100bestbooks.ru в Instagram @100bestbooks
Чьи ум и сердце так окаменели,
Чтоб весть о столь неслыханной беде
Из них бы не исторгла скорбной песни?
Узреть, как столь достойный кавалер
Был на землю повергнут и погиб
Так неожиданно и так ужасно,
Когда безвестным долом мчался он.
Стихотворение из «Геральдики»
Низбета, т. II
Сообщив читателю о выздоровлении Бакло и его дальнейшей судьбе, мы несколько забежали вперед, чтобы затем уже не отвлекаться от событий, последовавших за погребением несчастной Люси. Эта печальная церемония совершилась на рассвете в туманный осенний день; Люси хоронили без всякой пышности, ограничившись самыми необходимыми обрядами.
Только ближайшие родственники пришли проводить тело усопшей в ту самую церковь, где всего несколько дней назад она, против своей воли, венчалась с Бакло. Простой гроб, на котором не значилось ни имени, ни числа, опустили в семейный склеп, устроенный сэром Уильямом в одном из приделов церкви, и каменная могила скрыла бренные останки той, что некогда была прелестным, кротким, невинным существом и умерла, доведенная до безумия настойчивым и безжалостным преследованием.
Пока в склепе происходил печальный обряд, три деревенские ведьмы, словно вороны, почуявшие падаль, несмотря на ранний час, уже восседали на могильной плите и по обыкновению вели между собой нечестивую беседу.
– Ну, кумушки, – сказала Эйлси Гурли, – разве я не говорила вам, что за пышной свадьбой последуют пышные похороны?
– Не вижу здесь ничего пышного, – возразила Энни Уинни. – Нет ни мяса, ни эля. Швырнули нам несколько серебряных монет – и все. Стоило плестись ради этого в такую даль. Ведь мы уж не молоденькие.
– Молчи, глупая! – ответила Эйлси. – Никакое угощение не сравнится с блаженным чувством возмездия. Всего четыре дня назад они гарцевали на холеных конях, а ныне бредут такие же понурые и приумолкшие, такими были мы в день их веселья.
Тогда на них сияло золото и серебро, а ныне они черны, как печная заслонка. А эта гордячка мисс Эштон! Она дрожала от отвращения, когда к ней приближалась честная женщина. А теперь даже жаба может квакать на крышке ее гроба, и она не в силах прогнать ее. В груди у леди Эштон
– ад. А сэр Уильям, грозящий несчастным виселицами, кострами и позорным столбом! Хотелось бы мне знать, какого он мнения о колдовстве, которым промышляют в его собственном доме?
– Говорят, дьявол стащил молодую с брачного ложа и унес в трубу, а молодому свернул голову на сторону, – прошамкала параличная старуха.
– Не все ли равно, кто это сделал и как он с ними расправился, – усмехнулась Эйлси. – Ясно, что здесь не обошлось без нечистого. О, достойные леди и джентльмены надолго запомнят этот день!
– А правда, – спросила Энни Уинни, – правда, будто портрет старого сэра Мэлиза Рэвенсвуда вышел из рамы и напугал всех, кто тогда был в зале?
– Нет, не так. Но портрет действительно оказался в зале, – сказала Эйлси. – Уж кому-кому, а мне доподлинно известно, как он туда попал: он явился, чтобы предречь Эштонам конец их гордыни. Но это было не последнее знамение. И сейчас там, в склепе, тоже нечисто… Вы видели, что их двенадцать в трауре попарно спустились в склеп?
– Очень нужно было на них смотреть, – сказала хромая.
– Двенадцать, я сосчитала, – оживилась старшая из старух, для которой похороны были слишком интересным зрелищем, чтобы смотреть на них равнодушно.
– Вы, верно, не заметили, что к ним присоединился тринадцатый, о котором они ничего не знают, – торжествующе продолжала Эйлси, довольная тем, что превосходит подруг наблюдательностью. – Если старые поверья не лгут, одному из них недолго ходить по земле. Но пойдемте отсюда, кумушки. Случись здесь несчастье, мы же первые будем в ответе, а хорошего тут ждать нечего.
И, зловеще каркая, словно вороны перед мором, три пророчицы удалились с кладбища.
