КНИГА ТРЕТЬЯ
1
Видели ли пророки, молившиеся в подземном храме сфинкса,
нового повелителя Египта во время его остановки под пирамидами, дали ли они
знать о нем в царский дворец и как они это сделали — неизвестно. Но когда
повелитель приближался к переправе, верховный жрец Херихор приказал разбудить
придворных, а когда он переплывал Нил, военачальники, сановники уже ожидали его
в зале для приемов.
С восходом солнца Рамсес XIII с небольшой свитой подъехал ко
дворцу. Слуги пали перед ним ниц, а гвардейцы при звуках труб и барабанов
подняли вверх оружие.
Поздоровавшись с солдатами, фараон поспешил во дворец. Затем
он принял ванну, насыщенную благовониями, и позволил парикмахеру заняться
своими божественными волосами. На вопрос последнего, сбрить ли ему волосы и
бороду, владыка ответил:
— Не надо! Я не жрец, а солдат!
Слова эти в одну минуту стали известны в зале для приемов,
через час облетели дворец, к полудню разнеслись по всему Мемфису, а к вечеру их
уже передавали во всех храмах государства (от Тами-ен-Гора[129] и Сабни-Хетема на севере до Суну и Пилака[130] — на юге).
Узнав о них, номархи, знать, армия, народ и иноземцы были
вне себя от радости, святая же каста жрецов тем ревностнее соблюдала траур по
умершему фараону.
Выйдя из ванны, фараон надел короткую солдатскую рубаху в
черную и желтую полосу, на нее — золотой нагрудник, на ноги — подвязанные
ремнем сандалии, а на голову — плоский шлем с острием. Затем он пристегнул стальной
ассирийский меч, бывший при нем во время сражения у Содовых озер, и, окруженный
множеством военачальников, звеня оружием и хрустя ремнями, вошел в зал.
Здесь его встретил верховный жрец Херихор, рядом с которым
выступали верховные жрецы Сэм, Мефрес и другие, а позади них — верховные судьи
Мемфиса и Фив, несколько номархов из ближайших номов, верховный казначей и
смотрители житниц, скотных дворов, гардероба, дома рабов, хранилищ серебра и
золота, а также множество других сановников.
Херихор поклонился Рамсесу и проговорил с волнением в
голосе:
— Государь! Вечно живущему отцу твоему угодно было
отойти к богам, где он наслаждается вечным счастьем. На тебя легла обязанность
заботиться о судьбах осиротевшего государства. Привет же тебе, господин и
повелитель мира, и да живет вечно его святейшество
Хемсем-Мерер-Амон-Рамсес-сес-нетер — хег-ан[131]!
Присутствующие восторженно подхватили этот возглас. Все
ожидали, что новый повелитель проявит волнение или растерянность. Но, ко
всеобщему удивлению, он лишь нахмурил брови и ответил:
— Согласно воле святейшего отца и законам Египта,
принимаю в свои руки власть и буду править во славу государства и на счастье
народа…
Вдруг повелитель повернулся к Херихору и, пристально глядя
ему в глаза, сказал:
— Я вижу на твоей митре золотую змею. Почему ты надел
на себя символ царской власти?
Гробовая тишина воцарилась в зале. Ни один человек в Египте,
даже самый дерзкий, не мог бы допустить, что молодой фараон начнет свое
правление подобным замечанием, обращенным к самому могущественному лицу в
государстве, пожалуй, более могущественному, чем покойный царь.
Но за спиной молодого повелителя стояло около двадцати
полководцев, на дворе сверкали, точно отлитые из бронзы, гвардейские полки, а
через Нил переправлялась уже его армия, сражавшаяся у Содовых озер, опьяненная
победой, боготворящая своего вождя.
Могущественный Херихор стоял бледный как воск, не в силах
произнести ни звука.
— Я спрашиваю твое высокопреосвященство, —
спокойно повторил фараон, — по какому праву у тебя на митре царский урей?
— Это митра твоего деда, святого Аменхотепа, —
тихо ответил Херихор. — Верховная коллегия повелела мне надевать ее в
важных случаях…
— Святой дед мой, — сказал фараон, — отец
царицы, как особую милость получил право украшать свою митру уреем. Но, насколько
мне известно, его торжественный убор должен храниться среди реликвий храма
Амона.
Херихор успел уже прийти в себя.
— Соблаговолите вспомнить, ваше святейшество, —
пояснил он, — что целые сутки Египет оставался без законного повелителя.
Кто-то должен был будить и укладывать ко сну бога Осириса, осенять
благословением народ и воздавать почести царственным предкам. На это тяжкое
время верховная коллегия повелела мне возложить на себя святую реликвию, потому
что управление государством и служба богам не терпели отлагательства. Но
поскольку сейчас прибыл законный могущественный повелитель, я снимаю с себя эту
чудесную реликвию.
Сказав это, Херихор снял с головы митру, украшенную уреем, и
подал ее верховному жрецу Мефресу.
Грозное лицо фараона прояснилось, и владыка направился к
трону.
