 Увеличить |
VI
Однажды
осенью Жервеза шла по улице Пуассонье. Она отнесла белье заказчице на улицу
Порт-Бланш и возвращалась домой. Утром прошел дождь, было совсем тепло, от
грязной мостовой поднимался резкий запах. Прачка, слегка задыхаясь, медленным
шагом лениво плелась по улице. Корзина мешала ей. Ее томило какое-то смутное
желание, и усталость только увеличивала его. Она охотно съела бы сейчас
что-нибудь вкусненькое. Случайно подняв глаза, она увидела дощечку с надписью:
«Улица Маркадэ», – и вдруг ей пришло в голову пойти на завод к Гуже: он не
раз предлагал ей зайти к нему и посмотреть, как обрабатывают железо. Впрочем,
чтобы рабочие чего не подумали, она решила спросить Этьена и сделать вид, что
пришла исключительно ради него.
На
заводике выделывались шкворни, гвозди, гайки, болты. Он находился где-то недалеко,
в этом конце улицы Маркадэ, но Жервеза не знала, где именно, тем более что на
большинстве домишек, разбросанных среди пустырей, не было номеров. Ни за какие
деньги не согласилась бы она жить здесь, на этой широкой, грязной улице, черной
от угольной пыли, летящей с соседних заводов, с разбитой мостовой и ямами на
каждом шагу, в которых застаивалась гниющая вода.
По обеим
сторонам тянулись какие-то сараи, большие застекленные бараки, какие-то серые и
точно недостроенные здания, с торчащими балками и неоштукатуренными кирпичными
стенами. Проходы между этими беспорядочно громоздившимися кирпичными постройками
вели прямо в открытое поле. Кое-где попадались убогие харчевни и подозрительные
грязные кабаки. Жервеза помнила, что заводик должен находиться рядом со складом
тряпья и железного лома. По словам Гуже, на этой грязной свалке лежало товару
на сотни тысяч франков. Кругом стоял гул от машин; тонкие трубы на крышах с
резким свистом выбрасывали клубы пара, где-то, через ровные промежутки времени,
шоркала механическая пила – звук ее был похож на звук раздираемого коленкора.
Стук и грохот машин пуговичной фабрики сотрясали мостовую. Жервеза пыталась
ориентироваться во всем этом хаосе. Она стояла в нерешительности, повернувшись
лицом к Монмартру, и не знала, идти ли ей дальше. Внезапно налетел ветер и
погнал по улице клубы черного дыма из высокой фабричной трубы. Жервеза
зажмурилась, задыхаясь, и в ту же самую минуту услышала мерный стук молотов.
Оказывается, она уж подошла к заводику; она убедилась в этом, заметив рядом
подвал с тряпьем.
Но она
все еще стояла, не двигаясь, – она не знала, где вход. За
полуразвалившимся забором начиналась дорожка, терявшаяся среди куч щебня и
мусора. Большая грязная лужа залила проход; через нее были перекинуты две
доски. Наконец Жервеза решилась перейти по доскам через лужу, повернула налево
и очутилась среди целого леса старых телег, опрокинутых оглоблями кверху, среди
разрушенных лачуг, от которых остались одни только остовы с торчащими во все
стороны балками. В глубине двора, в бурой полутьме сумерек, мерцал красноватый
огонек. Стук молотов прекратился. Жервеза продолжала осторожно пробираться по
направлению к свету, когда мимо нее прошел какой-то рабочий с черным от сажи
лицом, с козлиной бородкой и бесцветными, глядевшими исподлобья глазами.
– Послушайте, –
сказала Жервеза, – здесь должен работать один мальчик… Этьен… Это мой сын.
– Этьен,
Этьен, – хрипло пробормотал рабочий, переступая с ноги на ногу. –
Этьен… Нет, такого не знаю.
От него
разило спиртом, как из старого бочонка из-под водки. Встреча с женщиной в
темном уголке, казалось, развеселила его. Жервеза попятилась.