В самом деле, когда погребальный обряд кончился, провожающие заметили, что их стало одним человеком больше, и шепотом сообщили эту новость друг другу. Подозрение пало на юношу, одетого, как и все, в глубокий траур. Он стоял, прислонившись к одному из столбов склепа, и, по-видимому, никого не видел и ничего не слышал. Родственники Эштонов начали перешептываться, выражая свое недоумение и неудовольствие появлением незнакомца. Но полковник Эштон, который в отсутствие отца распоряжался церемонией, попросил их замолчать.
– Я знаю, кто это, – сказал он. – У этого человека не меньше, чем у нас, причин для скорби и, вероятно, вскоре будет еще больше. Предоставьте мне заняться им и не нарушайте похоронной службы ненужной оглаской.
С этими словами он подошел к незнакомцу и, тронув его за рукав, произнес негромко, но решительно:
– Следуйте за мной.
При звуке его голоса незнакомец словно очнулся от забытья и машинально повиновался. Они поднялись по обветшалым ступеням, ведущим из склепа на погост. Остальные пошли за ними и, задержавшись у двери склепа, с тревогой наблюдали за тем, что происходит между полковником и незнакомцем, которые, отойдя в дальний конец кладбища, остановились в тени старого тиса и, по-видимому, вступили в оживленную беседу.
– Я, без сомнения, говорю с мастером Рэвенсвудом? – спросил полковник, когда они достигли этого уединенного места.
Незнакомец молчал.
– Так, значит, я говорю с убийцей моей сестры? – воскликнул Шолто, дрожа от злобы.
– Вы назвали мое имя, – ответил Рэвенсвуд глухим, прерывающимся голосом.
– Если вы раскаиваетесь в том, что сделали, – сказал полковник, – то пусть прощает вас бог! Меня же вы не растрогаете! Вот мера моей шпаги, – прибавил он, протягивая Рэвенсвуду листок бумаги, – время встречи – завтра на рассвете, место – песчаная коса к востоку от Волчьей Надежды.
Рэвенсвуд взял листок; казалось, он был в нерешительности.
– Не доводите до последней крайности несчастного, уже и так доведенного до отчаяния, – произнес он наконец. – Живите с миром, пока можете, а мне дайте умереть от чьей-нибудь другой руки.
– Нет, не бывать этому! – воскликнул полковник. – Или я убью вас, или вы довершите гибель моего семейства, убив меня. Если вы не примете мой вызов, знайте: я буду всюду преследовать вас, буду оскорблять вас, пока имя Рэвенсвуда не станет символом бесчестья, благо оно уже стало эмблемой низости.
– Вам не удастся покрыть позором честное имя Рэвенсвудов, – гневно воскликнул Эдгар. – Если суждено, чтобы с моей смертью угас наш славный род, я обязан памяти предков оградить их от бесчестья.
Я принимаю ваш вызов и согласен на все условия.
Полагаю, у нас не будет секундантов?
– Мы встретимся одни, – сказал полковник Эштон. – И только один из нас вернется после поединка.
– Да простит господь душу того, кто падет, – произнес Рэвенсвуд.
– Аминь! – отозвался полковник. – Эту милость я готов оказать даже смертельному врагу. А теперь расстанемся, нам могут помешать. Итак, завтра на рассвете, на песчаной косе к востоку от Волчьей Надежды, оружие – шпаги!
– Превосходно! Я не заставлю себя ждать, – ответил Рэвенсвуд.
Они разошлись. Рэвенсвуд направился к лошади, оставленной им за церковной оградой. Эштон присоединился к ожидавшим его родственникам. Вернувшись в замок, Шолто под благовидным предлогом оставил гостей и, сменив траурные одежды на костюм для верховой езды, отправился в Волчью Надежду, намереваясь заночевать в гостинице, чтобы рано утром явиться на место дуэли.
Неизвестно, как провел Рэвенсвуд остаток этого печального дня. Поздно ночью он прибыл в башню «Волчья скала» и разбудил старого Калеба, уже не чаявшего дождаться своего господина. Сметные, противоречивые слухи о трагической смерти мисс Эштон, вызванной таинственными причинами, дошли до старика, наполнив сердце его глубочайшей тревогой: он опасался за рассудок Рэвенсвуда Поведение молодого человека нимало не рассеяло эти страхи. Сначала Эдгар ничего не отвечал Калебу, испуганно молившему его подкрепиться с дороги, затем потребовал вина и против обыкновения выпил сразу несколько рюмок. Увидев, что хозяину не до – ужина, Калеб попросил позволения проводить его в спальню. Ему пришлось несколько раз повторить эту просьбу, прежде чем Эдгар, по-прежнему не говоря ни слова, знаком выразил согласие. Однако, когда Болдерстон проводил молодого хозяина в заново отделанную комнату, которую тот занимал со времени своего возвращения, Рэвенсвуд, словно вкопанный, остановился на пороге.
