А тут
ещё, пока мы ели, вдруг спустился на ветку серый чиж и что-то такое зачирикал.
Это был
смелый чиж. Он сидел прямо напротив нас, подпрыгивал, чирикал и не улетал.
– Это
знакомый чиж, – твёрдо решила Светлана. – Я его видела, когда мы с
мамой качались в саду на качелях. Она меня высоко качала. Фють!.. Фють!.. И
зачем он к нам прилетел так далеко?
– Нет!
Нет! – решительно ответил я. – Это совсем другой чиж. Ты ошиблась,
Светлана. У того чижа на хвосте не хватает перьев, которые выдрала ему
хозяйкина одноглазая кошка. Тот чиж потолще, и он чирикает совсем не таким
голосом.
– Нет,
тот самый! – упрямо повторила Светлана. – Я знаю. Это он за нами
прилетел так далеко.
– Гей,
гей! – печальным басом пропел я. – Но мы не разбивали голубой чашки.
И мы решили уйти насовсем далеко.
Сердито
чирикнул серый чиж. Ни один цветок из целого миллиона не качнулся и не кивнул
головой. И нахмурившаяся Светлана строго сказала:
– У
тебя не такой голос. И люди так не поют. А только медведи.
Молча
собрались мы. Вышли из рощи. И вот мне на счастье засверкала под горой прохладная
голубая река.
И тогда
я поднял Светлану. И когда она увидала песчаный берег, зелёные острова, то позабыла
всё на свете и, радостно захлопав в ладоши, закричала:
– Купаться!
Купаться! Купаться!
Чтобы
сократить путь, мы пошли к речке напрямик через сырые луга.
Вскоре
мы оказались перед густыми зарослями болотного кустарника. Возвращаться нам не
хотелось, и мы решили как-нибудь пробраться. Но чем дальше мы продвигались, тем
крепче стягивалось вокруг нас болото.
Мы
кружили по болоту, поворачивали направо, налево, перебирались по хлюпким жёрдочкам,
прыгали с кочки на кочку. Промокли, измазались, но выбраться не могли никак.
А где-то
совсем неподалёку за кустами ворочалось и мычало стадо, щёлкал кнутом пастух и
сердито лаяла почуявшая нас собачонка. Но мы не видели ничего, кроме ржавой
болотной воды, гнилого кустарника и осоки.
Уже
тревога выступила на веснушчатом лице притихшей Светланки. Чаще и чаще она оборачивалась,
заглядывая мне в лицо с молчаливым упрёком: «Что ж это, папка? Ты большой, сильный,
а нам совсем плохо!»
– Стой
здесь и не сходи с места! – приказал я, поставив Светлану на клочок сухой
земли.
Я
завернул в чащу, но и в той стороне оказалась только переплетённая жирными
болотными цветами зелёная жижа.
Я
вернулся и увидел, что Светлана вовсе не стоит, а осторожно, придерживаясь за
кусты, пробирается мне навстречу.
– Стой,
где поставили! – резко сказал я.
Светлана
остановилась. Глаза её замигали, и губы дёрнулись.
– Что
же ты кричишь? – дрогнувшим голосом тихо спросила она. – Я босая, а
там лягушки – и мне страшно.
И очень
жалко стало мне тогда попавшую из-за меня в беду Светланку.
– На,
возьми палку, – крикнул я, – и бей их, негодных лягушек, по чему
попало! Только стой на месте! Сейчас переберёмся.
Я опять
свернул в чащу и рассердился. Что это? Разве сравнить это поганое болотце с бескрайними
камышами широкого Приднепровья или с угрюмыми плавнями Ахтырки, где громили и
душили мы когда-то белый врангельский десант!
С кочки
на кочку, от куста к кусту. Раз – и по пояс в воду. Два – и захрустела сухая
осина. Вслед за осиной полетело в грязь трухлявое бревно. Тяжело плюхнулся туда
же гнилой пень. Вот и опора. Вот ещё одна лужа. А вот он и сухой берег.
И,
раздвинув тростник, я очутился возле испуганно подскочившей козы.
– Эге-гей!
