|
Посмотрели
мы на Саньку и подумали: «Ну, брат, плохая у тебя история. Даже слушать противно.
А мы-то ещё собирались за тебя заступиться».
И только
хотел я это сказать, как вдруг дрогнула и зашумела мельница, закрутилось по
воде отдохнувшее колесо. Выскочила из мельничного окна обсыпанная мукой,
ошалелая от испуга кошка. Спросонок промахнулась и свалилась прямо на спину
задремавшему Шарику. Шарик взвизгнул и подпрыгнул. Кошка метнулась на дерево,
воробьи с дерева – на крышу. Лошадь вскинула морду и дёрнула телегу. А из сарая
выглянул какой-то лохматый, серый от муки дядька и, не разобравшись, погрозил
длинным кнутом отскочившему от телеги Саньке:
– Но,
но… смотри, не балуй, а то сейчас живо выдеру!
Засмеялась
Светлана, и что-то жалко ей стало этого несчастного Саньку, которого все хотят
выдрать.
– Папа, –
сказала она мне. – А может быть, он вовсе не такой уж фашист? Может быть,
он просто дурак? Ведь правда, Санька, что ты просто дурак? – спросила
Светлана и ласково заглянула ему в лицо.
В ответ
Санька только сердито фыркнул, замотал головой, засопел и хотел что-то сказать.
А что тут скажешь, когда сам кругом виноват и сказать-то, по правде говоря,
нечего.
Но тут
Пашкина собачонка перестала вдруг тявкать на кошку и, повернувшись к полю, подняла
уши.
Где-то
за рощей хлопнул выстрел. Другой. И пошло, и пошло!..
– Бой
неподалёку! – вскрикнул Пашка.
– Бой
неподалёку, – сказал и я. – Это палят из винтовок. А вот слышите? Это
застрочил пулемёт.
– А
кто с кем? – дрогнувшим голосом спросила Светлана. – Разве уже война?
Первым
вскочил Пашка. За ним помчалась собачонка. Я подхватил на руки Светлану и тоже
побежал к роще.
Не
успели мы пробежать полдороги, как услышали позади крик. Мы обернулись и
увидели Саньку.
Высоко
подняв руки, чтобы мы его скорее заметили, он мчался к нам напрямик через
канавы и кочки.
– Ишь
ты, как козёл скачет! – пробормотал Пашка. – А чем этот дурак над
головой размахивает?
– Это
не дурак. Это он мои сандалии тащит! – радостно закричала Светлана. –
Я их на брёвнах позабыла, а он нашёл и мне их несёт. Ты бы с ним помирился,
Пашка!
Пашка
насупился и ничего не ответил. Мы подождали Саньку, взяли у него жёлтые Светланины
сандалии. И теперь уже вчетвером, с собакой, прошли через рощу на опушку.
Перед
нами раскинулось холмистое, поросшее кустами поле. У ручья, позвякивая жестяным
бубенчиком, щипала траву привязанная к колышку коза. А в небе плавно летал
одинокий коршун. Вот и всё. И больше никого и ничего на этом поле не было.
– Так
где же тут война? – нетерпеливо спросила Светлана.
– А
сейчас посмотрю, – сказал Пашка и влез на пенёк.
Долго
стоял он, щурясь от солнца и закрывая глаза ладонью. И кто его знает, что он
там видел, но только Светлане ждать надоело, и она, путаясь в траве, пошла сама
искать войну.
– Мне
трава высокая, а я низкая, – приподнимаясь на цыпочках, пожаловалась Светлана. –
И я совсем не вижу.
– Смотри
под ноги, не задень провод, – раздался сверху громкий голос.
Мигом
слетел с пенька Пашка. Неуклюже отскочил в сторону Санька. А Светлана бросилась
ко мне и крепко схватила меня за руку.
Мы
попятились и тут увидели, что прямо над нами, в густых ветвях одинокого дерева,
притаился красноармеец.