– Ну,
а Гуже здесь работает? – тихо спросила она.
– А,
Гуже! Да, – сказал рабочий. – Гуже я знаю!.. Так вы к Гуже пришли?..
Ступайте вон туда.
Он
повернулся и закричал хриплым, надтреснутым голосом:
– Эй,
Золотая Борода! К тебе дама!
Но
грохот железа заглушил его крик. Жервеза пошла дальше, добралась до двери и заглянула
внутрь. Перед ней было огромное помещение, – в котором она сначала ничего
не могла разобрать. Где-то в глубине тусклой звездочкой поблескивал горн. Его
мертвенный свет, казалось, только раздвигал этот мрак. Огромные тени скользили
в темноте. Иногда перед огоньком двигались какие-то черные массы и заслоняли
это единственное пятно света – какие-то гигантские фигуры с огромными руками и
ногами. Жервеза стояла в дверях и не решалась войти. Она вполголоса позвала:
– Господин
Гуже! Господин Гуже!
Вдруг
захрипели меха, и брызнул сноп белого света. Все осветилось. Из темноты сразу
выступил грубый дощатый сарай с кое-как пробитыми окнами и дверьми, с кирпичной
кладкой по углам. Все было покрыто густым слоем угольной пыли. Go всех балок,
словно повешенное для просушки тряпье, свешивалась многолетняя, тяжелая,
пропитанная пылью паутина. На полках вдоль стен, на полу, во всех углах, всюду
было разбросано железное старье – какие-то огромные ржавые инструменты
причудливой формы, поломанная, помятая утварь. Белое пламя разгоралось все
сильней, заливая ослепительным светом утоптанную землю и гладкую сталь четырех
наковален, вбитых в тяжелые деревянные чурбаки, которая сверкала, как серебро,
и вспыхивала золотыми искрами.
Перед
горном стоял Гуже; Жервеза узнала его по пышной рыжеватой бороде. Этьен
раздувал меха. Тут было еще двое рабочих. Но Жервеза видела только Гуже. Она
подошла к нему.
– Жервеза! –
воскликнул он, просияв. – Вот так сюрприз!
Но
заметив, что его товарищи скорчили лукавые мины, он подтолкнул к Жервезе Этьена
и сказал:
– Вы
зашли взглянуть на мальчика?.. Он ведет себя молодцом. Начинает уже набивать
руку.
– Однако
сюда нелегко добраться, – заметила Жервеза. – Мне казалось, что я
попала на край света.
Она
стала рассказывать о своем путешествии и спросила, почему никто в мастерской не
знает Этьена. Гуже рассмеялся и объяснил Жервезе, что все здесь называют
мальчика Зузу, потому что у него голова стриженая, как у зуава. Прислушиваясь к
их разговору, Этьен перестал раздувать меха. Пламя в горне слабело, розовый
свет угасал, и сарай снова погружался во мрак. Кузнец с нежностью смотрел на
улыбающуюся молодую женщину, которая в этом освещении, казалось, вспыхивала
румянцем. Оба молчали; темнота медленно обнимала их. Вдруг Гуже встрепенулся,
как бы вспомнив что-то, и сказал:
– Однако
нужно кончать работу… Вы позволите, госпожа Купо? Оставайтесь здесь, вы никому
не помешаете.
Она
осталась. Этьен снова взялся за меха. Горн запылал и стал выбрасывать целые тучи
искр: мальчик, желая показать матери, как он навострился, поднял своими мехами
настоящую бурю. Гуже с щипцами в руках следил за железным бруском,
накаливающимся на огне. Яркое пламя резко освещало кузнеца. Рукава его рубашки
были засучены, воротник расстегнут; руки, шея, грудь обнажены; на розовой и
нежной, как у девушки, коже курчавились светлые волосы; слегка наклонив голову,
приподняв могучие, мускулистые плечи, он стоял, устремив на пламя внимательный
взгляд светлых, немигающих глаз, похожий на отдыхающего титана, невозмутимо
спокойного в сознании своей силы. Когда брус раскалился добела, Гуже выхватил
его из огня щипцами, положил на наковальню и, ударяя по нему молотом, разрубил
на несколько равных частей с такой легкостью, как будто дробил стеклянную
палочку. Затем он побросал эти куски обратно в горн и стал вытаскивать их поодиночке
для обработки.
