 Увеличить |
турецкая
сказка
Давно тому назад, в городе Тифлизе, жил один
богатый турок; много аллах дал ему золота, но дороже золота была ему
единственная дочь Магуль-Мегери: хороши звезды на небеси, но за звездами живут
ангелы, и они еще лучше, так и Магуль-Мегери была лучше всех девушек Тифлиза.
Был также в Тифлизе бедный Ашик-Кериб; пророк не дал ему ничего кроме высокого
сердца – и дара песен; играя на саазе [балалайка турец<кая>] и
прославляя древних витязей Туркестана, ходил он по свадьбам увеселять богатых и
счастливых; – на одной свадьбе он увидал Магуль-Мегери, и они полюбили
друг друга. Мало было надежды у бедного Ашик-Кериба получить ее руку – и он
стал грустен, как зимнее небо.
Вот раз он лежал в саду под виноградником и
наконец заснул; в это время шла мимо Магуль-Мегери с своими подругами; и одна
из них, увидав спящего ашика [балалаечник], отстала и подошла к нему: «Что ты
спишь под виноградником, – запела она, – вставай, безумный, твоя
газель идет мимо»; он проснулся – девушка порхнула прочь, как птичка;
Магуль-Мегери слышала ее песню и стала ее бранить: «Если б ты знала, –
отвечала та, – кому я пела эту песню, ты бы меня поблагодарила: это твой
Ашик-Кериб»; – «Веди меня к нему», – сказала Магуль-Мегери; и они
пошли. Увидав его печальное лицо, Магуль-Мегери стала его спрашивать и утешать;
«Как мне не грустить, – отвечал Ашик-Кериб, – я тебя люблю, и ты
никогда не будешь моею». – «Проси мою руку у отца моего, – говорила
она, – и отец мой сыграет нашу свадьбу на свои деньги и наградит меня
столько, что нам вдвоем достанет». – «Хорошо, – отвечал он, –
положим, Аян-Ага ничего не пожалеет для своей доч<ер>и; но кто
знает, что после ты не будешь меня упрекать в том, что я ничего не имел и тебе
всем обязан; – нет, милая Магуль-Мегери; я положил зарок на свою душу;
обещаюсь 7 лет странствовать по свету и нажить себе богатство, либо погибнуть в
дальних пустынях; если ты согласна на это, то по истечении срока будешь
моею». – Она согласилась, но прибавила, что если в назначенный день он не
вернется, она сделается женою Куршуд-бека, который давно уж за нее сватается.
Пришел Ашик-Кериб к своей матери; взял на
дорогу ее благословение, поцеловал маленькую сестру, повесил через плечо и
сумку, оперся на посох странничий и вышел из города Тифлиза. И вот догоняет его
всадник, – он смотрит – это Куршуд-бек. «Добрый путь, – кричал ему
бек, – куда бы ты ни шел, странник, я твой товарищ»; не рад был Ашик
своему товарищу – но нечего делать; долго они шли вместе, наконец завидели
перед собою реку. Ни моста, ни броду; – «Плыви вперед, – сказал
Куршуд-бек, – я за тобою последую». Ашик сбросил верхнее платье и поплыл;
переправившись, глядь назад – о горе! о всемогущий аллах! Куршуд-бек, взяв его
одежды, ускакал обратно в Тифлиз, только пыль вилась за ним змеею по гладкому
полю. Прискакав в Тифлиз, несет бек платье Ашик-Кериба к его старой матери:
«Твой сын утонул в глубокой реке, – говорит он, – вот его одежда»; в
невыразимой тоске упала мать на одежды любимого сына и стала обливать их
жаркими слезами; потом взяла их и понесла к нареченной невестке своей,
Магуль-Мегери. «Мой сын утонул, – сказала она ей, – Куршуд-бек привез
его одежды; ты свободна». Магуль-Мегери улыбнулась и отвечала: «Не верь, это
всё выдумки Куршуд-бека; прежде истечения 7 лет никто не будет моим мужем»; она
взяла со стены свою сааз и спокойно начала петь любимую песню бедного
Ашик-Кериба.
