 Увеличить |
Письмо 22
От президентши де Турвель к госпоже де Воланж
Вам, наверно, приятно будет, сударыня, узнать об одной черте
характера господина де Вальмона, весьма, как мне кажется, отличающейся от всех
тех, какими вам рисовали его облик. Как тягостно иметь нелестное мнение о ком
бы то ни было, как обидно находить одни лишь пороки у тех, кто, в сущности,
обладает всеми качествами, необходимейшими для того, чтобы любить добродетель!
Наконец, вы сами так склонны к снисходительности, что дать вам возможность
пересмотреть слишком суровое суждение о ком-то — значит оказать вам услугу.
По-моему, господин де Вальмон имеет все основания надеяться на такую милость, я
сказала бы даже — на подобное проявление справедливости, и вот почему я так
думаю.
Сегодня утром он вышел на одну из своих прогулок, которые
могут навести на мысль о каком-либо его замысле в наших окрестностях, —
мысль эта действительно возникла у вас, и я, к сожалению своему, может быть,
слишком живо за нее ухватилась. К счастью для него, — и прежде всего для
нас, поскольку это спасает нас от несправедливых суждений, — один из моих
слуг должен был идти в том же направлении [[17]],
что и он, и, таким образом, мое неблаговидное, но оказавшееся весьма уместным
любопытство было удовлетворено. Он доложил нам, что господин де Вальмон,
обнаружив в деревне *** несчастное семейство, чей домашний скарб распродавался
за неуплату налогов, не только поспешил уплатить долг этих бедных людей, но
даже дал им довольно крупную сумму денег. Слуга мой был свидетелем этого
благородного поступка, и он добавил, что, по словам крестьян, говоривших об
этом между собой и с ним, чей-то слуга, на которого они ему указали и которого
мой человек считает слугой господина де Вальмона, вчера собирал сведения о
жителях деревни, нуждающихся в помощи. Если это так, то мы имеем здесь не
мимолетное сострадание, вызванное случайными обстоятельствами, а определенное
намерение сделать доброе дело, стремление к благотворительности —
благороднейшая добродетель благороднейших душ. Однако случайность ли это или
обдуманный поступок, деяние это похвально, и от одного рассказа о нем я
расчувствовалась до слез. Добавлю, — и по-прежнему в интересах
справедливости, — что, когда я заговорила с ним об этом поступке, о
котором сам он не проронил ни слова, он сначала стал его отрицать, а когда ему
пришлось в нем признаться, заговорил о нем, как о таком ничтожном деле, что скромность
лишь удваивает его заслугу.
Скажите же мне теперь, уважаемый друг мой, действительно ли
господин де Вальмон столь уж нераскаянный распутник? Если он таков и в то же
время способен поступать так, как сегодня, что же тогда остается на долю
порядочных людей? Как злые могут разделять с добрыми священную радость
благодеяний? Допустил ли бы господь, чтобы честная семья получила из рук
негодяя помощь, за которую стала бы потом возносить благодарность небесному
провидению? Угодно ли будет ему, чтобы чистые уста расточали благословения
недостойному? Нет. Я предпочитаю думать, что, как бы продолжительны ни были эти
заблуждения, они не вечны, и не могу считать человека, творящего добро, врагом
добродетели. Господин де Вальмон является, может быть, лишь примером того, как
опасны связи. Я кончаю на этой мысли, которая мне нравится. Если, с одной
стороны, она может послужить ему оправданием в ваших глазах, то, с другой
стороны, она заставляет меня все больше и больше ценить нежную дружбу,
соединившую меня с вами на всю жизнь. Имею честь... и т.д.
Р.S. Мы с госпожой де Розмонд отправляемся сейчас
посетить эту честную и несчастную семью и прибавить нашу запоздалую помощь к
той, которая оказана была господином де Вальмоном. Мы берем его с собой. Таким
образом, мы хотя бы дадим этим добрым людям возможность еще раз повидать своего
благодетеля. Кажется, это все, что он оставил на нашу долю.
Из ***, 20 августа 17...
Письмо 23
От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей
Мы остановились на моем возвращении в замок; продолжаю
рассказ.