Светлана! – закричал я. – Ты стоишь?
– Эге-гей! –
тихо донёсся из чащи жалобный тоненький голос. – Я сто-о-ю!
Мы
выбрались к реке. Мы счистили всю грязь и тину, которые облепили нас со всех
сторон. Мы выполоскали одежду, и, пока она сохла на раскалённом песке, мы
купались.
И все рыбы
с ужасом умчались прочь в свою глубокую глубину, когда мы с хохотом взбивали
сверкающие пенистые водопады.
И чёрный
усатый рак, которого я вытащил из его подводной страны, ворочая своими круглыми
глазами, в страхе забился и запрыгал: должно быть, впервые увидал такое
нестерпимо яркое солнце и такую нестерпимо рыжую девчонку.
И тогда,
изловчившись, он злобно хватил Светлану за палец. С криком отбросила его Светлана
в самую середину гусиного стада. Шарахнулись в стороны глупые толстые гусята.
Но
подошёл сбоку старый серый гусь. Много он видал и пострашней на свете. Скосил
он голову, посмотрел одним глазом, клюнул – тут ему, раку, и смерть пришла.
…Но вот
мы выкупались, обсохли, оделись и пошли дальше.
И опять
нам всякого по пути попадалось немало: и люди, и кони, и телеги, и машины, и
даже серый зверь – ёж, которого мы прихватили с собой. Да только он скоро
наколол нам руки, и мы его столкнули в студёный ручей.
Фыркнул
ёж и поплыл на другой берег. «Вот, – думает, – безобразники! Поищи-ка
теперь отсюда свою нору».
И вышли
мы наконец к озеру.
Здесь-то
и кончалось самое далёкое поле колхоза «Рассвет», а на том берегу уже расстилались
земли «Красной зари».
Тут мы
увидели на опушке бревенчатый дом и сразу же догадались, что здесь живёт дочь
сторожа Валентина и её сын Фёдор.
Мы
подошли к ограде с той стороны, откуда караулили усадьбу высокие, как солдаты,
цветы – подсолнухи.
На
крыльце, в саду, стояла сама Валентина. Была она высокая, широкоплечая, как и
её отец, сторож. Ворот голубой кофты был распахнут. В одной руке она держала
половую щётку, а в другой – мокрую тряпку.
– Фёдор! –
строго кричала она. – Ты куда, негодник, серую кастрюлю задевал?
– Во-на! –
раздался из-под малины важный голос, и белобрысый Фёдор показал на лужу, где
плавала гружённая щепками и травой кастрюля.
– А
куда, бесстыдник, решето спрятал?
– Во-на! –
всё так же важно ответил Фёдор и показал на придавленное камнем решето, под
которым что-то ворочалось.
– Вот
погоди, атаман!.. Придёшь домой, я тебя мокрой тряпкой приглажу, –
пригрозила Валентина и, увидав нас, одёрнула подоткнутую юбку.
– Здравствуйте! –
сказал я. – Вам отец шлёт поклон.
– Спасибо! –
отозвалась Валентина. – Заходите в сад, отдохните.
Мы
прошли через калитку и улеглись под спелой яблоней.
Толстый
сын Фёдор был только в одной рубашке, а перепачканные глиной мокрые штаны
валялись в траве.
– Я
малину ем, – серьёзно сообщил нам Фёдор. – Два куста объел. И ещё
буду.
– Ешь
на здоровье, – пожелал я. – Только смотри, друг, не лопни.
Фёдор
остановился, потыкал себя кулаком в живот, сердито взглянул на меня и, захватив
свои штаны, вперевалку пошёл к дому.
Долго мы
лежали молча. Мне показалось, что Светлана уснула. Я повернулся к ней и увидел,
что она вовсе не спит, а, затаив дыхание, смотрит на серебристую бабочку,
которая тихонько ползёт по рукаву её розового платья.
И вдруг
раздался мощный рокочущий гул, воздух задрожал, и блестящий самолёт, как буря,
промчался над вершинами тихих яблонь.
Вздрогнула
Светлана, вспорхнула бабочка, слетел с забора жёлтый петух, с криком промелькнула
поперёк неба испуганная галка – и всё стихло.