Между тем странник пришел бос и наг в одну
деревню; добрые люди одели его и накормили; он за то пел им чудные песни; таким
образом переходил он из деревни в деревню, из города в город: и слава его
разнеслась повсюду. Прибыл он наконец в Халаф; по обыкновению взошел в кофейный
дом, спросил сааз и стал петь. В это время жил в Халафе паша, большой охотник
до песельников: многих к нему приводили – ни один ему не понравился; его чауши
измучились, бегая по городу: вдруг, проходя мимо кофейного дома, слышат
удивительный голос; они туда: «Иди с нами к великому паше, – закричали
они, – или ты отвечаешь нам головою». «Я человек вольный, странник из
города Тифлиза, – говорит Ашик-Кериб; – хочу пойду, хочу нет; пою,
когда придется, и ваш паша мне не начальник»; однако, несмотря на то, его
схватили и привели к паше. «Пой», сказал паша, и он запел. И в этой песни он
славил свою дорогую Магуль-Мегери; и эта песня так понравилась гордому паше,
что он оставил у себя бедного Ашик-Кериба. Посыпалось к нему серебро и золото,
заблистали на нем богатые одежды; счастливо и весело стал жить Ашик-Кериб и
сделался очень богат; забыл он свою Магуль-Мегери или нет, не знаю, толь<ко>
срок истекал, последний год скоро должен был кончиться, а он и не готовился к
отъезду. Прекрасная Магуль-Мегери стала отчаиваться: в это время отправлялся
один купец с керваном из Тифлиза с сорока верблюдами и 80-ю невольниками: призывает
она купца к себе и дает ему золотое блюдо: «Возьми ты это блюдо, – говорит
она, – и в какой бы ты город ни приехал, выставь это блюдо в своей лавке и
объяви везде, что тот, кто признается моему блюду хозяином и докажет это,
получит его и вдобавок вес его золотом». Отправился купец, везде исполнял
поручение Магуль-Мегери, но никто не признался хозяином золотому блюду. Уж он
продал почти все свои товары и приехал с остальными в Халаф: объявил он везде
поручение Магуль-Мегери. Услыхав это, Ашик-Кериб прибегает в караван-сарай: и
видит золотое блюдо в лавке тифлизского купца. «Это мое», – сказал он,
схватив его рукою. «Точно, твое, – сказал купец: – я узнал тебя,
Ашик-Кериб: ступай же скорее в Тифлиз, твоя Магуль-Мегери велела тебе сказать,
что срок истекает, и если ты не будешь в назначенный день, то она выдет за
другого»; – в отчаянии Ашик-Кериб схватил себя за голову: оставалось
только 3 дни до рокового часа. Однако он сел на коня, взял с собою суму с
золотыми монетами – и поскакал, не жалея коня; наконец измученный бегун упал
бездыханный на Арзинган горе, что между Арзиньяном и Арзерумом. Что ему было
делать: от Арзиньяна до Тифлиза два месяца езды, а оставалось только два дни.
«Аллах всемогущий, – воскликнул он, – если ты уж мне не помогаешь, то
мне нечего на земле делать»; и хочет он броситься с высокого утеса; вдруг видит
внизу человека на белом коне; и слышит громкий голос: «Оглан, что ты хочешь
делать?» «Хочу умереть», – отвечал Ашик. «Слезай же сюда, если так, я тебя
убью». Ашик спустился кое-как с утеса. «Ступай за мною», – сказал грозно
всадник; «Как я могу за тобою следовать, – отвечал Ашик, – твой конь
летит, как ветер, а я отягощен сумою»; – «Правда; повесь же суму свою на
седло мое и следуй»; – отстал Ашик-Кериб, как ни старался бежать: «Что ж
ты отстаешь», – спросил всадник; «Как же я могу следовать за тобою, твой
конь быстрее мысли, а я уж измучен». «Правда, садись же сзади на коня моего и
говори всю правду, куда тебе нужно ехать». – «Хоть бы в Арзерум поспеть
нонче», – отвечал Ашик. – «Закрой же глаза»; он закрыл. «Теперь
открой»; – смотрит Ашик: перед ним белеют стены и блещут минареты Арзрума.
«Виноват, Ага, – сказал Ашик, – я ошибся, я хотел сказать, что мне
надо в Карс»; – «То-то же, – отвечал всадник, – я предупредил
тебя, чтоб ты говорил мне сущую правду; закрой же опять глаза, – теперь
открой»; – Ашик себе не верит то, что это Карс: он упал на колени и
сказал: «Виноват, Ага, трижды виноват твой слуга Ашик-Кериб: но ты сам знаешь,
что если человек решился лгать с утра, то должен лгать до конца дня: мне по
настоящему надо в Тифлиз». – «Экой ты неверный, – сказал сердито
всадник, – но, нечего делать: прощаю тебе: закрой же глаза. Теперь
открой», – прибавил он по прошествии минуты. Ашик вскрикнул от радости:
они были у ворот Тифлиза. Принеся искреннюю свою благодарность и взяв свою суму
с седла, Ашик-Кериб сказал всаднику: «Ага, конечно, благодеяние твое велико, но
сделай еще больше; если я теперь буду рассказывать, что в один день поспел из
Арзиньяна в Тифлиз, мне никто не поверит; дай мне какое-нибудь
доказательство». – «Наклонись, – сказал тот улыбнувшись, – и
возьми из-под копыта коня комок земли и положи себе за пазуху: и тогда, если не
станут верить истине слов твоих, то вели к себе привести слепую, которая семь
лет уж в этом положении, помажь ей глаза – и она увидит». Ашик взял кусок земли
из-под копыта белого коня, но только он поднял голову, всадник и конь исчезли;
тогда он убедился в душе, что его покровитель был не кто иной, как Хадерилиаз
[св. Георгий)].
