Мор Йокаи «Золотой человек»

Тимея.

Приемный отец.

Часов в шесть вечера команда и пассажирка "Святой Варвары" покинули затонувшее судно, а к половине восьмого Тимар вместе с Тимеей уже были в Комароме. Скорый возчик, крестьянин из Алмаша, хорошо знал дом Бразовича; нещадно нахлестывая лошадей, под звон бубенцов гнал он свою четверку вдоль улица Рац к Базарной площади в предвкушении щедро обещанных чаевых.

Михай помог девушке выбраться из телеги и, поставив ее на землю, сказал: "Прибыли".

Сунув под плащ ларец с деньгами, он повел Тимею по лестницу.

Дом Атанаса Бразовича был двухэтажный, что считалось большой редкостью в Комароме, где, памятуя об опустошительном землетрясении прошлого века, возводили только одноэтажные постройки.

Нижнюю часть дома занимало обширное кафе - здесь обычно собирались местные купца, а на верхнем этаже вольготно размещалось семейство Бразовича; с лестницы вели два отдельных входа, и был еще третий ход со стороны кухни.

Атанас Бразович не имел привычки в эту пору дня находиться дома; Тимар это отлично знал, поэтому провел Тимею прямиком к правой двери, ведущей на дамскую половину.

Апартаменты здесь были обставлены с модной роскошью, а в прихожей околачивался лакей, которому Тимар наказал позвать из кафе всемилостивейшего господина.

Да будет вам известно, что титул этот - "Всемилостивейший господин" - в ходу как в Комароме, так и в Стамбуле, с той лишь разницей, что у турок он относится исключительно к особе султана, а у нас распространяется на купцов и прочую чистую публику, не сподобившуюся звания "их благородий".

Тимар тем временем провел девушку к дамам.

Одет судовой комиссар был не слишком подобающе для визита, оно и понятно, если вспомнить, через какие передряги он прошел, но на правах своего человека был вхож в этот дом в любую пору дня и в каком угодно виде. К нему относились, как к лицу, услуги которого оплачиваются, а стало быть, правила этикета на него не распространялись.

Докладывать о визитерах в этом доме не принято, благодаря весьма полезной привычке хозяйки: едва заслышав, что отворяется наружная дверь, тот час высунуться из комнаты и посмотреть, кто пришел.

Госпожа Зофия усвоила эту привычку еще в бытность свою горничной. (Прошу прощения, с языка сорвалось, а точнее, вылетело из-под пера!) Что было - то было: супругу себе господин Атанас подобрал из низов и возвысил до своего положения. Брак был заключен по сердечной склонности, и осуждать за это кого бы то ни было грех.

Так что вовсе не осуждения ради, а для полноты портрета упомянем, что госпожа Зофия, даже став барыней, не сумела отвыкнуть от своих прежних манер. Платье всегда сидело на ней так, словно донашивалось с хозяйкина плеча, из прически спереди и сзади выбивались непослушные пряди, даже самый пышный наряд неизменно выглядел на ней каким-то мятым, и если уж не представлялось возможности чем-либо иным удовлетворить свои склонности, добрую службу служила пара стоптанных шлепанцев. Под светской беседой она понимала любопытство к чужим делам и неутолимую страсть перемывать косточки ближним, а речь свою пересыпала иностранными словечками, употребляемыми до того не к месту, что, когда она при большом стечении народа выпаливала их во всеуслышание, гости (если, конечно, они сидели) чуть не падали со стульев от едва сдерживаемого смеха. Вдобавок к этим свои достоинствам госпожа Зофия не умела говорить тихо; все, что слетало с ее уст, нельзя было назвать даже криком: это был пронзительный визг, словно почтенную даму кромсали ножами и она, надсаживаясь, взывала о помощи.

- Ах, это вы, Михай! - взвизгнула госпожа Зофия, высунув голову за дверь. - Где вы подцепили такую красивую барышню? А что это за ларец у вас под мышкой? Проходите же в комнаты! Атали, смотри, с чем пожаловал Тимар!

Михай пропустил Тимею вперед, а сам вошел вслед за нею, учтиво поздоровавшись с присутствующими.

Тимея робко смотрела на незнакомых людей.

Кроме хозяйки дома в комнате находились еще одна девушка и мужчина.

Девушка - горделивая красавица с хорошо развитой фигурой, стройность которой выгодно подчеркивает корсет; высокие каблуки и замысловатая прическа прибавляют ей роста; руки обтянуты митенками, ногти длинные и заостренные. Красоту лица составляет правильность черт: алый, чуть припухлый чувственный рот, нежная розовая кожа, белые зубы, охотно выставляемые напоказ, ямочки на щеках и подбородке, тонко вылепленный нос, черные брови и сверкающие глаза, блеск которых кажется ярче, оттого что они сильно навыкате; однако это придает ее взгляду несколько угрожающее выражение. Красавица держится горда и дерзко.

Такова барышня Атали Бразович.

Что до мужчины, то это молодой - лет тридцати с небольшим - офицер с веселым, открытым лицом и жгучими черными глазами; согласно тогдашнему воинскому регламенту, все лицо его гладко выбрито и обрамлено аккуратными бакенбардами в виде полумесяца. Молодой человек облачен в сиреневый фрак с розовым бархатным воротником и розовыми же обшлагами - униформу военно-инженерных войск.

Военный знаком Тимару: это господин Качука, старший лейтенант фортификационных войск и интендантской службы.. Гибрид несколько необычный, ну да так уж случилось.

Лейтенант тешит себя весьма приятной забавой: запечатлевает пастелью позирующую ему красавицу-барышню. Один портрет - при утреннем освещении - он уже завершил, а теперь пытается изобразить свою модель при свете лампы.

Появление Тимеи прерывает сеанс.

Во всем облике нежной и хрупкой юной девушки есть что-то не от мира сего: словно какое-то призрачное видение, неземной дух или провозвестник судьбы выступил вдруг из мрака.

Господин Качука, обернувшись, загляделся на нее и ярко-красной пастелью прочертил столь жирную полосу по лбу изображенной на портрете красавица, что хлебному мякишу придется изрядно потрудиться, чтобы удалить лишнюю черту. Художник невольно поднялся со стула.

Все встали при виде девушки, даже Атали.

Да, но кто же она, эта юная незнакомка?

Тимар по-гречески шепнул что-то на ухо Тимее, после чего девушка с готовностью приложилась к руке госпожи Зофии, а та в свою очередь расцеловала ее в обе щеки.

Затем Тимар опять что-то сказал девушке, и она с робким послушанием приблизилась к Атали и внимательно посмотрела ей в лицо. Поцеловать ли названую сестрицу или броситься ей на шею? Атали, казалось, вскинула голову еще выше; тогда Тимея склонилась к ее руке и поцеловала. Не руку - отвратительную лайковую перчатку. Атали дозволила это; она бросила взгляд на лицо Тимеи, затем - на молодого офицера, и глаза ее сверкнули, а губы выпятились в горделивой гримасе. Господин Качука всецело был погружен в восхищенное созерцание Тимеи.

Однако лицо Тимеи не оживилось ни от восхищенных, ни от сверкающих взглядов. Оно оставалось по-прежнему белым, точно лик неземного существа.

Более всех пребывал в растерянности Тимар. Как представить ему эту девушку, как при чужом офицере рассказать о тех роковых обстоятельствах, что вынудили его принять участие в ее судьбе?

Выручил его господин Бразович, который шумно ворвался в комнату.

Ведь он только что прочел вслух сообщение в "Альгемайне Цайтунг", удивившее всех постоянных посетителей кафе; газета сообщала, что беглый паша и казначей Али Чорбаджи, укрывшись с дочерью на торговом судне "Святая Варвара", усыпил бдительность турецких преследователей и проник в Венгрию.

Но ведь "Святая Варвара" - это его судно, а Али Чорбаджи - добрый старый знакомец, даже родственник по материнской линии. Такое не каждый день случается!

Можно представить, с какой поспешностью вскочил со стула господин Атанас, когда в ту же минуту к нему явился лакей с докладом, что прибыл господин Тимар с какой-то красивой барышней, а также с медным ларцом под мышкой.

- Значит, это правда! - вскричал господин Атанас и стремглав бросился домой, роняя стулья и опрокидывая картежников.

Господин Бразович был человек грузный, ожиревший настолько, что живот всегда на полшага опережал своего хозяина; когда господин Бразович пребывал в спокойном расположении духа, лицо его бывало медно-красным, что означало на нем бледность, потому что покраснев, оно принимало лиловый оттенок; с утра выбритые щеки к вечеру покрывались щетиной, встопорщенные усы были обсыпаны крошками нюхательного табака и не просыхали от все возможных спиртных напитков, а густые брови, словно камышовый навес, торчали над вечно налитыми кровью выпученными глазами. (Страшно подумать, что и у прекрасной Атали к старости глаза сделаются в точности такими же!).

А стоило лишь услышать, как говорит господин Бразович, и тотчас же становилось совершенно понятно, отчего госпожа Зофия визжит так громко. Супруг ее тоже не умел разговаривать иначе, кроме как срываясь на крик, только голос у него был зычный и басовитый, как рев бегемота. Госпоже Зофии, если она хотела состязаться с этим голосом, естественно, приходилось повышать свой до визга. Супруги вели себя так, словно побились об заклад, кто кого доведет до горловой чахотки или апоплексического удара. Исход борьбы отнюдь не предрешен. Однако уши господина Бразович постоянно заткнуты ватой, а горло госпожи Зофии всегда обмотано платком.

Господин Бразович, задыхаясь от спешки, вторгся на дамскую половину, издали предваряя свое появление оглушительным криком.

- Значит, прибыл Михай с барышней? Где же барышня? Где Михай?

Михай поспешил навстречу, чтобы задержать его в дверях. Самого господина Бразовича он, пожалуй, сумел бы перехватить, однако живот, катящийся впереди своего обладателя, не удержать было никакой силой.

Пришлось Михаю глазами сделать знак, что здесь, мол, находятся посторонние.

- Ничего страшного, тут все свои! - заверил его господин Бразович. - Перед ним можешь не таиться, господин старший лейтенант - член нашего семейства. Ха-ха-ха! Ну, не сердись, Атали. Всему свету известно, даже в газетах пропечатали.

- Что в газетах пропечатали? - взволнованно воскликнула Атали.

- Да не бойся, не про тебя, а про Али Чорбаджи! Мой закадычный друг и свойственник, он же турецкий паша и хранитель казны, вместе с дочерью и сокровищами на моей "Святой Варваре" бежал в Венгрию. Я так понимаю, что это прелестное создание и есть его дочка?

С этими словами господин Бразович внезапно сгреб Тимею в охапку, звонко чмокнув ее в обе белые щечки; прикосновение влажных, вонючих усов покоробило девочку.

-Молодец, Михай, ловко ты их провез! Поднесли вы ему винца? Зофия, сбегай-ка, принеси стаканчик вина!

Госпожа Зофия супружеского приказа не пожелала услышать, а господин Бразович плюхнулся в кресло, поставив меж колен Тимею, и угодливо оглаживал ее волосы своими вечно сальными ладонями.

-А друг мой любезный, славный паша и казначей, - где же он?

- Он умер в дороге, - тихо ответил Тимар.

- Что-о? Вот беда! - произнес господин Бразович, пытаясь придать свое округлой физиономии вытянутую форму, и вдруг убрал руку с головы девочки. - Но других-то бед с ним никаких не случилось?

Странный вопрос! Однако Тимар разгадал его смысл.

- Имущество свое он доверил мне с тем, чтобы я вручил его вам вместе с дочерью. Али Чорбаджи просил вас быть названым отцом его дочери и попечителем его имущества.

Пори этих словах господин Бразович вновь расчувствовался: обеими руками обхватил голову Тимеи и прижал к своей груди.

- Она мне словно кровное дитя! Я так и буду считать ее своей родной дочерью.

И - чмок, чмок! - вновь принялся терзать безвинную жертву своими поцелуями.

- А что это у тебя в ларце?

- Наличные деньги, которые мне надлежит вам передать.

- Ах, Михай, да это же просто замечательно! Сколько тут?

- Тысяча золотых.

- Как? - вскричал господин Бразович, оттолкнув от себя Тимею. - Всего-навсего тысяча? Михай, ты украл остальное!

По лицу Михая пробежала тень.

- Вот завещание покойного, писанное его собственной рукою. Он пишет, что оставляет тысячу золотых наличными, остальное вложено в судовой груз, то бишь в десять тысяч мер чистой пшеницы.

- Ах так? Ну это другое дело! Десять тысяч мер чистой пшеницы по двенадцать форинтов тридцать крейцеров за меру это будет сто двадцать пять тысяч форинтов. Иди сюда, дочка, садись ко мне на колени; небось умаялась с дороги? Наказывал мне еще что-нибудь мой дражайший, незабвенный друг?

- Он поручил мне передать вам, чтобы вы самолично присутствовали, когда станут опорожнять мешки: боялся, как бы не подменили зерно.

-Как же, как же, прослежу самолично! А где судно с зерном?

- Неподалеку от Алмаша, на дне Дуная.

- Как это- на дне? Что за чепуху ты несешь, Михай?

- Судно наскочило на топляк и затонуло.

Господин Бразович оттолкнул Тимею и в сердцах вскочил с места.

- Мое замечательное судно, доверху груженное отборным зерном, затонуло? Ах разбойники, ах душегубы! Небось все пьяные были в стельку? Ну, вы мне за это дорого поплатитесь! Рулевого велю заковать в железа, а остальные от меня и гроша ломаного не дождутся. С тебя же, Михай, взыщу залог - плакали твои десять тысяч форинтов. Судись - не судись, назад не получишь!

- Цена вашему судну всего шесть тысяч, и оно со всем снаряжением застраховано в триесткой страховой компании, - невозмутимо ответил Тимар. - Так что вы никакого ущерба не потерпели.

- Не твое собачье дело! Я с тебя потребую компенсации за lucrum cessans[8]. Знаешь что это такое? Ну коли знаешь, так сообразишь, что все твои десять тысяч до последнего крейцера уйдут на покрытие моих убытков.

- Ну это уж моя забота, - спокойно возразил Тимар. Об этом мы в другой раз потолкуем, дело терпит. Зато надобно спешно решать, как быть с затонувшим грузом. Ведь чем дольше зерно под водой останется, тем больше убыток будет.

- Плевать я хотел на это зерно!

- Стало быть, не желаете его принять. Не желаете самолично присутствовать, когда мешки будут опорожнять?

- На черта мне это нужно! Какого дьявола я стану делать с этой горой подмоченного зерна? Не переводить же десять тысяч мер пшеница на крахмал или солод? К черту ее!

- Черту она тоже не нужна, но пшеницу, во всяком случае, следует предложить к распродаже, окрестные мельники, владельцы фабрик, откормщики скота купят, да и крестьяне хоть по какой-нибудь цене возьму на посевное зерно. Судно ведь и так разгружать придется. Хотя бы какую-то часть денег вернем.

- Ах денег!.. (Заветное словцо вопреки ватным затычкам достигло-таки купеческого слуха.) Ну хорошо. Выдам я тебе завтра утром письменное поручение объявить к распродаже пшеницу, всю чохом.

- Желательно сегодня, чего же до завтрашнего дня добру портиться!

- Да сам Господь бог не заставит меня вечером бумаги составлять.

- Я загодя обо всем позаботился. Вот готовое поручение, вам только нужно подписать. Перо и чернила у меня тоже при себе.

Последняя фраза заставила госпожу Зофию вмешаться.

- Не вздумайте в моей комнате чернилами пачкать! - взвизгнула она. - Здесь ковер на полу постелен. Ступай, муженек, к себе в комнату и брызгай чернилами, сколько угодно! И не смей здесь с челядью ссориться, я этих холуйский перебранок у себя не потерплю. Это моя комната!

- А дом этот - мой! - возопил всемилостивейший господин.

- А Комната - моя!

- Здесь я хозяин!

- А я - хозяйка!

Эти крики и визг принесли Тимару известную пользу: господин Бразович сгоряча, дабы показать, что он - истинный хозяин в доме, схватил чернильницу и подписал поучение на распродажу.

Но после того как Тимар получил бумагу, супруги дружно на него накинулись и - один басом, другая - визгливым голосом - вылили на него такой ушат хулы и грязи, что впору было снова нырять в Дунай отмываться.

Правда, госпожа Зофия прохаживалась насчет Тимара обиняками: бранила вроде бы мужа, как-де, тот не боится доверять этакому грязному оборванцу, нищему пропойце. Отчего не послать на распродажу кого-нибудь другого из своих судовых комиссаров? Ведь этот прихватит денежки, да и был таков, пропьет или в карты спусти, разве можно положиться на такого ненадежного человека?

А Тимар под этим яростным шквалом обвинений держался с тем же спокойствием, с каким у Железных Ворот противостоял жестокому ветру и грозным молниям.

Но вдруг заговорил и он;.

- Желаете принять наличные деньги, что принадлежат сироте, или мне передать их городской попечительской управе? (Слова эти явно напугали господина Бразовича.) Если желаете, пойдемте в ваш кабинет и уладим все дела там; я ведь тоже не люблю холуйских перебранок .

От такой неслыханной грубости и хозяин дома, и хозяйка вмиг онемели. Обычно это средство успешно действует на всех горлопанов: заставь их принять из рядную порцию грубости, и они вмиг излечатся. Оба супруга тот час угомонились. Бразович, взяв подсвечник, сказал Тимару: "Ну, ладно, бери деньги и пойдем". А госпожа Зофия сделала вид, будто бы ее застали в преотличнейшем расположении духа, и любезно обратилась к Тимару: "Ах, Михай, не выпьете ли прежде стаканчик вина?".

Тимея в изумлении наблюдала эту сцену; речи на не понимала, а сопровождающие ее жесты и смену выражений лица истолковать была бессильна.

Приемный отец целует -обнимает ее, сироту, а в следующую минуту отстраняет от себя, вновь заключает в свои объятия и снова отталкивает. А как кричат наперебой эти двое на человека, который с таким спокойствие выстоял против смертельной опасности и бури, и стоил о ему произнести всего лишь несколько слов, да и те ровным, бесстрастным тоном, как оба враз стихают, пасуя перед ним, как пасовали омуты, острые скалы и вооруженные солдаты.

Из всего, что тут говорят, она, Тимея, ни слова не понимает. А человек, кто последние месяцы был ей верным хранителем, кто ради нее трижды измерил водные глубины, единственный, кто говорит с ней на ее родном языке, сейчас уйдет насовсем, и она больше даже голоса его не услышит.

Но ей довелось еще раз его услышать.

Прежде чем переступить порог комнаты, Тимар обернулся и сказал Тимее по-гречески:

- Барышня Тимея, вот еще ваша собственность.

С этими словами он вытащил из кармана плаща коробку сладостней.

Тимея подбежала к нему и, взяв коробку, поспешила к Атали, с приветливой улыбкой протягивая ей гостинец, привезенный для нее из далекой страны.

Атали открыла коробку и презрительно фыркнула:

- Фи, как противно пахнет розовой водой! Точь-в-точь как от служанок, когда они по воскресеньям в церковь собираются.

Слов Тимея не поняла, зато брезгливую гримасу уразумела и очень расстроилась. Она попыталась было угостить турецким лакомством госпожу Зофию, нот та сослалась на больные зубы, ей, мол, нельзя есть сладости. Тогда, вконец расстроенная, она угостила лейтенанта. Тот пришел в восторг, один за другим отправил в рот три засахаренных ломтика, и Тимея, глядя ему в глаза, улыбалась благодарной улыбкой.

Тимар же стоял в дверях и смотрел, как улыбается Тимея.

Затем Тимея сообразила, что надо бы и Тимара угостить турецкими сладостями. Но Тимар уже ушел.

Вскоре старший лейтенант тоже откланялся.

Будучи человеком воспитанным и учтивым, он поклонился и Тимее, что было ей очень приятно.

Вскорости воротился господин Бразович, и в комнате теперь были все свои.

Между господином Бразовичем и госпожой Зофией закипела свара; обменивались любезностями они вроде бы по-гречески, и Тимее иногда удавалось разобрать отдельные слова, но в целом речь их казалась ей более чуждой и непонятной, чем те языки, в которых она не понимала ни слова.

А разговор меж супругами шел о том, как поступить с этой свалившейся на их голову девчонкой. Все ее наследство -двенадцать тысяч форинтов золотом, ну и та малость, что удастся выручить за намокшее зерно. Этой суммы недостаточно для того, чтобы воспитать из нее такую барышню, как Атали. Госпожа Зофия полагала, что следует ее приучить к работе по дому: к кухне, к уборке, стирке-глажке, - такое умение ей в жизни пригодится. Все одно при таком убогом приданом ей не составить лучшей партии, чем какой-нибудь писарь или судовой комиссар, а для него куда лучше, если жена воспитана как служанка. Однако господин Бразович на эти уговоры не поддавался: что скажут люди? Наконец они избрали золотую середину: в глазах света выставлять Тимею не прислугой, а приемной дочерью. Есть она будет вместе с ними, но и прислуживать за столом тоже станет. К Корыту ее не поставишь, зато стирать свои платья и тонкое белое белье Атали - ей вполне по силам. И шить пусть учится, только не в людской будет сидеть, а на господской половине. И Атали она сможет помогать при туалете, это ей будет вроде забавы. Ночевать она станет не с прислугой, а в одной комнате с Атали. Дочке все равно нужна своя горничная. А в награду за это наряды, которые Атали уже надоели, перейдут Тимее. Девица с двенадцатью тысячами приданого должна возносить хвалу небесам за такую участь.

И Тимея была довольна своей участью.

После огромной, непостижимой ее уму катастрофы, выбросившей ее на чужую землю, она, подобно покинутому на произвол судьбы ребенку, льнула к каждому, с кем оказывалась рядом. Тимея была доверчива и услужлива, как и подобает юной турчанке.

Она была очень довольна, что за ужином ей разрешили сесть подле Атали, и ей не пришлось внушать ее обязанности: она сама вскакивала с места, чтобы поменять тарелки и столовые приборы, и делала это с охотою, с ласковой предупредительностью. Старалась не обидеть приютившую ее семью своим печальным видом, а между тем у нее было достаточно причин печалиться. В особенности же ей хотелось угодить Атали. Каждый взгляд ее выдавал искреннее восхищение, с каким обычно девочка-подросток взирает на расцветшую женскую красоту. Как любовалась она розовым лицом Атали, ее сверкающими глазами!

Девочки-подростки воображают, будто бы кто красив, тот непременно и добр.

Слова Атали она не понимала - та не говорила даже на таком греческом наречии, как ее родители, - но по жестам, по глазам пыталась угадать ее желания.

После ужина, за которым Тимея не ела почти ничего, кроме хлеба и фруктов - к жирной пище она не была приучена, - семейство перешло в гостиную, и а.

Атали села к роялю музицировать. Тимея пристроилась подле нее на скамеечке для ног и благоговейно взирала снизу на проворные пальцы названой сестрицы.

Затем Атали показал ей портрет работы молодого офицера. Тимея пришла в такое восхищение, что даже всплеснула руками.

- Ты что, сроду такого не видела?

Вместо нее ответил господин Бразович.

- Где ей было видеть? Турецкая вера запрещает изображать чей бы то ни было облик. Ведь все нынешние смуты и волнения в Турции как раз и начались из-за того, что султан дозволил написать свой портрет и вывесить его в диване. По этой причине и бедняга Али Чорбаджи оказался замешанным в бунт, вот и пришлось ему уносить ноги. Да, наделал же ты глупостей, непутевый Али Чорбаджи!

Тимея при имени отца припала в благодарственном поцелуе к руке господина Бразовича, решив, что тот помянул усопшего добрым словом.

Затем Атали отправилась на покой, а Тимея со свечой шла впереди, освещая ей путь.

Атали присела у туалетного столика и, глядясь в зеркало, тяжко вздохнула; лицо ее помрачнело, устало расслабив члены, красавица откинулась в кресле. Ах, как хотелось Тимее знать, отчего омрачилось грустью Это прекрасное лицо.

Она вынула гребень из волос Атали, ловкими пальцами распустила волосы, уложенные короной, и с наслаждением заплела на ночь густые каштановые пряди в косу. Заботливо вынула из ушей серьги, при этом ее лицо оказалось так близко от лица Атали, что та не могла не увидеть в зеркале эти два столь разные отражения: одно лицо розовое, блистательно неотразимое, другой лик - бледный, кроткий. И все же Атали досадливо вскочила с мета, оттолкнув зеркало прочь: "Пора ложиться" - это белое лицо бросило тень на ее собственное отражение. Тимея аккуратно подобрала разбросанные Атали одежды и с врожденным изяществом аккуратно сложила.

Затем опустилась перед барышней Бразович на колени, чтобы стянуть с нее чулки.

Атали позволила ей это сделать.

А Тимея, сняв тончайшие шелковые чулки и держа на коленях беломраморные ноги, способные сделать честь самой прекрасной скульптуре, склонила голову и прижалась губами к эти дивным ногам.

Атали позволила ей сделать и это.

Добрый совет.

Господин Качука, проходя через кафе, увидел там Тимара за чашкой кофе и дружески поспешил к нему.

- Я промок, продрог, а мне сегодня предстоит еще долгий путь, - сказал Тимар, обменявшись рукопожатием с офицером.

- Так заходи ко мне на стаканчик пунша.

- Спасибо, да только недосуг. Я должен незамедлительно снестись со страховой компанией, чтобы прислали подмогу вытащить судовой груз, ведь чем больше судно пробудет под водой, тем больший будет для компании ущерб. После этого надо бежать ук уездному начальнику, просить, чтобы рано утром отправил кого-нибудь в Алмаш провести распродажу, а уж потом обегу торговцев свиньями да возчиков, чтобы сходились на распродажу, и еще ночью надо поспеть в Тату, к владельцу крахмального завода - уж ему-то подмокшее зерно больше всех придется ко двору. Хоть какие-нибудь крохи денег сохранить для этой несчастной девушки. Тебе же я должен передать письмецо - мне вручили его в Оршове.

