 Увеличить |
IV
На ипподроме зазвонили. Конюхи сняли с Изумруда попону.
Англичанин, щуря под очками глаза от солнца и оскаливая длинные желтые
лошадиные зубы, подошел, застегивая на ходу перчатки, с хлыстом под мышкой.
Один из конюхов подобрал Изумруду пышный, до самых бабок, хвост и бережно
уложил его на сиденье американки, так что его светлый конец свесился назад.
Гибкие оглобли упруго качнулись от тяжести тела. Изумруд покосился назад и
увидел наездника, сидящего почти вплотную за его крупом, с ногами, вытянутыми
вперед и растопыренными по оглоблям. Наездник, не торопясь, взял вожжи,
односложно крикнул конюхам, и они разом отняли руки. Радуясь предстоящему бегу,
Изумруд рванулся было вперед, но, сдержанный сильными руками, поднялся лишь
немного на задних ногах, встряхнул шеей и широкой, редкой рысью выбежал из
ворот на ипподром.
Вдоль деревянного забора, образуя верстовой эллипс, шла
широкая беговая дорожка из желтого песка, который был немного влажен и плотен и
потому приятно пружинился под ногами, возвращая им их давление. Острые следы
копыт и ровные, прямые полосы, оставляемые гуттаперчей шин, бороздили ленточку.
Мимо протянулась трибуна, высокое деревянное здание в двести
лошадиных корпусов длиною, где горой от земли до самой крыши, поддержанной
тонкими столбами, двигалась и гудела черная человеческая толпа. По легкому,
чуть слышному шевелению вожжей Изумруд понял, что ему можно прибавить ходу, и
благодарно фыркнул.
Он шел ровной машистой рысью, почти не колеблясь спиной, с
вытянутой вперед и слегка привороченной к левой оглобле шеей, с прямо поднятой
мордой. Благодаря редкому, хотя необыкновенно длинному шагу его бег издали не
производил впечатления быстроты; казалось, что рысак меряет, не торопясь,
дорогу прямыми, как циркуль, передними ногами, чуть притрогиваясь концами копыт
к земле. Это была настоящая американская выездка, в которой все сводится к
тому, чтобы облегчить лошади дыхание и уменьшить сопротивление воздуха до
последней степени, где устранены все ненужные для бега движения,
непроизводительно расходующие силу, и где внешняя красота форм приносится в
жертву легкости, сухости, долгому дыханию и энергии бега, превращая лошадь в
живую безукоризненную машину.
Теперь, в антракте между двумя бегами, шла проминка лошадей,
которая всегда делается для того, чтобы открыть рысакам дыхание. Их много
бежало во внешнем кругу по одному направлению с Изумрудом, а во
внутреннем – навстречу. Серый, в темных яблоках, рослый беломордый рысак,
чистой орловской породы, с крутой собранной шеей а с хвостом трубой, похожий на
ярмарочного коня, перегнал Изумруда. Он трясся на ходу жирной, широкой, уже
потемневшей от пота грудью и сырыми пахами, откидывал передние ноги от колен
вбок, и при каждом шаге у него звучно ёкала селезенка.
Потом подошла сзади стройная, длиннотелая гнедая кобыла‑метиска
с жидкой темной гривой. Она была прекрасно выработана по той же американской
системе, как и Изумруд. Короткая холеная шерсть так и блестела на ней,
переливаясь от движения мускулов под кожей. Пока наездники о чем‑то говорили,
обе лошади шли некоторое время рядом. Изумруд обнюхал кобылу и хотел было
заиграть на ходу, но англичанин не позволил, и он подчинился.