– Это
тот самый лётчик пролетел, – с досадой сказала Светлана, – это тот,
который приходил к нам вчера.
– Почему
же тот? – приподнимая голову, спросил я. – Может быть, это совсем
другой.
– Нет,
тот самый. Я сама вчера слышала, как он сказал маме, что он улетает завтра
далеко и насовсем. Я ела красный помидор, а мама ему ответила: «Ну, прощайте.
Счастливый путь»…
– Папка, –
усаживаясь мне на живот, попросила Светлана, – расскажи что-нибудь про
маму. Ну, например, как всё было, когда меня ещё не было.
– Как
было? Да всё так же и было. Сначала день, потом ночь, потом опять день, и ещё
ночь…
– И
ещё тысячу дней! – нетерпеливо перебила Светлана. – Ну, вот ты и
расскажи, что в эти дни было. Сам знаешь, а притворяешься…
– Ладно,
расскажу, только ты слезь с меня на траву, а то мне рассказывать тяжело будет.
Ну, слушай!..
Было
тогда нашей Марусе семнадцать лет. Напали на их городок белые, схватили они Марусиного
отца и посадили его в тюрьму. А матери у ней давно уж не было, и осталась наша
Маруся совсем одна…
– Что-то
её жалко становится, – подвигаясь поближе, вставила Светлана.
– Ну,
рассказывай дальше.
– Накинула
Маруся платок и выбежала на улицу. А на улице белые солдаты ведут в тюрьму и
рабочих и работниц. А буржуи, конечно, белым рады, и всюду в ихних домах горят
огни, играет музыка. И некуда нашей Марусе пойти, и некому рассказать ей про
своё горе…
– Что-то
уже совсем жалко, – нетерпеливо перебила Светлана. – Ты, папка, до
красных скорее рассказывай.
– Вышла
тогда Маруся за город. Луна светила. Шумел ветер. И раскинулась перед Марусей
широкая степь…
– С
волками?
– Нет,
без волков. Волки тогда от стрельбы все по лесам попрятались. И подумала
Маруся: «Убегу я через степь в город Белгород. Там стоит Красная Армия товарища
Ворошилова. Он, говорят, очень храбрый. И если попросить, то, может быть, и
поможет».
А того
не знала глупая Маруся, что не ждёт никогда Красная Армия, чтобы её просили. А
сама она мчится на помощь туда, где напали белые. И уже близко от Маруси
продвигаются по степи наши красноармейские отряды. И каждая винтовка заряжена
на пять патронов, а каждый пулемёт – на двести пятьдесят.
Ехал я
тогда по степи с военным дозором. Вдруг мелькнула чья-то тень и сразу – за
бугор. «Ага! – думаю. – Стой: белый разведчик. Дальше не уйдёшь
никуда».
Ударил я
коня шпорами. Выскочил за бугор. Гляжу – что за чудо: нет белого разведчика, а
стоит под луной какая-то девчонка. Лица не видно, и только волосы по ветру
развеваются.
Соскочил
я с коня, а наган на всякий случай в руке держу. Подошёл и спрашиваю: «Кто ты и
зачем в полночь по степи бегаешь?»
А луна
вышла бо-ольшая, большущая! Увидала девчонка на моей папахе красноармейскую
звезду, обняла меня и заплакала.
Вот
тут-то мы с ней, с Марусей, и познакомились.
А под
утро из города белых мы выбили. Тюрьмы раскрыли и рабочих выпустили.
Вот лежу
я днём в лазарете. Грудь у меня немного прострелена. И плечо болит: когда с
коня падал, о камень ударился.
Приходит
ко мне мой командир эскадрона и говорит:
«Ну,
прощай, уходим мы дальше за белыми. На тебе в подарок от товарищей хорошего табаку
и бумаги, лежи спокойно и скорее выздоравливай».
Вот и
день прошёл. Здравствуй, вечер! И грудь болит, и плечо ноет. И на сердце
скучно. Скучно, друг Светлана, одному быть без товарищей!
Вдруг
раскрылась дверь, и быстро, бесшумно вошла на носках Маруся! И так я тогда обрадовался,
что даже вскрикнул.