Господин Качука прочел письмо и сказал Тимару:

- Ладно, приятель, улаживай свои дела в городе, а когда все закончишь, загляни ко мне на полчасика. Я живу рядом с "Англией", в доме, где большой двуглавый орел на воротах. Пока возница будет готовить лошадей в дорогу, мы выпьем с тобой по стаканчику пунша и обмозгуем одно дельце. Только непременно приходи!

Тимар заверил его, что придет, и поспешил по делам.

Было, должно быть, часов одиннадцать, когда он подошел к воротам, украшенным двуглавым орлом; дом находился рядом с городским парком, который в Комароме прозывался "Англией".

Господин Качука поджидал гостя, денщик сразу провел его в комнату.

- Я думал, что ты за время моего отсутствия давно уж женился на барышне Атали! - начал Тимар без обиняков.

- Леший его разберет, отчего-то никак у нас не сладится! То я перенесу срок, то она отсрочки попросит. Похоже, у кого-то из нас душа не лежит к этому союзу.

- О, Барышня Атали тут ни при чем, можешь быть уверен!

- Ни в чем на свете нельзя быть уверенным, приятель, а менее всего в чувствах женщины. Я-то считаю, что вредно долгое время со свадьбой тянуть, ведь обрученные не только не сближаются, а, напротив, больше отдаляются взаимно. Люди успевают узнать даже мельчайшие недостатки друг друга - после свадьбы обычно на такие пустяки машут рукой, мол, "бог и ним, все равно теперь ничего не поделаешь!". Мой тебе совет, братец, ежели надумаешь жениться, упаси тебя бог долго ходить вокруг да около. Только начни считать да прикидывать - одними дробями кончишь.

- Но тут ведь, мне кажется, только считай да прикидывай, в накладе не останешься. Девица-то богатая.

- Богатство, приятель, - понятие весьма условное. Поверь мне, любая женщина ухитряется растратить с лихвою все, что принесет в приданое. Кроме того, с богатством господина Бразовича дело и вовсе не ясное. Он постоянно поддерживает такие предприятия, в которых ничего не смыслит, а поэтому и проследить за ними не может. Через его руки проходит тьма денег, однако он не способен даже на то, чтобы в конце года подвести обычный коммерческий баланс и выяснить, выиграл он или поиграл в результате всех своих операций.

- По-моему, дела его идут весьма хорошо. И Атали - дама очень красивая и образованная.

- Пусть так, но тебе-то какой резон расхваливать мне Атали, словно лошадь на ярмарке? Потолкуем-ка лучше о твоих делах.

Если бы господин Качука мог заглянуть Тимару в душу, он бы понял, что разговор об Атали имеет прямое отношение к его делам. Ведь Тимар завел этот разговор потому, что позавидовал той улыбе, что досталась от Тимеи молодому офицеру. Не хочу, чтобы Тимея улыбалась тебе! У тебя есть твоя Атали, вот и женись на ней!

- Итак, поговорим на более важные темы! Мой приятель из Оршовы пишет, чтобы я взял тебя под свое покровительство. Что ж, попробую. Ты сейчас находишься в крайне щекотливом положении. Доверенное тебе судно затонуло, это не твоя вина, зато твоя беда, ведь теперь тебе побоятся доверить свою собственность. Господин Бразович присвоит себе твой залог, и бог знает, удастся ли тебе отсудить его обратно. Да и этой несчастной девушке ты хотел бы помочь. Я ведь по глазам вижу, больше всего у тебя болит душа оттого, что сироте такой урон нанесен. Как бы разом помочь всем этим бедам?

// **** //.

- Ума не приложу.

- Тогда я тебе свой одолжу. Слушай меня внимательно. С будущей недели начинаются обычные ежегодные армейские сборы под Комаромом. Маневры продлятся три недели, и соберется на них тысяч двадцать человек. Объявлен конкурс цен на поставку хлеба. Дело пахнет крупными деньгами, а человеку с умом ничего не стоит и нажиться на этом. Все письменные предложения проходят через мои руки, и я заранее могу сказать, кто именно получит заказ: ведь это зависит не от того, что написано на бумаге, а как раз от того, что там не значится. До сих пор наиболее выгодным было предложение Бразовича. Он берется выполнить поставки за сто сорок тысяч форинтов, а двадцать тысяч сулит за посредничество.

- Черт возьми! Еще и за посредничество?

- А ты как думал? При такой крупной сделке заинтересованное лицо, естественно, стремится отблагодарить того, что устраивает ему подряд. Такой порядок заведен испокон века, иначе интендантам не на что было лбы жить. Впрочем, ты и сам это прекрасно знаешь.

- Знать-то знаю, но сам никогда не пытался воспользоваться этим.

- Ну и напрасно! Мараешь руки ради кого-то другого, а меж тем и для себя тоже мог бы натаскать каштанов из огня, тем более способ тебе уже известен. Внеси-ка и ты предложение: подряжаешься, мол, поставить хлеб за сто тридцать тысяч форинтов да посули тридцать тысяч вознаграждения за посредничество.

- Я не могу сделать этого по нескольким причинам. Во-первых, нет у меня ни отступных денег, кои я мог бы присовокупить к своему предложению, ни капитала, чтобы накупить такую уйму зерна и муки. Кроме того, я не испытываю желания участвовать в подкупе и уж настолько-то смыслю в деловых расчетах, чтобы сообразить, что я не сумею покрыть ни расходы по поставке хлеба, ни вознаграждение за дружескую услугу.

Господин Качука поднял его на смех.

- Да, Мишка, коммерсант из тебя липовый! Но ведь у нас по-другому дела и не делают. На собственном капитале и гроша прибыли не наживешь. Это - мелкое торгашество. Главное тут - протекция, а протекция тебе будет обеспечена, уж об этом я позабочусь. Мы с тобой добрые приятели со школьных времен, так что можешь на меня положиться. Говоришь, нет у тебя отступных? Приложи расписку об отданных Бразовичу под залог десяти тысячах, она сгодится в качестве гарантии. Научить тебя, что делать дальше? Поедешь попять в Алмаш и скупишь объявленное к продаже зерно. Первоначальная его стоимость сто тысяч, а если ты объявишь за него десять тысяч форинтов, оно наверняка тебе и достанется. Таким образом у тебя уже будет десять тысяч мер пшеницы. С Бразовичем ты расплатишься его же собственным десятью тысячами форинтов, уже данными им в качестве залога, и тем самым безо всяких осложнений расквитаешься с ним. Затем посулишь двойную плату всем мельникам в округе, чтобы они немедля перемололи тебе все зерно на муку. Ты тем временем договоришься с пекарями, и тогда всю муку сразу же можно пустить в дело - выпечь казенный хлеб. За три недели все эти запасы разойдутся, а если кое-где хлеб выйдет и похуже качеством, то уладить это недоразумение по-свойски - пара пустяков. Значит, через три недели ты выручишь на этой сделке по меньшей мере семьдесят тысяч чистыми. Поверь, если бы я седел такое предложение твоему хозяину, он бы за него обеими руками ухватился. Удивляюсь, как он своим умом не дошел до этого.

Тимар задумался над этим предложением. Оно и впрямь звучало заманчиво.

Заработать за три недели шестьдесят - семьдесят тысяч форинтов - без малейших усилий и наверняка. В первую неделю хлеб будет чуть слаще на вкус, чем обычно, на второй неделе - с горьковатым привкусом, а на третьей будет отдавать затхлостью. Но кто слушает жалобы солдат, да и вообще военные - народ ко всему привычный.

И все же Тимар содрогнулся, прежде чем испить сию горькую чашу.

- Ох, Имре, - вздохнул он, коснувшись руки бывшего однокашника. - Где только ты освоил эту науку?

- Где? - переспросил тот, посерьезнев. - А там, где ей обучают. Удивляют тебя мои слова, верно? А я теперь многое нахожу естественным. Когда я вступил на воинское поприще, я был полон иллюзий. Теперь они развеялись в прах, а вернее, даже праха не осталось. Мне казалось, что это поприще дает простор геройским подвигам и рыцарским поступкам, и мысль эта согревала мне душу; но вскоре я увидел, что жизнь состоит сплошь из спекуляций, а всеми государственными делами движут чьи-либо частные интересы. Я прошел курс инженерных наук с блестящим успехом. Когда я получил назначение в Комаром, меня прямо-таки распирало от гордости - какие откроются возможности для применения моих военно-инженерных знаний. А знания нужны были только для одного: для спекуляций. Мой самый первый проект военных укреплений эксперты признали превосходным, однако он не был принят; мне дали понять, чтобы я подготовил проект, который потребует сноса некоторых улиц города. Составил я такой проект. Ты, наверное, помнишь ту часть города, на месте которой сейчас огромный пустырь. Ну, так этот пустырь обошелся в полмиллиона. Кстати, и у твоего нанимателя, Бразовича, стояли там дома-развалюхи, за которые он заломил такую цену, как за дворцы. И это называется фортификацией! Ради этого осваивал я военно-инженерные науки! Так постепенно наступает разочарование и начинаешь свыкаться с обстановкой. Должно быть, ты слышал анекдотическую историю - она сейчас передается из уст в уста. В прошлом году, года его высочество кронпринц Фердинанд посетил нас, он сказал коменданту крепости: "Я полагал, что эта крепость черная!" - "Отчего же ей быть черной, ваше высочество?" - "А оттого, что в расходах на фортификацию десять тысяч форинтов ежегодно списывается на чернила. Я и решил, что здесь чернилами красят крепостные стены!" Все рассмеялись. На том дело и кончилось. Пока мошенничество не всплыло, о нем помалкивают, а если всплывает, то смеются. Тогда отчего бы и мне не посмеяться? И ты смейся! Или ты предпочитаешь поносить весь белый свет из дверей лавчонки и торговать трутом ради прибыли в два крейцера в день? Я- то лично порвал с прекраснодушными мечтами. Поезжай, приятель, в Аламаш и скупи затонувшую пшеницы. У тебя еще есть время до десяти часов вечера завтрашнего дня подать предложение на поставку хлеба. А сейчас возница ждет, отправляйся. Да поторопись обратно.

- Я подумаю, - уклончиво ответил Тимар.

- Подумай, подумай! Ведь и несчастную сироту облагодетельствуешь, если за ее утраченное имущество вернешь ей десять тысяч форинтов. А иначе у нее и сотни форинтов не останется после вычета расходов за разгрузку судна.

Эта мысль запала Тимару в память.

Словно чья-то рука подтолкнула его вперед. Fata nolentem trahunt - судьба против воли влечет.

Вскоре он, снова закутавшись в плащ, сидел в крестьянской телеге, и четверка резвых лошадей рысью мчала по ухабистой мостовой. Город спал мирным сном. Лишь у ратуши раздавались мерные выкрики ночного стражника: "День прошел, и слава богу. Завтра новый день грядет!" А на крепостных башнях перекликались мокнущие под осенним дождем часовые: "Кто идет?" - "Дозор!" - "Проходи!".

Каким - то хлебом их сегодня кормили?

Красный полумесяц.

На следующий день Тимар вместе с прочими торговцами и мельниками и в самом деле принял участие в скупке затонувшего зерна.

Те предлагали бросовые цены - по нескольку грошей за меру. Тимару наскучило торговаться за каждый грош, и он выкрикнул, что дает десять тысяч форинтов за весь судовой груз. Услышав это предложение, все покупатели бросились врассыпную, так что их и не созвать было обратно. Чиновник, проводивший торги, трижды ударил молотком и передал Тимару в собственность весь судовой груз.

Все согласились на том, что Тимар спятил: куда девать этакую пропасть подмоченного зерна?

А Тимар, связав вместе две шлюпки, скобами прикрепил их к палубе затонувшего судна и приступил к разгрузке.

В положении судно по сравнению с минувшим днем произошла перемена: кормовая часть еще глубже ушла под воду, зато носовая вынырнула, а одна из двух кают и вовсе успела обсохнуть.

Тимар обосновался в этой каюте и распорядился начинать трудную работу.

Палубу судна вскрыли и с помощью лебедки принялись по одному вытаскивать мешки, складывая их возле каюты, чтобы стекла вода, а затем грузили их в третью шлюпку и свозили на берег; там была разостлана рогожа - на нее высыпали зерно, разравнивая его тонким слоем. Тимар тем временем рядился с мельниками, уговаривая их немедля приступить к помолу.

Погода благоприятствовала его плану: веял ветерок и зерно быстро сохло. Вот только бы работа шла так же быстро!

Затем Тимар прикинул в уме: всю свою скудную наличность он, пожалуй, ухлопает на оплату работников, и если затея не удастся, его ждет нищенская доля.

Янош Фабула тот так и напророчил ему: после этакой неразумной сделки судовому комиссару только и останется, что натянуть последний мешок себе на голову да прыгнуть в Дунай.

Тимара одолевали мысли одна другой беспокойнее, и не было им конца-края.

Целый день до самого вечера смотрел он, как мешок за мешком прислоняли к стенке каюты. На всех мешках стояло оттиснутое черной краской одинаковое клеймо: колесо с пятью спицами.

Все же разумнее было бы беглецу не закупать эту пшеницу, а обратить деньги в золото да спрятать в суме. Неужели только из-за нее он подвергался столь упорному преследованию? Стоил о ли бежать, скрываться, принимать яд?

Работа кипела чуть ли не до самого вечера, а вынуто было из воды не более трех тысяч мешков.

Тимар посулил грузчикам двойное вознаграждение, если они продолжат работу. Пробудь зерно под водой еще ночь, из него вряд ли получится хлеб. Грузчики с удвоенным рвением принялись за дело.

Ветер разогнал облака, и на закатном небе опять появился полумесяц. Он был красным, как и небо.

- Ну что ты преследуешь меня? - сказал про себя Тимар и повернулся к месяцу спиной, чтобы не видеть его. Но едва он отвернулся и стал пересчитывать вытащенные из воды мешки, как перед ним опять возник красный полумесяц - на одном из мешков.

Там, где на всех остальных мешках стояло клеймо в виде колеса с пятью спицами, на этом была иная торговая марка: полумесяц, оттиснутый киноварью.

Тимар вздрогнул всем телом. Тело, душу, сердце охватил леденящий холод.

Вот оно что! Значит, вот о чем были последние слова умирающего. Но он то ли не проникся достаточными к нему доверием, то ли не успел высказать все до конца. Что же скрывается там, за этим полумесяцем?

Когда работники понесли очередные мешки к шлюпке, Тимар взял свою находку, унес в каюту и запер дверь.

Никто этого не заметил.

Грузчики проработали еще два часа, но настолько устали, промокли, продрогли на ветру, что не в силах были трудиться дальше. Часть работы осталась на завтра.

Усталые люди поспешили в ближайшую корчму обогреться и поесть-попить. Тимар остался на судне один, сказав, что пересчитает вывезенные на берег мешки, и сам переправиться на лодке.

Месяц нижним своим рожком коснулся воды и напоследок осветил каюту.

Руки Тимара лихорадочно дрожали.

Открывая нож, он порезал руку и собственной кровью добавил к красному полумесяцу на мешке еще и красные капли-звезды.

Тимар разрезал завязку мешка, запустил вглубь руку: внутри была чистая, ровная пшеница.

Он подрезал нижние уголки - из мешка посыпалась отборная пшеница. Тогда он полоснул вдоль всего мешка, и из-под хлынувшего во все стороны зерна к его ногам упал длинный кожаный мешочек.

На мешочке был замок. Тимар взломал его и высыпал содержимое мешочка на койку - на то самое место, где некогда покоилась перед ним живая алебастровая статуя.

Что за зрелище предстало его глазам при лунном свете!

Целые связки нанизанных на кожаный ремешок перстней с бриллиантами, сапфирами, изумрудами; браслеты, изукрашенные бирюзой и опалами; бусы из жемчуга величиною с орех, ожерелье из солитеров и агатовая шкатулка - стоило ей открыться, и перед Тимаром засверкала груд а бриллиантов и рубинов. Тут было множество аграфов и застежек с вправленными в них редчайшими произведениями ювелирного искусства, за которыми антиквары охотятся на аукционах: сверкающие, точно кошачий глаз, сидериты, камеи, вырезанные на халцедоне и огненным опале, темно-синие восточные аквамарины, красные топазы, пиропы редкого розового оттенка, адулар с перламутровым отливом, называемый также солнечным камнем, меняющий свои оттенки лабрадор, кармазиново-красная шпинель, шедевры античного искусства из благородного коралла, янтаря и египетского камня. Королевская коллекция! В шкатулке из хрусталя хранились экземпляры редко встречающихся платиновых монет, которые русский царь послал в Стамбул по случаю заключения Белградского мира. Наконец со дна мешочка выкатились четыре свертка трубочкой; Тимар развернул один из них: в нем было пятьсот луидоров.

Перед ним лежали подлинные сокровища ценностью в миллион, не менее!

Да, ради этого стоило посылать вослед беглецу и канонерки, и шпионов! Ради того, чтобы сокровища не попали в руки преследователей, стоило Али Чорбаджи скрыться на дне Дуная и стоило переправляться в бурю через Железные Ворота.

"Святая Варвара" везла в своем трюме целый миллион.

Это не сон, не мираж, это - явь. Сокровища Али Чорбаджи лежат на мокром ковре, которым совсем недавно укрывалась Тимея. Тот, кто знает цену жемчугу и драгоценным камням, признает, что не напрасно Али Чорбаджи был правителем Кандии и хранителем казны. Тимар, оглушенный, без сил опустился на край постели, держа в трясущихся руках агатовую шкатулку, в которой сверкали и переливались при свете луны бриллианты.

Уставясь неподвижным взглядом, Тимар смотрел на светящую в окошко луну, а та опять казалась похожей на собственное изображение в календарях: угадывались глаза и рот, и небесное светило словно готово было снизойти до разговора с просты смертным.

"Чьи теперь эти невероятные сокровища?".

"Твои, чьи же еще! Ведь это ты купил затонувший груз целиком, как он есть, с зерном и с мешками. Ты рисковал: все твои затраты могли пропасть втуне и гнилая пшеница пошла бы разве что на удобрение. А мокрое зерно обернулось золотом и драгоценными камнями".

"Все, что тобою куплено, тебе и принадлежит. Ты честно участвовал в аукционе. Откуда тебе было знать, что таит в себе судовой груз?".

"Правда, умирающий обмолвился о красном полумесяце, а ты гадал, что бы это значило. Но ты и сам додумался, что вряд ли все имущество преследуемого было на виду. Теперь-то ты убедился, что твои неясные предположения были вполне обоснованны, но ведь ты этого еще не знал, когда скупал судовой груз. Да и всю эту уйму мокрой пшеницы ты приобрел совсем с другой целью: ты собирался напечь из нее недоброкачественного хлеба для безвинных солдат. Судьба повернула все по-иному. Пойми, что это знак судьбы. Судьбе неугодно было, чтобы ты получил жалкую прибыль за счет двадцати тысяч несчастных солдат. Вот она и послала тебе другое. Коли она воспрепятствовала злу, стало быть, то, что она предложила тебе взамен, безусловно хорошо".

"Кому же принадлежали эти сокровища?".

"Наверняка султан награбил их во время своих завоевательных походов".

"А казначей, надо думать, похитил их у султана".

"Зато Дунай похитил их у обоих".

"Теперь же они ничьи ".

"Почему - ничьи?  Они твои".

"Ори принадлежат тебе по тому же праву, по какому владели ими султан, хранитель казны и Дунай".

"А Тимея?".

Узкая, вытянутая черная тучка заслонила луну, словно рассекла ее надвое.

Тимар погрузился в долгие раздумья.

Луна вновь вынырнула из-за тучи.

"Тем лучше для тебя!".

"Ведь бедняк - человек подлый, никчемный, не правда ли?".

"Да, его хулят-ругают, если он выполнит свой долг, и называют негодяем, если его постигнет беда; ему не возбраняют удавиться, если жить невмоготу; прекрасные девушки не торопятся его утешить, если у него душа болит. Бедняк - человек подлый, никчемный".

"И сколь славен человек богатый! Как превозносят его до небес, как стараются снискать его дружбу! Сколь часто прибегают к его советам и сколь охотно вверяют ему судьбу страны! А с какой готовностью сходят по нем с ума женщины!".

"Ты же ни разу не слышал из ее уст простого "спасибо!". Что, если бы ты сейчас положил к ее ногам найденные сокровища и сказал ей: они - твои, я достал их для тебя из подводных глубин!".

"Она даже не сумела бы оценить твой дар. Откуда ей знать, что дороже: шкатулка с бриллиантами или коробка сладостей? Ведь она еще дитя".

"Да и сокровища ей не достались бы, их тотчас же прибрал бы к рукам приемный отец и растратил на девять десятых. Ведь его не проверишь, драгоценности эти можно сбывать только исподтишка".

"Но даже если бы Тимея и получила свое наследство, каков был бы результат? Она заделалась бы богатой дамой и с высоты своего блестящего положения не углядела бы такую ничтожную персону, как ты. А ты как был, так и останешься неприметным корабельщиком без гроша за душой, и даже мечтать о ней было бы с твоей стороны безрассудством".

"Теперь же дела обстоят как раз наоборот: ты заделаешься богачом, а она останется бедно".

"Ты ведь сам молил судьбу об этом!".

"И мольба моя услышана".

"Разве ты подстроил так. Чтобы судно налетела на бревно и затонула?".

"Нет".

"Желаешь ли ты Тимее зла?".

"Нет!".

"Ведь ты же не собираешься присвоить себе найденные сокровища. Ты хочешь обратить их в деньги, увеличить этот капитал и, когда к первому миллиону прибавятся второй и третий, сможешь предстать пред несчастной сиротой и сказать ей: возьми все эти богатства.. и меня тоже!".

"Разве тем самым ты хочешь ей зла?".

"Ты хочешь разбогатеть лишь для того, чтобы сделать ее счастливой".

"Твои намерения чисты, так что совесть твоя может быть спокойна". Серп луны наполовину погрузился в Дунай. Лишь один его рожок огненной башенкой выглядывал из воды; лунная дорожка протянулась по волнам к самому носу корабля. И каждый луч, каждая я волна уговаривали Тимара: "Удача сама идет тебе в руки - бери. Не упускай. Никто ничего не узнает. Единственный человек, владевший тайной, покоится на дне Дуная"".

Тимар слушал уговоры луны, нашептывания волн и тайный голос, который неотступно звучал в его душе, и по лбу его катился холодный пот. Луна, пряча в воду свою огненную башенку, послала Тимару прощальный луч, словно говор:

"Ты теперь богатый господин!".

Но когда совсем стемнело, в настороженной темноте чей-то голос шепнул ему на ухо:

"Ты - вор!".

Через час повозка, запряженная четверкой быстрых коней, стремглав неслась по дороге к Комарому, и когда часы на башне церкви святого Андрея пробили одиннадцать, повозка остановилась возле "Англии", у ворот, украшенных двуглавым орлом. Тимар проворно соскочил и поспешил в дом.

Его ждали.

Золотой рудник.

Однажды мне довелось побывать в Четатье Маре.

Стоит мне вспомнить уведенное, и сердце сжимается. Это невозможно описать, фантазия бессильна воссоздать все то, что предстало передо мною воочию, и нет слов, которые могли бы точно отобразить живую действительность.

Я нахожу лишь одно сравнение из области известных всем понятий.

Представим себе, что мы попали в один из тех гигантских кратеров, которые являет нашему взору лунная поверхность. Когда мы через мощную увеличительную трубу разглядываем ее глубокие, очерченные резкими тенями шахты, подобные заброшенным, безлюдным крепостям. Вообразим. Будто мы находимся на дне Плутарха, который, как считают, когда-то был огнедышащим вулканом.

Четатье Маре представляет собою такую гигантскую полую внутри гору - чудовищных размеров собор, которому недостает лишь купола. Скалы, образующие его круглое пространство, титаническими массами подпирают друг друга, словно башни, в беспорядке наваленные друг на друга. Ужасающий кратер по всей своей высоте на сотни саженей от кромки и на тысячесаженном дне - нигде не дает места какой бы то ни было растительности: ни травинке, ни кустику; там всюду камни, и одни только камин. Мощные каменные колоссы и обелиски, каменные пирамиды и кубы. Кое-где со стен отвесно свисают каменные "сосульки", грозя в любой момент сорваться вниз, однако висят так вот уже не одно столетие. В иных местах стены рассечены зияющими пропастями, теряющимися в невообразимой глубине горы. А в одной из стен этого страшного каменного собора находится сквозное отверстие, подобное покосившимся церковным вратам, - достойный доступ к жертвенному капищу гигантов. Выглянув через эти врата наружу, можно увидеть посреди простирающейся внизу долины высокую остроконечную гору, тоже почти начисто лишенную зелени и сплошь состоящую из камня. Но камня, раздробленного намелко, так что попадающиеся тут кристаллы аметиста кажутся наиболее крупными.

Вот что представляет собою Четатье Маре.

И этот остывший вулкан, эта полая внутри скалистая гора, воспроизводящая очертания лунных кратеров, - отнюдь не творение природы, а плод трудов человеческих, след деяний римлян. Когда-то гора эта хранила золото. А=Римские завоеватели согнали сюда порабощенных дакийский крестьян и заставили их выбрать всю сердцевину горы. У входа и теперь видны следы зубила и молотка, а на стенах копоть. Ведь пороха в то время не было, и чтобы раздробить каменные стены, под ними разводили костры и раскаляли их, а затем обрызгивали уксусом.

Остроконечная гора, что вздымается посреди долина, сплошь состоит из раздробленного камня, из которого выбрано золото. Гора праха.

В один прекрасный день вершина Четатье Маре обрушилась, похоронив под собою золотой рудник. Говорят, что он уходит вниз еще на такую же глубину, какая видна над поверхностью.