Гуже
ковал шестигранные гвозди для подков. Он зажимал кусок железа в особые тиски,
сплющивал конец, так что получалась шляпка, отбивал шесть граней и сбрасывал
готовые ярко-красные гвозди на черную землю; здесь они постепенно темнели и
угасали. Работал он с необыкновенной ловкостью, пятифунтовый молот так и ходил
в его руке, каждый удар заканчивал какую-нибудь деталь, и все его движения
отличались такой удивительной точностью, что он мог, не отрываясь от дела,
разговаривать и даже смотреть на собеседника. Наковальня звенела как серебро.
Гуже, ничуть не вспотев, бил молотом с таким непринужденным и чуть ли не
рассеянным видом, словно ковать гвозди было для него нисколько не труднее, чем
вырезывать картинки из журналов, сидя у себя дома.
– Это
гвозди маленькие. Двадцатимиллиметровые, – сказал он, отвечая на вопрос Жераезы. –
Таких можно наделать сотни три в день… Но, конечно, нужна привычка, а то плечо
живо вымахается.
Жервеза
спросила, не немеет ли у него к вечеру рука, но кузнец только добродушно
рассмеялся. Не принимает ли она его за барышню? Слава богу, у него рука успела
притерпеться за пятнадцать лет; от постоянного обращения с инструментами она
стала твердой, как железо. Ну конечно, если бы этим молотом вздумал баловаться
какой-нибудь барчук, не выковавший в своей жизни ни одного гвоздя, ему бы через
какие-нибудь два часа свело спину так, что он бы и не разогнулся. С виду-то эта
работа как будто пустячная, но нередко на ней в несколько лет изматываются даже
очень здоровые ребята.
Между
тем и остальные рабочие дружно стучали молотами. Их огромные тени плясали в
свете горна; красные полосы раскаленного железа светились в темноте; из-под
молотов вылетали искры и, ослепительно вспыхивая, рассыпались вокруг
наковальни. Жервеза чувствовала, как ее захватывает этот мерный стук; ей
нравилось в кузнице и не хотелось уходить. Она осторожно обошла горн кругом,
чтобы не обжечься, и стала поближе к Этьену.
В эту
минуту в кузницу вошел грязный бородатый рабочий, тот самый, к которому она обратилась
во дворе.
– Ну
что, разыскали, сударыня? – с пьяным добродушием спросил он. –
Знаешь, Золотая Борода, ведь это я показал даме, где тебя найти.
Парень
этот, по прозванию «Соленая Пасть», или «Пей-до-дна», искусный гвоздарь, мастер
своего дела, был отчаянный пьяница; каждый день за работой он вливал в себя не
меньше литра водки. Он и сейчас ходил пропустить рюмочку, потому что
чувствовал, что до шести часов ему не дотянуть, – не хватит заряда.
Услышав, что Зузу зовут Этьеном, Соленая Пасть расхохотался, обнажая черные зубы.
Вот это забавно! Потом он вдруг узнал Жервезу. Ну, конечно, не далее как вчера
он раздавил по стаканчику с Купо. Пусть она сама, спросит у Купо, знает ли он
Соленую Пасть, которого прозывают также Пей-до-дна. Купо, наверное, скажет: «О,
это хват!..» Ах, Купо! Ах, бестия он этакая! А все-таки он замечательный парень, –
всегда готов угостить приятеля, никогда не откажется.
– Оказывается,
вы его жена; очень приятно, – повторял Соленая Пасть. – Купо стоит
такой красотки… Послушай, Золотая Борода, правда – она настоящая красавица?