– Не сюда, – сказал он глухо, – проведите меня в комнату, где умер отец, в ту комнату, где ночевала она.
– Кто, сэр? – спросил Калеб, ничего не соображавший с испуга.
– Она, Люси Эштон! Ты хочешь убить меня, старик! Зачем ты заставляешь меня произносить ее имя!
Калеб хотел было возразить, что старая спальня очень запущена, но, взглянув на хозяина, лицо которого приняло раздраженно-нетерпеливое выражение, не сказал ни слова. Молча, дрожа от страха, старик пошел вперед, освещая путь. Придя в заброшенную комнату, он поставил лампу на стол и кинулся оправлять постель, но Рэвенсвуд тоном, не допускающим промедления, приказал ему удалиться. Старик повиновался, но не пошел спать, а стал молиться за своего господина. Время от времени он прокрадывался к закрытой двери, но всякий раз убеждался, что Рэвенсвуд еще не ложился. До его слуха беспрестанно доносился звук тяжелых шагов, изредка прерываемый глухими стонами. Этот непрерывный стук от тяжело ступающих ног безошибочно говорил ему, что его несчастный хозяин охвачен неудержимым отчаянием.
Старику казалось, что ночь никогда не кончится. Но время не считается с нашими ощущениями и проходит своей чередой, независимо от того, кажется ли нам его течение медленным или быстрым. Наступил рассвет, и румяные полосы легли на необъятную гладь поблескивавшего океана. Было начало ноября, и для поздней осени стояла удивительно тихая, ясная погода. Но ночью поднялся восточный ветер, и волны ближе, чем обычно, подступили к подножию скалы, на которой высилась башня.
С первыми лучами зари Калеб снова подкрался к дверям спальни и сквозь щелку увидел, что Рэвенсвуд измеряет шпаги, хранившиеся в соседнем чулане.
Остановив свой выбор на одной из них, Эдгар пробормотал:
– Его шпага длиннее. Тем лучше! Пусть у него будет еще одним преимуществом больше.
Калебу не нужно было объяснять, что означают все эти приготовления. Он также знал, что его вмешательство ни к чему не приведет. Он едва успел отскочить от двери: Рэвенсвуд внезапно вышел из комнаты и направился к конюшням. Верный слуга бросился за ним. Платье Рэвенсвуда было в беспорядке, взор блуждал, и Калеб мог убедиться, что его молодой хозяин провел эту ночь не сомкнув глаз.
Когда Калеб вошел в конюшню, Рэвенсвуд седлал коня. Протянув дрожащие руки, Калеб прерывающимся голосом попросил разрешения помочь ему, но Эдгар знаком отклонил его услуги и вывел коня во двор. Калеб вышел следом. Эдгар уже занес ногу, чтобы вскочить в седло, когда старый дворецкий, подчиняясь чувству глубокой привязанности к хозяину,
– единственной привязанности всей его жизни, – превозмог страх и, бросившись к ногам Рэвенсвуда, припал к его коленям.
– О сэр, о мой господин, – молил он. – Убейте меня, если вам угодно, но откажитесь от страшного дела! Подождите один день! Завтра… Завтра приедет маркиз. Он все уладит.
– У вас больше нет господина, Калеб, – сказал Рэвенсвуд, пытаясь освободиться от него. – Бедный старик, зачем цепляться за башню, которая уже готова рухнуть?!
– Нет, у меня есть господин! – вскричал Калеб, не выпуская Рэвенсвуда. – У меня есть господин, пока жив наследник рода Рэвенсвудов. Я слуга, я родился слугой вашего отца, нет, еще вашего деда! Я родился, чтобы служить семье Рэвенсвудов, жил для них и умру за них! Останьтесь! Останьтесь, и все устроится.
– Устроится! Устроится! – мрачно повторил Рэвенсвуд. – Глупый старик, в моей жизни уже ничего не может устроиться, и самым счастливым часом я назову свой смертный час.