В погребенных под обвалом каменных штреках и поныне находят памятники римской эпохи вроде керамического медальона с восковыми табличками - записью об освобождении раба-золотоискателя, - меж створками которого хранится прядь волос, сплетенная в шесть жгутов; эта прядь была подарена рабу его возлюбленной на память.

Окрестные жители и сейчас ковыряют скалу, дробят камень, добывая золото. Адский труд!

Золото - могущественный властелин, заставляющий трудиться на себя до последнего вздоха. Сам камень состоит из так называемой "глухой породы", лишь отдельные пласты которой являются золотоносными; золото вкраплено в камень мельчайшими и крупинками, пылью. Иной раз приходится годами пробиваться сквозь глухую породу, пока жила не позволит напасть на свой след; иногда, едва дав себя обнаружить, она начисто пропадает, и всю работу нужно начинать заново. Золото играет с людьми в прятки: золотоискатель должен найти его, пробиваясь сквозь каменную толщу скал.

Куски золотоносной породы бережно выбирают и подвергают сортировке: те, что богаче золотом, попадают в сухие дробилки, те, что поскуднее, - в водяные. Там их дробят в порошок, тщательно просеивают; вдоль всего русла речушки Вереш грохочут приводимые в движение водой механизмы, отделяющие золото от породы. Драгоценный металл оседает на дне длинных лотков и корыт, а мутную порошковую взвесь сливают в ямы; "ловушка", "очаг", "подмостки" - таковы названия очистных приспособлений, через которые надлежит пройти золоту. Однако даже после всех этих стадий золото еще не считается чистым, и тогда дробилки смешивают его с ртутью в больших чанах до тех пор, покуда ртуть не вберет в себя все золото до последней крупинки. Этой ртутью наполняют большие мешки из тонкой кожи и кладут под гнет; ртуть просачивается сквозь поры кожи, а золото остается на дне мешка в виде тусклого желтого порошка. По субботам старатели из окрестностей Четатье Маре отвозят этот порошок в Дюлафехервар и меняют его на деньги.

Вот это и называют золотым дном. .

Однако не верьте свои ушам! Это не золотое дно, а голодная пропасть. Те, кто в погоне за золотом дробит здесь камень, ходят в лохмотьях, питаются хлебом из кукурузной муки, живут в убогих хижинах и умирают до срока. Беднее этих людей и не сыскать на всем свете.

Золотое дно находится вовсе не здесь!

После военных сборов Тимар сразу стал зажиточным человеком, даже приобрел собственный дом на улице Рац - в деловом центре комаромких купцов.

Никто не счел это странным.

По-моему, в записную книжку каждого государственного поставщика буду внесены золотые слова нашего достославного императора Франца Iпроизнесенные его величеством в адрес некоего прозябающего в бедности интендантского комиссара: "Вол был привязан к яслям, так отчего ж он не ел?".

Сколько заработал Тимар на поставке хлеба - неизвестно, а вот что выбился в господа - сразу видно. За все-то он берется, и на все-то у него хватает средств.

Впрочем, применительно к негоцианту, предпринимателю это не так бросается в глаза. Только первые сто тысяч форинтов нелегко раздобыть, а когда они в кармане, деньги сами плывут в руки. У человека появился кредит.

Он справедливо предполагал, что Тимар предложил посредникам более щедрое вознаграждение, чем платил он сам, а потому и получил жирный кус, который обычно доставался ему. Но как удалось Тимару разбогатеть так крупно?

С той поры как Тимар пошел в гору и сделался сам себе хозяин, господин Бразович искал дружбы своего бывшего судового комиссара, приглашал к себе на вечера, куда Тимар являлся с большой охотою. Ведь это давало ему возможность повидать Тимею, которая уже кое-как понимала разговорную речь.

Теперь и госпожа Зофия была рада Тимару, а однажды визгливым шепотом намекнула Атали, что не мешало бы ей глядеть на Тимара поласковее, поскольку он теперь богатый господин и вполне подходящая партия, форы даст и трем офицерам, у которых нет ничего за душой, кроме красивого мундира да кучи долгов. На что барышня Атали ответствовала так: "... это еще не значит, что я должна выходить замуж за отцовского служащего". Госпоже Зофии нетрудно было догадаться о начале фразы: "Если и отец женился на своей служанке..." содержащей законный упрек. И впрямь, как осмелилась госпожа Зофия навязаться в матери столь благородной барышне?

А господин Бразович однажды после ужина, когда они вдвоем остались за столом, предложил Тимару скрасить беседу вином, Господин Бразович был непревзойденным мастером по части возлияний, а Тимар, бедняга, и вина-то вволю не видывал.

Когда беседа пошла как между добрыми, старыми приятелями, Бразович и спроси - вроде бы как в шутку:

- Послушай, Мишка, скажи ты мне по совести, как это ты ухитрился столько заработать на поставке хлеба? Ведь я этим делом тоже занимался и знаю, что из него можно выжать. Знаю, как подмешивают к муке отруби, мельничную пыль, знаю секрет, как размолоть охвостья вместо чистого зерна, и разница между мукой ржаной и пшеничной мне тоже хорошо известна. Но я никогда не зарабатывал столько, как ты. Открой, что за дьявольскую уловку ты применил? Ведь теперь дело прошлое.

Тимар через силу таращил глаза, словно уже настолько опьянел. Что ему и шести лошадиных сил мало, чтобы поднять веки.

- Да видите ли, господин... - заплетающимся языком заговорил было он, однако хозяин дома перебил его.

- Говори мне "ты" и зови по имени!

- Видишь ли. Танасий, никаких дьявольских уловок тут нет и в помине. Ты ведь помнишь, что я скупил подмокшее зерно - груз "Святой Варвары", скупил задешево, по форинту за меру. Но я не стал распродавать его с грошовой надбавкой мельникам, откормщикам скота, крестьянам, как все думают, а тут же все отдал в поло и сразу же расстарался напечь хлеба впрок. Так что все обошлось мне в два раза дешевле, чем если бы я пустил в ход самое дешевое и плохое зерно.

- Ай да молодец! А мне и невдомек; выходит, век живи - век учись... Послушай, Мишка, но хлеб-то солдатский небось неважный получился?

Михай прыснул со смеху так, что чуть вином не поперхнулся.

- Ясное дело, неважный! Уж до того скверный, что хуже некуда.

- И в Интендантскую комиссию не жаловались?

- А что толку жаловаться? Вся Интендантская комиссия была мной подкуплена.

- А как же с комендантом крепости. С фельдцейхмейстером уладилось?

- Все они у меня в кармане! - хвастливо заявил Михай, хлопая себя по карману, в котором уместилось столько влиятельных особ.

Глаза господина Бразовича хищно блеснули и словно бы больше обычного налились кровью.

- И этот хлеб из подмоченной пшеницы ты скормил солдатам?

- Скормил. А проглоченный кусок молчит.

- Что верно, то верно. Но и ты, Мишка, помалкивай. Мне ты можешь открыться без опаски, я тебе только добра желаю, но если об этом кто из твоих недругов прознает, тебе, брат, несдобровать. Тогда удаче твоей конец и с домом на улице Рац придется расстаться, так что уж ты лучше никому не рассказывай.

Тут Тимар, словно человек, спьяну сболтнувший лишнее, вмиг перепугался и стал заклинать господина Бразовича - даже руку ему поцеловал, - чтобы тот сохранил его тайну, не пускал его по миру. Бразович заверил его, чтобы не беспокоился, мол, он-то, Бразович, никому не проговорится, лишь бы Тимар сам свою тайну не выболтал!

Затем хозяин дома вызвал лакея, наказав ему с фонарем проводить господина Тимара до дома, да следить, чтобы дорогой с ним чего не приключилось. И под руку поддерживать, ежели голова закружится.

Лакей, воротясь, доложил, что насилу довел господина Тимара до дома; тот все песню затянуть пытался, норовил зайти в чужие дворы, а дверь собственного дома не признал. Дома его сразу же уложили в постель, и добрый господин тотчас уснул.

А Тимар, едва только лакей Бразовича ушел, встал с постели и до самого утра писал письма. Пьян он совершенно не был.

Тимар был уверен, как в завтрашнем дне по численнику, что Бразович немедля донесет обо всей этой истории, и знал -кому.

В ту пору - возможно, теперь это не так - основным принципом государственного хозяйствования было: "stehlen und stehlen lassen" "кради и красть давай другим". Успокоительный, миролюбивый принцип!

Однако в противовес этой разумной системе был выдвинут французский принцип (что поделаешь, у французов все не так, как у немцев!), звучавший следующим образом: "ote toi, que je m'y mette". Или в вольном переводе: "поди прочь, дай поживиться и мне!".

При дворе разные влиятельные лица соперничали между собою и, дабы обратить дойную корову к себе, старались ее же собственными рогами отогнать счастливца от подойника и возвратить bona vacca[9] своему ведомству.

Существовали, к примеру, три дворцовых канцелярии, кроме того allgemeine Hofkammer fur Finanz- und Handelsangelegenheiten, а также oberste Justizstelle, затем Hofkriegsrath, сверх того Censur-und Polizeihofstelle, geheime Haus,-Hof-und Staatskanzlei и, наконец, Generalrechnungsdirectorium[10].

Посему и сообразительности требовалось ровно столько, чтобы выведать, которое из колесиков этой сложнейшей машины надобно повернуть, чтобы открылся сундук, куда честному гражданину можно запустить руку. Чем можно поживиться и где, как, с чьей помощью, на каком основании, каким образом и когда? Кто чей друг и чей недруг, у кого какое слабое место и от кого зависит, чтобы дело приняло нужный оборот? Если вы в состоянии ответить на эти вопросы, значит, вам удалось постичь важнейшую из наук.

Для Тимара не оказалось неожиданностью, когда через несколько дней после дружеской пирушки у Бразовича, его вызвали в комаромскую крепость и некий господин, назвавшийся Oberstfinanzgeheimrath, то бишь тайным советником по финансам, объявил, что он, Тимар, пока задержан для строжайшего расследования и должен передать ключи, чтобы обеспечить доступ к свои бумагам и книгам счетов.

История эта наделала немало шума.

Тайна Тимара оказалась достоянием Дворцовой финансовой палаты, которая постоянно соперничала с Военным советом. И вот сейчас представился великолепный случай выявить чудовищные злоупотребления, втайне совершаемые в недрах военного ведомства, и лишить последнее привилегии на продовольственные поставки. Это наступление было поддержано и тремя дворцовыми канцеляриями, в защиту Военного совета выступила лишь Дворцовая полиция; в конце концов Государственная канцелярия возбудила дело против военного ведомства, и тотчас же была отряжена комиссия со строжайшим наказом: никому пощады не давать, Интендантскую комиссию целиком упразднить, коменданта, генерал фельдмаршала призвать к ответу, поставщика взять под арест, провести уголовное расследование и выяснить все окончательно. Ведь в доносе столь убедительно изложены все обстоятельства дела.

Если бы удалось доказать, что Тимар подсунул солдатам хоть краюшку скверного хлеба, его песенка была бы спета.

Однако доказать ничего ну далось.

Комиссия денно и нощно трудилась более недели. Вызывали свидетелей, заставляли их клясться, допытывались так и сяк, прибегали к помощи комитатской управы, но тщетно: против Тимара не свидетельствовал никто.

Следствие установило, что Тимар все подмокшее зерно распродал мельникам, земледельцам, владельцам фабрик, откормщикам скота; ни одна ложка порченой муки не попала в солдатский хлеб. Выспросили самих солдат, те тоже в один голос утверждали, что сроду не доводилось им есть такого вкусного хлеба, каким две недели кормил их Тимар. Не выступило против него ни одного обвинителя, ни единого свидетеля обвинения, так что не было никаких оснований подозревать его в подкупе военных властей. Ведь они отдали заказ тому, кто по самым дешевым ценам поставил наилучший товар. В конечном счете дело обернулось им на руку. Господа военные почувствовали себя кровно задетыми сим расследованием, они звенели саблями, грозя потребовать сатисфакции, и попавшая впросак комиссия с перепугу взяла свои обвинения обратно, оправдала подозреваемых и без оглядки сбежала из Комарома. А Тимара, принеся ему глубочайшие извинения, выпустили на свободу и вынесли вердикт: это же золотой человек!

Первым, кто бросился приветствовать освобожденного узника, был господин Качука, который прилюдно подчеркнуто долго тряс ему руку.

- Дружище, ты этого дела так не оставляй! Надо требовать полной сатисфакции. Представь себе, даже меня заподозрили в получении взятки. Поезжай в Вену и требуй удовлетворения. Доносчика следует примерно наказать. И теперь, - эти слова он произнес шепотом, - можешь быть уверен, что здесь больше никому не удастся вышибить тебя из седла. Так что куй железо, пока горячо!

Тимар заверил приятеля, что последует его совету.

А при встрече с господином Бразовичем и ему сказал то же самое.

Господин Бразович донельзя расстроился из-за несправедливости, учиненной его другу Мишке. Кто же этот гнусный злодей, посмевший его очернить?

- Кто бы он ни был, он за это жестоко поплатится! - пригрозил Тимар. - Клянусь, коли у него есть свой дом в Комароме, он его лишится, чтобы впредь было неповадно такие шутки шутить. Послезавтра еду в Вену требовать у Дворцовой канцелярии удовлетворения.

- Поезжай, поезжай! - поддержал его Бразович, а про себя подумал: "И я там буду!".

И отбыл в Вену днем раньше, чем Тимар, а там, использовав свои давние связи, подготовил ему (правда, ценою неимоверных затрат) достойный прием: стоило только Тимару войти в уготованный ему лабиринт, и он бы никогда из него не выбрался. Из Дворцовой канцелярии его отошлют в Дворцовую палату, оттуда переправят дело в Высшее юридическое управление, оно втянет в разбирательство Управление полиции, которое в свою очередь препроводит истца в Тайную государственную канцелярию. И человек, столь опрометчиво решившийся искать справедливости, постепенно озлобится, произнесет какие-нибудь необдуманные слова, а то, глядишь, и пропечатает о своих мытарствах в газете, - тут-то его и схватит с поличным Дворцовый цензурный комитет... Под конец бедняга сам взмолится, чтобы его отпустили с миром, и больше уже никогда в жизни близко не подступится ни к одной из дворцовых служб.

Пусть себе ищет правды дружище Михай, кол и он такой простак.

Однако Тимар теперь уже был отнюдь не простак.

Он давно перехитрил обоих своих советчиков.

С первого же шага хитрость, глубоко скрытая в его натуре, дала себя знать.

Тимар научился хитрить с тех пор, как позволил навязать себе первый шаг, и хорошо усвоил золотое правило: никогда не говорить о том, что собирался делать.

Примерно так же обстоит дело с женским целомудрием. До первого грехопадения вся девичья натура исполнена неведения, невинности, чистоты до самых глубин. Однако стоит перешагнуть этот рубеж, и все кристально-прозрачное нутро оказывается взбаламученным, и учителей более не требуется: женское естество уже само умеет все и даже способно изобрести кое-что новенькое.

Уже то, как он оставил с носом своих преследователей у Панчева, позволяло предполагать в Тимаре некоторые таланты. Правда, тогда он поступил так ради другого человека без всякой выгоды для самого себя. Он выполнил, что ему было поручено: обманул преследователей.

Теперь же он действовал в своих интересах.

Он стал обладателем несметных сокровищ, но, чтобы распоряжаться ими, надо было позаботиться о законных на то основаниях. Ему пришлось притвориться удачливым предпринимателем, на первой же своей сделке якобы разжившимся огромными деньгами.

Если кто-то подумает, будто он разбогател на контрабанде, - не беда. Доказать не докажешь, потому что это неправда. В свое интендантское предприятие он вложил столько средств, что почти не получил прибыли. Но зато получил возможность покупать дома, корабли и расплачиваться золотом: ведь все думали, будто он разбогател на поставках.

Ему требовался предлог, чтобы постепенно вытащить на свет божий сокровища Али Чорбаджи.

Что же он сделал по приезде в Вену?

Тимар должен был потребовать у Дворцовой палаты удовлетворения и тут мог рассчитывать на поддержку Дворцового военного совета. Он заручился рекомендательными письмами от комаромских покровителей к наиболее влиятельным особам.

Однако все рекомендательные письма Тимар спрятал на дне дорожного сундука, направился прямиком к председателю Дворцовой палаты и попросил у него аудиенции.

Министру пришлось по душе, что этот человек пришел прямо к нему, не ища окольных путей, и он велел Тимара впустить.

Министр - высокий мужчина с гладко выбритым лицом, внушающим почтение двойным подбородком, строго нахмуренными бровями и с лысиной на макушке; грудь его украшена множеством знаков отличия. Увидев в перед собою простого смертного в скромном черном мадьярском платье и с длинными усами, высокий чин заложил руки назад, спрятав их под фалы фрака.

- Отчего вы являетесь на аудиенцию без сабли? - таков был первый вопрос его превосходительства, адресованы Тимар.

- Я не дворянин, ваше превосходительство.

- Вот как?... Вы ведь пожаловали ко мне, чтобы потребовать сатисфакции за учиненные против вас арест и следствие?

- Ф далек от этих побуждений, ваше превосходительство, - отвечал Тимар. - Правительство выполняло свой дог, когда на основании убедительных на первый взгляд сведений отнеслось со всей строгостью не только ко мне, но и к господам куда более влиятельным, чем я. Поскольку я не дворянин, то я не вправе и жаловаться на оскорбление исконных дворянских прав. Напротив, я глубоко признателен как осведомителю, так и следственной комиссии, ведь в результате расследования было установлено, что я честно выполнил возложенные на меня обязательства.

- Так вы не намериваетесь требовать удовлетворения я от своего обидчика?

- Более того, я счел бы подобный шаг вредным, ведь это могло бы отпугнуть истинных поборников правды, кто вздумал бы разоблачить доподлинные злоупотребления. Честь моя восстановлена, а по натуре я не мстителен. Да и не имею ни времени для мести, ни желания. Что было, то прошло, и лучше об этом забыть.

При этих словах его превосходительство вытащил руку из-под фрачной полы, чтобы похлопать Тимара по плечу.

- Что ж, разумно, очень разумно рассуждаете. Стало быть, говорите, у вас нет времени обивать пороги, требуя удовлетворения? Но тогда с какой же целью вы ко мне пожаловали?

- С одним предложение.

- Ах, с предложением?

- Да. И для этого мне требуется ваше высокое покровительство.

Высокий покровитель поспешил вновь спрятать руку под фалду фрака.

- Есть среди императорских владений одно поместье близ иллирийской границы, в Леветинце.

- Угу-м, - хмыкнул высокопоставленных господин и сурово нахмурил лоб. - И что вам до этого поместья?

- Будучи поверенным по закупке зерна, я часто бываю в тех краях и потому поместье это хорошо знаю. Территория поместья тридцать тысяч хольдов; его арендовал у правительства венский банкир Зильберман по сорок крейцеров с хольда. Заключение договоров ведает Дворцовая палата, а поступающей арендной платой распоряжается Дворцовый военный совет. Сумма эта - двадцать тысяч форинтов. Зильберман, поделив поместье на три части, раздал его тем субарендаторам, которые платил и ему по форинту с хольда.

- Да, это так. Ему ведь тоже нужно было хоть что-то заработать.

- Разумеется. Что до субарендаторов, то они распределили земля мелкими участкам среди окрестных жителей, и те выплачивали свою долю натурой. Однако теперь, когда выпали два скудных года подряд, а уж в особенности нынешний с его сильной засухой, тамошние земли не уродили даже посевного зерна. Земледельце не собрали никакого урожая, и им нечем было расплачиваться с субарендаторами; те в свою очередь не внесли платы основному арендатору, а он, дабы уклониться от обязательств. Объявил себя банкротом и остался на этот год должником.

При этих словах обе руки его превосходительства вынырнули из своего укрытия, дабы жестикуляцией поддержать его обличительную речь.

- Еще бы, вещь он, мерзавец, роскошествовал что твой князь! Подумать только, держал лошадей по восемь тысяч форинтов, сейчас они продаются аукциона, А как-никак министр и то не могу себе такого выезда позволить.

Тимар сделал вид, будто не отметил по себя этих слов министра, и продолжал:

- Дворцовая палата не получит платы за аренду, поскольку и взыскивать не с кого: у основного арендатора и субарендаторов имеются жены, и у всех собственность числится за женами как их приданое. А двадцать тысяч форинтов недостачи обременяют казну Дворцового военного совета, и, насколько мне известно, последний намеривается взыскать означенную сумму с Дворцовой палаты.

Его превосходительство открыл табакерку и, запустив пальцы за понюшкой, краем глаза наблюдал за говорящим, стараясь проникнуть в его замыслы.

- Так вот, мое покорнейшее предложение заключается в следующем, - продолжал Тимар, вынув из кармана какую-то сложенную бумагу. - Я арендую леветинцское поместье на десять лет по той цене, что платили субарендаторы основном арендатору, то есть по форинту с хольда.

- Хм! Недурно.

- Поскольку сейчас уже конец ноября, новый арендный договор, можно сказать, просрочен на год: ведь земли остались нераспаханными. Я же предлагаю не только включить в договорный срок этот упущенный год, но и обязуюсь возместить не внесенную за прошлый год арендную плату.

Его превосходительство побарабанил пальцами по крышке своей золотой табакерки и крепко сжал губы.

"Однако, - подумал он про себя, - да это же золотой человек! Он гораздо умнее, чем можно предположить по его дурацкой физиономии. Догадался же, что Дворцовая палата намеривается выцарапать из лап Дворцового военного совета все интернатские дела, ведь и комаромское следствие было учинено с этой целью. Обвинение в подкупе с позором провалилось. Дворцовый военный совет и его высокопоставленные покровители из военных одержали вверх и теперь намериваются вырвать у Дворцовой палаты ведение арендных дел в приграничных округа. Ведь это тоже bona vacca! А тут еще такой замечательный предлог, как ущерб, нанесенный арендатором леветницского поместья. И вот человек, которого Дворцовая палата преследовала и он едва избежал беды, не становится на сторону ее противников, а, напротив, пытается ей помочь и укрепить ее позиции. Золотой человек! Таких людей ценить надобно".

- Ну что ж, дело ясное! - произнес его превосходительство вслух. - Сразу видно, вы человек порядочный. Наше ведомство вас обидело, а вы решили стать выше личных обид. Вы убедитесь, что это верный путь, каким и надлежит следовать каждому разумному гражданину. Единственно для того, чтобы доказать, как умеет государство ценить разумные деяния своих граждан, заверяю вас, что предложение ваше будет принято. Зайдите ко мне еще разок сегодня к вечеру; благоприятный ответ я вам гарантирую.

Тимар вручил его превосходительству изложенное на бумаге предложение и, низко поклонившись, удалился.

Его превосходительству этот человек пришелся по душе.

Во-первых, он прощает правительству учиненную над ним несправедливость, которая могла бы обернуться весьма неприятными последствиями, если бы дело копнуть поглубже. Во-вторых, предлагает правительству договор в полтора раза выгоднее прежнего. В-третьих, своим великодушием оказывает большую услугу Дворцовой палате, попавшей в неловкое положение, и дает ей возможность блестящее отразить все нападки Дворцового военного совета. Трижды золотой человек!

Впрочем, не трижды - четырежды! - но его превосходительство не мог этого знать.. Он узнал об этом лишь к обеду, приехав к себе в особняк, когда конюх сообщил ему, что некий мадьяр, которому его превосходительство поручили выторговать на аукционе выезд господина Зильбермана, лошадей доставил, а насчет уплаченной цены доложит самолично.

Четырежды золотой человек!

Когда Тимар под вечер вновь наведался в приемную его превосходительства, на лице каждого, кто попадался ему навстречу, он подмечал любезную улыбку. Но был отблеск золота.

Его превосходительство предупредительно встретил его у двери. Провел к письменному столу, где наготове ждал договор, снабженный всеми необходимыми подписями, печатью данного ведомства и большой круглой печатью.

- Прочтите, подойдут ли вам условия!

Первое, что поразило Тимара, был арендный срок, рассчитанный не на десять лет, а на двадцать.

- Нравится вам такой срок?

Еще бы не нравиться!

Второй неожиданностью для него оказалось его собственное имя, звучащее как "дворянин Михай Тимар Леветинцский".

- Нравится вам новый титул?

"Дворянин Михай Тимар Леветинцский" - спору нет, звучит красиво!

- Дворянская грамота будет выслана вам вслед, - со всемилостивейшей улыбкой заверил его высокопоставленный господин.

Тимар подписал договор, прибавив к прежнему имени и новое свое звание.

- Не спешите, - удержал Тимара его превосходительство, после того как церемония подписания состоялась, - я хочу еще кое-что сказать вам. Правительство полагает свои долгом награждать ревностных граждан, отличившихся в служении отечеству. При этом предпочтение отдается тем, кто снискал всеобщее признание на поприще национальной экономики и торговли. Не могли бы вы называть мне человека, достойного награждения, скажем, орденом Железно короны?

Его превосходительство был совершенно уверен, что услышит в ответ: "Вот моя петлица, ваше превосходительство, более подходящего места для твоего ордена не сыскать. Ежели ты ищешь достойного человека, он перед тобою".

Ведь и само предложение предполагало подобный ответ.

Каково же было изумление высокопоставленного господина, когда Михай Тимар Леветинцский по кратком раздумии ответил:

- С радостью, ваше превосходительство. Осмелюсь указать одного весьма достойного человека, который с давних пор пользуется всеобщим уважением и втайне оказывает благодеяния всему окрестному люду. Декан из Плесковаца, Кирилл Шандорович, как никто другой заслужил эту награду.

Министр попятился от изумления. Ему еще не доводилось встречать человека, который бы на вопрос "кому дать орден?" не повернулся бы к зеркалу, чтобы ткнуть пальцем в свое отражение: "Вот он пред вами, достойнейший из достойных!" А этот Тимар в глухом медвежьем углу откопал священника, который ему не сват и не брат и даже не единоверец, и заявляет, что этого человека он, мол, считает достойней собственной персоны.