Навстречу им пронесся полной рысью огромный вороной жеребец,
весь обмотанный бинтами, наколенниками и подмышниками. Левая оглобля выступала
у него прямо вперед на пол‑аршина длиннее правой, а через кольцо, укрепленное
над головой, проходил ремень стального оберчека, жестоко охватившего сверху и с
обеих сторон нервный храп лошади. Изумруд и кобыла одновременно поглядели на
него, и оба мгновенно оценили в нем рысака необыкновенной силы, быстроты и
выносливости, но страшно упрямого, злого, самолюбивого и обидчивого. Следом за
вороным пробежал до смешного маленький, светло‑серый нарядный жеребчик. Со
стороны можно было подумать, что он мчится с невероятной скоростью: так часто
топотал он ногами, так высоко вскидывал их в коленях и такое усердное,
деловитое выражение было в его подобранной шее с красивой маленькой головой.
Изумруд только презрительно скосил на него свой глаз и повел; одним ухом в его
сторону.
Другой наездник окончил разговор, громко и коротко
засмеялся, точно проржал, и пустил кобылу свободной рысью. Она без всякого
усилия, спокойно, точно быстрота ее бега совсем от нее не зависела, отделилась
от Изумруда и побежала вперед, плавно неся ровную, блестящую спину с едва
заметным темным ремешком вдоль хребта.
Но тотчас же и Изумруда и ее обогнал и быстро кинул назад
несшийся галопом огненно‑рыжий рысак с большим белым пятном на храпе. Он скакал
частыми длинными прыжками, то растягиваясь и пригибаясь к земле, то почти
соединяя на воздухе передние ноги с задними. Его наездник, откинувшись назад
всем телом, не сидел, а лежал на сиденье, повиснув на натянутых вожжах. Изумруд
заволновался и горячо метнулся в сторону, но англичанин незаметно сдержал
вожжи, и его руки, такие гибкие и чуткие к каждому движению лошади, вдруг стали
точно железными. Около трибуны рыжий жеребец, успевший проскакать еще один
круг, опять обогнал Изумруда. Он до сих пор скакал, но теперь уже был в пене, с
кровавыми глазами и дышал хрипло. Наездник, перегнувшись вперед, стегал его изо
всех сил хлыстом вдоль спины. Наконец конюхам удалось близ ворот пересечь ему
дорогу и схватить за вожжи и за узду у морды. Его свели с ипподрома, мокрого,
задыхающегося, дрожащего, похудевшего в одну минуту.
Изумруд сделал еще полкруга полной рысью, потом свернул на
дорожку, пересекавшую поперек беговой плац, и через ворота въехал во двор.
V
На ипподроме несколько раз звонили. Мимо отворенных ворот
изредка проносились молнией бегущие рысаки, люди на трибунах вдруг принимались
кричать и хлопать в ладоши. Изумруд в линии других рысаков часто шагал рядом с
Назаром, мотая опущенною головой и пошевеливая ушами в полотняных футлярах. От
проминки кровь весело и горячо струилась в его жилах, дыхание становилось все
глубже и свободнее, по мере того как отдыхало и охлаждалось его тело, – во
всех мускулах чувствовалось нетерпеливое желание бежать еще.
Прошло с полчаса. На ипподроме опять зазвонили. Теперь
наездник сел на американку без перчаток. У него были белые, широкие, волшебные
руки, внушавшие Изумруду привязанность и страх.
Англичанин неторопливо выехал на ипподром, откуда одна за
другой съезжали во двор лошади, окончившие проминку. На кругу остались только
Изумруд и тот огромный вороной жеребец, который повстречался с ним на проездке.
Трибуны сплошь от низу до верху чернели густей человеческой толпой, и в этой
черной массе бесчисленно, весело и беспорядочно светлели лица и руки, пестрели
зонтики и шляпки и воздушно колебались белые листики программ. Постепенно
увеличивая ход и пробегая вдоль трибуны, Изумруд чувствовал, как тысяча глаз
неотступно провожала его, и он ясно понимал, что эти глаза ждут от него быстрых
движений, полного напряжения сил, могучего биения сердца, – и это
понимание сообщало его мускулам счастливую легкость и кокетливую сжатость.