Он
корчил из себя любезника и подбирался к Жервезе, а она схватила свою корзину и
держала ее перед собой, чтобы не подпускать его близко. Гуже, понимая, что
пьяница проезжается насчет его дружбы с Жервезой, рассердился и закричал:
– Эй
ты, лентяй! А когда же сорокамиллиметровые?.. Пора бы приняться за них. Ведь ты
уже высосал свою порцию, бездонная твоя глотка.
Гуже
говорил о больших, сорокамиллиметровых болтах, для которых требовалась одновременная
работа двух кузнецов.
– Хоть
сейчас, если хочешь, молокосос! – отвечал Соленая Пасть, он же
Пей-до-дна. – Туда же! До сих пор сосет палец, а представляется взрослым.
Нечего чваниться, верзила, я и не с такими справлялся.
– Так
вот, значит, и принимайся за дело. Ну-ка, кто кого!
– Идет,
черт побери!
Возбужденные
присутствием Жервезы, они словно вызвали друг друга на бой. Гуже положил в горн
заранее приготовленные бруски железа и укрепил на наковальне форму для больших
болтов. Соленая Пасть снял со стены два огромных молота кило по десяти, Фифину
и Дэдэль, как окрестили их рабочие. Он продолжал бахвалиться, рассказывал о
том, как выковал полгросса болтов для маяка в Дюнкерке. Вот это так болтики!
Настоящие игрушки! Хоть сейчас в музей! Нет, черт возьми! Он не боится
конкуренции. Чтобы найти другого такого мастера, надо перерыть всю столицу. Вот
увидите, какая сейчас пойдет потеха.
– Вы
будете судьей, сударыня, – добавил он, обращаясь к Жервезе.
– Хватит
болтать! – крикнул Гуже. – Зузу, налегай! Поддай жару, парнишка!
– Что
ж, вместе, что ли, будем ковать? – спросил Соленая Пасть.
– Ну,
нет, врозь! Каждому свой! Пусть каждый покажет свою работу.
Это
предложение разом охладило Соленую Пасть. Весь его задор мигом пропал. Он даже
притих. Ковать в одиночку сорокамиллиметровый болт – неслыханно трудное дело,
тем более, что шляпки у таких болтов должны быть совершенно круглые, и делать
это одному чертовски трудно, такая работа требует огромного мастерства. Все
кузнецы побросали работу и подошли поглядеть. Какой-то высокий, сухопарый
рабочий предложил пари на бутылку вина, что Гуже будет побит. Состязающиеся
зажмурились, чтобы выбрать молоты на счастье. Дело в том, что Фифина была на
полкило тяжелее, чем Дэдэль. Соленой Пасти повезло, он получил Дэдэль; Гуже
выпала Фифина. Соленая Пасть, он же Пей-до-дна, снова воспрянул духом;
поджидая, пока железо раскалится добела, он стоял перед наковальней в
молодецкой позе и бросал на прачку умильные взгляды. Он становился в позицию и
притоптывал ногой, как фехтовальщик перед боем, потом, закинув руки над
головой, опускал их со всего размаха, как если бы он уже орудовал молотом. Да,
черт возьми! Он чувствует в себе столько силы, что расшиб бы в лепешку
Вандомскую колонну!
– Ну,
начинай! – сказал Гуже, зажимая в форму железный брусок, величиною с детский
кулак.
