Увеличить |
15
Уже 18 паопи в Египте воцарился хаос. Сообщение между Нижним
и Верхним Египтом было прервано, торговля прекратилась, по Нилу плавали только
сторожевые суда, сухопутные дороги были заняты войсками, направлявшимися к
городам, в которых находились знаменитые храмы. На полях работали только
крестьяне жрецов, в имениях же знати, номархов и особенно фараона лен был не
убран, клевер не скошен, виноград не собран. Крестьяне ничего не делали,
гуляли, пели песни, ели, пили и грозили то жрецам, то финикиянам.
В городах лавки были заперты, и незанятые ремесленники и
работники целыми днями толковали о государственных реформах. Это печальное
явление, уже не новое в Египте, на этот раз проявлялось в столь угрожающих
размерах, что сборщики податей и даже судьи стали прятаться, тем более что
полиция смотрела на все происходившее сквозь пальцы.
Между прочим, обращало на себя внимание обилие еды и вина. В
трактирах и харчевнях, особенно финикийских, в самом Мемфисе, а также в
провинции, мог есть и пить кто хотел и сколько хотел за очень низкую плату или
совсем даром.
Говорили, что фараон устраивает для своего народа пиршество,
которое будет продолжаться целый месяц. Так как сообщение было затруднено, а
местами даже прервано, то один город не знал, что творится в другом. И только
фараону, а еще лучше жрецам было известно общее положение в стране.
Положение это характеризовалось прежде всего расколом между
Верхним, или Фиванским, и Нижним, или Мемфисским, Египтом. В Фивах преобладала
партия жрецов, в Мемфисе — партия фараона. В Фивах говорили, что Рамсес XIII
сошел с ума и хочет продать Египет финикиянам; в Мемфисе утверждали, что жрецы
хотят отравить фараона и наводнить страну ассирийцами.
Простой народ как на севере, так и на юге симпатизировал
Рамсесу. Но народ этот представлял собою пассивную и неустойчивую силу. Когда
говорил агитатор правительства, крестьяне готовы были броситься на храмы и бить
жрецов, а когда проходила процессия — падали ниц и дрожали, слушая предсказания
о каких-то бедствиях, угрожающих Египту еще в этом месяце.
Перепуганная знать и номархи почти все съехались в Мемфис,
умоляя фараона защитить их против бунтующих крестьян. Но так как Рамсес XIII
рекомендовал им терпение и не усмирял бунтующих, то магнаты вступили в
переговоры со жреческой партией.
Правда, Херихор молчал или тоже рекомендовал терпение, но
другие жрецы доказывали вельможам, что Рамсес XIII — сумасшедший, и намекали на
необходимость отстранить его от власти.
В самом Мемфисе бок о бок существовало два лагеря:
безбожники пьянствовали, шумели и забрасывали грязью стены храмов и даже статуи
богов, а верующие, преимущественно старики и женщины, молились на улицах,
предвещая во всеуслышание всякие несчастья и моля богов о спасении. Безбожники
что ни день совершали какой-нибудь беззаконный поступок, среди благочестивых же
ежедневно исцелялся какой-либо больной или калека. Но, странное дело, и те и
другие, несмотря на разгоревшиеся страсти, мирно уживались друг с другом и не
прибегали ни к каким насильственным действиям. Это происходило оттого, что те и
другие действовали под руководством и по плану, исходившему из высших сфер.
Фараон, не собрав еще всех воинских частей и не располагая
всеми уликами против жрецов, воздерживался от сигнала к решительному нападению
на храмы; жрецы же, казалось, выжидали чего-то. Было видно, однако, что сейчас
они уже не чувствуют себя такими слабыми, как в первые дни после голосования
делегатов. Да и сам Рамсес XIII задумывался, когда ему со всех сторон сообщали,
что крестьяне в жреческих поместьях почти совсем не участвуют в смуте и
работают.
«Что это значит? — спрашивал себя фараон. — Думают
ли они, что я не посмею тронуть храмы, или у них есть какие-то неизвестные мне
средства защиты?»
