VI
Они вошли в хорошую, просторную избу, и, только войдя сюда,
Макар заметил, что на дворе был сильный мороз. Посредине избы стоял камелек
чудной резной работы, из чистого серебра, и в нем пылали золотые поленья, давая
ровное тепло, сразу проникавшее все тело. Огонь этого чудного камелька не резал
глаз, не жег, а только грел, и Макару опять захотелось вечно стоять здесь и
греться. Поп Иван также подошел к камельку и протянул к нему иззябшие руки.
В избе было четверо дверей, из которых только одна вела
наружу, а в другие то и дело входили и выходили какие-то молодые люди в длинных
белых рубахах. Макар подумал, что это, должно быть, работники здешнего Тойона.
Ему казалось, что он где-то их уже видел, но не мог вспомнить, где именно.
Немало удивляло его то обстоятельство, что у каждого работника на спине
болтались большие белые крылья, и он подумал, что, вероятно, у Тойона есть еще
другие работники, так как эти, наверное, не могли бы с своими крыльями
пробираться сквозь чащу тайги для рубки дров или жердей.
Один из работников подошел к камельку и, повернувшись к нему
спиною, заговорил с попом Иваном:
- Говори!
- Нечего, - отвечал попик.
- Что ты слышал на свете?
- Ничего не слыхал.
- Что видел?
- Ничего не видал.
Оба помолчали, и тогда поп сказал:
- Привел вот одного.
- Это чалганец? - спросил работник.
- Да, чалганец.
- Ну, значит, надо приготовить большие весы.
И он ушел в одну из дверей, чтобы распорядиться, а Макар
спросил у попа, зачем нужны весы и почему именно большие?
- Видишь, - ответил поп несколько смущенно, - весы нужны,
чтобы взвесить добро и зло, какое ты сделал при жизни. У всех остальных людей
зло и добро приблизительно уравновешивают чашки; у одних чалганцев грехов так
много, что для них Тойон велел сделать особые весы с громадной чашкой для
грехов.
От этих слов у Макара как будто скребнуло по сердцу. Он стал
робеть.
Работники внесли и поставили большие весы. Одна чашка была
золотая и маленькая, другая - деревянная, громадных размеров. Под последней
вдруг открылось глубокое черное отверстие.
Макар подошел и тщательно осмотрел весы, чтобы не было
фальши. Но фальши не было. Чашки стояли ровно, не колеблясь.
Впрочем, он не вполне понимал их устройство и предпочел бы
иметь дело с безменом, на котором в течение долгой жизни он отлично выучился и
продавать, и покупать с некоторой выгодой для себя.
- Тойон идет, - сказал вдруг поп Иван и стал быстро
обдергивать ряску.
Средняя дверь отворилась, и вошел старый-престарый Тойон, с
большою серебристою бородой, спускавшеюся ниже пояса. Он был одет в богатые,
неизвестные Макару меха и ткани, а на ногах у него были теплые сапоги, обшитые
плисом, какие Макар видел на старом иконописце.
И при первом же взгляде на старого Тойона Макар узнал, что
это тот самый старик, которого он видел нарисованным в церкви. Только тут с ним
не было сына; Макар подумал, что, вероятно, последний ушел по хозяйству. Зато
голубь влетел в комнату и, покружившись у старика над головою, сел к нему на
колени. И старый Тойон гладил голубя рукою, сидя на особо приготовленном для
него стуле.
Лицо старого Тойона было доброе, и, когда у Макара
становилось слишком уж тяжело на сердце, он смотрел на это лицо, и ему становилось
легче.
А на сердце у него становилось тяжело потому, что он
вспомнил вдруг всю свою жизнь до последних подробностей, вспомнил каждый свой
шаг, и каждый удар топора, и каждое срубленное дерево, и каждый обман, и каждую
рюмку выпитой водки.
И ему стало стыдно и страшно. Но, взглянув в лицо старого
Тойона, он ободрился.
А ободрившись, подумал, что, быть может, кое-что удастся и
скрыть.
Старый Тойон посмотрел на него и спросил, кто он, и откуда,
и как зовут, и сколько ему лет от роду.
Когда Макар ответил, старый Тойон спросил:
- Что сделал ты в своей жизни?
- Сам знаешь, - ответил Макар. - У тебя должно быть
записано.
Макар испытывал старого Тойона, желая узнать, действительно
ли у него записано все.
- Говори сам, не молчи! - сказал старый Тойон.
И Макар опять ободрился.
Он стал перечислять свои работы, и хотя он помнил каждый
удар топора, и каждую срубленную жердь, и каждую борозду, проведенную сохою, но
он прибавлял целые тысячи жердей, и сотни возов дров, и сотни бревен, и сотни
пудов посева.
Когда он все перечислил, старый Тойон обратился к попу
Ивану:
- Принеси-ка сюда книгу.