Соленая
Пасть, он же Пей-до-дна, откинулся и взмахнул молотом, который держал в обеих
руках. Маленький, сухощавый, с козлиной бородкой, с волчьими глазами, сверкающими
из-под лохматых вихров, он сгибался пополам, опуская молот, а замахиваясь,
словно взлетал вместе с ним вверх. Он колотил, точно одержимый, точно его
приводила в бешенство твердость железа, он даже рычал от удовольствия, когда
наносил особенно удачный удар. Других, может быть, водка и расслабляет, но ему
она необходима; он любит, чтобы в его жилах играл спирт, а не просто кровь. Вот
и сейчас его подогревает недавняя выпивка, он чувствует себя дьявольски
сильным, как паровая машина! Сегодня железо боится его, оно делается мягким,
как вата. Стоило поглядеть, как плясала Дэдэль в руках Соленой Пасти! Она
выкидывала дьявольские антраша, она запрокидывалась, как распутная девка, что
пляшет канкан на подмостках в Монмартре и задирает ноги, так что видно все
белье. Зевать не приходилось: проклятое железо живо остывает; упустил
секунду, – глядь, оно уже и не поддается. В тридцать ударов окончил
Соленая Пасть шляпку своего болта. Но он уже задыхался; глаза его выкатывались
из орбит; он бесился, чувствуя, что руки изменяют ему. Тогда, вне себя от
ярости, приплясывая и рыча, он из последних сил нанес еще два удара, –
просто так, чтобы выместить на железе свою усталость. Когда Пей-до-дна вынул
болт из формы, шляпка оказалась криво посаженной, точно голова у горбатого.
– Ну,
что? Чистая работа? – спросил он тем не менее с апломбом, показывая гвоздь
Жервезе.
– Я
ведь ничего в этом не понимаю, – сдержанно ответила она.
Впрочем,
Жервеза отлично видела результат двух последних ударов Дэдэли, и, признаться,
была очень довольна неудачей Соленой Пасти. Она кусала губы, чтобы не рассмеяться:
теперь все шансы были на стороне Гуже.
Настала
очередь Золотой Бороды. Прежде чем начать, он бросил на прачку ласковый и
доверчивый взгляд. Потом не спеша приготовился, широко взмахнул молотом и начал
наносить мощные, неторопливые удары. Он бил мерно, сдержанно, ритмично, по всем
правилам искусства. В его руках Фифина не отплясывала канкан, как пьяная девка
в кабаке, задирающая ноги выше головы, – нет, она мерно поднималась и
опускалась, словно благородная дама, чинно приседающая в старинном менуэте.
Пятки ее мерно отбивали такт, опускаясь со спокойной уверенностью на
раскаленное железо, на самую шляпку болта, скачала сплющивая металл посредине,
а затем точными ритмическими ударами обрабатывая его края. Нет, не водка текла
в жилах Золотой Бороды, а кровь, настоящая кровь! Казалось, она пульсировала в
самом молоте, отбивая удары. Гуже был поистине великолепен! Горн ярко освещал
его с ног до головы. Короткие волосы, вьющиеся над низким лбом, и красивая,
падающая кольцами светло-русая борода вспыхивали, сияли, точно золотые нити,
озаряя его лицо своим отблеском, – и лицо это казалось отлитым из чистого
золота. Шея у Гуже была мощная, как колонна, и белая, как у ребенка, а грудь
такая широкая, что на ней свободно могла бы улечься женщина. Его плечи и руки
казались изваянными из мрамора, словно скопированные со статуи какого-нибудь
древнего титана в музее. При взмахе молотом мускулы набухали упругими громадами
и жесткими клубками перекатывались под кожей.
Шея,
грудь и плечи словно наливались. Вокруг него стояло сияние, он казался прекрасным
и могучим, как древнее божество. Уже двадцать раз опустил Гуже Фифину, набирая
воздух после каждого удара и не сводя глаз со шляпки болта, – и только на
висках у него выступили капли пота. Он считал: двадцать один, двадцать два,
двадцать три… Фифина спокойно продолжала свои чинные реверансы.
– Ишь,
форсит! – насмешливо пробормотал Соленая Пасть.
Жервеза,
нежно улыбаясь, глядела на Гуже. Боже мой, как глупы мужчины! Вот, например,
эти двое – ведь они колотят только для того, чтобы отличиться перед нею! О, она
прекрасно понимает, что они состязаются из-за нее, совсем как два больших
красных петуха, которые вот-вот бросятся друг на друга из-за какой-нибудь белой
курочки! Надо же было выдумать! Странно иной раз выражается чувство. Да, все
это для нее, – для нее грохочут по наковальням Фифина и Дэдэль, для нее
плющится раскаленное железо, для нее бешено пылает горн и взлетают фонтаны
искр. Два кузнеца куют перед нею свою любовь и состязаются, кто выкует лучше.