Золотой-то он золотой человек, да слишком уж чистого золота! К такому надо добавить как минимум три карата серебра, дабы оно поддалось обработке.

Однако предложение было высказано, теперь на попятный не пойдешь.

- Ну что, хорошо, - кивнул господин министр. - Только ведь вручению этого ордена предшествуют определенные церемонии. Корона не может подвергать себя возможность отказа, а потому удостоенному сей награды прежде надлежит собственноручно составить ходатайство.

- Его преподобие человек в высшей степени скромный, он отважится на такой шаг лишь в том случае, если получит поощрение свыше.

- Ах вот как? Понятно. Значит, если я собственноручно напишу несколько строк, этого будет достаточно? Хорошо, я так и сделаю, поскольку вы этого человека рекомендуете. Государству должно поощрять таких скромных и достойных граждан.

И сановный господин собственноручно начертал несколько поощрительных строк священнику Кириллу Шандоровичу, заверив его в том, что если он пожелает, то за свои выдающиеся заслуги будет награжден орденом Железной короны.

Тимар почтительно поблагодарил влиятельного господина за милость, а тот в свою очередь заверил его в своем неизменном покровительстве.

И наконец, во всех канцеляриях, где простого смертного поджидает еще с десяток крючкотворческих ловушек, каждый торопился тотчас же услужить Тимару; иному просителю неделями не обойти этот чиновничий лабиринт, а наш герой облетел его за какой-то час.

Оршовский очистительный кувшин с водой незримо присутствовал и тут.

Когда Тимар бережно положил в кожаный бумажник оформленные по всем правилам договорные документы, вечер окончательно вступил в свои права.

И тут Тимар заторопился.

Но не ужинать и не ложиться на покой: он помчал к постоялому двору "Золотой баран", где останавливались скоростные возчики из Нергешуйфалу. Купил в корчме булку и сарделек и сунул в карман: поесть можно будет и дорогой.

Тут же кликнул возницу.

- Отправляемся немедля. Ни кнута, ни лошадей не жалеть! Получишь по форинту чаевых с каждой мили, двойную плату за скорость.

Возницу не пришлось долго уговаривать.

Минуты две спустя повозка мчалась по улицам Вены, а возница вовсю нахлестывал лошадей. Понапрасну полицейский кричал вслед, что в Вене щелкать кнутом не разрешается.

В ту пору скоростной извоз от Веды до Земуна осуществляли возчики-крестьяне. Лошадей днем и ночью держали в полной готовности, чтобы их в любой момент можно было запрячь, и едва только на краю села раздавалось гулкое хлопанье бича, сменный возчик выводил четверку отдохнувших лошадей, и прибывшая повозка в два счет оказывалась в новой упряжке и отправлялась в путь, несясь, не сбавляя скорости. По горам, по долам и в дождь и в слякоть. Если две повозки встречались на полпути, то обе распрягались, возчики менялись упряжками, и таки образом каждый из них проделывал лишь половину пути. Скорость езды определялась размерами платы.

Тимар два дня и две ночи не слезал с повозки даже поесть, спал он тоже в телеге, хотя и была она очень треской, да Тимар был человек привычный.

На другой день к вечеру Тимар прибыл в Земун, а оттуда ночью помчал в самое ближнее село леветинцского поместья.

Погода стояла ясная, мягкая, хотя был первый день декабря. Тимар велел ехать прямиком к сельской управе, а там распорядился вызвать старосту. Представившись новым арендатором поместья, он поручил старосте объявить крестьянам, что они и на будущий год получат земли исполу. Урожая не было два года, это все равно что земля пролежала под паром, значит, на будущий год быть обильной жатве. Погода благоприятствует, осень затянулась, еще не поздно пахать и сеять, ежели взяться за дело дружно. Так-то оно так, отвечали ему, и с пахотой, глядишь, управились бы, да вот беда: посевного зерна нет и его ни за какие деньги не достать. Крестьяне позажиточнее свои-то земли засеяли с горем пополам, да и то не все, а бедный люд будет целую зиму кукурузным хлебом пробавляться.

Будет и посевное зерно, заверил земледельцев Тимар, об этом он позаботится.

Так он объехал все села, где жили испольщики, и по его наущению крестьяне вышли с плугом на залежные земли и принялись распахивать из края в край огромные угодья, которые, не будь Тимара, лежали бы еще год под паром и не родили бы ничего, кроме сорняков.

Но откуда же взяться посевному зерну? Доставлять по реке из Валахии уже поздно, а поблизости раздобыть неоткуда.

Однако Тимар знал место, где можно было разжиться зерном.

Вечером второго декабря он прибыл в тот самый Плесковац, где ранней осенью его грозились поколотить, и наведался к его преподобию Кириллу Шандоровичу, в свое время прогнавшему его со двора.

- Ба, сын мой, да никак это опять ты? - воскликнул, увидев его, досточтимый священник, столь великий друг и благодетель простого люда, что давным-давно мог бы быть удостоен ордена Железной короны, кабы не его необоримая скромность. - Чего тебе от меня надо? Хлеб, чтобы, покупать собрался? Так ведь я еще два месяца назад тебе сказал - нет у меня хлеба, ничего я тебе не дам. И не вздумай мне байки рассказывать, я все равно ни одному твоему слову не поверю. Имя у тебя греческое, усы у тебя длинные, и вся твоя рожа не внушает никакого доверия.

- На сей раз буду говорить чистую правду, - улыбнулся Тимар.

- Быть того не может! Ваш брат комаромский купец так и норовит нас, простаков, облапошить. То наплетете, будто урожай в ваших краях отменный, чтобы цены на хлеб сбить; то слух пустите, будто бы правительство собирается всех лошадей распродать, а у самих у вас на уме, как бы задешево овес скупить. Вся натура у вас фальшивая.

- Сейчас я правду скажу. Я прибыл по поручению правительство и от его имени призываю вас, ваше преподобие, открыть для нас свои закрома. Правительство, узнав о том, что окрестный люд остался без посевного зерна, желает раздать его в долг. Такая благотворительность - святое дело, да и правительству добрую услугу окажет тот, кто протянет руку помощи. Зерно нужно не мне, оно достанется крестьянам на семена.

- Да, сын мой, это все правда. Мне и самому жаль этих несчастных бедняков, но ведь и я гол как сокол. У меня ведь, как у всех - недород, откуда же мне зерна взять? Вот от, перед тобой огромный амбар, да что толку: все три настила пустехоньки.

- Какое там "пустехоньки", ваше преподобие! Уж я-то знаю, что там даже позапрошлый урожай цел. По сусекам поскрести, глядишь, и для меня с десяток тысяч мер наберется.

- Черта с два наберется! Да я тебя и на порог-то амбара не допущу! Не надейся, не продам даже по пяти форинтов за меру. По весне пшенице будет цена семь форинтов, вот тогда-то я ее и пущу на продажу, а сейчас не уступлю ни зернышка. И врешь ты все, вовсе не правительство тебя прислало, ишь ты, явился и думает на мякине меня провести. Да правительство-то и знать не знает о том, что мы с тобой на свете живем. И кто мы есть? Так, козявки ничтожные.

Бастион твердо стоял под обстрелом легкой артиллерии. И Тимар пустил в ход тяжелую артиллерию - письмо министра.

Его преподобие, прочтя письмо, не знал, верить ли собственным глазам: ведь тогда надо было поверить и Тимару.

Однако солидная печать с двуглавым орлом на конверте и официальный штемпель Дворцовой палаты на самом письме убедили его, что это не обман, а явь.

Ведь украсить свою грудь блестящим крестом было для его преподобия пределом мечтаний. Тимар знал об этой его слабости; всякий раз, когда они после очередной сделки садились опрокинуть по стаканчику, господин Шандорович изливал ему свои горькие жалобы: до чего, мол, несправедливо поступает правительство, вешая на грудь патриарха из Карловица награду за наградой! Вот и получается: одному человеку все, а другому ничего.

Итак, заветнейшей мечтой его преподобия было нацепить орден. Чтобы пялились на него мужики, чтобы завидовал таможенный майор, наградами обойденный.. Да и патриарх тотчас же стал бы с ним полюбезнее.

Вся его неприязнь к Тимару мгновенно улетучилась.

- Присаживайся, милейший братец! (До сих пор он не удосужился предложить Тимару даже присесть) Расскажи, как тебе удалось свести знакомство с самим министром. Отчего именно тебе поручили передать это письмо?

Тимар бойко, словно по-писанному, изложил ему вымышленную историю. Он, мол, оставил службу у Бразовича и заступил на правительственную должность, сам господин министр с его мнением очень считается, вот и к награде этой его преподобие рекомендовал он, Тимар, как своего доброго старого знакомца.

- Я сразу понял, что ты не такой простачок, каким кажешься; этим ты мне и полюбился. Ну, что ж, сын мой, поскольку кличут тебя на греческий лад и лицо у тебя честное и доброе, - дам я тебе зерна. Сколько надобно - десять, двенадцать тысяч мер? Что в закромах есть, все тебе отдам. И вовсе не в угоду министру, ты не думай, а ради твоих честных глаз. Ну, и чтобы бедному люду порадеть. Какую, бишь, я тебе цену называл - пять форинтов? Из уважения к тебе готов уступить по четыре форинта девятнадцать грошей.

А сможешь ты сей момент расплатиться или за деньгами в Вену ехать надо? Я не против, тем более что так и так должен поехать: надо же поблагодарить его превосходительство за оказанную мне честь. Ты вещь не откажешься поехать с мною, проводить меня? Нет-нет, к министру со мной ходить не обязательно, ты можешь обождать и в приемной. Кстати, како он из себя, этот господин министр, - высокий или низкорослый, любезный или сердитый? Орден он мне вручит сразу же? Как то по-твоему, придется ему по вкусу добрый карловацкий вермут? Впрочем, и ты сейчас его отведаешь.

Понапрасну Тимар всячески отнекивался, говоря, что ему сегодня же ночью надобно поспеть в Леветниц: отдать наказ управляющим, чтобы прислали испольщиков за зерном, - гостеприимный хозяин никак не соглашался отпустить его. Господин священник счел за благо отрядить в распоряжение Тимара верховых, чтобы те передали его наказ арендаторам, а Михаю пришлось остаться в гостях на ночь.

У его преподобия были в ходу пузатые бокалы без ножки; эти хитрые сосуды нельзя выпускать из рук, покуда вино не выпито до последней капли, иначе они опрокидываются. Один из таких бокалов священник вручил Тимару, другой взял себе, так и скоротали ночь за беседой. Тимар исправно прикладывался к вину, однако по нему это не было заметно: ему довольно часто приходилось бывать в винодельческих краях, и он поднаторел в питейном искусстве.

На следующий день крестьянские телеги одна задругой подкатывали ко двору священника.

Увидев, что перед ними и впрямь распахнуты ворота просторного, в три настила, амбара, испольщики заявили Тимару, что отныне будут почитать его за чудотворца. Одного только позапрошлогоднего зерна в житнице оказалось столько, что его достало бы под озимые.

Тимар безвыездно оставался в арендованном поместье, пока не наступили сильные морозы и не положили конец посевной. Под озимые засеяли достаточно. Остальные земли можно будет засеять весною или пустить под пар, под покосы. Из тридцати тысяч хольдов земельных угодий всего лишь несколько сот хольдов приходилось на пастбища, остальное занимали обширные, плодороднейшие поля. Если будущий год выдастся урожайным, то закромов под зерно не хватит. Озимые засеяли в самую удачную пору. До конца октября погода держалась сухая и ветреная; тем, кто засеял свой надел в это время, на хороший урожай в будущем году лучше не надеется: полчища сусликов, хлынувших на поля, изничтожили зерно на корню. Тем же, кто сеял в ноябрьскую слякоть, нанес ущерб рано выпавший снег, так как взошедшие ростки сгнили од снегом в раскисшей земле. Но затем, когда этот первый снег в одночасье растаял, наступила мягкая погода, продержавшаяся до самого рождества, и повезло тем, кто подгадал с севом на это время; суслики погибли, морозы наступили раньше чем выпал снег, и пышный белый покров надежно укрыл до весны драгоценные семена от всяческих напастей.

Искусство возделывания земли напоминает азартную игру: либо пан, либо пропал!

Тимару в этой игре выпала шестерка. Наступивший год оказался настолько щедрым, что тем хозяевам в округе, кто выбрал для посевной благоприятную пору, принес урожай сам-двадцать.

Земледельцы леветинцского поместья благословляли нового арендатора, который не допустил, чтобы год пропал втуне. Их собственные земли принесли чахлый урожай, сорное, пораженное головней зерно, зато арендованные поля радовали обильной, чистой пшеницей.

В тот год Тимар на тридцати судах доставил в Комаром и в Дёр отборную пшеницу, но по вырученным деньгам груз этих тридцати судов составил для него примерно столько, сколько для иного торговца - содержимое трех судов.

Ведь только от него зависело, какой доход получить за этот год: обогатиться ли кругленькой суммой в полмиллиона или увеличить ее еще на сотню тысяч? А может, напротив, скинуть сотню тысяч с полмиллиона, чтобы дать беднякам хлеб подешевле или же чтобы приставить своим конкурентам нож к горлу?

Вольно ему было играть с торговой братией, как кошке с мышью. Он мог сбивать цену на зерно, как ему заблагорассудится.

В кафе у Бразович а среди завсегдатаев, торговцев зерном, каждый вечер разгорались страсти. Оперившийся за какой-то год Тимар безжалостно давит всех купцов. Конкурировать с ним на рынке нет никакой возможности. Денег у него куры не клюют, а собственного добра ему ничуть не жалко, будто он о краденое. Конкуренты готовы были удушить его собственными руками, вздумай он появиться среди них.

Но он избегал их общества.

Никто не видел, чтобы он с кем-то заговорил, желая завязать знакомство. Он ни с кем не делится своими планами. И за что бы ни брался, все в его рука обращается в золото. Затевает новые и новые дела, до которых любой мог бы додуматься: прямо-таки на ладони лежали, только зажми в кулак; ан, спохватывались-то, лишь когда этот человек успевал заграбастать все у них из-под носа. И все-то ему на месте не сидится, все-то он, с повозки не слезая, разъезжает туда-сюда, только диву даешься, почему он все еще живет в этом городе, отчего не переселится в Вену? Чего ради такому богатому человеку держать главную контору в Комароме? Хотя в ту пору Комаром был важным торговым городом.

Но Тимар-то знал, что его привязывает к Комарому. Он знал, чего ради живет в этом городе, где каждый собрат по торговому ремеслу - заклятый враг, где всякий раз, когда он проезжает мимо кафе Бразовича, вослед ему летит напутствие: "Чтоб тебе шею свернуть!" Этот дом - вместе со всеми своими обитателями - тоже должен прейти в его руки!

Вот что привязывало его к Комарому даже теперь, когда он стал обладателем полутора миллионов. Вот ради чего оставался он там, где его по-прежнему называли Тимаром, не желая свыкнуться с его новым дворянским титулом: "Леветинцский".

А ведь свое благородное звание он сумел подкрепить и благородными делами. Основал больницу для городской бедноты, учредил стипендии в протестантском приходском училище, даже чаша для причастия под его руками обратилась в золото: взамен прежней, серебряной, он пожертвовал храму новую - золотую. Двери его дома всегда были открыты для бедняков, и по пятницам вдоль всей улицы выстраивался к его дому нищий люд за причитающимся вспомоществованием - самой большой на свете медной монетой, которую называют "неразменным талером". А еще поговаривали, что если какой корабельщик утонул, то Тимар назначает его детям содержание и вдове выплачивает ежегодное пособие. Поистине золотой человек!

И лишь голос в душе постоянно твердил ему: "Неправда это! Все неправда!".

Девичья шутка.

Послеобеденный кофе господин Бразович обычно пил на половине супруги, распространяя вокруг себя густые клубы дыма.

Господин Качука шептался с Атали в стороне за столиком, там же сидела и госпожа Зофия, делая вид, будто поглощена шитьем. (Вот уже год, как на этом столе всем напоказ было разложено рукоделие, дабы каждый гость мог видеть, что здесь готовят приданое.).

Молодой офицер теперь дневал и ночевал в доме: с утра являлся с визитом, затем его оставляли обедать, и лишь поздний вечер вынуждал его вернуться к себе на холостяцкую квартиру.

Надо думать, комаромская крепость была полностью оснащена всевозможными оборонительными средствами, если военный инженер мог целые дни проводить с барышней Атали.

Зато собственные ободрительные укрепления господина Качуки рушились на глазах. Похоже, от женитьбы не отвертеться, о ведь он стоял насмерть не хуже Зрини[11]. Потесненный из окопов, отступал и укрывался в цитадели. До сих пор ему удавалось найти подходящий предлог, чтобы отсрочить женитьбу, но теперь его последние бастионы оказались взорваны; вот уже и реверс[12] записали на имя Бразовичей и Дворцовый военный совет засчитал эту операцию как взнос наличными; и жилье подыскали для будущих молодоженов... а затем был нанесен и последний удар: господина Качуру произвели в капитаны. У осажденного расстреляны все патроны, защищаться нечем и отступать больше некуда; теперь не остается ничего другого, кроме как капитулировать - взять в жены красивую и богатую девицу.

А господин Бразович, попивая кофе на женской половине, день ото дня все более ожесточался, а распалял его гнев не кто иной, как все тот же Тимар.

Сокрушить Тимара, да-да, Карфаген должен быть разрушен! - Господин Бразович был буквально одержим этой мыслью.

- Вы Только подумайте, какую мерзопакость опять учинил этот негодяй! Каждый порядочный торговец только радуется, что зерно все распродано и зима на носу - можно спокойно отдохнуть, а этому неймется. Затеял дело, о каком никто отродясь не слыхивал: Взял Балатон в аренду и намеревается производить зимой подледный лов! Нынче у кенешского мыса за один улов выудили триста центнеров рыбы. Уж это ли не грабеж? К весне он всю рыбу в Балатоне изведет, не останется там не то что осетров, а ни карпа, ни окуня, ни чехони, ни жереха, ни уклейки! И улов весь как есть отправляет в Вену. Выходит, для того, что ли, в Балатоне осетры водятся, чтобы ими немчура лакомилась? Это не человек, а наказание Господне, всем миром надо взяться да изничтожить его. Дело кончится тем, что я сам рано или поздно его порешу. Подговорю двоих корабельщиков, чтобы подстерегли его на мосту да сбросили в Дунай. Либо заплачу часовому сотню форинтов: пойдет Тимар ночью мимо поста, ну его и подстрелят как бы ненароком. А еще можно подкинуть ему во двор бешеную собаку; Тимар утром из дома, собака его и покусает... Впрочем, самое место ему на виселице, он этого заслуживает больше, чем наши прославленные разбойники Банди Андял да Тарци Зёльд. Ведь тот же Зёльд отбирает только деньги, какие найдет при тебе, а этот грабитель того гляди без крыши над головой оставит. Подпалить бы разок его в собственном доме, да так, чтобы и он сам заживо сгорел!.. И таким людям еще дают дворянское звание! Мало того: на комитатском собрании производят его в асессоры, и этот распоследний негодяй теперь сидит со мной в одно ряду! Какой-то выскочка, прощелыга смеет со мною равняться, да у меня даже дед был исконным венгерским дворянином! Дайте только срок, вот ужо наступит реставрация комитатского управления, пусть от попробует сунуться в благородное собрание; я подобью сельских дворян, и они так его вышвырнут в окошко, что он и костей не соберет! Эх, сойтись бы мне с ним разок где-нибудь за обедом, я бы ему подсыпал вместо перца яду в уху, чтобы он опрокинулся кверху брюхом, точно дохлая рыба.

До меня слухи дошли, будто этот проходимец наведывается с визитами к благородным барышням. Судовой писарь - тоже мне важная персона, да ему бы не заноситься, а носом тину пахать! Вот бы угодить ему в такой дом, куда частенько удалой офицер хаживает; вызвал бы тот Тимара на дуэль да проткнул бы его насквозь, как лягушку, - вот так!

Господин Бразович с явным намеком воззрился на господина Качуку, но тот сделал вид, будто не слышит.

На самом-то деле он все слышал, но из длинных речей господина Бразовича сделал свой вывод: этот новоиспеченный миллионер, похоже, нанес благосостоянию Бразовича ощутимый ущерб, и ярость против его сотрясает не только господина Бразовича, но и его двухэтажные хоромы. И мысль эта отнюдь не усугубила радости господина Качуки в ожидании свадьбы.

- Ах, да не стану я дожидаться, пока кто-нибудь другой уберет этого молодчика! - произнес наконец господин Бразович, поднимаясь из-за стола; он отложил чубук и взял стоявшую в углу камышовую трость. - Есть у меня трость со стилетом, я обзавелся ею с той поры, как этот Тимар стал тут околачиваться. Ради него и купил. (И дабы сделать свои слова убедительными, вытащил из трости острый клинок.) Вот какая штука, смотрите! Только бы встретиться нам с глазу на глаз, уж я бы всадил в него клинок! Я бы его пригвоздил к стене, как летучую мышь, ей-ей!

И дабы обещание сие звучало убедительнее, еще сильнее выпучил свои налитые кровью глаза.

Затем господин Бразович допил остатки кофе и, облачившись в зимнее пальто, сказал, что идет заняться гешефтом. (Точнее: играть в карты.) Вернется рано. (То бишь рано утром.).

Никто его не удерживал.

Он с большой осторожностью стал спускаться по узкой винтовой лестнице своего дома, ибо при его грузной комплекции не безопасно поспешно сбегать по ступенькам. И как бы вы думали, кто поднимался ему навстречу? Конечно же, Тимар....

Наконец-то, попался! Вот он, близехонько, ничего не стоит ножом пырнуть в этом узком, темном закутке, где их никто не видит. Не случайно большинство убийств из-за ушла совершалось именно на лестницах. У Тимара при себе нет никакого оружия, даже трости. А у господина Бразовича трость со стилетом, в два фута длиной.

Господин Атанас при виде Тимара сует трость под мышку, высвобождая правую руку, снимает шляпу и громогласно восклицает:

- Ваш покорный слуга, милостивый государь! Желаю доброго здравия, господин Леветницский!

А Тимар ответствует:

- Сервус, Танасий! Значит, уже отправился по делам?

- Ха-ха-ха! - Добродушно смеется господин Атанас, словно уличенный в шалости ребенок. - А ты, Мишка, не желаешь ли нам компанию составить?

- О, нет! Если вам угодно, чтобы я проиграл сотню-другую, я лучше наперед выплачу. Но просиживать ночи напролет в ожидании счастливой карты да обливаться потом от волнения - это удовольствие не для меня.

- Ха-ха-ха! Ну что ж, тогда ступай к дамам, они наверху. Желаю приятно провести время. Мы с тобой сегодня больше не встретимся.

Сердечно пожав друг другу руки, они расстались.

Не стоит принимать угрозы господина Атанаса всерьез. У него только голос грозный да фигура внушительная. Его не слишком-то и побаиваются. Даже собственная супруга не боится. Вернее, именно она и не боится.

Знает господин Атанас, очень даже хорошо знает, что Михай частенько наведывается в его дом, и норовит подгадать так, чтобы сам он в это время находился в отлучке. А госпожа Зофия старалась исподволь внушить ему, будто ходит Тимар к ним скорее всего ради прекрасных глаз Атали. Но это уж дело господина Качуки. Если господин Качука не торопится проткнуть Тимара, как лягушку, пусть пеняет на себя. Предупреждение ему было сделано, и тем не менее он, судя по всему, не прибегнет к оружию. А между тем достаточно часто сталкивается с Тимар у Атали.

У капитана Качуки и в мыслях не было вызывать Тимара на дуэль. Бывшие однокашники вновь заделались такими друзьями, что водой не разольешь.

Обитатели этого дома и его посетители являли собою такую тесную, дружную компанию, какой свет не видывал.

Господин Бразович, не просто догадывался, а благодаря свои связям точно знал, что тропку, ведущую к нынешнему его богатству, указал Тимару не кто иной, как капитан Качука. Додумался он и оп причине, по которой это было сделано. Качука хотел порвать отношения с Атали. Ведь попадись господин Бразович на эту удочку и откажи молодому офицеру от дома, - ему у это было бы только на руку. Расчет не удался: господин Бразович любит капитана, как родного сына; Качуке не удастся отвертеться, придется ему жениться на Атали.

Капитан Качука давно ходит в женихах у барышни Атали. И вот теперь он каждый день имеет возможность убедиться, что за ней ухаживает опасный соперник - богатый человек, которого следовало бы возненавидеть хотя бы уже за то, что в раздоре между Дворцовым военным советом и Дворцовой палатой он - Качуке это хорошо известно - не моргнув глазом предал своих прежних покровителей. И все же капитан настолько любит своего давнего приятеля, что готов простить ему даже, если тот отобьет у него невесту.

Атали презирает Тимара, бывшего отцовского служащего, но обращается с ним любезно; капитана она страстно любит, однако в его присутствии отличает Тимара вниманием, дабы вызвать в избраннике своего сердца ревность.

Госпожа Зофия ненавидит Тимара, но встречает его с такой приторной ласковостью, словно мечтает рано или поздно заделаться его тещей и зажить с ним под одной крышей.

Что же до Тимара, то он дал клятву погубить их всех. "Всемилостивейшего господина", вздорную старуха, красавицу-барышню, ее жениха - всех-всех он решил выставить из этого дома; и все же ходит туда, целует ручки дамам, обменивается рукопожатием с мужчинами и старается выказать себя приятным собеседником.

Его тоже принимаю весьма любезно; барышня Атали в его честь садится за рояль, госпожа Зофия оставляет его к полднику, угоститься кофе и компотом. И Тимар выпивает кофе с мыслью, что в его может быть подмешан и крысиный яд.

