неподходящее развлечение для молодых женщин!

- Атали! - строго одернула ее Тимея.

Михай молча занял свое место за столом, где возле его тарелки были положены знакомые столовые приборы и поставлен стакан, из которого он обычно пил. Здесь его ждали изо дня в день, и стол каждый день был накрыт для него.

Он едва дождался конца завтрака. Атали больше с ни не заговаривала, но всякий раз, когда их взгляды встречались, Тимар читал в них искреннюю обиду.

Для него это был обнадеживающий знак.

Когда встали от стола, Тимея вновь попросила Тимара пройти с нею в контору. Михай ломал голову: какую небылицу придумать, если она спросит, где он был? Потешить ее историйкой в духе Тодора Кристяна, что ли?

Но Тимея не обмолвилась на этот счет ни словом.

Подвинув к письменному столу еще один стул, она села рядом с мужем и положила руку на раскрытый гроссбух.

- Супруг мой, здесь отражено состояние ваших дел с того момента, как вы поручили мне их вести, вплоть до нынешнего дня.

- И вы самостоятельно вели их?

- Я так поняла, что вы именно этого от меня хотите. Из вашего письма я уловила, что вы затеяли очередное перспективное торговое дело - вывозить венгерскую муку в другие страны. Мне казалось, что на карту поставлено не только ваше состояние, ваш торговый кредит и честь. Более того, от успеха этого предприятия зависит и развитие известной отрасли промышленности. В коммерции я совершенно не разбиралась, но подумала, что надежный присмотр здесь окажется ценнее иных знаний. Значит, контроль я не могла передоверить никому другому. Сразу же по получении вашего письма я приехала сюда, в Леветинц, и, как вы мне велели, взяла в свои руки ведение всех ваших дел. Я изучила торговые книги, освоила правила расчетов. Надеюсь, что вы найдете все в полном порядке. Записи в книгах и кассовая наличность совпадают в точности.

Михай оторопело смотрел на молодую женщину; через ее руки прошли миллионы, а она с полнейшим хладнокровием смогла найти им должное применение, быстрым вмешательством сумела спасти находящиеся под угрозой капиталы, наладила оборачиваемость крупных денежных сумм, словом, освоила дело до тонкостей.

- Удача в этом году благоприятствовала нам, - продолжала Тимея, - и восполнила пробелы в моих знаниях и умении; чистая прибыль за пять месяцев составила пятьсот тысяч форинтов. Эта сумма не лежит мертвым капиталом: пользуясь данными мне полномочиями, я вложила их в новое дело.

Интересно, какие формы вложений способна изобрести женщина?

- Ваш первый опыт с отправкой муки в Бразилию увенчался полным успехом. Венгерская мука сразу стала пользоваться спросом на южноамериканском хлебном рынке - так пишут ваши поверенные из Рио-де-Жанейро, и все в один голос хвалят вашего главного представителя Тодора Кристяна за расторопность и честность.

Тимар невольно подумал: выходит, какое зло я ни соверши, оно оборачивается добром, какую глупость ни выдумай, она оборачивается мудростью? Чем-то это кончится?

- Получив такое сообщение, я стала думать: а как бы поступили вы? Надо воспользоваться представившимся случаем и полностью утвердиться на рынке. Я тотчас же дополнительно арендовала мельницы, раздобыла суда, загрузила мукою, и в настоящее время груз муки стоимостью в полмиллиона форинтов направляется к берегам Южной Америки, где сразу вытеснит всех конкурентов.

Михай обмер от удивления: в этой женщине больше дерзости, чем в ином мужчине! Другая поскорее спрятала бы эти чудом привалившие деньги, чтобы не растранжирить по мелочам, а эта не побоялась продолжать начатую торговую операцию, да еще и приумножила размах дела.

- Я подумала, что бы поступили бы именно так! - сказала Тимея.

- Да-да, - пробормотал Тимар.