Я только успел привести себя немного в порядок и тотчас же
отправился в гостиную, где моя прелестница сидела за вышиванием, в то время как
местный священник читал моей тетушке газету. Я устроился возле пяльцев. Взоры,
еще более нежные, чем обычно, почти ласкающие, вскоре подсказали мне, что слуга
уже доложил о выполнении порученного ему дела. И впрямь, милая моя
разоблачительница не могла долго скрывать украденный у меня секрет и, не
постеснявшись перебить достопочтенного пастыря, — хотя газету он читал
так, словно произносил проповедь, — заявила: «А у меня тоже есть
новость», — и тут же рассказала мое приключение с точностью, делающей
честь ее осведомителю. Вы сами понимаете, какую я напустил на себя скромность.
Но разве можно остановить женщину, когда она расхваливает человека, которого,
сама того не сознавая, любит? Я уж решил не перебивать ее. Можно было подумать,
что она произносит славословие какому-нибудь святому угоднику. Я же тем
временем не без надежды наблюдал все то, что служило как бы залогом любви:
полный оживления взгляд, движения, ставшие гораздо свободнее, и особенно голос
— он уже заметно изменился, выдавая смятенность ее души. Не успела она кончить
свой рассказ, как госпожа де Розмонд сказала мне: «Подойди ко мне, племянник,
подойди, дай я тебя поцелую». Тут я сразу почувствовал, что прелестная
проповедница тоже не сможет устоять против поцелуя. Правда, она попыталась
бежать, но вскоре оказалась в моих объятиях и не только не в силах была
обороняться, но едва устояла на ногах. Чем больше я наблюдаю эту женщину, тем
желаннее она мне становится. Она поспешила вернуться к пяльцам, для всех делая
вид, будто снова принялась вышивать. Но я хорошо заметил, что руки у нее
дрожали и она не в состоянии была продолжать работу.
После обеда дамы пожелали проведать бедняков, которым я
столь благородно оказал помощь. Я сопровождал их. Избавлю вас от повторения
сцены благодарности и восхвалений. Сердцу моему, трепещущему от сладостного
воспоминания, не терпится возвратиться в замок. Всю дорогу моя прелестная
президентша была задумчивей, чем обычно, и не вымолвила ни слова. Занятый
мыслями о том, какие средства изобрести, чтобы получше использовать
впечатление, произведенное событиями этого дня, я тоже хранил молчание.
Говорила одна лишь госпожа де Розмонд, изредка получая от нас немногословные
ответы. Мы ей, видимо, наскучили; я этого хотел и достиг своей цели. Как только
мы вышли из экипажа, она удалилась к себе, оставив меня и мою прелестницу
вдвоем в слабо освещенной гостиной: сладостный полусумрак, придающий смелость
робкому чувству любви.
Без труда направил я беседу по желанному для меня руслу.
Рвение милой проповедницы послужило мне лучше, чем вся моя ловкость. «Когда
человек достоин творить добрые дела, — сказала она, устремив на меня
кроткий взгляд, — как может он всю свою жизнь поступать дурно?»
«Я не заслуживаю, — возразил я, — ни этой похвалы,
ни этого упрека, и не могу представить себе, чтобы вы с вашим умом еще не
разгадали меня. Пусть моя откровенность даже повредит мне в ваших
глазах, — вы настолько достойны ее, что я не могу вам в ней отказать. Ключ
к моему поведению вы найдете в моем характере — слишком, к сожалению, слабом.
Окруженный людьми безнравственными, я подражал их порокам, я даже, может быть,
из ложного самолюбия старался их перещеголять. Здесь же, покоренный примером
добродетели, я попытался хотя бы следовать вам, не имея надежды с вами
сравняться. И, может быть, поступок, за который вы меня сегодня хвалите,
потеряет всякую цену в ваших глазах, если вы узнаете подлинные мои побуждения.
(Видите, прелестный друг мой, как недалек я был от истины!) Не мне, —
продолжал я, — обязаны были эти несчастные помощью, которую оказал им я. В
том, в чем вы усматриваете похвальное деяние, я искал лишь средства
понравиться. Я оказался, — раз уж нужно говорить все до конца, —
ничтожным служителем божества, которому поклоняюсь. (Тут она попыталась
прервать меня, но я не дал ей этого сделать.) И сейчас, — добавил
я, — лишь по слабости своей выдал я тайну. Я давал себе слово умолчать о
ней, для меня счастьем было поклонение вашим добродетелям, равно как и вашим
прелестям, — поклонение, о котором вы никогда не должны были узнать. Но,
имея перед глазами пример чистосердечия, я не в силах быть обманщиком и не хочу
упрекать себя в неблаговидном притворстве по отношению к вам. Не думайте, что я
оскорблю вас преступной надеждой. Я буду несчастен, знаю это, но даже страдания
мои будут мне дороги: они послужат доказательством беспредельности моей любви.