Винтовка
висела возле него на суку. В одной руке он держал телефонную трубку и, не шевелясь,
глядел в блестящий чёрный бинокль куда-то на край пустынного поля.
Ещё не
успели мы промолвить слова, как издалека, словно гром с перекатами и
перегудами, ударил страшный орудийный залп. Вздрогнула под ногами земля. Далеко
от нас поднялась над полем целая туча чёрной пыли и дыма. Как сумасшедшая,
подпрыгнула и сорвалась с мочальной верёвки коза. А коршун вильнул в небе и,
быстро-быстро махая крыльями, умчался прочь.
– Плохо
дело фашистам! – громко сказал Пашка и посмотрел на Саньку. – Вот как
бьют наши батареи.
– Плохо
дело фашистам, – как эхо повторил хриплый голос.
И тут мы
увидели, что под кустами стоит седой бородатый старик.
У
старика были могучие плечи. В руках он держал тяжёлую суковатую дубинку. А у
его ног стояла высокая лохматая собака и скалила зубы на поджавшего хвост
Пашкиного Шарика.
Старик
приподнял широченную соломенную шляпу, важно поклонился сначала Светлане, потом
уже всем нам. Потом он положил дубинку на траву, достал кривую трубку, набил её
табаком и стал раскуривать.
Он
раскуривал долго, то приминая табак пальцем, то ворочая его гвоздём, как
кочергой в печке.
Наконец
раскурил и тогда так запыхтел и задымил, что сидевший на дереве красноармеец
зачихал и кашлянул.
Тут
снова загремела батарея, и мы увидели, что пустое и тихое поле разом ожило,
зашумело и зашевелилось. Из-за кустарника, из-за бугров, из-за канав, из-за
кочек – отовсюду с винтовками наперевес выскакивали красноармейцы.
Они
бежали, прыгали, падали, поднимались снова. Они сдвигались, смыкались, их становилось
всё больше и больше; наконец с громкими криками всей громадой они ринулись в
штыки на вершину пологого холма, где ещё дымилось облако пыли и дыма.
Потом
всё стихло. С вершины замахал флагами еле нам заметный и точно игрушечный сигналист.
Резко заиграла «отбой» военная труба.
Обламывая
тяжёлыми сапогами сучья, слез красноармеец-наблюдатель с дерева. Быстро погладил
Светлану, сунул ей в руку три блестящих жёлудя и торопливо убежал, сматывая на
катушку тонкий телефонный провод.
Военное
учение закончилось.
– Ну,
видал? – подталкивая Саньку локтем, укоризненно сказал Пашка. – Это
тебе не чижом по затылку. Тут вам быстро пособьют макушки.
– Странные
я слышу разговоры, – двигаясь вперёд, сказал бородатый старик. –
Видно, я шестьдесят лет прожил, а ума не нажил. Ничего мне не понятно. Тут, под
горой, наш колхоз «Рассвет». Кругом это наши поля: овёс, гречиха, просо,
пшеница. Это на реке наша новая мельница. А там, в роще, наша большая пасека. И
над всем этим я главный сторож. Видал я жуликов, ловил и конокрадов, но чтобы
на моём участке появился хоть один фашист – при советской власти этого ещё не
бывало ни разу. Подойди ко мне, Санька – грозный человек. Дай я на тебя хоть
посмотрю. Да постой, постой, ты только слюни подбери и нос вытри. А то мне и
так на тебя взглянуть страшно.
Всё это
неторопливо сказал насмешливый старик и с любопытством заглянул из-под мохнатых
бровей… на вытаращившего глаза изумлённого Саньку.
– Неправда! –
шмыгнув носом, завопил оскорблённый Санька. – Я не фашист, а весь советский.
А девчонка Берта давно уже не сердится и вчера откусила от моего яблока больше
половины. А этот Пашка всех мальчишек на меня натравливает. Сам ругается, а у
меня пружину зажулил. Раз я фашист, значит, и пружина фашистская. А он из неё
для своей собаки какую-то качалку сделал. Я ему говорю: «Давай, Пашка,
помиримся», – а он говорит: «Сначала отдеру, а потом помиримся».