Девятнадцатого паопи полиция довела до сведения фараона, что
прошлой ночью народ начал разрушать стены, окружавшие храм Гора.
— Это вы им приказали? — спросил фараон
начальника.
— Нет, это они сами…
— Сдерживайте их… Не очень строго, но
сдерживайте, — сказал фараон. — Через несколько дней они могут делать
все, что им заблагорассудится. А пока пусть не прибегают к насилию.
Рамсес XIII, как полководец и победитель у Содовых озер,
знал, что раз толпа двинется на штурм, ее уже ничто не удержит, — она
должна разбить противника или сама быть разбитой. Хорошо, если храмы не окажут
сопротивления, а если они захотят защищаться?..
В таком случае народ разбежится, придется вместо него
послать войска, которых было, правда, много, но, по расчетам фараона,
недостаточно. Кроме того, Хирам еще не вернулся из Бубаста с письмами,
уличавшими Мефреса и Херихора в измене. А главное, сочувствовавшие фараону
жрецы обещали оказать ему помощь лишь 23 паопи. Как же предупредить их в
стольких храмах, удаленных друг от друга на большие расстояния? Простая
осторожность повелевала избегать с ними сношений, которые могли бы их выдать.
Поэтому Рамсес XIII не желал преждевременного нападения народа на святилища.
Между тем, вопреки желанию фараона, смута росла. У храма
Исиды было убито несколько богомольцев, пророчивших Египту бедствия или
чудесным способом исцеленных. У храма Птаха чернь бросилась на процессию,
избила жрецов и изломала священную ладью, в которой разъезжала статуя бога.
Почти одновременно явились гонцы из городов Сехема и Она, сообщавшие, что
мятежники пытались вторгнуться в храмы, а в Херау они даже ворвались и
осквернили святилище.
Вечером, чуть ли не украдкой, явилась к фараону депутация
жрецов. Почтенные пророки с плачем упали к ногам повелителя, умоляя защитить
богов и храмы.
Это неожиданное обстоятельство преисполнило сердце Рамсеса
большой радостью и еще большей гордостью. Он велел делегатам встать и милостиво
ответил, что его полки готовы оберегать храмы, если только будут туда
пропущены.
— Я не сомневаюсь, — заявил он, — что сами
разрушители отступят, увидав, что прибежища богов заняты войсками.
Делегаты колебались.
— Тебе известно, — сказал старейший из них, —
что войскам нельзя входить даже за ограду храма. Нам придется спросить мнения
верховных жрецов.
— Пожалуйста, спросите, — сказал фараон. — Я
не умею творить чудеса и из моего дворца не могу защитить отдаленные святыни.
Делегаты с огорчением ушли от фараона, который после их ухода
собрал тайный совет. Рамсес был уверен, что жрецы подчинятся его воле, ему и в
голову не приходило, что делегация — не что иное, как комедия, придуманная
Херихором, чтобы ввести его в заблуждение.
Когда в комнате фараона собрались гражданские и военные
сановники, Рамсес, преисполненный гордости, взял слово.
— Я хотел, — сказал он, — занять мемфисские
храмы двадцать третьего. Считаю, что лучше сделать это завтра.
— Наши войска еще не собрались, — сказал Тутмос.
— И у нас нет еще в руках писем Херихора к Ассирии, —
прибавил верховный писец.
— Это не важно, — ответил фараон, — пусть
народ завтра узнает, что Херихор и Мефрес изменники, а номархам и жрецам мы
предъявим доказательства через несколько дней, когда Хирам вернется из Бубаста.
— Новый твой приказ в значительной степени меняет
первоначальный план, — сказал Тутмос. — Лабиринта мы завтра не
займем. А если в Мемфисе храмы решатся оказать сопротивление, то у нас нет даже
таранов, чтобы пробивать ворота…
— Тутмос, — ответил фараон, — мои приказы не
нуждаются в разъяснениях. Но я хочу вас убедить, что правильно оцениваю ход
событий… Если народ, — продолжал он, — уже сегодня нападет на храмы,
то завтра он захочет ворваться в них. Надо его поддержать, иначе он будет
отбит, и через три дня у него, пожалуй, пройдет охота к решительным действиям.
