
Увеличить |
Часть первая
Введение
В отдаленных краях Сибири, среди степей, гор или
непроходимых лесов, попадаются изредка маленькие города, с одной, много с двумя
тысячами жителей, деревянные, невзрачные, с двумя церквами — одной в городе,
другой на кладбище, — города, похожие более на хорошее подмосковное село,
чем на город. Они обыкновенно весьма достаточно снабжены исправниками,
заседателями и всем остальным субалтерным чином. Вообще в Сибири, несмотря на
холод, служить чрезвычайно тепло. Люди живут простые, нелиберальные; порядки
старые, крепкие, веками освященные. Чиновники, по справедливости играющие роль
сибирского дворянства, — или туземцы, закоренелые сибиряки, или наезжие из
России, большею частью из столиц, прельщенные выдаваемым не в зачет окладом
жалованья, двойными прогонами и соблазнительными надеждами в будущем. Из них
умеющие разрешать загадку жизни почти всегда остаются в Сибири и с наслаждением
в ней укореняются. Впоследствии они приносят богатые и сладкие плоды. Но
другие, народ легкомысленный и не умеющий разрешать загадку жизни, скоро
наскучают Сибирью и с тоской себя спрашивают: зачем они в нее заехали? С
нетерпением отбывают они свой законный термин службы, три года, и по истечении
его тотчас же хлопочут о своем переводе и возвращаются восвояси, браня Сибирь и
подсмеиваясь над нею. Они неправы: не только с служебной, но даже со многих
точек зрения в Сибири можно блаженствовать. Климат превосходный; есть много
замечательно богатых и хлебосольных купцов; много чрезвычайно достаточных
инородцев. Барышни цветут розами и нравственны до последней крайности. Дичь
летает по улицам и сама натыкается на охотника. Шампанского выпивается
неестественно много. Икра удивительная. Урожай бывает в иных местах сампятнадцать…
Вообще земля благословенная. Надо только уметь ею пользоваться. В Сибири умеют
ею пользоваться.
В одном из таких веселых и довольных собою городков, с самым
милейшим населением, воспоминание о котором останется неизгладимым в моем
сердце, встретил я Александра Петровича Горянчикова, поселенца, родившегося в
России дворянином и помещиком, потом сделавшегося ссыльно-каторжным второго
разряда за убийство жены своей и, по истечении определенного ему законом
десятилетнего термина каторги, смиренно и неслышно доживавшего свой век в
городке К. поселенцем. Он, собственно, приписан был к одной подгородной
волости, но жил в городе, имея возможность добывать в нем хоть какое-нибудь
пропитание обучением детей. В сибирских городах часто встречаются учителя из
ссыльных поселенцев; ими не брезгают. Учат же они преимущественно французскому
языку, столь необходимому на поприще жизни и о котором без них в отдаленных
краях Сибири не имели бы и понятия. В первый раз я встретил Александра
Петровича в доме одного старинного, заслуженного и хлебосольного чиновника,
Ивана Иваныча Гвоздикова, у которого было пять дочерей, разных лет, подававших
прекрасные надежды. Александр Петрович давал им уроки четыре раза в неделю, по
тридцати копеек серебром за урок. Наружность его меня заинтересовала. Это был
чрезвычайно бледный и худой человек, еще нестарый, лет тридцати пяти, маленький
и тщедушный. Одет был всегда весьма чисто, по-европейски. Если вы с ним
заговаривали, то он смотрел на вас чрезвычайно пристально и внимательно, с
строгой вежливостью выслушивая каждое слово ваше, как будто в него вдумываясь,
как будто вы вопросом вашим задали ему задачу или хотите выпытать у него
какую-нибудь тайну, и, наконец, отвечал ясно и коротко, но до того взвешивая
каждое слово своего ответа, что вам вдруг становилось отчего-то неловко и вы,
наконец, сами радовались окончанию разговора. Я тогда же расспросил о нем Ивана
Иваныча и узнал, что Горянчиков живет безукоризненно и нравственно и что иначе
Иван Иваныч не пригласил бы его для дочерей своих; но что он страшный нелюдим,
ото всех прячется, чрезвычайно учен, много читает, но говорит весьма мало и что
вообще с ним довольно трудно разговориться. Иные утверждали, что он
положительно сумасшедший, хотя и находили, что, в сущности, это еще не такой
важный недостаток, что многие из почетных членов города готовы всячески
обласкать Александра Петровича, что он мог бы даже быть полезным, писать
просьбы и проч. Полагали, что у него должна быть порядочная родня в России,
может быть даже и не последние люди, но знали, что он с самой ссылки упорно
пресек с ними всякие сношения, — одним словом, вредит себе. К тому же у
нас все знали его историю, знали, что он убил жену свою еще в первый год своего
супружества, убил из ревности и сам донес на себя (что весьма облегчило его
наказание). На такие же преступления всегда смотрят как на несчастия и сожалеют
о них. Но, несмотря на все это, чудак упорно сторонился от всех и являлся в
людях только давать уроки.