– Надо
без дранья мириться, – убеждённо сказала Светлана. – Надо сцепиться
мизинцами, поплювать на землю и сказать: «Ссор, ссор никогда, а мир, мир
навсегда». Ну, сцепляйтесь! А ты, главный сторож, крикни на свою страшную
собаку, и пусть она нашего маленького Шарика не пугает.
– Назад,
Полкан! – крикнул сторож. – Ляжь на землю и своих не трогай!
– Ах,
вот это кто! Вот он, Полкан-великан, лохматый и зубатый.
Постояла
Светлана, покрутилась, подошла поближе и погрозила пальцем:
– И
я своя, а своих не трогай!
Поглядел
Полкан: глаза у Светланы ясные, руки пахнут травой и цветами. Улыбнулся и
вильнул хвостом.
Завидно
тогда стало Саньке с Пашкой, подвинулись они и тоже просят:
– И
мы свои, а своих не трогай!
Подозрительно
потянул Полкан носом: не пахнет ли от хитрых мальчишек морковкой из колхозных
огородов? Но тут, как нарочно, вздымая пыль, понёсся по тропинке шальной жеребёнок.
Чихнул Полкан, так и не разобравши. Тронуть – не тронул, но хвостом не вильнул
и гладить не позволил.
– Нам
пора, – спохватился я. – Солнце высоко, скоро полдень. Ух, как жарко!
– До
свидания! – звонко попрощалась со всеми Светлана. – Мы опять уходим
далёко.
– До
свидания! – дружно ответили уже помирившиеся ребятишки. – Приходите к
нам опять издалёка.
– До
свидания, – улыбнулся глазами сторож. – Я не знаю, куда вы идёте и
чего ищете, но только знайте: самое плохое для меня далёко – это налево у реки,
где стоит наше старое сельское кладбище. А самое хорошее далёко – это направо,
через луг, через овраги, где роют камень. Дальше идите перелеском, обогнёте
болото. Там, над озером, раскинулся большущий сосновый лес. Есть в нём и грибы,
и цветы, и малина. Там стоит на берегу дом. В нём живут моя дочь Валентина и её
сын Фёдор. И если туда попадёте, то от меня им поклонитесь.
Тут
чудной старик приподнял свою шляпу, свистнул собаку, запыхтел трубкой, оставляя
за собой широкую полосу густого дыма, и зашагал к жёлтому гороховому полю.
Переглянулись
мы со Светланой – что нам печальное кладбище! Взялись мы за руки и повернули
направо, в самое хорошее далёко.
Перешли
мы луга и спустились в овраги.
Видели
мы, как из чёрных глубоких ям тащат люди белый, как сахар, камень. И не один какой-нибудь
завалящийся камешек. Навалили уже целую гору. А колёса всё крутятся, тачки скрипят.
И ещё везут. И ещё наваливают.
Видно,
немало всяких камней под землёй запрятано.
Захотелось
и Светлане заглянуть под землю. Долго, лёжа на животе, смотрела она в чёрную
яму. А когда оттащил я её за ноги, то рассказала она, что видела сначала только
одну темноту. А потом разглядела под землёй какое-то чёрное море, и кто-то там
в море шумит и ворочается. Должно быть, рыба акула с двумя хвостами, один хвост
спереди, другой – сзади. И ещё почудился ей Страшила в триста двадцать пять
ног. И с одним золотым глазом. Сидит Страшила и гудит.
Хитро
посмотрел я на Светлану и спросил, не видала ли она там заодно пароход с двумя
трубами, серую обезьянку на дереве и белого медведя на льдине.
Подумала
Светлана, вспомнила. И оказывается, что тоже видала.
Погрозил
я ей пальцем: ой, не врёт ли? Но она в ответ рассмеялась и со всех ног
пустилась бежать.
Шли мы
долго, часто останавливались, отдыхали и рвали цветы. Потом, когда тащить надоедало,
оставляли букеты на дороге.