Белый знакомый жеребец, на котором сидел верхом мальчик, скакал укороченным
галопом рядом, справа.
Ровной, размеренной рысью, чуть‑чуть наклоняясь телом влево,
Изумруд описал крутой заворот и стал подходить к столбу с красным кругом. На
ипподроме коротко ударили в колокол. Англичанин едва заметно поправился на
сиденье, и руки его вдруг окрепли. «Теперь иди, но береги силы. Еще
рано», – понял Изумруд и в знак того, что понял, обернул на секунду назад
и опять поставил прямо свои тонкие, чуткие уши. Белый жеребец ровно скакал
сбоку, немного позади. Изумруд слышал у себя около холки его свежее равномерное
дыхание.
Красный столб остался позади, еще один крутой поворот,
дорожка выпрямляется, вторая трибуна, приближаясь, чернеет и пестреет издали
гудящей толпой и быстро растет с каждым шагом. «Еще! – позволяет
наездник, – еще, еще!» Изумруд немного горячится и хочет сразу напрячь все
свои силы в беге. «Можно ли?» – думает он. «Нет, еще рано, не
волнуйся, – отвечают, успокаивая, волшебные руки. – Потом».
Оба жеребца проходят призовые столбы секунда в секунду, но с
противоположных сторон диаметра, соединяющего обе трибуны. Легкое сопротивление
туго натянутой нитки и быстрый разрыв ее на мгновение заставляют Изумруда
запрясть ушами, но он тотчас же забывает об этом, весь поглощенный вниманием к
чудесным рукам. «Еще немного! Не горячиться! Идти ровно!» – приказывает
наездник. Черная колеблющаяся трибуна проплывает мимо. Еще несколько десятков
сажен, и все четверо – Изумруд, белый жеребчик, англичанин и мальчик‑поддужный,
припавший, стоя на коротких стременах, к лошадиной гриве, – счастливо
слаживаются в одно плотное, быстро несущееся тело, одухотворенное одной волей,
одной красотой мощных движений, одним ритмом, звучащим, как музыка. Та‑та‑та‑та! –
ровно и мерно выбивает ногами Изумруд. Тра‑та́, тра‑та́! – коротко и резко
двоит поддужный. Еще один поворот, и бежит навстречу вторая трибуна. «Я
прибавлю?» – спрашивает Изумруд. «Да, – отвечают руки, – но
спокойно».
Вторая трибуна проносится назад мимо глаз. Люди кричат что‑то.
Это развлекает Изумруда, он горячится, теряет ощущение вожжей и, на секунду
выбившись из общего, наладившегося такта, делает четыре капризных скачка с
правой ноги. Но вожжи тотчас же становятся жесткими и, раздирая ему рот,
скручивают шею вниз и ворочают голову направо. Теперь уже неловко скакать с
правой ноги. Изумруд сердится и не хочет переменить ногу, но наездник, поймав
этот момент, повелительно и спокойно ставит лошадь на рысь. Трибуна осталась
далеко позади, Изумруд опять входит в такт, и руки снова делаются дружественно‑мягкими.
Изумруд чувствует свою вину и хочет усилить вдвое рысь. «Нет, нет, еще
рано, – добродушно замечает наездник. – Мы успеем это поправить.
Ничего».
Так они проходят в отличном согласии без сбоев еще круг и
половину. Но и вороной сегодня в великолепном порядке. В то время, когда
Изумруд разладился, он успел бросить его на шесть длин лошадиного тела, но
теперь Изумруд набирает потерянное и у предпоследнего столба оказывается на три
с четвертью секунды впереди. «Теперь можно. Иди!» – приказывает наездник.
Изумруд прижимает уши и бросает всего один быстрый взгляд назад. Лицо англичанина
все горит острым, решительным, прицеливающимся выражением, бритые губы
сморщились нетерпеливой гримасой и обнажают желтые, большие, крепко стиснутые
зубы. «Давай все, что можно! – приказывают вожжи в высоко поднятых
руках. – Еще, еще!» И англичанин вдруг кричит громким вибрирующим голосом,
повышающимся, как звук сирены:
– О‑э‑э‑э‑эй!