Вдруг святой Мефрес остановил его и, склонившись до земли,
сказал:
— Соблаговоли, святейший государь, выслушать
всепокорнейшую просьбу. — Однако ни в голосе, ни в глазах его не было
покорности, когда он, выпрямившись, продолжал: — Я хочу передать тебе слова
верховной коллегии, всех верховных жрецов…
— Говори, — ответил фараон.
— Известно ли вашему святейшеству, — продолжал
Мефрес, — что фараон, не посвященный в сан верховного жреца, не может
совершать особо торжественных жертвоприношений, а также одевать и раздевать
божественного Осириса?
— Понимаю, — перебил его Рамсес. — Я —
фараон, не имеющий сана верховного жреца…
— Поэтому, — продолжал Мефрес, — верховная
коллегия покорнейше просит ваше святейшество назначить кого-либо из верховных
жрецов своим заместителем для исполнения религиозных церемоний.
Слушая эту твердую, властную речь, сказанную тоном, не
допускающим никаких возражений, верховные жрецы и сановники почувствовали себя
как на вулкане, военачальники же, как будто невзначай, стали хвататься за мечи.
Святой Мефрес посмотрел на них с пренебрежением и снова уставился холодным
взглядом в лицо фараона.
Повелитель мира и на этот раз не проявил смущения.
— Хорошо, — ответил он, — что ты напомнил мне
об этой важной обязанности. Военные и государственные дела не позволят мне
уделять время обрядам нашей святой религии, и мне следует назначить себе
заместителя…
Говоря это, повелитель обвел взглядом присутствующих.
По левую руку от Херихора стоял верховный жрец Сэм. Фараон
вгляделся в его кроткое, честное лицо и неожиданно спросил:
— Как твое имя, святой отец? И какие обязанности ты
несешь?
— Зовут меня Сэм, а состою я верховным жрецом храма
Птаха в Бубасте.
— Ты будешь моим заместителем для исполнения
религиозных обрядов, — сказал фараон, указывая на него пальцем.
В толпе присутствующих пробежал шепот восторженного
удивления. Трудно было бы, даже после долгих размышлений и совещаний, выбрать
более достойного жреца на столь высокий пост.
Только Херихор побледнел еще больше, а Мефрес сжал
посиневшие губы и опустил глаза.
Вслед за тем новый фараон воссел на трон, резные ножки
которого изображали фигуры князей и царей девяти подвластных Египту народов.
Херихор подал фараону на золотом блюде белую и красную
корону[132], обвитую золотым змеем. Повелитель
молча возложил ее на голову, присутствующие пали ниц.
Это было еще не торжественное коронование, а лишь принятие
власти.
Когда жрецы окурили фараона благовониями и пропели гимн
Осирису, моля, чтобы он ниспослал на нового владыку всякие благословения,
гражданские и военные сановники были допущены к целованию последней ступеньки
трона. Потом владыка взял золотую ложку и, повторяя молитвы, произносимые вслух
святым Сэмом, воскурил фимиам статуям богов, стоявшим в ряд по обе стороны его
царского престола.
— Что я теперь должен сделать? — спросил
повелитель.
— Показаться народу, — ответил Херихор.
Через позолоченную, широко открытую дверь, по мраморным
ступеням фараон вышел на террасу и, воздев руки, обратил лицо по очереди к
четырем странам света. Раздались звуки труб, и над пилонами взвились флаги. Кто
находился в поле, на дворе или на улице, падал ниц; палка, занесенная над
спиной животного или раба, опускалась, не причинив вреда, и все преступники в
государстве, осужденные в этот день, получали помилование.
Спускаясь с террасы, повелитель спросил:
— Должен я еще что-нибудь исполнить?
— Теперь ваше святейшество ожидает трапеза, а потом
государственные дела, — ответил Херихор.
— Значит, пока я могу отдохнуть, — сказал
фараон. — Где находится тело моего святейшего отца?
— Оно бальзамируется… — тихо ответил Херихор.
Слезы подступили к глазам фараона, губы его дрогнули. Однако
он сдержал себя и молча опустил голову. Не подобало, чтобы слуги видели
волнение на лице столь могучего повелителя.
Чтобы отвлечь внимание государя, Херихор заметил:
— Не соблаговолит ли благочестивый государь принять
знаки почитания от царицы-матери?
— Мне?.. Мне принять знаки почитания от моей
матери?.. — воскликнул в волнении фараон. И, чтобы заставить себя
успокоиться, добавил с принужденной улыбкой: — Ты забыл, что говорит мудрец Ани[133]?.. Может быть, святой Сэм
повторит нам эти прекрасные слова о матери?
— «Помни, — начал Сэм, — что она родила тебя
и вскормила…»
— Да, да! Продолжай! — горячо отозвался фараон,
все еще делая усилия овладеть собой.
