Увеличить |
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. СЕРЫЙ ВОЛЧОНОК
Он сильно отличался от своих братьев и сестер. Их шерсть уже
принимала рыжеватый оттенок, унаследованный от матери-волчицы, а он пошел весь
в Одноглазого. Он был единственным серым волчонком во всем помете. Он родился
настоящим волком и очень напоминал отца, с той лишь разницей, что у него было
два глаза, а у отца — один.
Глаза у серого волчонка только недавно открылись, а он уже
хорошо видел. И даже когда глаза у него были еще закрыты, чувства обоняния,
осязания и вкуса уже служили ему. Он прекрасно знал своих двух братьев и двух
сестер. Он поднимал с ними неуклюжую возню, подчас уже переходившую в драку, и
его горлышко начинало дрожать от хриплых звуков, предвестников рычания. Задолго
до того, как у него открылись глаза, он научился по запаху, осязанию и вкусу
узнавать волчицу — источник тепла, пищи и нежности. И когда она своим мягким,
ласкающим языком касалась его нежного тельца, он успокаивался, прижимался к ней
и мирно засыпал.
Первый месяц его жизни почти весь прошел во сне; но теперь
он уже хорошо видел, спал меньше и мало-помалу начинал знакомиться с миром. Мир
его был темен, хотя он не подозревал этого, так как не знал никакого другого
мира. Волчонка окружала полутьма, но глазам его не приходилось
приспосабливаться к иному освещению. Мир его был очень мал, он ограничивался
стенами логовища; волчонок не имел никакого понятия о необъятности внешнего
мира, и поэтому жизнь в таких тесных пределах не казалась ему тягостной.
Впрочем, он очень скоро обнаружил, что одна из стен его мира
отличается от других, — там был выход из пещеры, и оттуда шел свет. Он
обнаружил, что эта стена не похожа на другие, еще задолго до того, как у него
появились мысли и осознанные желания. Она непреодолимо влекла к себе волчонка
еще в ту пору, когда он не мог видеть ее. Свет, идущий оттуда, бил ему в
сомкнутые веки, и его зрительные нервы отвечали на эти теплые искорки,
вызывавшие такое приятное и вместе с тем странное ощущение. Жизнь его тела,
каждой клеточки его тела, жизнь, составляющая самую его сущность и действующая
помимо его воли, рвалась к этому свету, влекла его к нему, так же как сложный
химический состав растения заставляет его поворачиваться к солнцу.
Еще задолго до того, как в волчонке забрезжило сознание, он
то и дело подползал к выходу из пещеры. Сестры и братья не отставали от него. И
в эту пору их жизни никто из них не забирался в темные углы у задней стены.
Свет привлекал их к себе, как будто они были растениями; химический процесс,
называющийся жизнью, требовал света; свет был необходимым условием их
существования, и крохотные щенячьи тельца тянулись к нему, точно усики
виноградной лозы, не размышляя, повинуясь только инстинкту. Позднее, когда в
каждом из них начала проявляться индивидуальность, когда у каждого появились
желания и сознательные побуждения, тяга к свету только усилилась. Они
непрестанно ползли и тянулись к нему, и матери приходилось то и дело загонять
их обратно.
Вот тут-то волчонок узнал и другие особенности своей матери,
помимо ее мягкого, ласкающего языка.
Настойчиво порываясь к свету, он убедился, что у матери есть
нос, которым она в наказание может отбросить его назад; затем он узнал и лапу,
умевшую примять его к земле и быстрым, точно рассчитанным движением перекатить
в угол. Так он впервые испытал боль и стал избегать ее, сначала просто не
подвергая себя такому риску, а потом научившись увертываться и удирать от
наказания. Это уже были сознательные поступки — результат появившейся
способности обобщать явления мира. До сих пор он увертывался от боли
бессознательно, так же бессознательно, как и лез к свету. Но теперь он
увертывался от нее потому, что знал, что такое боль.
Он был очень свирепым волчонком. И такими же были его братья
и сестры. Этого и следовало ожидать. Ведь он был хищником и происходил из рода
хищников, питавшихся мясом. Молоко, которое он сосал с первого же дня своей
едва теплившейся жизни, вырабатывалось из мяса; и теперь, когда ему исполнился месяц
и глаза его уже целую неделю были открыты, он тоже начал есть мясо,
наполовину пережеванное волчицей для ее пяти подросших детенышей, которым
теперь не хватало молока.
С каждым днем серый волчонок становился все злее и злее.
Рычание получалось у него более хриплым и громким, чем у братьев и сестер,
припадки щенячьей ярости были страшнее. Он первый научился ловким ударом лапы
опрокидывать их навзничь. И он же первый схватил другого волчонка за ухо и
принялся теребить и таскать его из стороны в сторону, яростно рыча сквозь
стиснутые челюсти. И уж конечно, он больше всех других волчат причинял
беспокойство матери, старавшейся отогнать свой выводок от выхода из пещеры.