Тогда Макар увидел, что поп Иван служит у Тойона суруксутом
(писарем), и очень осердился, что тот по-приятельски не сказал ему об этом
раньше.
Поп Иван принес большую книгу, развернул ее - и стал читать.
- Загляни-ка, - сказал старый Тойон, - сколько жердей?
Поп Иван посмотрел и сказал с прискорбием:
- Он прибавил целых тринадцать тысяч.
- Врет он! - крикнул Макар запальчиво. - Он, верно, ошибся,
потому что он пьяница и умер нехорошею смертью!
- Замолчи ты! - сказал старый Тойон. - Брал ли он с тебя
лишнее за крестины или за свадьбы? Вымогал ли он ругу?
- Что говорить напрасно! - ответил Макар.
- Вот видишь, - сказал Тойон, - я знаю и сам, что он любил
выпить...
И старый Тойон осердился.
- Читай теперь его грехи по книге, потому что он обманщик, и
я ему не верю, - сказал он попу Ивану.
А между тем работники кинули на золотую чашку Макаровы
жерди, и его дрова, и его пахоту, и всю его работу. И всего оказалось так
много, что золотая чашка весов опустилась, а деревянная поднялась
высоко-высоко, и ее нельзя было достать руками, и молодые божьи работники
взлетели на своих крыльях, и целая сотня тянула ее веревками вниз.
Тяжела была работа чалганца!
А поп Иван стал вычитывать обманы, и оказалось, что обманов
было двадцать одна тысяча девятьсот тридцать три обмана; и поп стал
высчитывать, сколько Макар выпил бутылок водки, и оказалось - четыреста
бутылок; и поп читал далее, а Макар видел, что деревянная чашка весов перетягивает
золотую и что она опускается уже в яму, и пока поп читал, она все опускалась.
Тогда Макар подумал про себя, что дело его плохо, и, подойдя
к весам, попытался незаметно поддержать чашку ногою. По один из работников
увидел это, и у них вышел шум.
- Что там такое? - спросил старый Тойон.
- Да вот он хотел поддержать весы ногою, - ответил работник.
Тогда Тойон гневно обратился к Макару и сказал:
- Вижу, что ты обманщик, ленивец и пьяница... И за тобой
осталась недоимка, и поп за тобою считает ругу, и исправник грешит из-за тебя,
ругая тебя каждый раз скверными словами!..
И, обратясь к попу Ивану, старый Тойон спросил:
- Кто в Чалгане кладет на лошадей более всех клади и кто
гоняет их всех больше?
Поп Иван ответил:
- Церковный трапезник. Он гоняет почту и возит исправника.
Тогда старый Тойон сказал:
- Отдать этого ленивца трапезнику в мерины, и пусть он возит
на нем исправника, пока не заездит... А там мы посмотрим.
И только что старый Тойон сказал это слово, как дверь
отворилась и в избу вошел сын старого Тойона и сел от него по правую руку.
И сын сказал:
- Я слышал твой приговор... Я долго жил на свете и знаю
тамошние дела: тяжело будет бедному человеку возить исправника! Но... да
будет!.. Только, может быть, он еще что-нибудь скажет. Говори, барахсан
(бедняга)!
Тогда случилось что-то странное. Макар, тот самый Макар,
который никогда в жизни не произносил более десяти слов кряду, вдруг ощутил в
себе дар слова. Он заговорил и сам изумился. Стало как бы два Макара: один
говорил, другой слушал и удивлялся. Он не верил своим ушам. Речь у него лилась
плавно и страстно, слова гнались одно за другим вперегонку и потом становились
длинными, стройными рядами. Он не робел. Если ему и случалось запнуться, то
тотчас же он оправлялся и кричал вдвое громче. А главное чувствовал сам, что
говорил убедительно.
Старый Тойон, немного осердившийся сначала за его дерзость,
стал потом слушать с большим вниманием, как бы убедившись, что Макар не такой
уж дурак, каким казался сначала. Поп Иван в первую минуту даже испугался и стал
дергать Макара за полу соны, но Макар отмахнулся и продолжал по-прежнему. Потом
и попик перестал пугаться и даже расцвел улыбкой, видя, что его прихожанин
режет правду и что эта правда приходится по сердцу старому Тойону. Даже молодые
люди в длинных рубахах и с белыми крыльями, жившие у старого Тойона в
работниках, приходили из своей половины к дверям и с удивлением слушали речь
Макара, поталкивая друг друга локтями.
Он начал с того, что не желает идти к трапезнику в мерины. И
не потому не желает, что боится тяжелой работы, а потому, что это решение
неправильно. А так как это решение неправильно, то он ему не подчинится и не
поведет даже ухом, не двинет ногою. Пусть с ним делают, что хотят! Пусть даже
отдадут чертям в вечные комночиты, - он не будет возить исправника, потому что
это неправильно. И пусть не думают, что ему страшно положение мерина: трапезник
гоняет мерина, но кормит его овсом, а его гоняли всю жизнь, но овсом никогда не
кормили.
