Христос воскрес
Христос воскрес, моя Реввека!
Сегодня следуя душой
Закону бога-человека,
С тобой цалуюсь, ангел мой.
А завтра к вере Моисея
За поцалуй я не робея
Готов, еврейка, приступить —
И даже то тебе вручить,
Чем можно верного еврея
От православных отличить.
Чедаеву
В стране, где я забыл тревоги прежних
лет,
Где прах Овидиев пустынный мой сосед,
Где слава для меня предмет заботы
малой,
Тебя недостает душе моей усталой.
Врагу стеснительных условий и оков,
Не трудно было мне отвыкнуть от
пиров,
Где праздный ум блестит, тогда как
сердце дремлет,
И правду пылкую приличий хлад
объемлет.
Оставя шумный круг безумцев молодых,
В изгнании моем я не жалел об них;
Вздохнув, оставил я другие
заблужденья,
Врагов моих предал проклятию
забвенья,
И, сети разорвав, где бился я в
плену,
Для сердца новую вкушаю тишину.
В уединении мой своенравный гений
Познал и тихой труд, и жажду
размышлений.
Владею днем моим; с порядком дружен
ум;
Учусь удерживать вниманье долгих дум:
Ищу вознаградить в объятиях свободы
Мятежной младостью утраченные годы
И в просвещении стать с веком
наровне.
Богини мира, вновь явились Музы мне
И независимым досугам улыбнулись;
Цевницы брошенной уста мои коснулись;
Старинный звук меня обрадовал – и
вновь
Пою мои мечты, природу и любовь,
И дружбу верную, и милые предметы,
Пленявшие меня в младенческие леты,
В те дни, когда, еще незнаемый никем,
Не зная ни забот, ни цели, ни систем,
Я пеньем оглашал приют забав и лени
И царскосельские хранительные сени.
Но Дружбы нет со мной. Печальный вижу
я
Лазурь чужих небес, полдневные края;
Ни музы, ни труды, ни радости
досуга —
Ничто не заменит единственного друга.
Ты был целителем моих душевных сил;
О неизменный друг, тебе я посвятил
И краткий век, уже испытанный
Судьбою,
И чувства – может быть спасенные
тобою!
Ты сердце знал мое во цвете юных
дней;
Ты видел, как потом в волнении
страстей
Я тайно изнывал, страдалец
утомленный;
В минуту гибели над бездной потаенной
Ты поддержал меня недремлющей рукой;
Ты другу заменил надежду и покой;
Во глубину души вникая строгим
взором,
Ты оживлял ее советом иль укором;
Твой жар воспламенял к высокому
любовь;
Терпенье смелое во мне рождалось
вновь;
Уж голос клеветы не мог меня обидеть,
Умел я презирать, умея ненавидеть.
Что нужды было мне в торжественном
суде
Холопа знатного, невежды <при>
звезде,
Или философа, который в прежни лета
Развратом изумил четыре части света,
Но просветив себя, загладил свой
позор:
Отвыкнул от вина и стал картежный
вор?
Оратор Лужников, никем не замечаем,
Мне мало досаждал своим безвредным
лаем
Мне ль было сетовать о толках
шалунов,
О лепетаньи дам, зоилов и глупцов
И сплетней разбирать игривую затею,
Когда гордиться мог я дружбою твоею?
Благодарю богов: прешел я мрачный
путь;
Печали ранние мою теснили грудь;
К печалям я привык, расчелся я с
Судьбою
И жизнь перенесу стоической душою.
Одно желание: останься ты со мной!
Небес я не томил молитвою другой.
О скоро ли, мой друг, настанет срок
разлуки?
Когда соединим слова любви и руки?
Когда услышу я сердечный твой
привет?…
Как обниму тебя! Увижу кабинет,
Где ты всегда мудрец, а иногда
мечтатель
И ветреной толпы бесстрастный
наблюдатель.
Приду, приду я вновь, мой милый
домосед,
С тобою вспоминать беседы прежних
лет,
Младые вечера, пророческие споры,
Знакомых мертвецов живые разговоры;
Поспорим, перечтем, посудим,
побраним,
Вольнолюбивые надежды оживим,
И счастлив буду я; но только, ради
бога,
Гони ты Шепинга от нашего порога.
* * *
Кто видел край, где роскошью природы
Оживлены дубравы и луга.
Где весело шумят <и> блещут
воды
И мирные ласкают берега,
Где на холмы под лавровые своды
Не смеют лечь угрюмые снега?
[Скажите мне: кто видел край
прелестный,
Где я любил, изгнанник неизвестный]?
Златой предел! любимый край Эльвины,
К тебе летят желания мои!