К вашим ногам, к сердцу вашему повергну я свои муки, там почерпну я силы для
новых страданий, там обрету сострадание и почту себя утешенным, так как вы меня
пожалели. О обожаемая, выслушайте меня, пожалейте, помогите мне». Я бросился к
ее ногам, сжимая ее руки в своих. Но она внезапным движением вырвала их у меня
и, прижав к глазам с выражением отчаянья, вскричала: «О, я несчастная!» — и
тотчас же зарыдала. К счастью, я довел себя до того, что и сам плакал: вновь
завладев ее руками, я омывал их слезами. Эта предосторожность оказалась
необходимой, ибо она была так поглощена своим страданием, что не заметила бы
моего, если бы я не прибег к этому способу обратить на него ее внимание. При
этом я выиграл то, что получил возможность вдоволь налюбоваться ее прелестным
лицом, еще похорошевшим благодаря покоряющему очарованию слез. Я настолько
разгорячился и так мало владел собой, что едва не поддался искушению
воспользоваться этой минутой.
Как же велика наша слабость, как сильна власть
обстоятельств, если даже я, позабыв о своих замыслах, рисковал тем, что
преждевременное торжество могло отнять у меня прелесть долгой борьбы с нею и
все подробности ее тяжкого поражения, если в порыве юношеского желания я едва
не обрек победителя госпожи де Турвель на то, что плодом его трудов оказалось
бы только жалкое преимущество обладания лишней женщиной! Да, она должна
сдаться, но пусть поборется, пусть у нее не хватит сил для победы, но окажется
достаточно для сопротивления, пусть она испытает всю полноту ощущения
собственной слабости и вынуждена будет признать свое поражение. Предоставим
жалкому браконьеру возможность убить из засады оленя, которого он подстерег:
настоящий охотник должен загнать дичь. Возвышенный замысел, не правда ли? Но,
может быть, сейчас я сожалел бы, что не осуществил его, если бы случай не помог
моей предусмотрительности.
Мы услышали шум: кто-то шел в гостиную. Госпожа де Турвель
испугалась, быстро вскочила, схватила один из подсвечников и вышла.
Воспрепятствовать ей было невозможно. Оказалось, что это был слуга. Убедившись
в этом, я последовал за нею. Не успел я сделать несколько шагов, как услышал,
что, либо узнав их, либо поддавшись неясному ощущению страха, она побежала
быстрее и не вошла, а скорее влетела в свою комнату, закрыв за собою дверь. Я
подошел к двери, но она была заперта на ключ. Стучать я, разумеется, не стал:
это дало бы ей возможность без труда оказать сопротивление. Мне пришла в голову
простая и удачная мысль попытаться увидеть ее через замочную скважину, и я
действительно увидел эту обворожительную женщину — она стояла на коленях, вся в
слезах, и горячо молилась. К какому богу дерзала она взывать? Есть ли бог столь
могущественный, чтобы противиться любви? Тщетно прибегает она теперь к помощи
извне: ныне я один властен над ее судьбой.
Полагая, что для одного дня мною вполне достаточно сделано,
я тоже удалился в свою комнату и принялся вам писать. Я надеялся увидеть ее за
ужином, но она велела передать, что плохо себя чувствует, и легла. Госпожа де
Розмонд хотела подняться к ней в комнату, но коварная больная сослалась на
головную боль, при которой ей просто невозможно кого бы то ни было видеть. Вы,
конечно, понимаете, что после ужина мы сидели недолго и что у меня тоже
разболелась голова. Удалившись к себе, я написал ей длинное письмо, жалуясь на
ее суровость, и лег спать, решив передать его сегодня утром. Из даты этого
письма вы легко можете заключить, что спал я плохо. Рано встав, я перечел свое
письмо и сразу же заметил, что плохо владел собой, проявив в нем больше пыла,
чем любви, и больше досады, чем грусти. Надо будет его переделать, но в более спокойном
состоянии. Вижу, что уже светает, и надеюсь, что утренняя свежесть поможет мне
уснуть. Сейчас я снова лягу и, как ни велика власть этой женщины надо мной,
обещаю вам не заниматься ею настолько, чтобы у меня не оставалось времени
подолгу думать о вас. Прощайте, прелестный мой друг.
Из ***, 21 августа 17...
|