А Маруся
подошла, села рядом и положила руку на мою совсем горячую голову и говорит:
«Я тебя
весь день после боя искала. Больно тебе, милый?»
А я
говорю:
«Наплевать,
что больно, Маруся. Отчего ты такая бледная?»
«Ты
спи, – ответила Маруся. – Спи крепко. Я около тебя все дни буду».
Вот
тогда-то мы с Марусей во второй раз встретились и с тех пор уж всегда жили
вместе.
– Папка, –
взволнованно спросила тогда Светлана. – Это ведь мы не по правде ушли из
дома? Ведь она нас любит. Мы только походим, походим и опять придём.
– Откуда
ты знаешь, что любит? Может быть, тебя ещё любит, а меня уже нет.
– Ой,
вре-ешь! – покачала головой Светлана. – Я вчера ночью проснулась,
смотрю, мама отложила книгу, повернулась к тебе и долго на тебя смотрит.
– Эко
дело, что смотрит! Она и в окошко смотрит, на всех людей смотрит! Есть глаза,
вот и смотрит.
– Ой,
нет! – убеждённо возразила Светлана. – Когда в окошко, то смотрит
совсем не так, а вот как…
Тут
Светлана вздёрнула тоненькие брови, склонила набок голову, поджала губы и равнодушно
взглянула на проходившего мимо петуха.
– А
когда любят, смотрят не так.
Как
будто бы сияние озарило голубые Светланкины глаза, вздрогнули опустившиеся ресницы,
и милый задумчивый Марусин взгляд упал мне на лицо.
– Разбойница! –
подхватывая Светлану, крикнул я. – А как ты на меня вчера смотрела, когда
разлила чернила?
– Ну,
тогда ты меня за дверь выгнал, а выгнатые смотрят всегда сердито.
Мы не
разбивали голубой чашки. Это, может быть, сама Маруся как-нибудь разбила. Но мы
её простили. Мало ли кто на кого понапрасну плохое подумает? Однажды и Светлана
на меня подумала. Да я и сам на Марусю плохое подумал тоже. И я пошёл к хозяйке
Валентине, чтобы спросить, нет ли нам к дому дороги поближе.
– Сейчас
муж на станцию поедет, – сказала Валентина. – Он вас довезёт до самой
мельницы, а там уже и недалеко.
Возвращаясь
в сад, я встретил у крыльца смущённую Светлану.
– Папа, –
таинственным шёпотом сообщила она, – этот сын Фёдор вылез из малины и
тянет из твоего мешка пряники.
Мы пошли
к яблоне, но хитрый сын Фёдор, увидав нас, поспешно скрылся в гуще подзаборных
лопухов.
– Фёдор! –
позвал я. – Иди сюда, не бойся.
Верхушки
лопухов закачались, и было ясно, что Фёдор решительно удаляется прочь.
– Фёдор! –
повторил я. – Иди сюда. Я тебе все пряники отдам.
Лопухи
перестали качаться, и вскоре из чащи донеслось тяжёлое сопение.
– Я
стою, – раздался наконец сердитый голос, – тут без штанов, везде
крапива.
Тогда,
как великан над лесом, зашагал я через лопухи, достал сурового Фёдора и высыпал
перед ним все остатки из мешка.
Он
неторопливо подобрал всё в подол рубашки и, не сказав даже «спасибо»,
направился в другой конец сада.
– Ишь
какой важный, – неодобрительно заметила Светлана, – снял штаны и
ходит как барин!
К дому
подкатила запряжённая парой телега. На крыльцо вышла Валентина:
– Собирайтесь,
кони хорошие – домчат быстро.
Опять
показался Фёдор. Был он теперь в штанах и, быстро шагая, тащил за шиворот хорошенького
дымчатого котёнка. Должно быть, котёнок привык к таким ухваткам, потому что он
не вырывался, не мяукал, а только нетерпеливо вертел пушистым хвостом.
– На! –
сказал Фёдор и сунул котёнка Светлане.
– Насовсем? –
обрадовалась Светлана и нерешительно взглянула на меня.