Когда подают полдник, в комнате появляется Тимея - она помогает сервировать стол. Тут уж Тимар не слышит, о чем говорит барышня Атали, какую музыку играет; он не видит никого, кроме Тимеи.

Да и как тут не заглядеться!

Тимее пошел пятнадцатый год, она уже вполне развитая девушка. Однако ее чистый взгляд и наивная неловкость выдают в ней ребенка.

Она уже говорит по-венгерски, но с чуждым акцентов и иногда коверкает слова или употребляет их не к месту, что у нас подвергается жесткому осмеянию. (даже в парламенте, в разгар серьезнейших дебатов.).

Барышне Атали Тимея подвернулась очень кстати: есть кого выставить дурочкой. Бедное дитя для нее - всего лишь предмет шуток.

Атали дает ей донашивать свои платья, которые были в моде четыре года назад. А мода у нас, цивилизованных наций, отличается безумным непостоянством. То-то смеху было бы, вздумай кто-нибудь среди бела дня появиться на улице в платье с пышным кринолином, а ведь еще недавно он был так моден.

Одно время кринолин прилаживали не на бедрах, а на плечах. Рукава у платьев выкраивались такими пышными, что их приходилось поддерживать широкими обручами наподобие бочки, а чтобы ткань на морщила, набивали их, как подушки, ощипанным пером; платье доходило до щиколоток, и было оторочено оборками. Довершали этот модный убор высоко воткнутый гребень, с помощью которого держалась прическа, и огромный бант, пришпиленный к пучку.

Этот наряд казался прекрасным, пока был в моде, но четыре года спустя, когда его давно перестали носить, любая красавица, облачившись в него, выглядела бы пугалом.

Атали доставляло удовольствие делать из Тимеи пугало.

Бедняжка, сроду не видевшая европейской моды, воспринимала все эти вычуры, как любая представительница дикого племени: одеяние нравилось ей. Как она обрадовалась, когда Атали Разодела ее в свои вышедши из моды аляповатые шелковые платья. А уж когда ей в волосы воткнули огромный гребень и пришпилили к пучку яркий бант! Ей казалось, что в новом наряде она стала необычайно красива. И когда при виде нелепо разряженной девочки прохожие улыбались, Тимея полагала, что это знак восхищения, и чуть не бегом бежала по улице, чтобы на нее не пялились попусту. Не мудрено, что в городе не было ей другого прозванья, кроме как "блажная турчанка".

Как бы ее ни дурачили, Тимея не сердилась. Душа ее была еще по-детски чистой, чтобы понять, когда положено сердиться. Она не улавливала даже самую неприкрытую насмешку.

И Атали доставляло особое наслаждение выставлять девочку на посмешище, в особенности перед мужчинами. Когда в дом являлись молодые люди, она подстрекала их ухаживать за Тимеей. Ее Чрезвычайно забавляло, что Тимея воспринимает эти ухаживания всерьез, что ей нравится, когда к ней относятся как к барышне и на танцевальных вечерах оказывают ей внимание, приглашая танцевать. Ну не потеха ли, когда кавалеры, дурачась, преподносят Тимее огромные букеты садовых цветов, тщательно подобранный, но совсем не пригодных для украшения туалета, когда вынуждают ее произносить неуклюжие фразы, вызывающие дружный смех всей компании. Ах, как красиво выделяется из общего хохота дивный, заливчатый смех Атали!

А госпожа Зофия избрала к Тимее более серьезный подход: она вечно бранит девочку.

Что бы ни делала Тимея, как бы ни старалась, госпожа Зофия знай ее корит. А бедная воспитанница по обыкновению всех девочек-подростков и без того неловка, и чем больше ее бранят, тем больше промахов совершает.

- Кто же подает чашку перевернутой кверху дном? Ну что за нескладеха! Неужто до сих пор не запомнила, какую ложку подавать Атали? Кто потаскал сахарное печенье? Не ты разве? Ишь сладкоежка! Чем ты опять все платье перепачкала? Думаешь, тебе каждый день будут новое подавать? Господи, разве так вытирают ножи? Кто отбил у чашки ручку - небось опять ты? Только для того и берешь на себя вину, чтобы я у служанки не удержала из жалования; с тебя ведь не удержишь, тебе жалованья не полагается.

Барышня Атали встает на защиту Тимеи.

- Полно тебе, мама, что ты на нее так ополчилась? Обращаешься с ней, как с прислугой, хотя прекрасно знаешь, что Тимея не прислуга. Терпеть не могу, когда ты на нее кричишь.

И Тимея бросается целовать руки госпоже Зофии, чтобы та на нее не сердилась, барышне Атали за ее заступничество и им обеим, чтобы не ссорились из-за нее.

Где еще встретишь натуру столь покорную, столь благодарную! Но госпожа Зофия ждет не дождется, когда Тимея на минуту выйдет из комнаты, чтобы высказать дочери свою затаенную мысль, но так, чтобы гости - Тимар и капитан Качука - тоже слышали:

- Лучше бы и впрямь воспитывать ее прислугой, а не барышней. Ты ведь знаешь, какая беда с ней случилась. Те деньги, что Тимар... то есть господин Леветинцский, спас для нее, были отданы в рост под проценты одному магниту. А тот обанкротился, все деньги пропали, и у девочки теперь нет ничего, кроме того, что на ней надето.

"Ага, значит, вы уже успели ее совсем без гроша оставить!" - мелькает у Тимара мысль, и он вдруг испытывает такое облегчение, словно из долгого срока учебы ему скостили целый год.

- Меня только одно в ней раздражает, - говорит Атали. - Она такая бесчувственная. Ругают ли ее, насмехаются ли над ней, она сроду не покраснеет.

- Такова особенность греков! - замечает Тимар.

- Причем здесь греки? - пренебрежительно роняет Атали. - Это верный признак болезни. У нас в пансионе любая воспитанница умела вызывать у себя такой неестественный белый цвет лица. Наглотаешься мела и поджаренный кофейных зерен - вот и вся премудрость.

Слова Атали обращены к Тимару, но взгляд прикован к лицу господина Качуки.

А господин Качука не отрывает глаз от трюмо, в котором можно увидеть отражение Тимеи, когда та снова войдет в комнату. Атали подметила эту его хитрость.

Не укрылась она и от Тимара.

Вошла Тимея, неся поднос, уставленный звякающими бокалами; все ее внимание поглощено тем, как бы какой из них не уронить. После того, как госпожа Зофия взвизгнула: "Осторожно, не урони!" - она и в самом деле уронила весь поднос; к счастью, бокалы упали на мягкий ковер и ни один из них не разбился, просто все они покатились врассыпную.

Госпожа Зофия тотчас собралась накинуться на нее, однако Атали вовремя пресекла ее порыв:

- На сей раз ты сама виновата! К чему было говорить ей под руку? Тимея останется со мной, а на стол пусть накрывает служанка! Расстроенная госпожа Зофия удалилась на кухню и собственноручно сервировала полдник.

А господин Качука в то т момент, когда Тимея уронила бокалы, с ловкостью военного подскочил к ней и, вмиг собрав бокалы, поставил их на поднос, который Тимея держала трясущимися руками.

Благодарный взгляд больших темных глаз юной девушки не укрылся от внимания ни Атали, ни Тимара.

- Послушайте, господин капитан, - шепнула Атали своему жениху, - не подстроить ли нам шутку? Хорошо бы разыграть эту малышку. Сделайте вид, будто ухаживаете за ней, вот уж поразвлечемся... Тимея, ты будешь полдничать с нами. Садись подле господина капитана.

Этот замысел мог быть горькой шуткой или язвительной подковыркой, мог быть продиктован самолюбивой ревностью или злобой. Посмотрим, что из этого получится.

Вконец сконфуженная, с плохо скрываемой радостью девочка села за стол напротив пленительной красавицы Атали, которая, дозволив жениху поухаживать за Тимеей, теперь восседала за столом, словно королева, подавшая нищему ребенку золотой. Бедняк осчастливлен - на один день, а королевского богатства не убудет.

Капитан предложил Тимее сахару, но серебряные щипцы никак не хотели слушаться девичьей руки.

- А вы возьмите своей прелестной белой ручкой! - ободряюще сказал ей капитан.

От этих слов Тимея настолько растерялась, что взятый ею кусок сахара опустила вместо кофейной чашечки в стакан с водой.

Ей еще никто никогда не говорил, что у нее красивые белые руки.

А ведь у капитана, возможно, и в мыслях не было смущать Тимею, когда он посоветовал ей взять сахар пальцами. Искренне желая помочь ей; это даже красиво, если сахар возьму такие чистые детские руки.

Однако девочке запали в память эти слова, и она не раз украдкой принималась разглядывать свои руки: действительно ли белы они и красивы.

Атали с трудом сдерживала смех. Затея очень забавляла ее, и она решила продолжить розыгрыш.

-Тимея, угости господина капитана сахарным печеньем.

Девочка взяла с серебряной подставки хрустальное блюдо и протянула его господину Качуке.

- Выбери для него что-нибудь сама.

Тимея по случайности выбрала печенье в виде сердечка. Откуда было знать невинному созданию, как эту форму называют. И что значит в действительности сердце - ей тоже было неведомо.

- Пожалуй, этого мне будет много, -пошутил капитан. - Не желаете ли, барышня Тимея, разделить со мною пополам?

С этими словами он разломил сахарное сердечко и половинку вернул Тимее.

Девочка оставила печенье на тарелочке, она не съела бы его ни за какие блага мира. Она ревностно стерегла его взглядом и, не дожидаясь, пока госпожа Зофия или служанка поменяют тарелки, поспешила сама собрать со стола посуду и исчезнуть вместе с ней из комнаты. Эту половину сердечка наверняка потом у нее обнаружат. Вот уж будет смеху-потехи!

Нет ничего легче, нежели заморочить голову пятнадцатилетней девочке! Она пока еще всему верит и готова поверить первому встречному, кто скажет: "Какие у вас прелестные белые ручки!".

А господин Качука принадлежал к тому типу людей, кто не упустит случая, оказавшись в обществе красивой девушки, сделать ей комплимент. Ведь он даже за пожилыми дамами норовит приволокнуться. Впрочем, это флирт безобидный. Но он не в состоянии удержаться, чтобы даже служанке, со свечой провожающей его к выходу, не сказать что-нибудь волнительное. Для него вопрос чести заставить каждое девичье сердце учащенно биться при виде его синего мундира. Правда, Атали может быть уверена, что она - господствующая планета. Однако же заняться Тимеей - тоже не пустая трата сил. Конечно, она пока еще ребенок. Но в недалеком будущем обещает стать красавицей. Кроме того, она сирота, к тому же турчанка, даже некрещеная, и девица с причудами, - вот вам еще три причины говорить ей красивые слова без всяких угрызений совести.

Господин Качука пользовался каждой возможностью. И доставлял своей нареченной несказанное удовольствие.

Как-то раз, готовясь ко сну, Атали сказал Тимее:

- Господин капитан просил тебя в жены. Пойдешь за него?

Девочка испуганно взглянула на Атали, бросилась к своей постели и укрылась с головой одеялом.

Атали долго наслаждалась, видя, что Тимея не может уснуть от ее слов, беспокойно ворочается в постели и вздыхает.

Девичья шутка удалась.

На следующий день Тимея стала сверх обыкновения серьезна и неразговорчива, детской игривости в ее манерах как не бывало; на лице ее отражалась задумчивая меланхоличность. Тайное средство оказало свое воздействие.

Атали посвятил в розыгрыш всех домашних. Отныне с Тимеей обращались как с будущей невестой, нареченной господина Качуки. Слуги, госпожа Зофия - все подыгрывали ей.

Но не спешите осудить их, то была не безбожная шутка. Напротив: шутка совершенно в христианском духе.

Однажды Атали сказал Тимее:

-Смотри, капитан прислал тебе обручальное кольцо. Но пока ты некрещеная, тебе его нельзя носить. Сперва надо перейти в христианскую веру. Хочешь, чтобы тебя окрестили?

Тимея, прижав руки к груди, склонила голову.

- Значит, сперва тебя окрестят. Да, но ведь для этого необходимо прежде вникнуть в суть нашей веры, изучить катехизис и библейские сказания, псалмы и молитвы. Придется ходить к священнику и кантору, они тебя этому научат. Согласна?

Тимея лишь молча кивнула.

И с той поры изо дня в день ходила к священнику и кантору, сжимая под мышкой молитвенник и обиход - точь-в-точь маленькая школьница. А поздно вечером, когда все в доме уже ложились спать, она выбиралась в пустую прихожую и до глубокой ночи учила вслух восхваляющие Господа и облагораживающие душу притчи о казнях египетских, о Самсоне и Далиле, об Иосифе и жене Потифара. Учение давалось ей с трудом, ведь она не была к тому приучена. Затверживать абстрактные, непонятные тезисы катехизиса стоило ей огромных усилий. Но чего бы она не сделала, лишь бы стать крещеной!

- Вот видите! - заявила Атали как-то раз, когда в доме был и Тимар. - Кабы не наша шутка, никогда не удалось бы ее обратить в нашу веру, чтобы выучила закон божий да пожелала быть крещеной. А теперь сама изо всех сил усердствует, чтобы как можно скорей подготовиться.

Стало быть, вскружить невинной девочке голову, внушив ей, что она невеста, - акт милосердия.

Тимар видел, какую жестокую игру ведут с бедняжкой, но не мог сказать ей об этом. Да и что тут можно сказать? Она бы и не поняла. А тем, что он бывал в доме, Тимар только усугубил веру Тимеи в вымысел. Ведь девочка слышала от всех и каждого - даже серьезный и старый господин Атанас намекал иногда, - что этот богач господин Леветинцский ходит к ни из-за Атали. Тимея находила это вполне естественным. Богатый господин и невесту себе ищет богатую, Тимар и Атали под стать друг другу. А бедному венгерскому офицеру как нельзя лучше подходит столь же бедная дочь турецкого солдата. Для Тимеи это было само собой разумеющимся.

Вот она и училась новой религии днем и ночью.

Катехизис, Псалтырь, Библия были уже почти пройдены, тогда окружающие придумали для себя очередную забаву. Тимее сказали, что уже назначен день свадьбы, но до тех под надобно подготовить очень многое из одежды. Отделка, украшение нарядов и уймы белья отнимет немало дней, не говоря уж о свадебном платье, в котором она пойдет под венец. Его положено вышивать самой невесте. Тимее это было понятно: в Турции такой же обычай. А Тимея прекрасно умела вышивать шелком, серебром и золотом. Этому ее дома, в гареме, обучили лучше всего.

Затем ей дали свадебное платье Атали: пусть, мол, изукрасит его искусной вышивкой, какой оба обучалась дома, - и сказали, что это ее собственный подвенечный наряд. Тимея сплошь разрисовала шлей и подол платья арабесками дивной красоты и принялась расшивать. Под ее умелыми пальцами рождалось подлинное произведение искусства. Она трудилась с раннего утра до позднего вечера; даже когда в дом являлись визитеры, она не откладывала работу, а беседовала с ними, не отрываясь от вышивания. Да оно и к лучшему, что глаза ее всегда были опущены к работе: она не видела чужих взглядов. И потому не замечала, что за спиной над нею насмехаются. Женщины перемигивались между собой и с визитерами: эта, мол, вышивает не разгибаясь, потому как думает, что себе свадебный наряд готовит. Вот дурочка!

Тимар все это видел.

О, сколько раз уходил он из этого дома с такой горечью в сердце, что, когда обхватывал руками две мраморные колонны у подножия лестницы, ему вспоминался Самсон, порушивший храм филистимлян!

Так когда же он порушит этот дом?

День, приближения которого Тимея ожидала с таким затаенным трепетом, действительно был днем свадьбы господина Качуки... но свадьбы с барышней Атали.

Только вот на пути к этому дню стояли некоторые препятствия. Нет-нет, дело здесь отнюдь не в небесных аспектах и не в сердцах влюбленных(ведь они любят друг друга ровно настолько, насколько это необходимо), а всего-навсего в денежных обстоятельствах господина Бразовича.

Когда господин Качука просил руки Атали, он откровенно раскрыл свои карты перед господином Бразовичем, человек он бедный, дохода его хватает лишь на то, чтобы просуществовать одному, ведя образ жизни, приличествующий его воинскому званию. Но содержать на эти средства женщину - в особенности такую, что привыкла к удобствам и роскоши, - невозможно, а потому он ясно и понятно заявил отцу, что сможет жениться лишь том случае, если приданое супруги покроет расходы на ведение домашнего хозяйства. Против этого у господина Бразовича не было никаких возражений. В таких делах он не прижимист. В день свадьбы он выдаст за дочерью сто тысяч форинтов приданого наличными, и пусть молодые с ними делают что хотят.

И когда господин Бразович обещал это, он н был в состоянии выполнить свое обещание. Но с тех пор неожиданно разбогател этот Тимар и всяческими неслыханными уловками и хитростями настолько спутал все спекуляции господина Бразовича, так разрушил все его надежнейшие расчеты, так подставил ножку на зерновом рынке, вытеснил из конкурентной борьбы и закрыл перед ним двери домов была влиятельных покровителей, - что в данный момент господину Бразовичу совершенно не представлялось возможным раздобыть где бы то ни было сто тысяч форинтов.

Кроме того, прав был господин Качука, когда говорил Тимару, что господин Бразович и сам никогда не знает, как обстоят его дела: держится он на плаву или идет ко дну. Новые начинания у него перепутаны со старыми, доходные с убыточными; воображаемые прибыли, безнадежные претензии, долги, в которых он не сознается даже самому себе, договора, от которых не отмахнешься, судебные иски сомнительного исхода - все свалено в одну кучу, так что никто не может сказать - а менее других сам господин Бразович, - когда он Крёз, а когда Кир. Поэтому если кому-то причитается с него сто тысяч форинтов, то умный человек предпочтет получить их безотлагательно.

А у господина Качуки настолько ума хватало. Господин Атанас неоднократно предпринимал попытки приблизиться к укреплениям военного инженера, делая ему выгодные предложения: зачем ему все сто тысяч на руки. Жена быстренько все растранжирит, да и проценты с этой сумы всего шесть тысяч форинтов. А не лучше ли будет, если господин Атанас заменит их рентой в восемь тысяч в год, а основной капитал останется у него? Не лучше ли молодоженам удовольствоваться недвижимой собственностью, которая приносит доход в семь тысяч форинтов? Но военный инженер не позволял овладеть своим последним редутом. Он тут же наполнял водою рвы и грозился взорвать цитадель супружества, если ему не выложат перед свадьбой все сто тысяч.

Так что господин Бразович находился в большом затруднении, и если кто и смотрела на вышиваемое Тимеей свадебное платье с еще большим огорчением, чем Тимар, то это был отец невесты.

Ad vocem[13] Тимар! В голове господина Бразовича рождается спасительная мысль. Тимара этого он ненавидит любой ненавистью, готов его в ложке воды утопить. А не лучше ли выдать дочь за него замуж?

Ведь не пришита она к этому Качуке. Не хочет капитан жениться, пусть идет траншеи копать. Главное, выдать Атали замуж.

Решительно такая подмена был бы недурна. Правда, этот Тимар мошенник, достойный всяческого презрения, разбойник, по которому веревка плачет, но женись он на Атали, тотчас же перестанет быть таковым, вмиг порядочным человеком сделается. Прекратится между ними вражда, соперничество, он, Бразович, обретет надежного компаньона, и все его дела разом поправятся.

И затея эта вполне осуществима. Тимар часто бывает у них в доме. Ведь не ради прислуги он сюда наведывается? Вот только один у него недостаток: уж больно он застенчив да робок. Не решается признаться, что дерзнул поднять взгляд на дочь своего бывшего работодателя. Да и капитана этого побаивается: а ну как тот ему голову с плеч снесет? Ничего, коли он такой робкий, надобно ему помочь.

Раз после обеда господин Атанас налил себе к кофею двойную порцию анисовой (она, якобы, придает храбрости), велел отнести питье к себе в кабинет и наказал женщинам, как только появится Тимар, прислать его к нему для разговора.

На своей половине господин Бразович набил чубук турецким табаком и вскоре окружил себя такой густой пеленой дыма, что она вполне могла сойти за пятое состояние материи. Расхаживая взад-вперед по комнате, то погружаясь в дымовые глубины, то выныривая из них, этот здоровяк с выпученными, налитыми кровью глазами напоминал гигантскую морскую каракатицу, которая подкарауливает жертву, чтобы вытянуть из нее все соки.

Жертва не заставила себя ждать.

Тимар, узнав от госпожи Зофии, что хозяин дома желает с ним побеседовать, поспешил на его половину.

Огромная каракатица подплыла к нему по волнам дыма, уставилась на него своими выпученными глазами и, по обыкновению всех морских чудищ, тотчас набросилась на добычу.

- Послушайте, господин хороший! - закричал господин Атанас Тимару прямо в лицо. - Зачем вы ходите к нам в дом? Какие у вас намерения насчет моей дочери?

Чем не лучший способ прижать трусишку к стенке, заставив его высказаться напрямик? От такого натиска он и вовсе перепугается не на жизнь, а на смерть, а когда опомнится - поздно, уже угодил в сети. В брачные тенета.

Попробуй-ка ответь на такой убийственный вопрос!

По речам господина Атанаса Тимар прежде всего понял, что тот не пожалел для себя анисовой - отсюда и весь его кураж.

- Сударь, - проговорил он спокойным тоном, - насчет вашей дочери у меня нет никаких намерений. Да их и быть не может, поскольку у барышни есть жених, а мне он добрый друг. Зачем я хожу в ваш дом? Что ж, отвечу. Если бы вы не спросили, я бы не стал говорить, ну а уж коли поинтересовались, знайте: я хожу к вам потому, что дал клятву вашему безвременно погибшему другу и родичу не оставить его дитя своей заботою. Для того я и ходил к вам, чтобы присматривать, как вы с сиротой обращаетесь. Скверно вы с ней обращаетесь, господин Бразович, из рук вон скверно! Заявляю вам это прямо в глаза и в стенах вашего собственного дома. Вы расхитили все имущество опекаемой вами сироты! Да-да, именно расхитили - точнее не скажешь, вы всем семейством жестоко насмехаетесь над несчастной девочкой, на всю жизнь безжалостно отравляете ей душу. Бог вас накажет! И запомните, господин Бразович, это наша с вами последняя встреча наедине в этом доме. Не приведи вам Господь дожить до того часа, когда я приду сюда еще раз!

Тимар повернулся и ушел, хлопнув дверью. А каракатица вновь погрузилась в мутные глубины табачного дыма и опрокинула третий стаканчик анисовой, размышляя про себя: на это следовало бы хоть что-то ответить, но что тут ответишь?

Тимар же возвратился в гостиную; не только за тем, чтобы взять шляпу, но и из других побуждений.

В гостиной никого, кроме Тимеи, не было. Атали с женихом уединись в соседней комнате.

В разгоряченном лице Тимара Тимея подметила важную перемену. Всегда покорное, кроткое, сейчас это лицо было гордым и одухотворенным. Лица многих людей преображаются и хорошеют, озаренные внутренней страстью.

Тимар направился прямо к Тимее, которая расшивала на свадебном уборе золотые розы с серебряными листьями.

- Барышня Тимея! - пылко, прочувствованно заговорил он. - Я с вами прощаюсь. Будьте счастливы и как можно дольше оставайтесь ребенком. Но если настанет час, когда вы почувствуете себя несчастной, вспомните, что есть на свете человек, который ради вас....

Голос его прервался, сердце сжалось тоскою. Он не смог продолжить свою речь.

За него договорила Тимея:

- Трижды....

Сжав ее руку, Тимар срывающимся шепотом проговорил:

- И во веки веков.

С тем он и удалился, не пожелав нарушить уединение влюбленной пары в соседней комнате.

Произнести "бог с вами" у него язык не повернулся бы. Ведь в этот миг он желал лишь одного: дабы отстранил Господь свою хранящую десницу от сего дома.

Работа выпала из рук Тимеи; юная девушка, невидящим взглядом уставясь перед собой, еще раз вздохнула: "трижды..." Золотая нить выскользнула из игольного ушка.

Спустившись по лестнице, Тимар очутился меж дух мраморных колонн, поддерживавших лестничные своды.

С несдерживаемой яростью стукнул он по ним кулаками.

Почувствовали ли обитатели дома этот гневный удар? Не подсказало ли им пошатнувшееся здание, что самое время прибегнуть к молитве, ибо крыша вот-вот рухнет им на головы? О нет, обитатели дома по-прежнему потешаются над бедной девочкой, которая не покладая рук трудится над подвенечным убором.

Это Тоже шутка.

Слава о новоявленном дворянине Леветницском не только разошлась по всей Венгрии, но и докатилась до Вены.

"Золотой человек!" - судили о нем единодушно. Чего бы он ни коснулся, все превращается в золото, за какое бы дело ни взялся, оно становится золотым дном. Вот он, золотой рудник, не где-нибудь в Четатье Маре, не под Шельмецем или в Верешпатаке, а здесь, перед нами.

Главное искусство "золотоискателя" состоит в том, чтобы допрежь компаньонов прознать, за какое крупное предприятие намерено взяться высокое правительство. Этим искусством Тимар овладел в совершенстве.

Стоило Тимару затеять какое-либо начинание, ему вослед роем устремлялись толпы пронырливых дельцов; каждый понимал, что дело пахнет золотом, остается только грести его лопатой.

Однако слава "золотого человека" утвердилась за Тимаром не только поэтому, но и по другой причине: он никогда не ловчил, не обманывал.

Крупные предприятия и законным путем приносят немалую прибыль; безумец, кто старается выгадать, урвать верхнее, ведь тем самым он перерезает путь золотоносному руднику и теряет ограбленную им жилу. Хвала разуму того человека, кто не гнушается прибылью в грош с каждого форинта: ведь на миллион набежит по грошику пятьдесят тысяч форинтов. Грош за грошом принесут и второй миллион, только нужно бережно с ними обращаться. Богиня удачи и без того появляется перед нами в весьма декольтированном виде, и вздумай мы сдернуть с нее последнюю короткую тунику, пожалуй, обидеться.