Если жрецы уже сегодня посылают к нам делегацию, очевидно, они слабы. Между тем
через несколько дней число их сторонников в народе может возрасти. Энтузиазм и
страх — как вино в кувшине: чем больше его разливают, тем его становится
меньше, и только тот может напиться, кто вовремя подставит свой кубок.
Поскольку народ сегодня готов к нападению, а враг запуган, воспользуемся этим,
ибо, как я говорю, счастье может нас покинуть, а то и обратиться против нас.
— И продовольствие подходит к концу, — заметил
казначей. — Через три дня все должны приступить к работе, потому что
больше кормить их даром мы не сможем.
— Вот видишь, — обратился фараон к Тутмосу. —
Я сам отдал приказ начальнику полиции, чтобы он сдерживал народ. Но если сдержать
его невозможно, то надо воспользоваться воодушевлением. Опытный мореплаватель
не воюет с течением или ветром, а предпочитает нестись по их воле.
В этот момент вошел гонец с донесением, что народ нападает
на иноземцев: греков, сирийцев и особенно финикиян. Разгромлено много лавок и
несколько человек убито.
— Вот вам доказательство, — вскричал возмущенный
фараон, — что толпу не следует отвлекать от раз намеченной цели! Завтра
пусть войска будут поблизости от храмов. И пусть немедленно займут их, если
народ начнет врываться туда или отступать под натиском жрецов… Правда, виноград
следует снимать в месяце паопи, но найдется ли садовник, который оставит
гроздья на лозах, если они поспеют месяцем раньше? Повторяю — я хотел задержать
движение толпы до окончания нашей подготовки, но раз это ее охладит —
воспользуемся попутным ветром и распустим паруса! Завтра Херихор и Мефрес
должны быть арестованы и приведены во дворец, а с Лабиринтом покончим в
несколько дней.
Члены совета признали, что решение фараона правильно, и
разошлись, поражаясь его решительности и мудрости. Даже военачальники заявили,
что лучше воспользоваться благоприятным стечением обстоятельств, чем копить
силы к тому времени, когда благоприятный случай минет.
Была уже ночь. Прибежал второй гонец из Мемфиса с
донесением, что полиции удалось отстоять иноземцев. Но народ разъярен, и
неизвестно, до чего дойдет завтра.
Теперь гонцы являлись один за другим. Одни приносили вести,
что многолюдные толпы крестьян, вооруженных топорами и дубинками, направляются
со всех сторон к Мемфису. Другие сообщали, что в окрестностях Пеме, Сехема и
Она население убегает в поля, крича, что завтра будет конец света. Третий гонец
привез от Хирама извещение о скором прибытии его в Мемфис. Четвертый доносил,
что полки жрецов тайком пробираются к Мемфису, а из Верхнего Египта двигаются
мощные толпы народа и солдаты, враждебно настроенные против финикиян и даже
против его святейшества.
«Пока те подойдут, — подумал фараон, — верховные
жрецы будут уже у меня в руках и подоспеют полки Нитагора. Святые опоздали на
несколько дней…»
Кроме того, сообщали, что солдаты поймали переодетых жрецов,
пытавшихся проникнуть во дворец фараона, наверно, с недобрыми намерениями.
— Пусть приведут их ко мне, — ответил, смеясь,
фараон, — хочу видеть тех, кто злоумышлял против меня!
Около полуночи досточтимая царица Никотриса попросила
аудиенции у его святейшества. Царица-мать была бледна и вся дрожала. Она велела
офицерам выйти из комнаты фараона и, оставшись с ним наедине, сказала со
слезами:
— Сын мой, у меня очень дурные предзнаменования.
— Я предпочел бы услышать точные сведения о силе и
планах моих врагов.