- Кто тебя гонял? - спросил старый Тойон с сердцем.
Да, его гоняли всю жизнь! Гоняли старосты и старшины,
заседатели и исправники, требуя подати; гоняли попы, требуя ругу; гоняли нужда
и голод; гоняли морозы и жары, дожди и засухи; гоняла промерзшая земля и злая
тайга!.. Скотина идет вперед и смотрит в землю, не зная, куда ее гонят... И он
также... Разве он знал, что поп читает в церкви и за что идет ему руга? Разве
он знал, зачем и куда увели его старшего сына, которого взяли в солдаты, и где
он умер, и где теперь лежат его бедные кости?
Говорят, он пил много водки? Конечно, это правда: его сердце
просило водки...
- Сколько, говоришь ты, бутылок?
- Четыреста, - ответил поп Иван, заглянув в книгу.
Хорошо! Но разве это была водка? Три четверти было воды и
только одна четверть настоящей водки, да еще настой табаку. Стало быть, триста
бутылок надо скинуть со счета.
- Правду ли он говорит все это? - спросил старый Тойон у
попа Ивана, и видно было, что он еще сердится.
- Чистую правду, - торопливо ответил поп, а Макар продолжал.
Он прибавил тринадцать тысяч жердей? Пусть так! Пусть он
нарубил только шестнадцать тысяч. А разве этого мало? И, притом, две тысячи он
рубил, когда у него была больна первая его жена... И у него было тяжело на
сердце, и он хотел сидеть у своей старухи, а нужда его гнала в тайгу... И в
тайге он плакал, и слезы мерзли у него на ресницах, и от горя холод проникал до
самого сердца... А он рубил!
А после баба умерла. Ее надо было хоронить, а у него не было
денег. И он нанялся рубить дрова, чтобы заплатить за женин дом на том свете...
А купец увидел, что ему нужда, и дал только по десяти копеек... И старуха
лежала одна в нетопленой мерзлой избе, а он опять рубил и плакал. Он полагал,
что эти возы надо считать впятеро и даже более.
У старого Тойона показались на глазах слезы, и Макар увидел,
что чашки весов колыхнулись, и деревянная приподнялась, а золотая опустилась.
А Макар продолжал: у них все записано в книге... Пусть же
они поищут: когда он испытал от кого-нибудь ласку, привет или радость? Где его
дети? Когда они умирали, ему было горько и тяжко, а когда вырастали, то уходили
от него, чтобы в одиночку биться с тяжелою нуждой. И он состарился один со
своей второю старухой и видел, как его оставляют силы и подходит злая,
бесприютная дряхлость. Они стояли одинокие, как стоят в степи две сиротливые
елки, которых бьют отовсюду жестокие метели.
- Правда ли? - спросил опять старый Тойон.
И поп поспешил ответить:
- Чистая правда!
И тогда весы опять дрогнули... Но старый Тойон задумался.
- Что же это, - сказал он, - ведь есть же у меня на земле
настоящие праведники... Глаза их ясны, и лица светлы, и одежды без пятен...
Сердца их мягки, как добрая почва; принимают доброе семя и возвращают крин
сельный и благовонные всходы, запах которых угоден передо мною. А ты посмотри
на себя...
И все взгляды устремились на Макара, и он устыдился. Он
почувствовал, что глаза его мутны и лицо темно, волосы и борода всклокочены,
одежда изорвана. И хотя задолго до смерти он все собирался купить сапоги, чтобы
явиться на суд, как подобает настоящему крестьянину, но все пропивал деньги, и
теперь стоял перед Тойоном, как последний якут, в дрянных торбасишках... И он
пожелал провалиться сквозь землю.
- Лицо твое темное, - продолжал старый Тойон, - глаза мутные
и одежда разорвана. А сердце твое поросло бурьяном, и тернием, и горькою
полынью. Вот почему я люблю моих праведных и отвращаю лицо от подобных тебе
нечестивцев.
Сердце Макара сжалось. Он чувствовал стыд собственного
существования. Он было понурил голову, но вдруг поднял ее и заговорил опять.
О каких это праведниках говорит Тойон? Если о тех, что жили
на земле в одно время с Макаром в богатых хоромах, то Макар их знает... Глаза
их ясны, потому что не проливали слез столько, сколько их пролил Макар, и лица
их светлы, потому что обмыты духами, а чистые одежды сотканы чужими руками.
Макар опять понурил голову, но тотчас же опять поднял ее.
А между тем разве он не видит, что и он родился, как другие,
- с ясными, открытыми очами, в которых отражались земля и небо, и с чистым
сердцем, готовым раскрыться на все прекрасное в мире? И если теперь он желает
скрыть под землею свою мрачную и позорную фигуру, то в этом вина не его... А
чья же? - Этого он не знает... Но он знает одно, что в сердце его истощилось
терпение.
|