- Кстати, есть одно обстоятельство, которое подтверждает правильность моих действий. Как только мы взялись за дело с большим размахом, сразу же за нами вослед устремилась вся орава конкурентов, каждый норовит поскорее и побольше намолоть муки и сплавить ее в Бразилию. Но пусть вас это не тревожит, конкурентов мы побьем. Ни один из них не разгадал секрета преимуществ венгерской муки.

- То есть?

- Если бы кто-нибудь из них догадался спросить у своей жены, та, пожалуй, разъяснила бы. Я же додумалась до этого вот каким образом. В американском прейскуранте цен на зерно я нигде не нашла такой полновесной пшеницы, как венгерская; значит, чтобы выиграть в конкуренции с американской, необходимо пустить на муку полновесное зерно. Так я и сделала. А все наши здешние конкуренты используют наиболее легковесные сорта. Они за это поплатятся, мы же будем вознаграждены.

Михай только диву давался. Пока он долгие месяцы созерцал, как зреют в райском саду запретные плоды, эта хрупкая женщина днем и ночью самоотверженно трудилась, дабы не рухнуть под тяжким бременем его гигантских торговых операций. Не гнушаясь скучной, иссушающей душу работой, придала новый блеск торговому дому мужа, отстояла его коммерческую честь, приумножила состояние. При этом лишила себя каких бы то ни было радостей, обрекла свою юность и красоту на унылое прозябание в глухом краю, безропотно сносила житейские тяготы и, не щадя усилий, училась, осваивала новые языки, вела обширную переписку, торговалась с клиентами, самолично контролировала все деловые операции. Но и этого ей показалось мало: в тонкости коммерции она вложила женскую душу, коей больше пристало бы искать радостей жизни... И вот теперь, после столь долгого отсутствия мужа, она не терзает его вопросом: "А что ты делал все это время?".

Михай приложился к руке Тимеи с тем страхом, с каким целуют близкого усопшего: он принадлежит уже не нам, а земле, и поцелуя нашего не почувствует.

Проводя на острове дни в блаженно упоении, он, вспоминая Тимею, убеждал себя, что она тем временем ищет развлечений на стороне: путешествует или отправилась на воды; денег в ее распоряжении предостаточно, и она вольна тратить их как угодно. И вот теперь он увидел, в чем состояли "развлечения" Тимеи: вести счета, долгими часами корпеть в конторе, заниматься деловой перепиской и самостоятельно, без учителя, освоить два иностранных языка. И все это она делала лишь потому, что к наказу супруга отнеслась со всей душой.

Жена ввела его в курс дела касательно всех отраслей его разветвленного предпринимательства: биржевых операций, землепользования, речного и морского фрахта, дохода от фабричной продукции, банковских вкладов - и по каждой статье представила исчерпывающий отчет. Повышение и падение курса акций государственного займа и золотых и серебряных рудников, аренда и субаренда, испольщина, право пользования родовой собственностью, барщина и оброк, тяжелые товары, легкие товары, зерно, отвечающее биржевым стандартам, экспедиторские расходы, валютные курсы, манко, тара, судовой груз, тоннаж, иностранные системы мер и денежные системы - Тимея с такой уверенностью шла через этот ужасающий лабиринт специальных терминов и выражений, словно с малых лет только этим и занималась. Нередко ей приходилось вести тяжбы, заключать сложные договора, требовавшие досконального изучения вопроса, и со всеми этими многотрудными делами она справлялась наилучшим образом. Прикинув в уме колоссальный объем этой работы, Тимар вынужден был признать, что если бы он сам занимался ею, то ему пришлось бы корпеть все пять месяцев с утра до вечера. Каких же усилий стоило это молодой женщине, которая предварительно должна была изучить все до тонкостей? Ведь у нее и на отдых-то, похоже, времени не оставалось.

- Страшно подумать, Тимея, какой воз вы за меня вывезли!

- Поначалу, правда, трудновато приходилось, но потом я втянулась, и стало не так обременительно. Работа сама по себе приносит удовлетворение.

Юная женщина, единственная утеха которой в работе! - найдется ли более горький упрек.

Михай взял Тимею за руку. Лицо его выражало глубокую печаль, и на сердце лежала тяжесть... Только бы узнать, о чем сейчас думает Тимея.