Я сначала не обращал на него особенного внимания, но, сам не
знаю почему, он мало-помалу начал интересовать меня. В нем было что-то
загадочное. Разговориться не было с ним ни малейшей возможности. Конечно, на
вопросы мои он всегда отвечал и даже с таким видом, как будто считал это своею
первейшею обязанностью; но после его ответов я как-то тяготился его дольше
расспрашивать; да и на лице его, после таких разговоров, всегда виднелось
какое-то страдание и утомление. Помню, я шел с ним однажды в один прекрасный
летний вечер от Ивана Ивановича. Вдруг мне вздумалось пригласить его на минутку
к себе выкурить папироску. Не могу описать, какой ужас выразился на лице его;
он совсем потерялся, начал бормотать какие-то бессвязные слова и вдруг, злобно
взглянув на меня, бросился бежать в противоположную сторону. Я даже удивился. С
тех пор, встречаясь со мной, он смотрел на меня как будто с каким-то испугом.
Но я не унялся; меня что-то тянуло к нему, и месяц спустя я ни с того ни с сего
сам зашел к Горянчикову. Разумеется, я поступил глупо и неделикатно. Он
квартировал на самом краю города, у старухи мещанки, у которой была больная в
чахотке дочь, а у той незаконнорожденная дочь, ребенок лет десяти, хорошенькая
и веселенькая девочка. Александр Петрович сидел с ней и учил ее читать в ту
минуту, как я вошел к нему. Увидя меня, он до того смешался, как будто я поймал
его на каком-нибудь преступлении. Он растерялся совершенно, вскочил со стула и
глядел на меня во все глаза. Мы наконец уселись; он пристально следил за каждым
моим взглядом, как будто в каждом из них подозревал какой-нибудь особенный
таинственный смысл. Я догадался, что он был мнителен до сумасшествия. Он с
ненавистью глядел на меня, чуть не спрашивая: «Да скоро ли ты уйдешь отсюда?» Я
заговорил с ним о нашем городке, о текущих новостях; он отмалчивался и злобно
улыбался; оказалось, что он не только не знал самых обыкновенных, всем
известных городских новостей, но даже не интересовался знать их. Заговорил я
потом о нашем крае, о его потребностях; он слушал меня молча и до того странно
смотрел мне в глаза, что мне стало наконец совестно за наш разговор. Впрочем, я
чуть не раздразнил его новыми книгами и журналами; они были у меня в руках,
только что с почты, я предлагал их ему еще неразрезанные. Он бросил на них
жадный взгляд, но тотчас же переменил намерение и отклонил предложение, отзываясь
недосугом. Наконец я простился с ним и, выйдя от него, почувствовал, что с
сердца моего спала какая-то несносная тяжесть. Мне было стыдно и показалось
чрезвычайно глупым приставать к человеку, который именно поставляет своею
главнейшею задачею — как можно подальше спрятаться от всего света. Но дело было
сделано. Помню, что книг я у него почти совсем не заметил, и, стало быть,
несправедливо говорили о нем, что он много читает. Однако же, проезжая раза
два, очень поздно ночью, мимо его окон, я заметил в них свет. Что же делал он,
просиживая до зари? Не писал ли он? А если так, что же именно?
Обстоятельства удалили меня из нашего городка месяца на три.
Возвратясь домой уже зимою, я узнал, что Александр Петрович умер осенью, умер в
уединении и даже ни разу не позвал к себе лекаря. В городке о нем уже почти
позабыли. Квартира его стояла пустая. Я немедленно познакомился с хозяйкой
покойника, намереваясь выведать у нее; чем особенно занимался ее жилец и не
писал ли он чего-нибудь? За двугривенный она принесла мне целое лукошко бумаг,
оставшихся после покойника. Старуха призналась, что две тетрадки она уже
истратила. Это была угрюмая и молчаливая баба, от которой трудно было
допытаться чего-нибудь путного. О жильце своем она не могла сказать мне ничего
особенного нового. По ее словам, он почти никогда ничего не делал и по месяцам
не раскрывал книги и не брал пера в руки; зато целые ночи прохаживал взад и
вперед по комнате и все что-то думал, а иногда и говорил сам с собою; что он
очень полюбил и очень ласкал ее внучку, Катю, особенно с тех пор, как узнал,
что ее зовут Катей, и что в Катеринин день каждый раз ходил по ком-то служить
панихиду. Гостей не мог терпеть; со двора выходил только учить детей; косился
даже на нее, старуху, когда она, раз в неделю, приходила хоть немножко прибрать
в его комнате, и почти никогда не сказал с нею ни единого слова в целых три
года. Я спросил Катю: помнит ли она своего учителя? Она посмотрела на меня
молча, отвернулась к стенке и заплакала. Стало быть, мог же этот человек хоть
кого-нибудь заставить любить себя.
Я унес его бумаги и целый день перебирал их. Три четверти
этих бумаг были пустые, незначащие лоскутки или ученические упражнения с
прописей. Но тут же была одна тетрадка, довольно объемистая, мелко исписанная и
недоконченная, может быть заброшенная и забытая самим автором. Это было
описание, хотя и бессвязное, десятилетней каторжной жизни, вынесенной
Александром Петровичем. Местами это описание прерывалось какою-то другою
повестью, какими-то странными, ужасными воспоминаниями, набросанными неровно,
судорожно, как будто по какому-то принуждению. Я несколько раз перечитывал эти
отрывки и почти убедился, что они писаны в сумасшествии. Но каторжные записки —
«Сцены из Мертвого дома», — как называет он их сам где-то в своей рукописи,
показались мне не совсем безынтересными. Совершенно новый мир, до сих пор
неведомый, странность иных фактов, некоторые особенные заметки о погибшем
народе увлекли меня, и я прочел кое-что с любопытством. Разумеется, я могу
ошибаться. На пробу выбираю сначала две-три главы; пусть судит публика…
|