– Берите,
берите, если надо, – предложила Валентина. – У нас этого добра много.
Фёдор! А ты зачем пряники в капустные грядки спрятал? Я через окно всё видела.
– Сейчас
пойду ещё дальше спрячу, – успокоил её Фёдор и ушёл вперевалку, как важный
косолапый медвежонок.
– Весь
в деда, – улыбнулась Валентина. – Этакий здоровила. А всего только
четыре года.
Мы ехали
широкой ровной дорогой. Наступал вечер. Шли нам навстречу с работы усталые, но
весёлые люди.
Прогрохотал
в гараж колхозный грузовик.
Пропела
в поле военная труба.
Звякнул
в деревне сигнальный колокол.
Загудел
за лесом тяжёлый-тяжёлый паровоз. Туу!.. Ту!.. Крутитесь, колёса, торопитесь,
вагоны, дорога железная, длинная, далёкая!
И,
крепко прижимая пушистого котёнка, под стук телеги счастливая Светлана
распевала такую песню:
Чики-чики!
Ходят
мыши.
Ходят
с хвостами,
Очень
злые.
Лезут
всюду.
Лезут
на полку.
Трах-тарарах!
И
летит чашка.
А
кто виноват?
Ну,
никто не виноват.
Только
мыши
Из
чёрных дыр.
– Здравствуйте,
мыши!
Мы
вернулись.
И
что же такое
С
собой несём?..
Оно
мяукает,
Оно
прыгает
И
пьёт из блюдечка молоко.
Теперь
убирайтесь
В
чёрные дыры,
Или
оно вас разорвёт
На
куски,
На
десять кусков,
На
двадцать кусков,
На
сто миллионов
Лохматых
кусков.
Возле
мельницы мы спрыгнули с телеги.
Слышно
было, как за оградой Пашка Букамашкин, Санька, Берта и ещё кто-то играли в
чижа.
– Ты
не жульничай! – кричал Берте возмущённый Санька. – То на меня
говорили, а то сами нашагивают.
– Кто-то
там опять нашагивает, – объяснила Светлана, – должно быть, сейчас
снова поругаются. – И, вздохнув, она добавила: – Такая уж игра!
С
волнением приближались мы к дому. Оставалось только завернуть за угол и
подняться наверх.
Вдруг мы
растерянно переглянулись и остановились.
Ни
дырявого забора, ни высокого крыльца ещё не было видно, но уже показалась
деревянная крыша нашего серого домика, и над ней с весёлым жужжанием крутилась
наша роскошная сверкающая вертушка.
– Это
мамка сама на крышу лазила! – взвизгнула Светлана и рванула меня вперёд.
Мы вышли
на горку.
Оранжевые
лучи вечернего солнца озарили крыльцо. И на нём, в красном платье, без платка и
в сандалиях на босу ногу, стояла и улыбалась наша Маруся.
– Смейся,
смейся! – разрешила ей подбежавшая Светлана. – Мы тебя всё равно уже
простили.
Подошёл
и я, посмотрел Марусе в лицо.
Глаза
Маруси были карие, и смотрели они ласково. Видно было, что ждала она нас долго,
наконец-то дождалась и теперь крепко рада.
«Нет, –
твёрдо решил я, отбрасывая носком сапога валявшиеся черепки голубой
чашки. – Это всё только серые злые мыши. И мы не разбивали. И Маруся ничего
не разбивала тоже».
…А потом
был вечер. И луна и звёзды.
Долго
втроём сидели мы в саду, под спелой вишней, и Маруся нам рассказывала, где
была, что делала и что видела.
А уж
Светланкин рассказ затянулся бы, вероятно, до полуночи, если бы Маруся не спохватилась
и не погнала её спать.
– Ну
что?! – забирая с собой сонного котёнка, спросила меня хитрая
Светланка. – А разве теперь у нас жизнь плохая?
Поднялись
и мы.
Золотая
луна сияла над нашим садом.
Прогремел
на север далёкий поезд.
Прогудел
и скрылся в тучах полуночный лётчик.
– А
жизнь, товарищи… была совсем хорошая!
|