Ключ от письменного стола не выходил у него из головы. Если Тимея раскрыла его тайну, то сейчас ее отношение к супругу сходно с отношением обвинителя к обвиняемому, и над ним вершится беспощадный суд.

- А в Комароме вы с тех пор не бывали? - не удержался он от вопроса.

- Всего лишь раз, когда нужно было отыскать в вашем письменном столе договор со Скарамелли.

У Тимара кровь застыла в жилах.

Лицо Тимеи оставалось бесстрастным.

- Тогда нам следует возвратиться в Комаром, - сказал Михай. - Здесь все дела с продажей муки закончены. Теперь остается ждать вестей о дальнейшей судьбе товара, что находится в пути, но раньше зимы они вряд ли прибудут.

- Как скажете.

- А может, вы предпочли бы совершить путешествие в Швейцарию или Италию? Сейчас для этого самая благоприятная пора.

- Нет, Михай, мы и так слишком долго жили в разлуке. Давайте теперь побудем вместе.

Однако Тимея даже пожатием руки на дала понять, что она подразумевает под этим "побыть вместе".

У Михая не хватало духу ответить Тимее хотя бы ласковым словом. Одной ложью меньше!

Ему и без того в утра до вечера постоянно приходилось изворачиваться перед нею. Даже само молчание, когда они с Тимеей оставались наедине, и то было ложью.

Просмотр деловых бумаг занял время до самого обеда.

К обеду были званы гости: управляющий и его преподобие господин Шандорович.

Священник давно испросил для себя этой услуги: незамедлительно известить его о прибытии господина Леветинцского, дабы выразить ему свое почтение. Получив радостную весть, он тотчас же поспешил в усадьбу. На груди его красовался орден.

Едва переступив порог дома, его преподобие разразился торжественной проповедью, в коей превознес Тимара как благодетеля всей округи. С кем только он его на сравнивал: с Ноем, соорудившим ковчег, с Иосифом, спасшим народ от голодной смерти, с Моисеем, вымолившим манну небесную. Положив начало заокеанской коммерции мукой, Тимар, по мнению священника, превзошел все негоции, на которые когда-либо дерзала Европа. "Да здравствует гений, у которого даже первый блин и тот не выходит комом!".

Тимару пришлось выступить с ответным словом. Он говорил сбивчиво и нес всякий вздор. Его так и подмывало высмеять все эти выспренние речи: "Набрел я на эту идею вовсе не потому, что мечтал осчастливить вас; понадобилось отослать одного наглеца как можно дальше от некой юной красавицы. А если из всей этой несуразицы в конечном счете поучилось нечто путное, в том исключительная заслуга сей дамы, восседающей подле меня. Ну не смешно ли, право?".

За обедом царило веселье. Оба гостя равно знали толк в винах. Священник, невзирая на свой сан и вдовство, умел ценить женскую красоту и не скупился на комплименты в адрес Тимеи и Атали, а управляющий изощрялся в остроумии по этому поводу.

Шутливая пикировка, занятная болтовня двух старых весельчаков порой смешила даже Тимара, но всякий раз, как взгляд его падал на холодное лицо Тимеи, смех застывал на его устах.

Она свое веселое настроение оставила на сохранность где-то в другом месте.

Смеркалось, когда обед подошел к концу. Оба гостя озорными намеками поторапливали друг друга: пора, мол, и честь знать, супруг только что воротился из долгой отлучки, молодая жена заждалась, им небось поговорить меж собой не терпится.

- Да уж, если уйдут - хорошо сделают! - шепнула Тимару Атали. - У Тимеи по вечерам такие сильные головные боли, что она по полночи не спит. Смотрите, как она бледна!

- Уж не больны ли вы, Тимея? - ласково спросил Тимар жену.

- Нет, у меня ничего не болит.

- Не верьте ей! - вмешалась Атали. - С тех пор, как мы обосновались в Леветинце, ее терзают чудовищные головные боли. Нервное расстройство от напряженной умственной работы и от здешнего нездорового воздуха. На днях я нашла у нее седые волосы. Сама-то она нипочем на признается, что ей худо, пока вовсе на свалится. Но и тогда от нее слова жалобы не услышишь.