С этими словами он вырвался из рук старого дворецкого, вскочил на коня и выехал за ворота; но тотчас вернулся обратно, бросив кинувшемуся ему на встречу Калебу туго набитый золотом кошелек.
– Назначаю вас моим душеприказчиком, Калеб! – крикнул он и, натянув поводья, поскакал под гору.
Золото так и осталось лежать на земле: старый слуга, забыв все на свете, смотрел вслед удаляющемуся хозяину, который, свернув налево, пустил коня по узкой извилистой тропинке, спускавшейся через расселину в скале к маленькой бухте, где в былое время стояли на причале лодки Рэвенсвудов. Проследив, по какой дороге поехал Эдгар, Калеб поспешно поднялся на сторожевую башню, откуда открывался вид на все побережье, до самой Волчьей Надежды. Он видел, как Эдгар во весь опор мчится по направлению к деревне, и вдруг вспомнил страшное пророчество о том, что последний лорд Рэвенсвуд погибнет в зыбучих песках Келпи, лежащих на полпути между башней и песчаной косой, к востоку от Волчьей Надежды. Эдгар достиг роковых песков – и исчез.
Полковник Эштон, снедаемый жаждой мщения, уже прибыл на условленное место и в ожидании противника крупными шагами расхаживал взад и вперед, бросая нетерпеливые взгляды на старую башню.
Солнце уже встало и ярким диском сияло над морем.
Полковник без труда мог различить фигуру всадника, скакавшего к нему с не меньшим нетерпением. Внезапно всадник и лошадь скрылись из виду, будто растаяли в воздухе. Шолто протер глаза: уж не призрак ли ему привиделся? – и бросился к пескам.
С другой стороны навстречу ему бежал Болдерстон.
Они не нашли никаких следов… Осенние ветры и высокие приливы отодвинули границу зыбучих песков, и, по всей вероятности, несчастный в безумной своей поспешности предпочел укатанной тропинке у подножия скалы прямой, но самый опасный путь. Позднее, во время прилива, море выбросило к ногам Калеба черное перо, украшавшее шляпу Рэвенсвуда. Старик поднял его, обсушил и с тех пор носил у сердца.
Узнав о случившемся, жители Волчьей Надежды сбежались к месту ужасного происшествия; они обыскали все побережье и даже выходили на лодках в море, но тщетно: зыбучие пески не отдают своей добычи.
Наш рассказ подходит к концу. Обеспокоенный тревожными слухами и опасаясь за благополучие родственника, маркиз Э***на следующий день прибыл в «Волчью скалу». Возобновив поиски и ничего не найдя, он оплакал потерю и возвратился в Эдинбург, где вскоре множество политических и государственных дел помогло ему забыть о случившемся.
Но Калеб Болдерстон ничего не забыл. Если бы мирские блага могли утешить старика, он жил бы в довольстве и счастье, ибо к старости был обеспечен не в пример лучше, чем когда-либо в молодые годы; но жизнь утратила для него всякий интерес. Все его помыслы, все его чувства – гордость, радости, горе – были неотделимы от исчезнувшего рода Рэвенсвудов.
Он ходил с опущенной головой, оставил все прежние свои занятия и привычки и только бродил по покоям старой башни, где некогда жил Рэвенсвуд. Он ел, не ощущая вкуса пищи, спал, не обретая покоя; не прошло и года со времени ужасного происшествия, как верный старик умер с тоски по хозяину – преданность, на которую иногда бывает способна собака, но человеческой натуре почти не свойственная.
Род Эштонов просуществовал немногим дольше рода Рэвенсвудов. Сэр Уильям Эштон похоронил старшего сына, убитого на дуэли во Фландрии, а Генри, унаследовавший титул и состояние отца, умер. бездетным. Леди Эштон достигла глубокой старости, пережив всех тех, кого погубила своим неукротимым нравом. Возможно, что в глубине души она раскаялась и примирилась с богом, чего мы не хотим и не смеем отрицать, но внешне не обнаруживала ни малейших признаков раскаяния или сожаления, оставаясь такой же гордой, надменной и непреклонной, какой была до рассказанных выше печальных событий. Великолепное мраморное надгробие сохраняет для потомства ее имя, титулы и добродетели, тогда как несчастные жертвы ее не удостоились ни памятников, ни эпитафий.