– Вот, вот, вот, вот!.. – пронзительно и звонко в
такт бегу кричит мальчишка‑поддужный.
Теперь чувство темпа достигает самой высшей напряженности и
держится на каком‑то тонком волоске, вот‑вот готовом порваться. Та‑та‑та‑та! –
ровно отпечатывают по земле ноги Изумруда. Трра‑трра‑трра! – слышится
впереди галоп белого жеребца, увлекающего за собой Изумруда. В такт бегу
колеблются гибкие оглобли, и в такт галопу подымается и опускается на седле
мальчик, почти лежащий на шее у лошади.
Воздух, бегущий навстречу, свистит в ушах и щекочет ноздри,
из которых пар бьет частыми большими струями. Дышать труднее, и коже становится
жарко. Изумруд обегает последний заворот, наклоняясь вовнутрь его всем телом.
Трибуна вырастает, как живая, и от нее навстречу летит тысячеголосый рев,
который пугает, волнует и радует Изумруда. У него не хватает больше рыси, и он
уже хочет скакать, но эти удивительные руки позади и умоляют, и приказывают, и
успокаивают: «Милый, не скачи!.. Только не скачи!.. Вот так, вот так, вот так».
И Изумруд, проносясь стремительно мимо столба, разрывает контрольную нитку,
даже не заметя этого. Крики, смех, аплодисменты водопадом низвергаются с
трибуны. Белые листки афиш, зонтики, палки, шляпы кружатся и мелькают между
движущимися липами и руками. Англичанин мягко бросает вожжи. «Кончено. Спасибо,
милый!» – говорит Изумруду это движение, и он, с трудом сдерживая инерцию
бега, переходит в шаг. В этот момент вороной жеребец только‑только подходит к
своему столбу на противоположной стороне, семью секундами позже.
Англичанин, с трудом подымая затекшие ноги, тяжело
спрыгивает с американки и, сняв бархатное сиденье, идет с ним на весы.
Подбежавшие конюхи покрывают горячую спину Изумруда попоной и уводят на двор.
Вслед им несется гул человеческой толпы и длинный звонок из членской беседки.
Легкая желтоватая пена падает с морды лошади на землю и на руки конюхов.
Через несколько минут Изумруда, уже распряженного, приводят
опять к трибуне. Высокий человек в длинном пальто и новой блестящей шляпе,
которого Изумруд часто видит у себя в конюшне, треплет его по шее и сует ему на
ладони в рот кусок сахару. Англичанин стоит тут же, в толпе, и улыбается,
морщась и скаля длинные зубы. С Изумруда снимают попону и устанавливают его
перед ящиком на трех ногах, покрытым черной материей, под которую прячется и
что‑то там делает господин в сером.
Но вот люди свергаются с трибун черной рассыпающейся массой.
Они тесно обступают лошадь со всех сторон, и кричат, и машут руками, наклоняя
близко друг к другу красные, разгоряченные лица с блестящими глазами. Они чем‑то
недовольны, тычут пальцами в ноги, в голову и в бока Изумруду, взъерошивают
шерсть на левой стороне крупа, там, где стоит тавро, и опять кричат все разом.
«Поддельная лошадь, фальшивый рысак, обман, мошенничество, деньги
назад!» – слышит Изумруд и не понимает этих слов и беспокойно шевелит
ушами. «О чем они? – думает он с удивлением. – Ведь я так хорошо
бежал!» И на мгновение ему бросается в глаза лицо англичанина. Всегда такое
спокойное, слегка насмешливое и твердое, оно теперь пылает гневом. И вдруг
англичанин кричит что‑то высоким гортанным голосом, взмахивает быстро рукой, и
звук пощечины сухо разрывает общий гомон.
|