— «Если же ты забудешь об этом, она возденет руки свои
к богу, и он услышит ее жалобу. Она долго носила тебя под сердцем, как тяжелое
бремя, и родила по истечении срока. Потом носила на спине и три года кормила
своей грудью. Так воспитала она тебя, не брезгая твоими нечистотами. Когда же
ты пошел в школу и стал учиться письму, она каждый день приносила твоему
учителю хлеб и пиво из дома своего».[134]
Фараон глубоко вздохнул и сказал уже спокойнее:
— Как видите, не подобает, чтобы мать выходила ко мне.
Лучше я пойду к ней.
И прошел через анфиладу покоев, выложенных мрамором,
алебастром и драгоценным деревом, расписанных яркими красками и позолотой,
украшенных барельефами. За ним шла его огромная свита. У входа в покои царицы
он сделал знак, чтобы его оставили одного.
Он прошел переднюю, с минуту постоял у порога, потом
постучался и тихо вошел.
В комнате с голыми стенами, в которой вместо мебели стояли,
в знак траура, только низкие нары, а рядом с ними надтреснутый кувшин с водой,
сидела на камне мать фараона, царица Никотриса. Она была в рубище, босая, лоб
ее был измазан нильской грязью, а сбившиеся волосы посыпаны пеплом.
Увидав Рамсеса, почтенная царица склонилась, чтобы пасть к
его ногам. Но сын бережно поднял ее и сказал со слезами:
— Если ты, мать, склонишься передо мной до земли, то
мне останется разве что спуститься под землю…
Царица прижала его голову к груди, отерла его слезы рукавом
своего рубища и, воздев руки, зашептала:
— Пусть все боги… пусть дух отца и деда твоего даруют
тебе свое покровительство и благословение… О Исида! Я никогда не скупилась на
жертвы тебе, сегодня же приношу самую большую… отдаю тебе моего дорогого сына…
Да станет этот царственный отпрыск безраздельно твоим сыном, и пусть его слава
и могущество умножат твое божественное достояние…
Фараон, обняв и несколько раз поцеловав царицу, усадил ее на
нары, а сам сел на камень.
— Оставил ли мне отец какие-нибудь распоряжения? —
спросил он.
— Он просил тебя только помнить о нем, а верховной
коллегии сказал так: «Оставляю вам наследника, это лев и орел в одном лице,
слушайтесь его, и он поднимет Египет до небывалого могущества…»
— Ты думаешь, жрецы будут мне послушны?
— Помни, — ответила мать, — эмблема фараона —
змея, а змея — это благоразумие, которое долго молчит, но жалит всегда
смертельно. Если ты возьмешь себе в союзники время, ты победишь.
— Херихор слишком дерзок! Сегодня он осмелился надеть
на себя митру святого Аменхотепа. Разумеется, я приказал ему снять ее и
отстраню его от управления. Его и несколько членов верховной коллегии.
Царица покачала головой:
— Ты владыка Египта, — сказала она, — и боги
одарили тебя великой мудростью. Если бы не это, я бы очень опасалась ссоры с
Херихором.
— Я не стану ссориться с ним… Я его прогоню…
— Ты владыка Египта, — повторила мать, — но остерегайся
борьбы со жрецами. Правда, чрезмерная кротость твоего отца сделала их дерзкими.
Не следует, однако, ожесточать их своей суровостью… К тому же подумай, кто тебе
поможет советом?.. Они знают все, что было, есть и будет на земле и на небе;
они читают сокровеннейшие мысли человека, и все сердца послушны им, как листья
ветру. Без них ты не будешь знать, что творится не только в Тире и Ниневии, но
даже в Мемфисе и Фивах.
— Я не отвергаю их мудрости, но требую, чтобы они
служили мне, — ответил фараон. — Я знаю, что их мудрость велика, но
за ними нужно следить, чтобы они не обманывали, и руководить ими, чтоб они не
разрушали государства… Ты сама знаешь, матушка, что они сделали за тридцать лет
с Египтом!.. Народ терпит нужду или бунтует, армия мала, казна пуста, а тем
временем в нескольких месяцах пути от нас, как тесто на дрожжах, поднимается
Ассирия и уже сейчас навязывает нам договоры!..
— Поступай как знаешь, но помни, что эмблема фараона —
змея. А змея — это молчание и благоразумие.
— Ты права, матушка. Но, поверь мне, бывают случаи,
когда необходима смелость. Теперь я уже знаю, что жрецы предполагали затянуть
ливийскую войну на целые годы. Я закончил ее в три недели, и только потому, что
каждый день делал какой-нибудь рискованный, но зато решительный шаг. Если бы я
не бросился навстречу ливийцам в пустыне, что было, конечно, величайшим
безрассудством, ливийцы оказались бы сейчас под Мемфисом…
— Я знаю и то, что ты преследовал Техенну и вас настиг
тифон, — молвила царица. — Ах, безрассудный мой сын… Ты не подумал
обо мне!..
Фараон улыбнулся.
— Будь покойна, — ответил он, — когда фараон
воюет, то по левую и по правую его руку становится Амон. А кто с ним
сравнится?..
Он еще раз обнял царицу и ушел.
|