Тимар испытывал в душе муки грешника, подвергаемого пытке. И у него не хватало духа сказать жене: " Если ты страдаешь от боли, позволь мне ночевать подле тебя, чтобы я смог ухаживать за тобою!".

Нет, нет! Он опасался произнести во сне заветное имя Ноэми; женщина, которая ночами не спит от мучительных болей, услышала бы его.

Ему должно бежать супружеского ложа....

На следующий день они почтовой каретой выехали в Комаром. Сначала Михай сидел в карете, напротив дам. Путешествие протекало на редкость скучно: поля повсюду в Банате были уже убраны, и зеленела лишь кукуруза да бескрайние заросли камыша. Дорогой путники не перемолвились ни словом; все трое напряженно боролись со сном.

К концу дня Тимар, не в силах более выносить немой взгляд Тимеи, ее загадочное, не выдающее своих чувств лицо, сказал, что хоте курить, и пересел в открытую часть кареты к кондуктору, впредь так и сохранив за собой это место.

Когда они останавливались на постой, Тимару приходилось выслушивать раздраженные тирады Атали по поводу скверных дорог, дикой жары, полчищ мух, неимоверной пыли и прочих дорожных неудобств. Харчевни все до одной отвратительны, еда - в рот не возьмешь, постели неудобные, вино кислое, вода грязная, рожи вокруг разбойничьи, она всю дорогу больная, тошнота и жар замучили, голова раскалывается... А каково Тимее, с ее-то нервами?

Эти недовольства Тимар вынужден был выслушивать на каждой остановка. Но от Тимеи он не услышал ни единого слова жалобы.

Когда они наконец прибыли домой, госпожа Зофия встретила их упреками: она, мол, тут поседела от одиночества. На самом-то деле она пожила в свое удовольствие, целыми днями ходила по дворам да занималась пересудами.

Переступив порог своего дома, Тимар испытал жгучий трепет. Чем станет для него этот кров - адом или раем? Сейчас раз и навсегда выяснится, что скрывает этот бесстрастный лик за своей мраморной холодностью.

Он поводил Тимею в ее комнату, где она передала ему ключ от письменного стола.

Тимар знал, что Тимея открывала стол, когда ей понадобилось отыскать договор.

Письменный стол, а точнее, бюро было старинной работы; верхняя часть его закрывалась выпуклой решеткой типа оконных жалюзи, решетку эту можно было поднять наверх, и под ней находились всевозможные ящики. В ящиках побольше Тимар хранил договоры, в маленьких - ценные бумаги и драгоценности. Самый шкаф представлял собою металлический сейф, выкрашенный под красное дерево, а замок у решетки был с секретом: ключ свободно поворачивался в обе стороны, но замка не отпирал, если не знать, в какой момент надобно прекратить поворачивать ключ. Тимея этот секрет знала, так что имела доступ в каждое отделение; выдвинуть ящики туда не составляло.

Тимар с замиранием сердца выдвинул ящичек с драгоценностями, какие он не решился продавать, поскольку они известны среди ювелиров, ведь существует целая наука со своими мэтрами и учениками, которым ничего не стоит опознать раритеты: этот камень отсюда-то, а эта камея оттуда-то. И сам собою напрашивался вопрос: как тебе удалось раздобыть эту драгоценность? Поэтому пустить ее в оборот может не сам "добытчик", а лишь его потомок в третьем поколении, которому безразлично, каким путем сокровище попало к его деду.

Если у Тимеи достало любопытства выдвинуть этот ящичек, значит, она увидела драгоценности и уж наверняка узнала хотя бы одну из них: медальон с портретом в бриллиантовой оправе. Женщина на портрете так разительно похожа на Тимею, что скорее всего это ее мать. В таком случае Тимея поняла все.

Она поняла, что Тимар заполучил сокровища ее отца. Каким об путем они ни попали к Тимару, ясно, что путь этот не был праведным, что этот темный, а может, и преступный путь привел его к сказочному богатству, благодаря которому он добился руки Тимеи, разыграв роль великодушного благодетеля по отношению к той, кого ограбил.

