 Увеличить |
III
Епархиальный
архиерей, старый, очень полный, был болен ревматизмом или подагрой и уже месяц
не вставал с постели. Преосвященный Петр проведывал его почти каждый день и
принимал вместо него просителей. И теперь, когда ему нездоровилось, его
поражала пустота, мелкость всего того, о чем просили, о чем плакали; его
сердили неразвитость, робость; и всё это мелкое и ненужное угнетало его своею
массою, и ему казалось, что теперь он понимал епархиального архиерея, который
когда-то, в молодые годы, писал «Учения о свободе воли», теперь же, казалось,
весь ушел в мелочи, всё позабыл и не думал о боге. За границей преосвященный,
должно быть, отвык от русской жизни, она была не легка для него; народ казался
ему грубым, женщины-просительницы скучными и глупыми, семинаристы и их учителя
необразованными, порой дикими. А бумаги, входящие и исходящие, считались
десятками тысяч, и какие бумаги! Благочинные во всей епархии ставили
священникам, молодым и старым, даже их женам и детям, отметки по поведению,
пятерки и четверки, а иногда и тройки, и об этом приходилось говорить, читать и
писать серьезные бумаги. И положительно нет ни одной свободной минуты, целый
день душа дрожит, и успокаивался преосвященный Петр, только когда бывал в
церкви.
Не мог
он никак привыкнуть и к страху, какой он, сам того не желая, возбуждал в людях,
несмотря на свой тихий, скромный нрав. Все люди в этой губернии, когда он
глядел на них, казались ему маленькими, испуганными, виноватыми. В его присутствии
робели все, даже старики протоиереи, все «бухали» ему в ноги, а недавно одна
просительница, старая деревенская попадья, не могла выговорить ни одного слова
от страха, так и ушла ни с чем. И он, который никогда не решался в проповедях
говорить дурно о людях, никогда не упрекал, так как было жалко, – с просителями
выходил из себя, сердился, бросал на пол прошения. За всё время, пока он здесь,
ни один человек не поговорил с ним искренно, попросту, по-человечески; даже
старуха мать, казалось, была уже не та, совсем не та! И почему, спрашивается, с
Сисоем она говорила без умолку и смеялась много, а с ним, с сыном, была
серьезна, обыкновенно молчала, стеснялась, что совсем не шло к ней? Единственный
человек, который держал себя вольно в его присутствии и говорил всё, что хотел,
был старик Сисой, который всю свою жизнь находился при архиереях и пережил их
одиннадцать душ. И потому-то с ним было легко, хотя, несомненно, это был
тяжелый, вздорный человек.
Во
вторник после обедни преосвященный был в архиерейском доме и принимал там просителей,
волновался, сердился, потом поехал домой. Ему по-прежнему нездоровилось, тянуло
в постель; но едва он вошел к себе, как доложили, что приехал Еракин, молодой
купец, жертвователь, по очень важному делу. Надо было принять его. Сидел Еракин
около часа, говорил очень громко, почти кричал, и было трудно понять, что он
говорит.
– Дай
бог, чтоб! – говорил он, уходя. – Всенепременнейше! По обстоятельствам, владыко
преосвященнейший! Желаю, чтоб!
После
него приезжала игуменья из дальнего монастыря. А когда она уехала, то ударили к
вечерне, надо было идти в церковь.
Вечером
монахи пели стройно, вдохновенно, служил молодой иеромонах с черной бородой; и
преосвященный, слушая про жениха, грядущего в полунощи, и про чертог
украшенный,[5]
чувствовал не раскаяние в грехах, не скорбь, а душевный покой, тишину и
уносился мыслями в далекое прошлое, в детство и юность, когда также пели про
жениха и про чертог, и теперь это прошлое представлялось живым, прекрасным,
радостным, каким, вероятно, никогда и не было. И, быть может, на том свете, в
той жизни мы будем вспоминать о далеком прошлом, о нашей здешней жизни с таким
же чувством. Кто знает! Преосвященный сидел в алтаре, было тут темно. Слезы
текли по лицу. Он думал о том, что вот он достиг всего, что было доступно
человеку в его положении, он веровал, но всё же не всё было ясно, чего-то еще
недоставало, не хотелось умирать; и всё еще казалось, что нет у него чего-то
самого важного, о чем смутно мечталось когда-то, и в настоящем волнует всё та
же надежда на будущее, какая была и в детстве, и в академии, и за границей.
«Как они сегодня хорошо поют! – думал он, прислушиваясь к пению. – Как хорошо!»
|