Но Тимар обладал должным тактом. Он получал большие прибыли, поскольку брался за крупные предприятия, но при этом никогда не обманывал, не присваивал чужого, а и на риск никогда не шел. Из доходов он уделял солидную долю тем, от кого зависело получение подряда и льготных условий, а потому золотой рудник всегда был перед ним открыт.

Более того, иногда он приносил истинную выгоду государству, раскрывая хитросплетения, в результате которых его конкуренты, решившие покуситься на государственную казну, оказывались с носом. Разумеется, в поражении конкурентов для Тимара был свой резон; те-то, уж конечно, не величали его золотым человеком. Зато в правительственных кругах и среди простого люда ему другого прозвания не было.

И вот однажды он начал скупать виноградники в Моношторе.

Тоноштор - это холм, высящийся над Уй-Сёнем, окраиной Комарома; немецкие военные стратеги новейшей поры называют его Sandhugel, то бишь "песчаный холм". Уже по названию нетрудно догадаться, что местечко это никак не могло славиться своими винами, а виноградники, приносящие обычное, ничем не примечательное вино, казалось бы, не должны интересовать важных господ: жаль трудов, они не окупятся. И все же Тимар скупил тут хольдов десять.

В деловом мире его действия не прошли незамеченными. Что он опять задумал, этот Тимар? Неужто и песчаный холм может скрывать золото?

Господин Бразович, полагая, что напал на верный след, бросился штурмовать господина Качуку, окопавшегося в своей норе.

- Ну, сынок разлюбезный, сейчас для вас самое время доказать мне свою преданность. Ежели вы и вправду меня за отца родного почитаете, признайтесь, что правительство намерено возводить на Моношторе крепостные укрепления. Нет-нет, не стоит возражать, я знаю, что вы рискуете должностью, разглашая подобные тайны. Для вас это вопрос чести, но и я клянусь честью, что от меня никто ничего не узнает. Уж мне-то вы можете сказать, из меня и раскаленными щипцами тайну не вырвать. Сами видите, этот мерзавец Тимар скупает там участки все подряд - вероятно, ему кто-то намекнул. Не отдавать же этому живоглоту жирный кусок весь целиком? Так что ж, все-таки на холме форт будут строить?

Господин Качука позволил выжать из бея утвердительное признание. Да, Дворцовый военный совет принял решение продлить комаромскую оборонительную линию вплоть до Моноштора.

Ах, до чего же отрадные сведения! Немало сот тысяч форинтов сгреб в свой карман господин Атанас в подобных случаях, заранее скупив хижины, а затем, при отчуждении земельных участков, перепродав их государству под видом дворцов.

Теперь бы хоть одним глазком взглянуть на план укреплений! Господин Атанас упрашивал- уламывал будущего зятя, пока тот наконец не согласился.

Взглянув на план, господин Атанас уяснил для себя все подробности: какие земли намерено отчуждать правительство, какие участки пересечет новая линия укреплений. Тимар, негодяй, зацапал себе сердцевину - то место, где будет сооружена цитадель.

- А какой порядок цен будет установлен при отчуждении?

Да, это ключевой вопрос.

Разгласив сию тайну, господин Качука поистине совершил бы преступление; однако в угоду будущему тестю он пошел и на это.

При отчуждении земель правительство будет выплачивать деньги в двойном размере против последней закупочной цены на участок.

- Довольно! - вскричал господин Атанас, облобызав будущего зятя. - Довольно! В остальном можете положиться на меня! В день свадьбы получите свои сто тысяч форинтов!

С этими словами господин Атанас убежал прочь, чтобы действовать без промедления.

Между тем полученных сведений было вовсе не "довольно". Надлежало бы и еще кое о чем повыспросить господина Качуку, господин капитан не утаил бы своих секретов: кто сказал "а", произнесет и"б". Но господин Атанас не счел нужным допытываться и остался в неведении, как муха, что вслепую бьется о стекло. А господин Качука уже охладел и к обещанной сотне тысяч форинтов, и к тому, что к ней прилагалось. Дадут - хорошо, не дадут - еще лучше.

Господин Бразович немедля помчался в Уй-Сёнь и стал обходить подряд всех виноградарей, уговаривая продать участок. Скупал не торгуясь, а если хозяин упрямился, не желая продавать, сулил втридорога. Ведь для него, чем дорожу, тем лучше: при отчуждении участка затраченные деньги он вернет вдвойне.

Однако махинации господина Бразовича привлекли внимание и других дельцов. Нахлынули конкуренты, и теперь уже виноградники шли с торгов; кто бы мог подумать, что плохонькие моношторские вина настолько возрастут в цене, что будут распроданы еще задолго до сбора урожая? В результате цены на виноградники так подскочил, что если до разглашения тайны им при отчуждении была бы красная цена сто тысяч форинтов, то теперь правительству пришлось бы приобретать их у новых владельцев уже за пятьсот тысяч. Господин Бразович скупил земель на сто тысяч форинтов, хотя с немалым трудом наскреб денег: сбыл за бесценок весь хлеб, распродал свои суда, наделал долгов под большие проценты, не пощадил и чужих средств, доверенных его опеке. Но ведь на сей раз игра шла наверняка: кашу-то Тимар заварил! Правда, ему самому повезло меньше других, он скупил свои земли задешево, а стало быть, и прибыль получит не такую большую. Зато главное, что он тоже заинтересован в деле, а значит, уж тут комар носа не подточит, спекулянты в этом же году получат целиком всю выручку. Ведь выплачивать предстоит государству, а он все денежки берет у нас; выходит, мы, в сущности, получим обратно свои же собственные средства.

Что до Тимара, то он и на этот раз обвел всех вокруг пальца, нацелив свой удар на Атанаса Бразовича.

Тимару была известна и та важная подробность, которую не позаботился выяснить господин Атанас.

Правительство намеревается в значительной степени расширить комаромские укрепления и приступит к этой работе в нынешнем же году, - все это верно. Но вот вопрос: где именно начнутся работы? Ведь они рассчитаны на тридцатилетний срок!

Тимар сыграл весьма злую шутку со своими конкурентами, ох, сколько проклятий посыплется на его голову!

Но будучи умелым коммерсантом, он усвоил себе за правило: если содеешь поступок, за который многие станут тебя проклинать, постарайся одновременно свершить деяние, за которое еще большее число людей благословят тебя; тогда при сведении баланса всегда остается "сальдо" в пользу "благословений".

Тимар призвал к себе Яноша Фабулу.

- Янош, - начал он, - вы уже не молоды и сил своих на труды положили немало. Не пора ли подумать об отдыхе?

Янош Фабула к этому времени совсем лишился голоса и говорил наподобие суфлера, который шепотом подсказывает актерам текст роли.

- Верно изволили заметить, сударь. Вот и глаза стали подводить. Я уж и сам было подумывал, чтобы бросить воду и присмотреть себе какое никакое занятие на берегу. Пристроили б вы меня, сударь, к себе в поместье управителем либо ключником.

- Я мог бы предложить вам, Янош, кое-что получше. В тех краях да на сербских хлебах вам не прижиться, вы ведь к комаромским белым булкам попривыкли. А не заделаться ли вам хозяином обоза?

- Отчего не заделаться? Правда, для этого токмо двух вещей не хватает: хозяйства да обоза.

- Будет у вас и то и другое. Знаете, что я подумал? Сейчас продается с торгов участок земли между Вагом и Дунаем, когда-то там был большой выгон для скота. Ступайте на торги да купите его.

- Ха-ха-ха, сударь! - хрипло рассмеялся Янош Фабула. - Ну, вы меня и насмешили! Да ведь купи я тот выгон, буду самой безмозглой скотиной, какая когда -либо там ходила. Земля-то совсем никудышная, на ней и не растет ничего, кроме ромашки. Что мне, ее в аптеку сдавать, что ли? Да и участок вон какой огромадный - платить, поди, не одна тысяча понадобится.

- Это уж не вашего ума дело; сказано вам, так слушайтесь моего слова. Вот вам две тысячи залога, внесете их на торах да пообещаете уплатить все остальное. Только смотрите, никому другому землю ту не уступайте, какую цену на нее ни установят, на такую и соглашайтесь. И никого в долю не берите, кто бы к вам в компаньоны ни набивался. Все, что надо будет платить, я вам одолжу, а вы мне возвратите, как разбогатеете. Ни процентов, ни долговой расписки с вас не прошу, уговор наш - по чести-совести. Ну как, по рукам?

Янош Фабула недоверчиво качал головой:

- Ни тебе процентов, ни долговой расписки, деньжищ вгрохаешь уйму, а земля никчемная, под паром. Ей-й, учет мое сердце, последние сапоги с меня стащут, ямы не избежать.

- Зря вам всякие страхи мерещатся, Янош. Год земля будет вашей, значит, и весь доход с нее тоже наверняка вам достанется.

- А чем мне ее распахивать-засеивать?

- Не надобно ее ни распахивать, ни засеивать. Ступайте и делайте, как я велю. А жатва на вашей земле будет, только никому про это не сказывайте.

Янош Фабула привык всякое слово и поступок Тимара поначалу считать несусветной глупостью. Однако же привык он и выполнять все его наказы с безоговорочным послушанием. Потому как впоследствии каждый раз убеждался, что эти несусветные глупости неизменно оборачиваются глубочайшей премудростью. У этого человека какое-то особое чутье.

И старый рулевой поступил по совету Тимара.

А теперь откроем вам подоплеку этого дела.

План оборонительных сооружений вокруг комаромской крепости действительно существовал. Дворцовый военный совет замыслил превратить крепость в превосходную лагерную стоянку. С этой целью готовились обстоятельные проекты, включавшие в себя строительство моношторской цитадели и протяженную линию укреплений, долженствующих связать устье Вага с устьем Рабы; фронт этой линии, именуемой ныне "Линией наместника", вкупе с артиллерийской позицией на круглой площадке вверху моношторского холма охватил бы крепость и весь город сплошным фортификационным кольцом.

Выполнение работ было рассчитано на тридцать - сорок лет, а расходы оценены во столько же миллионов.

Осуществление проекта, по всей вероятности, было одобрено всем правительственным советом, - в этом не приходилось сомневаться.

Однако оставался шанс внести в этот проект оговорку, подсказал ее Дворцовой палате некий ловкий наушник. .

Ведь если участки фортификационной линии будут возводиться постепенно, то отчуждать все земли, по которым пройду будущие укрепления, одновременно нет смысла. На первых порах достаточно будет выкупить у владельцев наделы, необходимые для сооружения меж двумя рукавами Дуная "Линии наместника", а с отчуждением моношторских участков лет двадцать можно подождать.

Только ведь пронырливые дельцы, прознавшие о новых фортификационных сооружениях, бросились наперебой скупать земли на моношторском песчаном холме, никому и в голову не пришло обратить внимание на междуречье двух рукавов Дуная. Поэтому огромную территорию, продаваемую городом с торгов, наш знакомец Янош Фабула сумел приобрести за двадцать тысяч форинтов.

Если отчуждение моношторских земель будет отсрочено, то очередь до них дойдет через двадцать лет, а за это время все средства спекулянтов, вложенные в не приносящие дохода виноградники, окажутся поглощены процентами.

Вот какую шутку подстроил Тимар своим конкурентам и наиболее рьяному из них Атанасу Бразовичу: стоило тому приобрести участки на песчаном холме, как Тимар тотчас же пустил в ход все средства, чтобы венским правительством не было одобрено намерение Дворцового военного совета приступить к осуществлению плана фортификационных работ одновременно по всем пунктам.

Так обстояли дела за три дня до свадьбы Атали.

За два дня до означенного срока господин Янош Фабула влетел на галерею дома Тимара.

Да-да, именно влетел: развевающиеся полы его плаща вполне могли бы сойти и за крылья.

- Двадцать тысяч! Сорок тысяч! Комиссия... выплата... Император, король... Голое пастбище! Жатва!

Бедняга не мог говорить от волнения, так сыпал бессвязными словами, которые Тимар Наконец сложил в такую вот понятную фразу:

- Успокойтесь, Янош, я знаю, что вы хотите сказать. Сегодня на участок приезжала комиссия устанавливать цены на земли, попадающие под полосу новых укреплений. Ваш участок, за который вы заплатили двадцать тысяч форинтов, у вас откупили за сорок тысяч, так что излишек сверх ваших трат - ваша чистая прибыль. Это и есть жатва. Верно я говорю?

- Верно, сударь! Верно и так складно, будто сам Иоанн Златоуст. Все оно так и есть в точности. Получить ни за что ни про что двадцать тысяч! Да я отродясь таких денег не зарабатывал! Двадцать тысяч - шутка сказать, у меня я все в голове вверх тормашками перевернулось! Дозвольте, сударь, разок перекувырнуться.

Тимар дозволил, и Янош Фабула не один раз, а трижды прошелся колесом вдоль галереи. Затем еще трижды в обратную сторону и опять выпрямился пред Тимаром.

- Вот теперь вроде мозги на место встали.. Значит, вся эта пропасть деньжищ мне досталась. Тогда пойду куплю синагогу!

( Дабы кто не подумал, будто последняя фраза Яноша Фабулы дурная шутка, поспешим пояснить, что при тогдашних обстоятельствах жители, исповедующие иудейскую веру, принуждены были строить новый молельный дом на землях графа Зичи, а прежняя синагога действительно была пущена с молотка; вот она-то и понравилась до чрезвычайности нашему другу Яношу Фабуле).

Но прежде чем купить синагогу, он в тот день еще шесть раз наведался к господину Тимару: в первый раз привел к нему свою жену, во второй раз - дочку на выданье, в третий - дочь-молодицу в четвертый - сына, окончившего школу, в пятый - сына, только что пошедшего в школу. Жена Фабулы преподнесла господину Тимару белую комаромскую булку - пышную, поджаристую, с золотисто-румяной защипкой на боку; дочь-молодица принесла миску великолепных медово-сладких пышек из соложеного теста, дочь на выданье - "невестино блюда", искусно составленное из медового калача, красных яиц, обернутых в золотую фольгу орехов и всевозможных цветных бумажек; старший паренек - знаменитый прицелов - притащил большущую клетку, полную щеглов и малиновок, а мальчонка-школьник - приветствие в стихах собственного сочинения. Целый день сородичи Яноша Фабулы рассыпались в благодарностях Тимару, а поздним вечером все вшестером заявились под окна к благодетелю восславить его песней: "За доброту воздастся счастьем на всю жизнь!".

... Ну, а какие дары преподнесут и что пропоют ему конкуренты - и в том числе господин Бразович, - узнав, в какую аферу он втравил их скупкой моношторских участков?..

Невестино платье.

До свадьбы оставалось всего три дня.

В воскресенье пополудни барышня Атали отправилась с визитами к своим девичьим подругам. Обычно в таких случаях барышням предоставляется привилегия наносить визиты в одиночку, без материнского сопровождения: ведь девушкам столько нужно напоследок сообщить друг другу по секрету - девичьей поре приходит конец.

Стало быть, госпожа Зофия могла остаться дома. Она-то больше всех радовалась тому, что выдался хоть день в году, когда не надо идти в гости или ждать в дом визитеров, не надо присматривать за дочкой, слушать немецкую речь, из которой они ни словечка не разбирает, а можно остаться дома и вспомянуть былые счастливые времена, когда она, еще горничной, вот таки же вольным воскресным днем, насыпав полный передник вареной кукурузы, усаживалась на лавку и до самого вечера лущил а кукурузу да ела по зернышку, и при этом всласть сплетничала с веселыми подружками, такими же служанками ей под пару.

Вольный день и вареная кукуруза - они и сейчас при ней, вот только подружки не хватает. Госпожа Зофия даже горничную с кухаркой отпустил прогуляться, чтобы одной побыть в кухне: вареной кукурузой в комнатах не полакомишься, шелуха так на пол и летит.

Но вот отыскалась ей и подходящая компания: на кухню проскользнула Тимея. Девочке тоже нечем было себя занять; вышивка на подвенечном платье закончено, теперь оно в работе у портного, который наверняка поспеет к последнему часу последнего дня.

Тимея была вполне под стать госпоже Зофии - такая же нежеланная в доме, как она, с той только разницей, что Тимея считает себя барышней, хотя всем известно, что она всего лишь прислуга, а госпожу Зофию все почитают за барыню, но она-то сама считает себя служанкой.

Итак, Тимея пристроилась на лавке под бочок к госпоже Зофии - точь-в-точь нянька и кухарка, которые всю неделю знай себе ссорятся, а по воскресеньям тихо мирно усаживаются рядком точить лясы.

До свадьбы оставалось всего три дня.

Тимея робка, осторожно огляделась по сторонам, не подслушивает ли кто, и шепотом спросила:

- Мама Зофия, расскажите мне, какая она, эта свадьба?

Госпожа Зофия, втянув голову в плечи, затряслась от сдерживаемого смеха и хитро, искоса посмотрела на девочку. С коварством истинной старой служанки она ухватилась за смешную слабость юной служаночки, чтобы окончательно задурить ей голову.

- Ах, Тимея, Тимея, - заводит она с проникновенностью опытной сказительницы, - свадьба - это обряд красоты необычайной. Ну, да сама увидишь.

- Я как-то раз хотела подсмотреть у дверей церкви, - откровенно, как на духу признается девочка. - Подкралась туда, как раз когда начиналась свадьба. Но только и успела увидеть, как жених и невеста подошли к красивому золоченому буфету.

- Это не буфет, а алтарь!

- И тут какой-то злой мальчишка заметил меня и прогнал из храма: "А ну, прочь отсюда, турчанка!" Я и убежала.

- После того, как жених и невеста станут перед алтарем, - растолковывала госпожа Зофия, вылущивая по зернышку и отправляя в рот вареную кукурузу, выходит батюшка, священник; на голове у него золотая шапка, облачение из вышитой парчи с золотыми пряжками, а в руках толстая книжка с застежками. По этой книге он читает и очень красиво поет. Жених и невеста опускаются перед алтарем на колени на маленькую скамеечку, а священник из спрашивает, любят ли они друг друга.

- ТИ тогда надо отвечать?

- А как же! И не просто так сказать, люблю, мол, а повторить за священником клятву - он сперва жениху, потом невесте читает по книге, - что они дают обет всегда любить друг друга, не оставить в радости-горе, хранить верность до гроба, в чем и клянутся во имя отца, сына и святого духа, пресвятой девы и всех святых во веки веков, аминь. И хор подхватывает: "аминь".

Тимея зябко передернула плечами.

- Потом священник берет с серебряного подноса обручальные кольца и надевает одно невесте, другое - жениху, а после этого складывает их руки вместе и обвивает их широким золотым поясом. Все это время регент и хор поют "Господи, помилуй, Господи, помилуй".

Слова эти завораживающе звучали для слуха Тимеи. "Господи, помилуй!" - не иначе как заклинание простереть над человеком благословляющую десницу.

- Теперь и жениха, и невесту с головы до пят укрывают тяжелым, расшитым шелковым покрывалом и, пока священник произносит молитвы, два шафера держат над головами брачующихся серебряные венцы.

- Ах!..

Госпожа Зофия, видя живую заинтересованность девочки, принялась разжигать ее воображение алтарными свечами.

- Тем временем хор непрестанно поет "Господи. Помилуй", а священник берет один из серебряных венцов и протягивает жениху, чтобы тот приложился губами. После целования надевает венец жениху на голову и произносит: "Венчается раб божий Атанасий рабе Божией Зофии". Затем берет другой венец и подносит его невесте для целования.

- Ее тоже венчают венцом?

- Конечно.

- А ей какие слова говорит священник?

- Ей он говорит: "Венчается раба Божия Зофия балу Божию Атанасию".

- Ах, какие дивные слова! Чудо как хорошо!

- Потом дьякон читает молитву во здравие новобрачных, а священник, взяв их за руки, трижды обходит с ними вокруг аналоя. Потом шаферы снимаю с них обоих шитое покрывало. Народу в храме собирается видимо-невидимо, все перешептываются: "Невеста-то до чего хороша! Что за пара, всем на загляденье!".

Тимея с целомудренной мечтательностью кивает головой в такт ее словам, словно и в само деле находя эту картину прекрасной.

Госпожа Зофия, вдохнув поглубже, вновь принялась за россказни Тут священник выносит золотую Чашу с вином. Жених и невеста пьют из нее поочередно.

- В ней настоящее вино? - испуганно спрашивает Тимея. Девичье отвращение к вину усугублено памятью о запрете питья, предписываемого магометанской религией.

- Самое настоящее, как и положено. И вино это брачующиеся должны выпить. А шаферы и подружки невесты тем временем осыпают их пшеницей, сваренной в меду, чтобы была их жизнь счастливой и благополучной. До того трогательно, прямо до слез!

Глаза Тимеи сияли. Она явственно представляла себе это таинство - наполовину религиозную мистерию, наполовину сокровенную тайну - и трепетала всем телом.

А госпожа Зофия смеялась про себя и, чтобы подавить желание расхохотаться вслух, набила рот вареной кукурузой.

Потеха вышла на славу, жаль только, что она была прервана. За дверью послышались мужские шаги, и кто-то вошел в кухню.

Вот ужас-то! Ведь это был не кто иной, как господин Качука.

Госпожа Зофия не знала куда деваться: на ногах домашние шлепанцы, передник полон кукурузы. Что прятать в первую очередь? Однако Тимея испугалась еще больше, хотя ей-то прятать было нечего.

- Прошу прощения! - просто, по-семейному, заговорил капитан. - С парадной стороны все двери заперты, вот я и решил войти через кухню.

- Заперты, а то как же! - взвизгнула госпожа Зофия. - Дочка отправилась к подругам с визитами, прислугу я отпустила в церковь, только мы вдвоем дома и остались. Сидим вот на кухне, пока прислуга не вернется. Просим прощения, господин капитан, что мы в затрапезном виде.

- Ничего страшного, мама Зофия, - любезно успокоил ее капитан. - Тогда и я останусь с вами на кухне.

- На кухне? Нет-нет, этого я не могу допустить! Да мне тут и посадить-то вас негде, господин капитан.

Госпожа Зофия пребывала в растерянности. В гостиную капитана не проведешь, для этого хозяйка дома одета неподобающим образом. Послать Тимею, чтобы побыла с гостем, пока она сама переоденется, тоже нельзя - неприлично. Хорошо еще, что капитан, человек военный, не терялся ни в какой ситуации.

- Не стоит из-за меня разводить церемонии, мама Зофия. Пристроюсь-ка я вот на этом бидоне, чем не подходящее место?

И он сел на бидон напротив Тимеи.

Теперь оставалось только одно неудобство: передник полон кукурузы. Капитан выручил госпожу Зофию и из это затруднения.

-Никак вы, мама Зофия, кукурузу лузгаете? Приятное занятие для воскресного дня, так что тут нечего стесняться. Я Тоже люблю кукурузу, насыпьте-ка мне горсточку вот сюда, в фуражку.

Госпожа Зофия поняла, что ей не угнаться за капитаном, когда увидела: он и в самом деле не брезгует этим простонародным лакомством, причем отправляет кукурузу в рот не очищенную и целыми горстями. Акции господина Качуки в ее глазах сразу возросли.

- А я тут как раз рассказывала Тимее, - начала госпожа Зофия светскую беседу, - как происходит крещение.

Тимея приготовилась убежать на случай, если госпожа Зофия скажет правду. Однако госпожа Зофия не напрасно была матерью взрослой барышни; уж ей ли не суметь повернуть разговор на другое, едва а только появится нежданный визитер.

- Я ей и объяснила, что он да как, вот она и напугалась, бедняжка. Смотрите, вся дрожит! Это я ее настращала, говорю, что ее, мол, запеленают как младенца и плакать велят. Да не бойся ты, это я так просто, в шутку сказала. Но больше всего она за свою прическу опасается, знает, что от воды вся красота испортится.

Здесь самое время упомянуть о прическе Тимеи.

У девочки были дивные волосы, густые и длинные. Атали выдумала себе забаву: приглашала куафюршу, чтобы та устраивала на голове Тимеи сооружения одно чудней другого. Например, подбирали девочке все волосы кверху, на висках гладко зачесывали, а на макушке возводил целую башню; в другой раз разбирали волосы на пробор и встопрощивали их по бокам на манер крыльев, придавая Тимее сходство с летучей мышью, а затем закручивали и укладывали на ушах бараньими рогами; при этом затылок и макушка получались оголенными- ведь все волосы были стянуты к ушам. Атали заставляла девочку носить такие прически, которых сроду никто не носил, нелепые, смехотворные, непременно бросающиеся в глаза, и для их создания не жалели горячий щипцов, проволочных закруток, папильоток, щетки, вощеной помады. Все это проведывалось под знаком родственной любви, и девочке было невдомек, что прически эти ей не идут.

Господин Качука просветил ее на этот счет.

- Полноте вам, барышня Тимея, беспокоиться об этой прическе. Вам гораздо больше было бы к лицу носить волосы совсем просто. У вас такие дивные волосы, что поистине грех жечь их железом да склеивать воском. Не позволяйте учинять над собою такое. Да тут каждого волоска жаль, экая красота пропадает! Ведь от этого измывательства над природой, какое у вас, барышень, именуется украшением, волосы только портятся: утрачивают блеск, секутся на концах, легко рвутся и вскоре начинают выпадать. А вам нет никакой нужды в этих выкрутасах. У вас такие прекрасные, густые волосы, что если заплести их в простую косу да уложить венцом, более красивой прически вы себе и пожелать не сможете.

Возможно, эту пламенную речь господин Качука произнес исключительно из человеколюбивой жалости к загубленной красоте и у него не было иных намерений, кроме как избавить дивные волосы Тимеи от навязанных ей уродливых причесок, однако эффект, вызванный его словами, оказался гораздо сильнее, чем он предполагал.