Только поздно вечером Ашик-Кериб отыскал дом
свой: стучит он в двери дрожащею рукою, говоря: «Ана, ана [мать], отвори: я
божий гость: я холоден и голоден; прошу ради странствующего твоего сына, впусти
меня». Слабый голос старухи отвечал ему: «Для ночлега путников есть дома
богатых и сильных: есть теперь в городе свадьбы – ступай туда; там можешь
провести ночь в удовольствии». – «Ана, – отвечал он, – я здесь
никого знакомых не имею и потому повторяю мою просьбу: ради странствующего
твоего сына впусти меня». Тогда сестра его говорит матери: «Мать, я встану и
отворю ему двери». – «Негодная, – отвечала старуха: – ты рада
принимать молодых людей и угощать их, потому что вот уже семь лет, как я от
слез потеряла зрение». Но дочь, не внимая ее упрекам, встала, отперла двери и
впустила Ашик-Кериба: сказав обычное приветствие, он сел и с тайным волнением
стал осматриваться: и видит он на стене висит в пыльном чехле его сладкозвучный
сааз. И стал он спрашивать у матери: «Что висит у тебя на стене?» – «Любопытный
ты гость, – отвечала она, – будет и того, что тебе дадут кусок хлеба
и завтра отпустят тебя с богом». – «Я уж сказал тебе, – возразил
он, – что ты моя родная мать, а это сестра моя, и потому прошу объяснить
мне, что это висит на стене?» – «Это сааз, сааз», – отвечала старуха сердито,
не веря ему. – «А что значит сааз?» – «Сааз то значит: что на ней играют и
поют песни». – И просит Ашик-Кериб, чтоб она позволила сестре снять сааз и
показать ему. – «Нельзя, – отвечала старуха: – это сааз моего
несчастного сына, вот уже семь лет он висит на стене, и ничья живая рука до
него не дотрогивалась». Но сестра его встала, сняла со стены сааз и отдала ему:
тогда он поднял глаза к небу и сотворил такую молитву: «О! всемогущий аллах!
если я должен достигнуть до желаемой цели, то моя семиструнная сааз будет так
же стройна, как в тот день, когда я в последний раз играл на ней». И он ударил
по медным струнам, и струны согласно заговорили; и он начал петь: «Я бедный
Кериб [нищий] – и слова мои бедны; но великий Хадерилияз помог мне спуститься с
крутого утеса, хотя я беден и бедны слова мои. Узнай меня, мать, своего
странника». После этого мать его зарыдала и спрашивает его: – «Как тебя зовут?»
– «Рашид » [храбрый], – отвечал он. – «Раз говори, другой раз
слушай, Рашид, – сказала она: – своими речами ты изрезал сердце мое в
куски. Нынешнюю ночь я во сне видела, что на голове моей волосы побелели, а вот
уж семь лет я ослепла от слез: скажи мне ты, который имеешь его голос, когда
мой сын придет?» И дважды со слезами она повторила ему просьбу. Напрасно он
называл себя ее сыном, но она не верила, и спустя несколько времени просит он:
«Позволь мне, матушка, взять сааз и идти, я слышал, здесь близко есть свадьба:
сестра меня проводит; я буду петь и играть, и всё, что получу, принесу сюда и
разделю с вами». – «Не позволю, – отвечала старуха; – с тех пор,
как нет моего сына, его сааз не выходил из дому». – Но он стал клясться,
что не повредит ни одной струны, – «а если хоть одна струна
порвется, – продолжал Ашик, – то отвечаю моим имуществом». Старуха
ощупала его сумы и, узнав, что они наполнены монетами, отпустила его; проводив
его до богатого дома, где шумел свадебный пир, сестра остал<ась>
у дверей слушать, что будет.