Я один
букет бросил старой бабке в телегу. Испугалась сначала бабка, не разобравши,
что такое, и погрозила нам кулаком. Но потом увидала, улыбнулась и кинула с
воза три больших зелёных огурца.
Огурцы
мы подняли, вытерли, положили в сумку и весело пошли своей дорогой.
Встретили
мы на пути деревеньку, где живут те, что пашут землю, сеют в поле хлеб, садят
картошку, капусту, свёклу или в садах и огородах работают.
Встретили
мы за деревней и невысокие зелёные могилы, где лежат те, что своё уже отсеяли и
отработали.
Попалось
нам дерево, разбитое молнией.
Наткнулись
мы на табун лошадей, из которых каждая – хоть самому Будённому.
Увидали
мы и попа в длинном чёрном халате. Посмотрели ему вслед и подивились тому, что
остались ещё на свете чудаки-люди.
Потом
забеспокоились мы, когда потемнело небо. Сбежались отовсюду облака. Окружили
они, поймали и закрыли солнце. Но оно упрямо вырывалось то в одну, то в другую
дыру. Наконец вырвалось и засверкало над огромной землёй ещё горячей и ярче.
Далеко позади
остался наш серый домик с деревянной крышей.
И
Маруся, должно быть, давно уже вернулась. Поглядела – нет. Поискала – не нашла.
Сидит и ждёт, глупая!
– Папа! –
сказала наконец уставшая Светлана. – Давай с тобой где-нибудь сядем и
что-нибудь поедим.
Стали
искать и нашли мы такую полянку, какая не каждому попадётся на свете.
С шумом
распахнулись перед нами пышные ветки дикого орешника. Встала остриём к небу
молодая серебристая ёлка. И тысячами, ярче, чем флаги в Первое мая – синие,
красные, голубые, лиловые, – окружали ёлку душистые цветы и стояли не
шелохнувшись.
Даже
птицы не пели над той поляной – так было тихо.
Только
серая дура-ворона бухнулась с лёту на ветку, огляделась, что не туда попала,
каркнула от удивления: «Карр… карр…» – и сейчас же улетела прочь к своим
поганым мусорным ямам.
– Садись,
Светлана, стереги сумку, а я схожу и наберу в фляжку воды. Да не бойся: здесь
живёт всего только один зверь – длинноухий заяц.
– Даже
тысячи зайцев я и то не боюсь, – смело ответила Светлана, – но ты
приходи поскорее всё-таки.
Вода
оказалась не близко, и, возвращаясь, я уже беспокоился о Светлане.
Но она
не испугалась и не плакала, а пела.
Я
спрятался за кустом и увидел, что рыжеволосая толстая Светлана стояла перед
цветами, которые поднимались ей до плеч, и с воодушевлением распевала такую
только что сочинённую песню:
Гей!..
Гей!..
Мы
не разбивали голубой чашки.
Нет!..
Нет!..
В
поле ходит сторож полей.
Но
мы не лезли за морковкой в огород.
И
я не лазила, и он не лез.
А
Санька один раз в огород лез.
Гей!..
Гей!..
В
поле ходит Красная Армия.
(Это
она пришла из города.)
Красная
Армия – самая красная,
А
белая армия – самая белая.
Тру-ру-ру!
Тра-та-та!
Это
барабанщики,
Это
лётчики,
Это
барабанщики летят на самолётах.
И
я, барабанщица… здесь стою.
Молча и
торжественно выслушали эту песню высокие цветы и тихо закивали Светлане своими
пышными головками.
– Ко
мне, барабанщица! – крикнул я, раздвигая кусты. – Есть холодная вода,
красные яблоки, белый хлеб и жёлтые пряники. За хорошую песню ничего не жалко.
Чуть-чуть
смутилась Светлана. Укоризненно качнула головой и, совсем как Маруся, прищурив
глаза, сказала:
– Спрятался
и подслушивает. Стыдно, дорогой товарищ!
Вдруг
Светлана притихла и задумалась.
|