С этого момента Тимее казалось, словно воткнутый в волосы гребень вот-вот раздерет ей голову, и она не могла дождаться, когда господин Качука уйдет.

Капитан и не стал засиживаться, сжалившись над госпожой Зофией, которая во время его визита безуспешно пыталась справиться с трудной задачей - как-нибудь спрятать свои ноги в стоптанных шлепанцах. Господин Качука, пообещал наведаться еще раз, попрощался: маме Зофии поцеловал руку, а Тимее отвесил низкий поклон.

Едва только дверь за капитаном затворилась, Тимея вытащила из волос высокий гребень, сдернула с макушки башней выложенные завитки, мигом распустила всю прическу и, встав у лохани с водой, принялась мыть голову.

Что ты делаешь, несчастная ? - завизжала госпожа Зофия. - Перестань сейчас же! Оставь прическу, как была! Вот ужо Атали рассердится, когда придет да увидит!

- Пусть сердится! - упрямо ответила девочка. Отжав мокрые волосы, она села на скамью подле госпожи Зофии и, стараясь совладать со своей встопорщенной гривой, начала заплетать простую косу.

В сердце ее зародилось упорство. Подавившее страх. Слова капитана придали ее душе силу. Его Вкус, его желание были для нее законом. Она заплела косу и естественным узлом выложила ее на затылке - точь-в-точь как учил ее капитан.

Госпожа Зофия про себя смеялась: вконец девчонку одурачили!

Пока Тимея заплетала волосы, госпожа Зофия придвинулась к ней поближе, стараясь снискать ее расположение.

- Давай доскажу тебе про свадьбу. На чем прервал наш разговор Качука? Эх, знал бы он, о чем у нас тут с тобою речь!... Значит, я остановилась на том. Что жених и невеста пьют из одной чаши, а хор и дьякон поют "Господи, помилуй!". Потом священник читает Евангелие, а шаферы тем временим держат венцы у барчующихся над головами. Священник берет венцы, кладет их на серебряный поднос и обращается к жениху: "Будь славен, как Авраам, благословен, как Исаак, и плодовит, как Иаков!" Затем поворачивается к невесте и говорит ей: "Будь превознесена, как Сарра, ликуй, как Ревекка, плодить и размножайся, как Рахиль!" И после этого благословения жених и невеста перед всем народом и перед святым алтарем троекратно целуются....

Тимея даже глаза зажмурила, чтобы не видеть этой сцены.

Атали обомлела, когда, явившись домой, увидела Тимею с распущенными волосами.

- Кто тебе позволил распустить волосы? Где твой гребень, где бант? Немедленно приколи на место!

Тимея, сжав губы, решительно тряхнула головой.

- Сделаешь, как я велю?

- Нет!

Атали была поражена столь необычным упрямством. Слыханное ли дело - ей посмели возразить! И кто же? Девчонка, которую в доме держат из милости, всегда такая покорная, даже ноги ей целовала однажды.

- Нет? - переспросила она, подойдя к Тимее вплотную и приблизив свое распаленное гневом лицо к белому лицу девочки, словно желая ожечь ее.

Госпожа Зофия из угла со злорадством наблюдала эту сцену.

- Я ведь говорила, что тебе от Атали достанется!

А Тимея, взглянув в сверкающие глаза Атали, еще раз повторила:

- Нет!

- Это почему же? - вскричала Атали, и в этот миг голосом очень напоминала мать, а выпученными глазами - отца.

- Потому что так я красивее! - ответила Тимея.

- Кто это тебе сказал?

- Он....

Пальцы Атали скрючились, как орлиные когти, стиснутые зубы блеснули меж алых губ. Казалось, она готова растерзать строптивую девчонку! Но.. всего лишь рассмеялась.

Ее необузданная ярость излилась в язвительном хохоте. Оставив Тимею, она удалилась к себе в комнату.

В тот день под вечер господин Качука снова наведался в дом невесты. Его уговорили остаться к ужину. За столом Атали осыпала Тимею непривычными ласками.

- Замечаете, господин капитан, насколько красивее Тимея с распущенными волосами?

- И правда! - подтвердил капитан.

Атали улыбнулась.

Она отыграется на девочке, но теперь уже шуткой не ограничится, в ход пойдет более грозное оружие.

До свадьбы оставалось всего два дня.

В эти два дня Атали была с Тимеей сама предупредительность и нежность. Она не отпускала девочку к прислуге, а служанкам наказала, входя в комнату, целовать Тимее Руку.

Госпожа Зофия несколько раз назвала ее "невестушкой".

И вот портной доставил готовое платье для невесты.

Сколько радости было Тимее, когда она его увидела! Она прыгала и хлопала в ладоши, как ребенок.

- Ну, иди примерь свой невестин наряд! - с жестокой улыбкой сказала Атали.

Девочке позволила надеть на себя роскошный подвенечный наряд, расшитый ее же собственными руками. Она не носила корсета, а фигура ее была развита не по годам, та что платье было ей впору.

С каким стыдливым самодовольством разглядывала она себя в большом трюмо! Ах, как красива она будет в подвенечном платье! Может, у нее даже шевельнулась мысль о том, что ее ждет любовь? Наверное. И сердце ее забилось сильнее, и вспыхнул в нем огонь, заставляющий испытывать наслаждение и боль?

О, об этом не думали те, кто вел с ней жестокую игру.

Горничная, помогая ей одеться, кусала губы. Чтобы не рассмеяться.

Атали же с бессердечным лицемерием наряжала простодушную девочку, которая не в силах была скрыть свою радость. Новые, прежде неведомые ей чувства, отражались на беломраморном лице Тимеи.

Атали принесла Тимее примерить и веночек. Мирт и белый жасмин удивительно шли ей.

- Ну и красавица же ты у нас будешь послезавтра!

Затем Тимею заставили снять подвенечный наряд.

- А теперь примерю я, - сказала Атали. - Интересно, пойдет ли мне.

На ней лиф удалось посадить правильно лишь с помощью корсета, зато на ее прекрасной, горделивой фигуре все линии платья обрели более четкие очертания. И ей на голову надели миртовый венок, и она тоже принялась разглядывать себя перед зеркалом.

Тимея глубоко вздохнула и с неподдельным восхищением прошептала Атали:

- О, какая ты красивая! Очень-очень красивая!

Пожалуй, на этом можно было бы и окончить шутку?

Нет, она должна поплатиться сполна! Должна быть наказана за свою дерзость, за свою глупость.

Язвительную комедию целый день разыгрывали с ней все кому не лень. От сыплющихся со всех сторон намеков девочка была сама не своя. Подкарауливала у дверей господина Качуку и убегала прочь, едва завидев его. Вздрагивала, когда при ней произносили его имя. И отвечала невпопад. Все веселились над ней всласть.

Догадывался ли об этом хоть отчасти господин Качука?

Пожалуй, догадывался.

Трогало это его? Пожалуй, не трогало.

Пожалуй, он догадывался о таких вещах, какие насмешникам и не снились, и с большим хладнокровием ждал рокового дня. Накануне свадьбы Атали сказала Тимее:

- Сегодня тебе придется попоститься. Завтра для тебя святой праздник, тебя поведут к алтарю, окрестят, затем обвенчают. Весь предыдущий день надо поститься, чтобы предстать пред алтарем чистой.

Тимея послушалась наказа и за весь день не проглотила ни кусочка.

А между тем у девочек-подростков весьма хороший аппетит. Природа требует свое: сытная еда для нее покамест единственная знакомая страсть, об удовлетворении которой ей кое-что известно. И эту страсть Тимея сумела подавить в себе. Она отсидела за столом и во время обеда, и во время ужина, глядя, как едят остальные. А к столу намеренно подавались такие блюда, которые она очень любила, за дверьми столовой служанки и кухарка наперебой соблазняли ее отложенными для нее лакомствами: не обязательно так уж строго выдерживать пост, даже если она его и нарушит, все равно ведь никто не узнает. Тимея не поддавалась искусу и выдержала голод. Она тоже помогала готовить к завтрашнему пиру торты и заливные; целая груда аппетитнейших, соблазнительных яств лежала перед ней, но она ни одного из них даже не попробовала, хотя на примере Атали, которая тоже помогала в праздничных приготовлениях, было ясно, что невесте в таких случая вовсе не возбраняется лакомиться. Но она, Тимея, не смела нарушить пост! С вечера она рано легла, жалуясь, что ее знобит. Ее и вправду колотила дрожь, она зябла даже под одеялом и никак не могла уснуть. Атали, отправляясь на покой, слышала, как сотрясает Тимею неодолимая дрожь, как у не стучат зубы. Однако не отказала себе в жестокой радости шепнуть девочке на ухо: "Где-то ты будешь завтра в эту пору?".

Бедное дитя! Как же ей было уснуть, когда все чувства, коим в ее годы надлежит спать младенческим сном, были разбужены до времени в ее детском сердце?

Долгие часы она не находила себе покоя; лежала, сомкнув глаза, но страхи, похожие на радости, и страсти, прячущиеся под маской потаенного ужаса, преследовали ее. Она решила прибегнуть к молитве, но в отчаянии своем не сумела выбрать из множества священных книг молитву, подходящую к случаю, так как никто не счел нужным ее наставить. (К чему? Ведь это тоже шутка!) Девочка принялась читать вслух библейскую притчу о казнях египетских; устрашающие стихи эти начинаются описанием воды, каковая превращается в кровь, а завершаются рассказом о смерти первенцев.

И Атали была столь бессердечна, что смеялась про себя над девочкой, не вывела ее из заблуждения, не объяснила, что сейчас уместнее молитва, начинающаяся словами "Отче наш...", не сказала: "Иди сюда, помолимся вместе!" Не прочла с девочкой молитву до конца, до завершающих слов "Но избави нас от лукаваго". И напрасно! Ведь сегодня был канун ее свадьбы, а в таких случаях не мешает помолиться, даже если невеста столь хороша собою и богата.

Все нервы Тимеи были взбудоражены, сон не шел к ней до самого рассвета; тем более глубоким, похожим на беспамятство сном забылась она под утро и не пробудилась даже от поднявшейся вокруг утренней суматохи.

А ведь наступил день свадьбы!

Атали строго-настрого наказала слугам не будить Тимею, даже велела опустить шторы на окнах, чтобы в спальне было темнее, - лишь бы девочка не проснулась до тех пор, кока Атали будет совсем обряжена к венцу.

Меж тем эта процедура требовала не мало времени. Атали хотела появиться сегодня во все оружии своей красоты. К этому дню съехались из дальних краев родственники и деловые друзья Бразовича - невероятное количество гостей, дабы отпраздновать свадьбу единственной дочери в богатом семействе и самой красивой девушки всех окрестных комитатов.

Гости начали уже съезжаться. Мать невесты, госпожа Зофия, тоже втиснулась в новое платье и - что гораздо мучительнее - в новые туфли, иль усилившее ее желание, чтобы этот хлопотный день поскорее кончился.

Появился и жених, - как обычно, учтивый, с безмятежным видом; однако его безмятежное лицо никогда не выдавало истинных переживаний, а учтивость была всего лишь манерой обращения.

Господин Качука принес и свадебный букет для невесты. Камелий в ту пору еще не знали, и букет был составлен из все возможных роз. Господин Качука сказал, что розы предназначаются розе, и за сей комплимент был вознагражден горделивой улыбкой на сияющем лице.

Не хватало лишь двоих: Тимеи и господина Бразовича. Появления Тимеи никто не торопил, никто о ней не спрашивал, с гораздо большим беспокойством поджидали все господина Бразовича.

Прошел слух, что он еще спозаранку отбыл к губернатору, и теперь гости нетерпеливо ждали его возвращения. Даже невеста несколько раз подходила к окну - выглянуть, не показалась ли отцовская карета.

Только жених не проявлял беспокойства.

Но куда же подевался господин Бразович?

Накануне с вечера он был в прекрасном расположении духа. Развлекался в дружеской компании, приглашал всех знакомых на свадьбу, а поздно вечером, стукнув в окно господина Качуки, взамен пожелания доброй ночи крикнул ему: "К завтрему будут сто тысяч форинтов!".

И для хорошего настроения у него были основания.

Губернатор дал ему знать, что фортификационный план полностью одобрен советом министров и дано предписание приступить к отчуждению земель; более того, за участок в дунайском междуречье деньги уже выплачены, средства за остальные участки тоже перечислены, ордера за подписью министра должны вернуться нынче ночью. А значит, денежки все равно что в кармане.

Утром господин Бразович едва мог дождаться присутственного времени и даже чуть раньше явился в губернаторскую приемную, чтобы его не обогнали прочие просители.

Губернатор не заставил господина Бразовича ждать, тотчас велел пригласить его.

- Возникло маленькое осложнение, сказал он вошедшему Бразовичу.

- Маленькое - не беда, лишь бы не большое.

- Доводилось вам когда-нибудь слышать о Государственном совете?

- Сроду не слыхал.

- Я тоже. Лет пятнадцать о нем не было ни слуху ни духу, однако вопреки всему это орган существует и именно сейчас напомнил о своем существовании. Как я уже говорил, совет министров принял решение о принятии плана укреплений и об отчуждении земель. И тут из неизвестного источника поступил донос, в котором сообщалось о пагубных для государства обстоятельствах. Подвергнуть сомнению решение совета министров представлялось невозможным, и тогда был созван Государственный совет, о котором за последние пятнадцать лет только и было известно, что члены его поучают годовое жалование да средства на содержание канцелярии. Спорный вопрос был передан на рассмотрение Государственного совета, и тот мудро порешил в принципе одобрить решение правительства, но осуществление его разбить на два этапа. Участки в дунайском междуречье подлежат немедленному отчуждению, а моношторские земли - лишь тогда, как будут завершены первые этапы фортификационных работ. На это уйдет лет восемнадцать - двадцать, значит, владельцам участков придется обождать столько же, прежде чем они получат выплату. Всего доброго, господин Барзович.

Господин Бразович ни слова вымолвить не мог. Кому пришло бы в голову помнить о каком-то Государственном совете, когда все министры уже завоеваны? Кто мог предположить, что, когда в интересах всех и каждого перерезать жилы государству, отыщется чудак, пренебрегший собственными интересами?

Помощи ждать было неоткуда.

Ста тысяч, которые, казалось, уже в кармане, - как не бывало. Но пропала и вторая сотня тысяч, вложенных в чахлые, бесполезные виноградники, которые в этот момент утратили всякую ценность. Все надежды, все воздушные замки рухнули. Роскошные двухэтажные хоромы, плывущие по Дунаю груженые суда, ярко освещенный храм с разодетыми свадебными гостями - все мираж; достаточно легкого ветерка, небольшого облачка, затянувшего солнце, чтобы сдуть. Разметать этот мираж вместе с карточным домиком моношторской крепости.

Когда господин Бразович вышел из губернаторского кабинета, ему показалось. Будто у часового два кивера на голове и два ружья на плече, окна павильона пляшут, а длинный ровный коридор вздымается перед ним крутым горным склоном и стены грозят вот-вот на него рухнуть....

А вот и Тимея!

Она наконец-то проснулась в полумраке затененной комнаты, но словно не пришла в себя от глубокого, горячечного сна, оделась кое-как и, не найдя никого в комнатах поблизости, добрала до залы, где обряжали к свадьбе Атали.

Войдя в залитую ярким светом комнату, заставленную цветами и свадебными подарками, она вдруг опомнилась: ведь сегодня же день свадьбы!

При виде господина Качуки с букетом для невесты в руках ее сердце екнуло: Да это ведь жених!

А переведя взгляд на Атали, она подумала: "Ведь это мой подвенечный наряд".

Ее ошеломленный вид, широко открытые глаза и рот вызывали смех и... слезы.

Служанки, гости, госпожа Зофия не в силах были сдержать свое веселье.

Атали с царственной снисходительностью приблизилась к ней и, взяв свой затянутой в белую перчатку рукой девочку за подбородок, усмешливо произнесла:

- Да, славный день настал, моя малышка, только к венцу пойду я. А ты пока походи в школу и обожди годков пять, тогда сможешь выйти замуж, если найдется желающий взять тебя в жены.

При этих словах женщины и вовсе не смогли удержаться от хохота. Смеялся. Заливался стар и млад над маленькой дурочкой, которая позволила так подшутить над собой.

Тимея стояла, окаменев, руки бессильно поникли. Лицо ее не покраснело и не побледнело. Девочка не знала названия тем чувствам, что испытывала сейчас.

Атали почувствовала. Что эта жестокая шутка не делает ей чести, и попыталась как-то ее смягчить.

- Иди сюда, Тимея! - позвала она девочку. - Видишь, я тебя дожидалась. Помоги мне приколоть фату.

Подвенечную фату!

Тимея непослушными руками взяла фату и подошла к Атали. Вуаль надо было пришпилить к пучку золотой булавкой в виде стрелы.

Руки у Тимеи дрожали, стрела сама по себе была не самой подходящей шпилькой: никак не хотела проходить сквозь пучок. Атали сделала нетерпеливое движение, и Тимея тупым кончиком стрелы слегка уколола голову красавицы невесты.

- Ах, какая ты неловкая! - раздраженно вскричала Атали и ударила Тимею по руке.

Брови Тимеи нахмурились. Выбранить, ударить ее сейчас и на глазах у "него"! Глаза ее застлало слезами. Две тяжелые капли скатились по белым щекам.

Вероятно, две эти слезы перевесили чашу весов, кои держит некая рука, справедливо отмеряющая счастье и несчастье.

Атали попыталась выставить свою вспыльчивость лихорадочным волнением. Так поняты волнение и капризы невесты перед самым венчанием. Тем более шаферы и подружки уже собрались, а отец невесты запаздывает.

Всех охватило беспокойство, лишь жених сохраняет самообладание.

Вот уж и из храма дали знать, что священник ждет брачующихся, и колокола успели отзвонить, как и принято в честь богатого прихожанина, а господина Бразовича все нет и нет. Грудь Атали вздымается от досады, она шлет в крепость нарочных одного за другим.

Наконец из окна увидели приближающуюся застекленную карету. Господин Бразович прибыл!

Невеста еще раз подходит к зеркалу взглянуть, красиво ил лежат складки фаты, поправляет браслеты на руках, нитки жемчуга на своей дивной шее Юноны. Тем временем с лестницы доносится странный топот, словно несколько человек поднимаются одновременно и тяжелой поступью. За дверьми в зале раздаются испуганные вскрики, в которых словно звучит подавленный ужас; гости беспокойно теснятся к выходу.

Из комнаты Атали поспешно выходят подружки невесты и другие молодые барышни посмотреть, что там творится. И вот ведь удивительно: ни одна не возвращается обратно.

Атали слышит, как взвизгнула госпожа Зофия. Но она ведь всегда визжит, даже когда тихо разговаривает.

- Взгляните, что там случилось. - говорит Атали жениху.

Капитан тоже выходит, и Атали остается в комнате наедине с Тимеей. Гул испуганных, приглушенных голосов все усиливается. Атали это начинает беспокоить.

Возвращается жених.

Остановившись в дверях, он сообщает невесте:

- Господин Бразович умер!....

Невеста, судорожно взметнув руки, падает без чувств. Не подхвати ее Тимея, она размозжила бы голову о мраморный мозаичный столик.

Лицо горделивой красавицы невесты сейчас белее, чем у Тимеи.

А Тимея, держа на коленях голову Атали, думает: "Вот ведь и подвенечное платье валяется в пыли!".

Жених по-прежнему стоит в дверях, долго глядя на лицо Тимеи, затем поворачивается и в наступившей суматохе незаметно покидает дом. .

Он даже не дал себе труда поднять свою невесту.

Тимея.

"И подвенечное платье валяется в пыли!".

Вместо брачного пира пришлось справлять поминки.

А вышитый невестин убор сменился траурным одеянием.

Черный цвет ставит на одну доску равно богатых и бедных. Атали и Тимея надели одинаковые платья: черные.

И если бы траур сводился только к необходимости ходить в черном платье!

Но с внезапной кончиной Атанаса словно целая стая зловещих птиц слетелась к его дому, подобно тому как перед пургой вся крыша надевает траур, облепленная черными воронами....

Первая тень от черных крыльев легла на него, когда жених вернул обручальное кольцо; он даже не явился на похороны, чтобы поддержать невесту, по пути на кладбище то и дело терявшую сознание. А ведь обычаи этого города требуют от близких - будь то господа или распоследние бедняки - смиренно, с непокрытой головой, пешком провожать гроб до самого кладбища.

Кое-кто строго осуждал господина Качуку за этот поступок; и даже то обстоятельство, что господин Бразович не выполнил условие и не дал наперед обещанные сто тысяч приданого, не оправдывало, по их мнению, жениха и вовсе не освобождало от каких бы то ни было обязательств. В подобных случаях люди непреклонны в своих суждениях и не принимают никаких оправданий.

А воронье продолжало слетаться на крышу обреченного дома. Кредиторы востребовали долги, и тогда рухнул весь карточный домик.

По слову первого же заимодавца, прибегнувшего к судебной тяжбу, дому Бразовича пришел конец. Лавина стронулась и неудержимо прокатилась до самого подножия склона. Выяснилось, что подозрения сбежавшего жениха имели основания: коммерческие дела господина Бразовича настолько были осложнены операциями, которые казались прибыльными, а в действительности принесли лишь убытки, ошибочными расчетами, скрытыми долгами и воображаемыми доходами, что после приведения их в порядок оказалось: всего имущества Бразовича не хватит для покрытия долгов. А ведь он сверх того растратил средства, вверенные его христианской совести и деловой чести: имущество сирот, пожертвования в фонд церковного прихода, больничную кассу, денежные залоги, внесенные его клиентами, общественную казну. Мутный, грязные поток захлестнул даже крышу дома, покрыв его позором.

Тимея тоже целиком лишилась своего имущества, ведь ее капитал не был вложен в недвижимость.

А затем нахлынули адвокаты, сенаторы, судебные исполнители, опечатали все шкафы, всю мебель и доме; они не интересовались у изнеженных дам, когда можно нанести визит, а врывались в любую пору дня, расхаживали по комнатам, как у себя дома, и во всеуслышание на чем свет стоит поносили усопшего, не стесняясь присутствия скорбящих женщин и не заботясь о том, что говорят слишком громко. Конфисковывали все, что ни попадется под руку, оценивая каждую вещь: картины в рамах или без рам и невестино платье без самой невесты.

Был назначен срок (и даже на воротах вывесили объявление), когда по решению властей будет пущено с молотка все имущество - все вплоть до искусно расшитого подвенечного платья. А когда будет продан и сам дом, нынешние его обитатели окажутся под открытым небом, и красавиц Атали негде будет голову преклонить.

Что же ей делать - осиротевшей дочери разоблаченного мошенника, лишенной всего, даже доброго имени? Ведь у нее в целом свете не осталось ни одного доброжелателя, да и сама она себе добра не желает.

Из всех сокровищ у нее сохранились лишь две ценные вещи, которые ей удалось утаить при конфискации: халцедоновая шкатулка и возвращенное женихом кольцо.

Халцедоновую шкатулку она спрятала в карман и ночью, оставшись одна, принялась разглядывать заключенные в ней сокровища - всевозможные яды. Однажды, во время путешествия по Италии, Атали, повинуясь странной прихоти, составила себе целую коллекцию ядов. Обладание этими сокровищами придало ей упрямства. Она вбила себе в голову, что при малейшем огорчении возьмет да и покончит с собой; эта причуда сделала ее тираном по отношению к родителям и жениху, чуть что не по ней, достаточно открыть халцедоновую шкатулку, а там только выбирай, какой из ядов быстрей подействует.

И вот настал час великого искушения! Жизнь простиралась перед нею безрадостной пустыней. Отец сделал свою дочь нищей, а жених бросил свою невесту.

Атали, встав с постели, раскрыла шкатулку, перебирая яды один другого соблазнительнее.

И тут вдруг поняла, что боится смерти! Сердцу пока еще не достает силы решиться на крайний шаг.

Атали задумчиво разглядывала в зеркале свое отражение. Как она хороша! Нет, у нее не хватит смелости загубить такую красоту.

Она захлопнула шкатулку и спрятала ее вновь: все равно она не в состоянии принять какой бы то ни было из этих ядов.

Она извлекла другое свое сокровище: обручальное кольцо, и в нем тоже яд, еще более губительный. Этот убивает душу, и этого яда она не боялась испить полную чашу. Ведь она любила человека, которому дала это кольцо, и не просто любила, но была предана всей душой.

Шкатулка с ядами - плохой советчик, а кольцо - и того хуже.

Атали начала одеваться. Некому было ей помочь, все слуги покинули дом. Госпожа Зофия и Тимея спали в комнате для прислуги; все парадные помещения были опечатаны. Атали не стала будить спящих и оделась сама.

Насколько ночь вступила в свои права, Атали не знала; великолепные напольные часы заводить перестали - к чему, ведь их все равно пустят с молотка, - и теперь одни показывали утро, другие - день.

Который бы ни был час, неважно. Атали отыскала ключ от входной двери и украдкой выбралась из дому. Все двери за собой она оставила незапертыми. Что ту можно украсть?

Она в одиночку двинулась по темным улицам. А между тем комаромские улицы в те времена тонули в благопристойном мраке: чуть мерцающий фонарь у статуи Святой троицы, другой у ворот ратуши и тритий у здания гауптвахты - вот и все городское освещение.

Атали торопливо шла к "Англии", а это место пользовалось дурной славой: темный парк, отделяющий город от крепости, где по ночам околачиваются женщины с размалеванными лицами и всклокоченными волосами, ища здесь пристанища после того, как их выгонят из прибазарных кабаков. Атали наверняка придется столкнуться с этими "ночными феями", когда она будет проходить мимо "Англии". Но барышня их не боится. Яд, которым напитало ее обручальное кольцо, лишил Атали страха перед этими беспутными созданиями. Человек страшится грязи лишь до тех пор, покуда сам хоть раз в нее не ступит.

На углу "Англии" несет вахту часовой. Надобно укрыться от его внимания, чтобы не окликнул: "Стой! Кто идет?".