— Сегодня вечером статуя божественной Исиды в моей
молельне повернулась лицом к стене, а вода в священной цистерне покраснела, как
кровь…
— Это доказывает, — ответил фараон, — что у
нас во дворце есть предатели. Но они не так уж; опасны, если умеют только
загрязнять воду и поворачивать статуи.
— Вся наша прислуга, весь народ убежден, что если твои
войска вступят в храм, то на Египет обрушится великое бедствие.
— Еще большее бедствие, — ответил фараон, —
это наглость жрецов. Допущенные моим вечно живущим отцом во дворец, они думают
теперь, что стали его хозяевами… Но, боги мои, при чем же я тогда останусь?
Неужели я должен отказаться от своих царских прав?!
— Но, по крайней мере, — сказала царица, —
будь великодушен… Да, права свои ты должен защищать. Но не позволяй твоим
солдатам совершать насилия над священными прибежищами богов или оскорблять
жрецов. Помни, что милосердные боги ниспосылают Египту радость, а жрецы,
несмотря на свои ошибки, — у кого их нет? — оказывают неоценимые
услуги нашей стране… Подумай только, если ты их разгонишь и ввергнешь в нищету,
ты уничтожишь мудрость, возвысившую наше государство над всеми другими.
Фараон взял мать за обе руки, поцеловал ее и ответил,
смеясь:
— Женщины всегда преувеличивают. Ты, матушка, говоришь
со мной так, как если бы я был предводителем диких гиксосов, а не фараоном.
Разве я враг жрецам? Разве я ненавижу их мудрость? Хотя бы даже такую
бесплодную, как наблюдение за звездами, которые и без нас движутся по небу, а
пользы от этого ни на дебен. Меня раздражает не их ум или благочестие, а нищета
Египта, который истощается от голода и боится малейшей угрозы Ассирии. Жрецы
же, несмотря на свою мудрость, не только не хотят помочь мне в моих планах, но
оказывают сопротивление самым наглым образом. Позволь же мне убедить их, что не
они, а я хозяин моего наследства. Я не мог бы мстить смирившимся, но
собственной ногой раздавлю гордецов! Они это знают, но еще не верят и, не имея
настоящих сил, хотят запугать меня, предвещая какие-то бедствия. Это их
последнее оружие и прибежище… Когда же они поймут, что я недоступен страху, они
смирятся. И тогда не падет ни один камень с их храмов, ни одного перстня не
лишатся их сокровищницы. Знаю я этих людей!.. Сегодня делают важный вид, потому
что я далеко от них. Но когда я занесу над ними свой бронзовый кулак, они
упадут ниц, и весь этот хаос окончится миром и всеобщим благополучием.
Царица обняла ноги фараона и ушла успокоенная, все же на
прощанье заклиная Рамсеса, чтобы он относился почтительно к богам и был
великодушен к их слугам.
После ухода матери фараон призвал Тутмоса.
— Итак, значит, завтра, — сказал он ему, —
мои войска займут храмы. Объяви, однако, военачальникам, пусть они знают, что я
хочу сохранить святые прибежища нетронутыми и чтобы никто не поднял руки на
жрецов.
— Даже на Мефреса и Херихора? — спросил Тутмос.
— Даже на них. Они будут достаточно наказаны, когда,
отстраненные от всех своих постов, поселятся с мудрецами в храмах, чтобы
беспрепятственно молиться и учиться мудрости.
— Будет так, как ты приказываешь, хотя…
Рамсес поднял кверху палец, давая понять, что не хочет
слушать никаких возражений. Затем, чтобы переменить тему разговора, проговорил,
улыбаясь:
— Помнишь, Тутмос, маневры? Прошло уже два года. Когда
я в тот раз возмущался дерзостью и алчностью жрецов, мог ли ты подумать, что я
так быстро расквитаюсь с ними? О бедная Сарра! О мой маленький сын! Какой он
был красивый!
Слеза скатилась по лицу фараона.
— Право, — сказал он, — если бы я не был
сыном богов, милосердных и великодушных, врагам моим пришлось бы завтра
пережить тяжелые часы… Сколько они мне причинили унижений! Сколько раз по их
вине слезы застилали мне глаза!
|