Свет с каждым днем все сильнее и сильнее манил к себе серого
волчонка. Он поминутно пускался в странствования по пещере, стремясь к выходу
из нее, и так же поминутно его оттаскивали назад. Правда, он не знал, что это
был выход. Он не подозревал о существовании разных входов и выходов, которые
ведут из одного места в другое. Он вообще не имел понятия о существовании
других мест, а о способах добраться туда и подавно. Поэтому выход из пещеры
казался ему стеной — стеной света. Чем солнце было для живущих на воле, тем
для него была эта стена — солнцем его мира. Она притягивала его к себе, как огонь
притягивает бабочку. Он беспрестанно стремился добраться туда. Жизнь, быстро
растущая в нем, толкала его к стене света. Жизнь, таившаяся в нем, знала, что
это единственный путь в мир — путь, на который ему суждено ступить. Но сам он
ничего не знал об этом. Он не знал, что внешний мир существует.
У этой стены света было одно странное свойство. Его отец (а
волчонок уже признал в нем одного из обитателей своего мира — похожее на мать
существо, которое спит ближе к свету и приносит пищу) — его отец имел обыкновение
проходить прямо сквозь далекую светлую стену и исчезать за ней. Серый волчонок
не мог понять этого. Мать не позволяла ему приближаться к светлой стене, но он
подходил к другим стенам пещеры, и всякий раз его нежный нос натыкался на
что-то твердое. Это причиняло боль. И после нескольких таких путешествий
обследование стен прекратилось. Не задумываясь, он принял исчезновение отца за
его отличительное свойство, так же как молоко и мясная жвачка были
отличительными свойствами матери.
В сущности говоря, серый волчонок не умел мыслить, во всяком
случае так, как мыслят люди. Мозг его работал в потемках. И все-таки его выводы
были не менее четки и определенны, чем выводы людей. Он принимал вещи такими,
как они есть, не утруждая себя вопросом, почему случилось то-то или то-то.
Достаточно было знать, что это случилось. Таков был его метод познания
окружающего мира. И поэтому, ткнувшись несколько раз подряд носом в стены
пещеры, он примирился с тем, что не может проходить сквозь них, не может делать
то, что делает отец. Но желания разобраться в разнице между отцом и собой
никогда не возникало у него. Логика и физика не ггринимали участия в
формировании его мозга.
Как и большинству обитателей Северной глуши, ему рано
пришлось испытать чувство голода. Наступили дни, когда отец перестал приносить
мясо, когда даже материнские соски не давали молока. Волчата повизгивали и
скулили и большую часть времени проводили во сне; потом на них напало голодное
оцепенение. Не было уже возни и драк, никто из них не приходил в ярость, не
пробовал рычать; и путешествия к далекой белой стене прекратились. Они спали, и
жизнь, чуть теплившаяся в них, мало-помалу гасла.
Одноглазый совсем потерял покой. Он рыскал повсюду и мало
спал в логовище, которое стало теперь унылым и безрадостным. Волчица тоже
оставила свой выводок и вышла на поиски корма. В первые дни после рождения
волчат Одноглазый не раз наведывался к индейскому поселку и обкрадывал заячьи
силки, но как только снег растаял и реки вскрылись, индейцы ушли дальше, и этот
источник пищи иссяк.
Когда серый волчонок немного окреп и снова стал
интересоваться далекой белой стеной, он обнаружил, что население его мира
сильно уменьшилось. У него осталась всего лишь одна сестра. Остальные исчезли.
Как только силы вернулись к нему, он стал играть, но играть в одиночестве,
потому что сестра не могла ни поднять головы, ни шевельнуться. Его маленькое
тело округлилось от мяса, которое он ел теперь, а для нее пища ггрипгла слишком
поздно. Она все время спала, и искра жизни в ее маленьком тельце, похожем на
обтянутый кожей скелет, мерцала все слабее и слабее и наконец угасла.
Потом наступило время, когда Одноглазый перестал появляться
сквозь стену и исчезать за ней; место, где он спал у входа в пещеру, опустело.
Это случилось в конце второй, менее свирепой голодовки. Волчица знала, почему
Одноглазый не вернулся в логовище, но не могла рассказать серому волчонку о
том, что ей пришлось увидеть.
Отправившись за добычей вверх по левому рукаву ручья, туда,
где жила рысь, она напала на вчерашний след Одноглазого. И там, где следы
кончились, она нашла его самого — вернее, то, что от него осталось. Все кругом
говорило о недавней схватке и о том, что, выиграв эту схватку, рысь ушла к себе
в нору. Волчица отыскала эту нору, но, судя по многим признакам, рысь была там,
и волчица не решилась войти к ней.
После этого волчица перестала охотиться на левом рукаве
ручья. Она знала, что у рыси в норе есть детеныши и что сама рысь славится
своей злобой и неустрашимостью в драках. Трем-четырем волкам ничего не стоит
загнать на дерево фыркающую, ощетинившуюся рысь; однако совсем иное дело
встретиться с ней с глазу на глаз, особенно когда знаешь, что за спиной у нее
голодный выводок.
Но Северная глушь есть Северная глушь, и материнство есть
материнство,— оно не останавливается ни перед чем как в Северной глуши, так и
вне ее; и неминуемо должен был настать день, когда ради своего серого детеныша
волчица отважится пойти по левому рукаву к норе в скалах, навстречу разъяренной
рыси.
|