К угловому дому со стороны рынка пристроена аркада; днем тут торгуют хлебом. Под сенью аркады Атали незаметно пробиралась вдоль дома, второпях споткнувшись обо что-то. Поперек галереи валялась пьяная баба в лохмотьях. Разбуженная толчком, она обрушила на Атали поток брани, но та лишь переступила через лежащую и пошла дальше.

Атали почувствовала облегчение, свернув за угол в парк; когда скрылся из виду фонарь перед зданием гауптвахты, деревья укрыли ее в своей глухой тени.

Средь кустов сирени светилось окно. Свет этот, как путеводная звезда, вел Атали к жилищу капитана.

А вот и калитка ворот, украшенный двуглавым орлом. Атали взялась за кольцо с львиной головой; рука ее дрожала, не осмеливаясь опустить кольцо. Наконец она все же постучала.

На стук вышел денщик и отворил калитку.

- Дома капитан? - спросила Атали.

Малый с ухмылкой махнул рукой, давая понять, что барин дома. Он не раз видел Атали и немало двадцаток перешло в его ладонь из ее прелестных ручек, когда он по поручению своего господина доставлял красавице барышне букеты цветов или ранние фрукты.

Капитан еще не ложился, он работал.

Комната была обставлена скромно: ни одного лишнего предмета и какого-либо намека на роскошь. По стенам развешаны карты, на столах разложены книги и инженерные инструменты; входящего поражает строгий военный порядок, а также запах табачного дыма, насквозь пропитавшего собою мебель, книги и пол: горечь его ощущается, даже если в данный момент в комнате не курят.

Атали никогда не бывала в квартире капитана. Тот дом, куда жених ложен был ввести ее в день свадьбы, конечно, был обставлен по-другому, но на него вместе со всей мебелью кредиторами в тот же день был наложен арест. В эту комнату Атали лишь изредка заглядывала через окно, когда после обеда под присмотром матери прогуливалась здесь под звук и духового оркестра.

Визит дамы застал господина Качуку врасплох. Три верхние пуговицы его фиолетового мундира, вопреки воинскому регламенту, были расстегнуты и даже галстух он для удобства снял.

Атали стала в дверях, опустив руки, понуря голову.

Капитан поспешно подошел к ней.

-Господи, барышня, что вы делаете? Как же вы решились прийти сюда?

Атали, не в силах вымолвить хоть слово, бросилась к ему на грудь и горько зарыдала.

Однако капитан не обнял ее.

- Садитесь, барышня, - сказал он, подведя Атали к простой, обитой кожей оттоманке, после чего первым делом повязал галстух и тщательно застегнул мундир на все пуговицы. Затем придвинул стул и сел напротив Атали.

- Что же вы делаете, барышня?

Атали вытерла слезы и долгим взглядом впилась в глаза капитана, словно пытаясь сначала глазами растолковать ему, зачем она пришла, неужели он не понимает?

Нет, капитан решительно отказывался понимать.

Атали пришлось объясняться, и вдруг ее охватила такая дрожь, что речь ее едва можно было отличить от стона.

- Сударь! Поя я была счастлива, вы были очень добры ко мне. Сохранилась ли в вас хоть частица той доброты?

- Да, барышня, - с холодной учтивостью ответил Качука. - Я навеки останусь вашим почитателем и другом. Несчастье, постигшее вас, коснулось и меня, ведь мы оба потеряли все, что имели. Я тоже повергнут в отчаяние, ибо не нахожу ни одной спасительной мысли, которая бы вновь привела меня к осуществлению моих развеянных в прах надежд. Поприще, которое я избрал для себя, предписывает столь строгие правила, что я бессилен выполнить их. У нас, в армии, бедным людям жениться нельзя.

- Знаю, - проговорила Атали, - и вовсе не хотела напоминать вам об этом. Сейчас мы очень бедны, но ведь наша судьба может еще повернуться к лучшему. У отца в Белграде богатый дядя; после его смерти все состояние достанется нам, и мы опять разбогатеем. Я готова ждать вас до тех пор, ждите и вы меня. Возьмите обратно ваше обручальное кольцо, отвезите меня к вашей матери и оставьте у нее как свою нареченную, я буду ждать, пока вы за мной не приедете, и стану вашей матушке во всем послушной дочерью.

Господин Качука испустил такой вздох, что едва не погасил свечу; взяв со стола циркуль, он принялся сосредоточенно вертеть его в руках.

- Что вы, барышня, это невозможно! Вы ведь не знаете мою мать. Она женщина честолюбивая, с тяжелым, неуживчивым характером и никого, кроме себя, не любит. К тому же бедствует на свою скудную пенсию. Вы и не представляете, какие у нас были раздоры из-за моего выбора. Мать - урожденная баронесса и с браком моим никак не желала примириться. Ведь она даже на свадьбу нашу не приехала. К ней я вас отвезти не могу. Из-за вас я бросил вызов своей матери.

Грудь Атали судорожно вздымалась, лицо горело; ухватив обеими руками вероломного жениха за левую руку, с которой он с такою легкостью снял обручальное кольцо, она произнесла шепотом - чтобы стены не услышали и книги никому не передали ее слова:

- Если из-за меня бросили вызов своей матери, то я из-за вас брошу вызов всему свету!

Господин Качука уклонился от красноречивого взгляда прекрасной дамы; он чертил циркулем геометрические фигуры на столе, словно по соотношению синусов и косинусов пытался установить разницу между безумием и любовью.

А барышня продолжала:

- Я настолько глубоко унижена, что ниже мне уже не упасть. Мне больше нечего терять на этом свете, кроме вас. Если бы не вы, я бы руки на себя наложила, я больше не принадлежу себе самой. Повелевайте мною, я покорная ваша раба. Я окончательно потеряла голову и не жалею об этом. Убейте меня, и я не пикну!

Пока длилось это страстное излияние, господин Качука Циркулем вычертил для себя должный ответ.

- Барышня Атали, я буду с вами откровенен. Вы знаете, что я - человек честный.

Об это Атали его не спрашивала.

- А честный, благородный человек никогда не воспользуется бедственным положением дамы для удовлетворения своих низменных страстей. На правах близкого друга и безграничного почитателя я готов дать вам добрый совет. Вы сказали, что у вас есть дядюшка в Белграде. Поезжайте к нему. Кровный родственник, он наверняка сердечно примет вас. Я же даю вам честное благородное слово, что не женюсь, и если мы когда-нибудь снова с вами встретимся, я всегда буду питать к вам те же самые чувства, что и сейчас, и все годы прежде.

Господин Качука не лгал, принося эту клятву.

Но по лицу его в этот момента Атали прочитала то, о чем капитан умолчал: он не любит ее ни сейчас, ни прежде, капитан любит другую, и если та, другая, тоже девушка бедная, доведенная до нищеты, то ему нетрудно дать честное благородное слово, что он не женится.

Вот что прочитала Атали в холодном взгляде своего бывшего жениха.

И тут вдруг в ее мозгу вспыхнула отчаянная мысль, вернув прежний блеск ее глазам.

- Не придете ли вы завтра проводить меня до Белграда к дядюшке? - спросила она.

- Приду, - поспешно ответил господин Качука. - А теперь прошу вас удалиться домой. Вас кто-нибудь провожал сюда?

- Я пришла одна.

- Какая дерзость! Кто же проводит вас домой?

- Вы этого сделать не можете! - с горечью произнесла Атали. - Если нас кто-нибудь увидит вместе в столь поздний час, позора не оберешься - я имею ввиду вас. Ну а я не боюсь. У меня больше нечего отнять.

- Вас проводит мой денщик.

- Не надо. Не дай бог патруль схватит, ведь рядовым не разрешается после отбоя расхаживать по улицам. Я и одна доберусь. Итак, до завтра!

- Завтра в восемь я буду у вас.

Атали закуталась в черную накидку и поспешно удалилась, прежде чем господин Качука успел отворить перед нею дверь.

В последний миг ей показалось, будто капитан бросился надевать саблю: наверное, решил проводить ее хотя бы издали. На углу парка она остановилась; позади никого не было.

Атали в потемках торопливо пошла к дому.

И дорогой в голове ее родился план. Только бы сел капитан с ней в карету, чтобы проводить ее до Белграда, а там уж ему никакой силой больше от нее не освободиться.

Проходя вдоль длинной аркады, она опять споткнулась о пьяную бабу, лежавшую на каменном полу. Но на сей раз та даже не проснулась, так что и брани не прозвучало. До чего же крепко спят нищие!

Но когда Атали подошла к дверям своего дома, мрачная мысль враз остудила ее разгоряченную душу: а ну как капитан поторопился пообещать, что проводит ее до Белграда, лишь бы поскорей избавится от ее присутствия? Вдруг он вовсе и не придет завтра - ни в восемь часов, ни позднее?

Мысли эти кружили стаей летучих мышей, не давая ей покоя, пока она, спотыкаясь, брала по темной лестнице и ощупью пробиралась по темной галерее. "Что. Если он не придет?".

Мучительный страх терзал ее.

Добравшись до прихожей, она пыталась отыскать в темное оставленные на столе свечу и огниво с кресалом. Вместо этого ей под руку попался нож, остро наточенный кухонный нож с костяной ручкой.

Что ж, это тоже какой-то проблеск во мраке.

Зажав нож в руке, Атали шла через темные комнаты. Зубы ее стучали, а в голове билась мысль: если сейчас вонзить этот нож в сердце белолицей девочки, которая спит подле нее в своей постели, обе они нашли бы себе вечное пристанище, ведь и для нее, Атали, казнь была бы уходом из этого мира.

Да, один удар ножом, туда, где белое тело покоится на белой постели....

Но белолицей девушки там нет.

Лишь у себя в спальне, подойдя к постели Тимеи, Атали вспомнила, что девочка теперь спит в комнате для прислуги, вместе с госпожой Зофией.

Нож выпал у нее из рук, и ее охватила неудержимая дрожь.

Лишь сейчас Атали почувствовала, до чего она одинока, и на душе у нее тот же мрак, что и вокруг.

Она не раздеваясь бросилась на постель, желая облегчить душу молитвой. Но вместо молитвенных слов на память ей пришли библейские стихи о карах египетских, те, что напуганная Тимея читала в ночь накануне свадьбы, а она тогда смеялась над ней. Сейчас эти стихи звучали, как наяву:

"И была густая тьма по всей земле Египетской три дня".

"И умрет всякий первенец в земле Египетской...".

Стоило Атали закрыть глаза, ей рисовались все те же страшные картины, а когда ее сморил тяжкий сон, одни и те же кошмары преследовали ее: кровавые реки, холодные жабы, тучи саранчи, убийственный град, моровая язва, воспаление с нарывами, липкая, свинцовая тьма, поражение первенцев!..

От глубокого, подобного дурману сна Атали пробудил барабанный бой. Ей как раз снилось, что некую молодую даму, которая убила свою соперницу, ведут на казнь; и вот она на эшафоте, опускается на колени, меч палача уже наготове, судья зачитывает приговор: "Да будет Господь милосерден к ней!" - затем раздается барабанная дробь... И туту она проснулась.

Барабан возвещал о начале аукциона.

Ах, слушать его было еще тоскливее, чем сигнал палачу! Слышать, как выкликают на всю улицу одно за другим названия знакомых, привычных любимых предметов обстановки, которые еще вчера она называла своими: "Раз! Два! Кто больше?" А затем: "Три!" - барабанная дробь, и карающий меч опускается.

И вновь слышится то же самое: "Раз! Два! Кто больше?".

Атали надела траурное платье - теперь единственное, и отправилась поискать кого-нибудь. Во всем доме остались лишь мать и Тимея; они сейчас, должно быть, находились на кухне.

Обе давно проснулись, давно оделись.

Госпожа Зофия выглядела толстой и неповоротливой, как бочка. Она знала: что надето на человеке, то с него уже не снимут, вот и напялила на себя с дюжину одежек, то с него уже, да еще и рассовала по карманам, салфетки, серебряные ложки. Тимея была в своей будничной одежде - простой и бедной.

Стоя у плиты, она кипятила молоко, варила кофе к завтраку.

Пори виде Атали госпожа Зофия разразилась громким визгом и бросилась дочери на шею.

- Ох, доченька милая. Красавица ты моя родимая! Что с нами сталось, что с нами теперь будет? Уж лучше бы не дожить нам до этого черного дня! Тебя небось этот мерзкий барабан разбудит?

- Еще нет восьми часов? - спросила Атали.

Кухонные часы шли.

- Как же нет, что ты, милая! Ведь в девять часов начались торги; разве ты не слышишь?

- К нам никто не заходил?

- Знамо дело, никто! Некому к нам в эту пору являться.

Тогда Атали опустилась на лавку. На ту саму деревянную скамью, где госпожа Зофия расписывала Тимее красоту свадебного обряда.

Тимея приготовила завтрак, поджарила на углях нарезанную ломтиками булку и накрыла на кухонном столе для старой и молодой госпожи.

Атали не поддавалась на уговоры, хотя госпожа Зофия усиленно заставляла ее поесть.

- Пей, доченька, красавица ты моя разъединственная! Как знать, подадут ли нам с тобой завтра кофе? Ведь у нас теперь кругом одни недруги, все знакомые нас клянут почем зря. Куда же нам деться, куда податься?

Однако причитания не помешали ей управиться со своей чашкой кофе.

А Атали думала о поездке в Белград и поджидала спутника.

Госпожу Зофию занимали свои думы, выдававшие ее весьма своеобразные представления о самоубийстве и легкой смерти.

"Хоть бы в этой чашке на дне булавка какая попалась! Застряла бы в горле, глядишь, я бы и задохнулась".

Затем она пожелала, чтобы утюг свалился с полки, как раз, когда она проходила бы мимо, угодил бы ней на макушку. Точно так же она ничего не имела против землетрясения; рухнул бы дом, и всем его обитателям - враз конец.

Но поскольку ни один из этих видов смерти не спешил посетить ее, а Атали никак не удавалось вызывать на разговор, пришлось довольствоваться малым - сорвать зло на Тимее.

- Эту неблагодарную ничем не проймешь, хоть бы слезинку проронила! Да ведь и то верно, ей-то чего плакать? Ей легко, пойдет в услужение, тем и прокормится. А то и в модистки устроится. Еще, глядишь, радоваться станет, что вырвалась отсюда на собственные хлеба, заживет припеваючи. Только ты погоди радоваться! Еще помянешь нас, не раз пожалеешь, да поздно будет.

Тимея пока еще не совершила ничего такого, о чем ей стоило бы пожалеть, однако госпожа Зофия заранее предвещала дурное, и печаль ее по этому поводу меркла лишь перед расстройством из-за тяжкой участи Атали.

- А вот что с тобой-то станется, доченька родимая, красавица ты моя распрекрасная? Кто приютит тебя, бесприютную? Каково придется твоим белым рученькам?

- Поди прочь, оставь меня в покое! - огрызнулась Атали, стряхивая с шеи причитающую мать. - Взглянула бы лучше в окно, не идет ли к нам кто?

- Да нет там никого! Кто к нам пойдет?

Меж тем время не стояло на месте, барабанная дробь и выклики аукциониста сменяли друг друга; при каждому ударе кухонных часов Атали вздрагивала, а затем, вновь подперев ладонями лицо, устремляла перед собой невидящий взгляд. Румянец ее прекрасного лица приобрел лиловатый оттенок, губы посинели; поблекший. Желтовато-серый, как у печеночного больного, цвет лица свел на нет ее пышную красоту, застывшие глаза, обведенные темными кругами, припухший рот, нахмуренные брови, стянувшие морщинками бледный лоб, превратили прекрасное лицо в уродливую, грозную маску. Атали сидела в кухне с видом поверженного ангела, изгнанного с небес в земную пустыню.

Время подходило к полудню, а тот, кого она ждала, все не являлся.

Наводящий точку шум аукциона все приближался; торги начались с комнат, выходящий на улицу, а теперь переместились во внутреннюю анфиладу, которая замыкалась кухней.

У госпожи Зофии, несмотря на владевшее ею отчаяние, достало наблюдательности подметить, сколь быстро идут торги. Едва успевают выкликнуть цену какого-либо предмета, как тут же и скрепляют каждую сделку барабанной дробью. Толпы зевак и покупателей, собравшихся на аукцион, разочарованно галдят: "Эдак здесь ничего и не купишь! Видать, этот человек не в своем уме!".

Кто же он, этот человек не в своем уме?

Теперь дело лишь за кухонной обстановкой, но аукционист даже не заглядывает на кухню. "Больше нет желающих? Раз, два, три!" - в передней звучит барабанная дробь. Какой-то безумец скупил все не глядя.

А еще госпожу Зофию поражает, что купленные вещи не торопятся выносить из дома. Ведь как оно обычно бывает на аукционах? Купил кто-нибудь кровать и тотчас же норовит разобрать ее на части и поскорей утащи прочь. Но на сей раз все вещи остаются на своих местах.

Теперь наступает самый ответственный момент торгов: продажа дома. Все спускаются во двор. Желающие приобрести дом Бразовича проталкиваются к столу аукциониста. Выкрикивают начальную цену, и тотчас же кто-то негромким голосом делает встречное предложение. В толпе собравшихся раздаются испуганные восклицания, проклятия, смех; народ с шумом расходится, и опять слышатся те же вскрики: "Да он не в своем уме!".

"Продано! Продано! Продано!" В последний раз раздается барабанная дробь: дом нашел своего покупателя.

- Ну что ж, доченька родимая, пора нам отсюда убираться. Давай напоследок выглянем в окошко, ведь никогда больше не доведется! Вот бы церковная колокольня сейчас рухнула да порешила нас всех в одночасье!....

Но Атали по-прежнему сидела на лавке и все ждала, не сводя глаз с настенных часов. А они уже показывали полдень.

Бледный лучик надежды слабо светился перед нею в египетской тьме. Возможно, капитан постеснялся пробираться сквозь толп у и выждал, пока тоскливый обряд разорения будет над ними свершен, а теперь, когда двор опустел, он, наверное, придет.

- Кто-то идет, не слышишь?

- Не слышу, доченька, моя раскрасавица.

- Ну как же? По галерее кто-то идет, тихо, будто на цыпочках.

Действительно, послышались тихие шаги, и кто-то постучал в дверь кухни - вежливо, как гость, который испрашивает разрешения хозяев и, лишь дождавшись отклика "войдите!", тихонько отворяет дверь и входит, загодя сняв шляпу и отвесив учтивый поклон... Михай Тимар, господин Леветинцский.

Поклонившись дамам, Тимар остановился у двери.

Атали поднялась, устремив на него взгляд, полный разочарования и ненависти, госпожа Зофия, ломая руки, поглядывала на него со страхом и робкой надеждой, Тимея спокойно и кротко смотрела ему прямо в глаза.

- Я, - начал Тимар, ставя это слово на первое место, как какой-нибудь папа римский в своей булле, - я приобрел сейчас на аукционе этот дом и все, что в нем продавалось. Купил не для себя, а чтобы передать тому единственному человеку, кого в этом доме нельзя купить и кто для меня единственное сокровище на свете. Барышня Тимея, с сегодняшнего дня вы - хозяйка этого дома. Здесь все как есть ваше: платье и драгоценности в шкафах, лошади в конюшне, ценные бумаги в кассе, - все, как было опечатано судьями. Все записано на ваше имя, и кредиторы Бразовича удовлетворены по всем статьям. Отныне вы в этом доме госпожа и хозяйка. Примите его от меня в дар... И если бы сыскался в вашем доме крохотный уголок для такого тихого человека, как я, кто дерзнул бы вам докучать лишь своим почтительными восхищением, и если бы вы предоставили мне этот уголок... если бы в вашем сердце нашлось для меня крохотное прибежище и вы не отвергли бою мою руку - я был бы безгранично счастлив и, клянусь, не было бы в моей жизни иной цели, кроме как сделать вас счастливой в благодарность за то, что вы осчастливили меня.

При этих словах лицо Тимеи озарилось дивным сиянием. Лучи благороднейших чувств: непередаваемой муки, девичьего целомудрия, сердечной признательности, святой жертвенности - слились воедино в этом свете.

"Трижды... трижды..." - беззвучно шептали ее губы, и каждый нерв, как натянутая струна, отзывался на это слово. Этот человек столько раз спасал ее, он был так добр к ней! Никогда не насмехался над нею и не льстил. И вот теперь он предлагает все что душе угодна.

Все ли? Кроме одного.

Но ведь то, единственное, все равно потеряно для нее и принадлежит другой.

Закончив свою речь, Тимар спокойно ждал. Тимея долго молчала.

- Не спешите с ответом, барышня Тимея, - произнес наконец Тимар. - Я согласен ждать вашего решения. Зайду завтра или через неделю, когда вы позволите. Вы останетесь владелицей всего, что я вам вручил, все записано на ваше имя и не оговорено с моей стороны никакими условиями. Вы свободны и теперь ни от кого не зависите. Если вы не желаете больше видеть меня в этом доме, только слово скажите. Можете подумать над ответом неделю, месяц, а то и год.

Тимея с решительным видом вышла из своего закутка у плиты, куда ее оттеснили обе дамы, подступила к Михаю. Во взгляде ее отражалась зрелая серьезность, придавшая всему ее облику женское достоинство. В тот роковой день свадьбы кончилось ее детство, она стала по-взрослому серьезной и молчаливой. Спокойно глядя Михаю в глаза, она произнесла:

- Я уже все обдумала.

Госпожа Зофия с ревнивым злорадством ждала, что скажет Тимея. Ах, если бы она сказала Тимару: "Не нужен ты мне, ступай прочь!" Ведь с такой сумасбродной девчонки станется, к тому же ей задурили голову россказнями о другом красавце. И тогда Тимар сгоряча отрежет: "Ну и оставайся сама по себе, не видать тебе ни дома, ни моей руки; предлагаю и то и другое барышне Атали!" " И возьмет в жены Атали - сколько раз бывали такие случаи, когда заносчивая девица отвергала достойного просителя, а тот в отместку тотчас же просил руки у гувернантки или горничной.

Однако этой надежде госпожи Зофии не суждено было сбыться.

Тимея, протянув руку Михаю, тихим, но твердым голосом проговорила:

- Я согласна стать вашею женой.

Михай сжал протянутую ему руку не с пылкостью юного влюбленного,, но с почтительностью любящего мужчины и погрузил долгий взгляд в дивные, неземной красоты, глаза Тимеи. Девушка позволила ему заглянуть ей в душу.

- Я выйду за вас замуж, - повторила Тимея, - и буду вам верной, послушной женою. Лишь об одном прошу вас, и ради всего святого, не отказывайте мне в моей просьбе.

Михай от счастья потерял голову; он забыл, что коммерсанту ни в коем случае нельзя ставить свою подпись на чистом листе бумаги.

- О, только скажите! Любой ваше желание будет исполнено.

- Прошу вас, - сказала Тимея, - если уж вы берете меня в жены и если этот дом станет вашим домом, а я - хозяйкой в нем, дозвольте моей приемной матери, которая меня, сироту, опекала, и названой сестрице, с которой я жила бок о бок, остаться тут с нами. Считайте их моими родными матерью и сестрой обращайтесь с ними как следует....

У Тимара против воли навернулись слезы.

Тимея, заметив эти предательские слезы, обеими руками схватила руку застигнутого врасплох Тимара и горячо атаковала его:

- Вы ведь не откажете мне в моей просьбе, не правда ли? Вернете Атали то, что принадлежит ей, - и наряды, и драгоценности? И пусть она живет с нами, а вы будете к ней добры, как к моей родной сестрице! И маму Зофи станете называть так же, как я, верно ведь?

При этих словах госпожа Зофия громко взвизгнула и, бросившись на колени перед Тимеей, принялась с неудержимой страстью осыпать поцелуями ее одежду, колени, ноги; с губ ее срывались какие-то невнятные, бессвязные крики.

Тимар утер глаза, и в следующее мгновение к нему опять вернулся трезвый рассудок; он вновь обрел свою способность видеть наперед и избегать необдуманных шагов - способность, какая выручала его в трудные минуты и давала ему преимущества перед конкурентами. И на сей раз его спасла собственная находчивость, вмиг подсказавшая ему, как предотвратить будущие осложнения.

Он нежно сжал руки Тимеи.

- У вас благородное сердце, Тимея! Вы позволите мне вас так называть?... И мне бы не хотелось отставать от вас в благородстве. Встаньте с колен, мама Зофия, и не плачьте; скажите Атали, чтобы подошла поближе. Я хочу сделать для нее и для вас больше того, о чем просила Тимея: предоставить Атали не пристанище, а счастливый дом. Внесу за жениха денежную гарантию и дам ту сумму, какую покойный отец обещал ей в качестве приданого. Пусть они будут друг с другом счастливы!

Тимар сумел прозреть даже такие дали, которые уходили за пределы горизонта, он подумал: не такой жертвы, на какую бы он не пошел, лишь бы убрать этих женщин подальше от своего дома и от Тимеи и лишь бы бравый капитан женился на красавице Атали!

Теперь настал его черед выдержать натиск благодарственных поцелуев госпожи Зофии.

- О, господин Леветинцский! Благодетель вы наш великодушный, дайте поцеловать ваши руки-ноги, вашу светлую голову!

Госпожа Зофия выполнила всю обещанную программу, а сверх того чмокнула Тимара в плечика, в шею в спину, а под конец обняла обоих - Михая и Тимею, горячо произнеся слова благословения: "Будьте счастливы!".

Нельзя было без улыбки смотреть, как безудержно радуется бедная женщина.

Однако Атали отравила всеобщую радость.

Гордо - точь-в-точь падший ангел, который покаянию предпочитает вечные муки, - она отвернулась от Тимара и сдавленным от негодования голосом проговорила:

- Благодарю, сударь. Но мне господин Качука больше не нужен - ни в этой жизни, ни в загробной! Заму за него я не пойду. Я остаюсь здесь, при Тимее - служанкой.