Я помню скал прибрежные стремнины,
Я помню вод веселые струи,
И тень, и шум – и красные долины,
Где [в тишине] простых татар семьи
Среди забот и с дружбою взаимной
Под кровлею живут гостеприимной.
Всё живо там, все там очей отрада,
Сады татар, селенья, города:
Отражена волнами скал громада,
В морской дали теряются суда,
Янтарь висит на лозах винограда;
Б лугах шумят бродящие стада…
И зрит пловец – могила Митридата
Озарена сиянием заката.
И там, где мирт шумит над падшей
урной,
Увижу ль вновь сквозь темные леса
И своды скал, и моря блеск лазурный.
И ясные, как радость, небеса?
Утихнет ли волненье жизни бурной?
Минувших лет воскреснет ли краса?
Приду ли вновь под сладостные тени
Душой уснуть на лоне мирной лени?[15]
* * *
Раззевавшись от обедни,
К К<атакази> еду в дом.
Что за греческие бредни,
Что за греческой содом!
Подогнув под <-> ноги,
За вареньем, средь прохлад,
Как египетские боги,
Дамы преют и молчат.
"Признаюсь пред всей
Европой, —
Хромоногая кричит: —
М<аврогений> толсто<->ый
Душу, сердце мне томит.
Муж! вотще карманы грузно
Ты набил в семье моей.
И вотще ты пятишь гузно,
М<аврогений> мне милей".
Здравствуй, круглая соседка!
Ты бранчива, ты скупа,
Ты неловкая кокетка,
Ты плешива, ты глупа.
Говорить с тобой нет мочи —
Всё прощаю! бог с тобой;
Ты с утра до темной ночи
Рада в банк играть со мной.
Вот еврейка с Тадарашкой.
Пламя пышет в подлеце,
Лапу держит под рубашкой,
Рыло на ее лице.
Весь от ужаса хладею:
Ах, еврейка, бог убьет!
Если верить Моисею,
Скотоложница умрет!
Ты наказана сегодня,
И тебя пронзил Амур,
О чувствительная сводня,
О краса молдавских дур.
Смотришь: каждая девица
Пред тобою с молодцом,
Ты ж одна, моя вдовица,
С указательным перстом.
Ты умна, велеречива,
Кишеневская Жанлис,
Ты бела, жирна, шутлива,
Пучеокая Тарсис.
Не хочу судить я строго,
Но к тебе не льнет душа —
Так послушай, ради бога,
Будь глупа, да хороша.
* * *
Недавно бедный музульман
В Юрзуфе жил с детьми, с женою;
Душевно почитал священный Алькоран
И счастлив был своей судьбою;
Мехмет (так звался он) прилежно целый
день
Ходил за ульями, за стадом
И за домашним виноградом,
Не зная, что такое лень;
Жену свою любил – <Фатима> это
знала,
И каждый год ему детей она
рожала —
По-нашему, друзья, хоть это и смешно,
Но у татар уж так заведено. —
Фатима раз – (она в то время
Несла трехмесячное бремя, —
А каждый ведает, что в эти времена
И даже самая степенная [жена]
Имеет прихоти то эти, <то>
другие,
И, боже упаси, какие!)
Фатима говорит умильно муженьку:
"Мой друг, мне хочется ужасно
каймаку.
Теряю память я, рассу<док>,
Во мне так и горит желудок;
Я не спала всю ночь – и посмотри,
душа,
Сегодня, верно, <я> совсем
нехорошо.
Всего мне [должно опасаться]:
Не смею даже почесаться,
Чтоб крошку не родить с сметаной на
носу —
Такой я муки не снесу.
Любезный, миленькой, красавец, мой
дружочек,
Достань мне каймаку хоть крохотный
кусочек".
Мехмет [разнежился], собрался,
завязал
В кушак тарелку жестяную,
Детей благословил, жену поцеловал
И мигом <?> в ближнюю долину
побежал,
Чтобы порадовать больную.
Не шел он, а летел – зато в обратный
путь
Пустился по горам, едва, едва шагая;
И скоро стал искать, совсем
изнемогая,
Местечка, где бы отдохнуть.
По счастью, на конце долины
Увидел он ручей,
Добрел до берегов и лег в тени
ветвей.
Журчанье вод, дерев вершины,
Душистая трава, прохладный бережок,
И тень, и легкой <?>
ветерок —
Всё нежило, всё говорило:
«Люби иль почивай!» – Люби!
таких затей
Мехмету в ум не приходило,
Хоть [он] и мог <?>. – Но
спать! вот это мило —
Благоразумн<ей> и
верней. —
За то Мехмет, как царь, уснул в
долине;
Положим, что царям [приятно спать]
дано
Под балдахином <на перине>,
Хоть это, впрочем, мудрено.
|