Пожалуй, она может предположить даже худшее, чем было в действительности. Таинственная смерть отца, его загадочные похороны способны пробудить в ее душе подозрение, что и это дело рук Тимара.

Но если душу Тимеи гнете столь ужасное подозрение, то как объяснить ее верность, усердие, ее ревностное отношение к доброму имени мужа. Неужели за всем этим кроется лишь глубочайшее презрение, какое питает возвышенная душа к пресмыкающемуся во прахе существу? Но Тимея поклялась ему в верности, она носит его имя и слишком горда, чтоб бы нарушить свою клятву или опорочить собственное имя!

Тимар извел себя терзаниями. Необходимо было добиться определенности. Но и тут ему пришлось прибегнуть ко лжи.

Он вынула из ящичка портрет в бриллиантовой оправе и прошел на половину жены.

- Дорогая Тимея! - начал Михай, усаживаясь подле супруги. - За это долгое время я побывал в Турции. Что я там делал, вы узнаете позднее. Когда я был в Скутари, некий ювелир-армянин предложил мне портрет в бриллиантовой оправе. Женщина на портрете похожа на вас. Эту драгоценность я купил, чтобы подарить вам.

На карту была поставлена судьба.

Если лицо Тимеи даже при виде медальона не утратит своего холодного бесстрастия, если укоризненный взгляд темных очей лишь вскользь заденет лицо мужа, это будет означать следующее: "Не в Турции ты купил эту драгоценность, она давно лежит у тебя в столе! Кто знает, где ты ее взял? Кто знает, где ты был на самом деле? Все твои пути-дороги темны!" И тогда Тимар пропал....

Однако все вышло по-другому.

Как только Тимея увидела портрет, она изменилась в лице. Глубокое волнение, которое нельзя изобразить притворно, так же как невозможно и утаить, исказило ее мраморные черты. Схватив портрет обеими руками, она пылко прижала его к губам; глаза ее наполнились слезами. Лицо Тимеи ожило!

Михай был спасен.

Долго подавляемые чувства вырвались наружу; рыдания сотрясали ее грудь.

Привлеченная необычными звуками, из соседней комнаты вошла Атали и обомлела, увидев Тимею плачущей. А та вскочила порывисто, как дитя, бросилась к Атали и голосом, в котором смешались рыдания и смех, проговорила:

- Смотри, смотри, это моя мать!... Он раздобыл для меня ее портрет!

После чего поспешила обратно к Михаю и, обвив его шею руками, горячо прошептала:

- Благодарю... О, благодарю вас!

Тимару подумалось, что сейчас самое время поцеловать эти губы, шепчущие слова благодарности, и затем целовать, целовать их непрестанно.

Однако дрогнувшее сердце удержало его: "Не укради!".

Теперь, после всех событий на "ничейном острове", поцелуй, сорванный с этих уст, был бы кражей.

Тимару пришла в голову другая мысль. Он поспешил к себе в кабинет и выгреб из ящика все оставшиеся там драгоценности.

Удивительная женщина: у нее в руках был ключ ко всем потайным местам, но она не стала шарить в его столе; взяла лишь ту бумагу, какая была ей нужна.

Сложив драгоценности в ягдташ, с которым он возвратился с остров, Михай вернулся к жене.

- Я не все сказал вам, Тимея! Там же, где мне предложили медальон, я обнаружил вот эти драгоценности и купил их для вас. Примите в дар.

С этими словами он одну за другой выложил Тимее на колени ослепительные сокровища, сверкающей грудой закрывшие вышитый передник. Волшебная сцена из сказок "Тысячи и одной ночи!".

Бледная от зависти Атали стояла. Мстительно сжав кулаки: ведь все это могло бы принадлежать и ей. А лицо Тимеи потухло, черты его вновь сковала мраморная холодность; она равнодушно взирала на груду драгоценностей, сваленных ей на колени. Пламень алмазов и рубинов бессилен был согреть ее сердце.