В этом доме жила Магуль-Мегери, и в эту ночь
она должна была сделать<ся> женою Куршуд-бека. Куршуд-бек пировал
с родными и друзьями, а Магуль-Мегери, сидя за богатою чапрой [занавес] с
своими подругами, держала в одной руке чашу с ядом, а в другой острый кинжал:
она поклялась умереть прежде, чем опустит голову на ложе Куршуд-бека. И слышит
она из-за чапры, что пришел незнакомец, который говорил: «Селям алейкюм: вы
здесь веселитесь и пируете, так позвольте мне, бедному страннику, сесть с вами,
и за то я спою вам песню». – «Почему же нет, – сказал Куршуд-бек.
Сюда должны быть впускаемы песельники и плясуны, потому что здесь свадьба: –
спой же что-нибудь, Ашик [певец], и я отпущу тебя с полной горстью золота».
Тогда Куршуд-бек спросил его: «А как тебя зовут,
путник? – „Шинды-Гёрурсез [скоро узнаете]“. – „Что это за имя, –
воскликнул тот со смехом. – Я в первый раз такое слышу!“ – „Когда мать моя
была мною беременна и мучилась родами, то многие соседи приходили к дверям
спрашивать, сына или дочь бог ей дал: им отвечали – шинды-гёрурсез (скоро
узнаете). И вот поэтому, когда я родился – мне дали это имя“. – После
этого он взял сааз и начал петь.
– В городе Халафе я пил мисирское вино,
но бог мне дал крылья, и я прилетел сюда в день.
Брат Куршуд-бека, человек малоумный, выхватил
кинжал, воскликнув: «Ты лжешь; как можно из Халафа приехать сюда в день.
– За что ж ты меня хочешь убить, – сказал
Ашик: – певцов обыкновенно со всех четырех сторон собирают в одно место; а я с
вас ничего не беру, верьте мне или не верьте.
– Пускай продолжает, – сказал жених, и
Ашик-Кериб запел снова:
– Утренний намаз творил я в Арзиньянской
долине, полуденный намаз в городе Арзруме; пред захождением солнца творил намаз
в городе Карсе, а вечерний намаз в Тифлизе. Аллах дал мне крылья, и я прилетел
сюда; дай бог, чтоб я стал жертвою белого коня, он скакал быстро, как плясун по
канату, с горы в ущелья, из ущелья на гору: Маулям [создатель] дал Ашику
крылья, и он прилетел на свадьбу Магуль-Мегери.
Тогда Магуль-Мегери, узнав его голос, бросила
яд в одну сторону, а кинжал в другую: – «Так-то ты сдержала свою клятву, –
сказали ее подруги; – стало быть, сегодня ночью ты будешь женою
Куршуд-бека. – „Вы не узнали, а я узнала милый мне голос“, – отвечала
Магуль-Мегери; и, взяв ножницы, она прорезала чапру. Когда же посмотрела и
точно узнала своего Ашик-Кериба, то вскрикнула; бросилась к нему на шею, и оба
упали без чувств. Брат Куршуд-бека бросился на них с кинжалом, намереваясь
заколоть обоих, но Куршуд-бек остановил его, примолвив: „Успокойся и знай: что
написано у человека на лбу при его рождении, того он не минует“.
Придя в чувство, Магуль-Мегери покраснела от
стыда, закрыла лицо рукою и спряталась за чапру.
– Теперь точно видно, что ты
Ашик-Кериб, – сказал жених; – но поведай, как же ты мог в такое
краткое время проехать такое великое пространство? – «В доказательство
истины, – отвечал Ашик, – сабля моя перерубит камень, если же я лгу,
то да будет шея моя тоньше волоска; но лучше всего приведите мне слепую,
которая бы 7 лет уж не видела свету божьего, и я возвращу ей зрение». –
Сестра Ашик-Кериба, стоявшая у двери и услышав такую речь, побежала к матери.
«Матушка! – закричала она, – это точно брат, и точно твой сын
Ашик-Кериб», и, взяв ее под руку, привела старуху на пир свадебный. Тогда Ашик
взял комок земли из-за пазухи, развел его водою и намазал матери глаза,
примолвя: «Знайте все люди, как могущ и велик Хадрилиаз», – и мать его
прозрела. После того никто не смел сомневаться в истине слов его, и Куршуд-бек
уступил ему безмолвно прекрасную Магуль-Мегери.
Тогда в радости Ашик-Кериб сказал ему:
«Послушай, Куршуд-бек, я тебя утешу: сестра моя не хуже твоей прежней невесты,
я богат: у ней будет не менее серебра и золота; итак возьми ее за себя – и
будьте так же счастливы, как я с моей дорогою Магуль-Мегери».
|