И
сказать по правде, ей это было даже приятно, потому что женщины в конце концов
любят, когда за ними ухаживают. Удары молота Золотой Бороды как-то особенно
отдавались в ее сердце; оно звенело от них, как наковальня, и этот чистый звон
смешивался с тяжелым биением ее крови. Может быть, это и глупость, но Жервезе
казалось, будто удары молота что-то вколачивают ей в сердце и так это и
затвердевает в нем прочно, точно кусочек железа. Когда она шла сюда в сумерках
по мокрой от дождя улице, ее томило какое-то смутное желание, хотелось съесть
что-нибудь вкусное; теперь она чувствовала себя удовлетворенной, словно Золотая
Борода насытил ее ударами своего молота. Жервеза не сомневалась в победе Гуже.
Конечно, она достанется ему. Соленая Пасть слишком уродлив, у него такая
грязная, засаленная куртка и какие-то обезьяньи ухватки. И Жервеза ждала,
раскрасневшись, разомлев в этой жаре, радостно вздрагивая всем телом при
последних мощных ударах Фифины.
Гуже
продолжал считать.
– Двадцать
восемь! – крикнул он, наконец, и опустил молот на землю. – Готово.
Можете посмотреть.
На
круглой, блестящей, гладкой, словно точеной, шляпке болта не было ни единой выбоинки.
Настоящая ювелирная работа! Кузнецы молча любовались болтом и одобрительно
покачивали головами. Да, тут уж ничего сказать нельзя, молча преклонись, да и
только! Соленая Пасть пытался было отшутиться, но только пробормотал что-то и,
повесив нос, ушел к своей наковальне. Жервеза прижалась к Гуже, как бы для
того, чтобы лучше рассмотреть его работу. Этьен опустил меха; огонь в горне
стал менее ярким, а кузнице снова разлился полумрак; красный свет, словно
отблеск догорающего заката, вдруг померк, и мгновенно наступила полная тьма.
Они стояли, радуясь этой темноте, которая окутывала и укрывала их в этом
прокопченном сарае, пропитанном запахом ржавого железа. Даже если бы свидание
их происходило за городом, где-нибудь в укромном уголке, в чаще Венсенского
леса, вряд ли они чувствовали бы себя более уединенно. Гуже взял Жервезу за
руку, словно он и в самом деле завоевал ее.
Потом,
все так же молча, они вышли из кузницы. Гуже не нашелся, что сказать. Он только
заметил, что Жервеза могла бы увести с собой Этьена, если бы не оставалось еще
полчаса до конца работы. Она уже совсем было собралась уходить, но он снова
окликнул ее, чтобы задержать еще хоть на несколько минут.
– Постойте,
вы еще не все видели… Право, это очень занятно.
Он повел
ее в другое строение, направо; там хозяин заводика оборудовал механическую
мастерскую. Переступив порог, Жервеза невольно отшатнулась. Громадное помещение,
казалось, ходило ходуном; в воздухе двигались какие-то огромные тени с
пробегающими по ним красными огнями. Гуже, улыбаясь, стал успокаивать Жервезу:
он уверял, что здесь ничего нет страшного, надо только соблюдать осторожность,
смотреть, чтобы подол юбки не попал как-нибудь в зубчатое колесо. Он вошел в помещение,
и Жервеза двинулась за ним. И сразу же их оглушил мощный многообразный шум; в
нем слышались и свист, и хрипение, и какой-то приглушенный стук; среди клубов
пара шевелились какие-то неясные силуэты; деловито сновали какие-то черные
фигуры, безостановочно двигались шатуны, казавшиеся Жервезе совсем одинаковыми.
Проходы были очень узкие, приходилось перелезать через препятствия, обходить
ямы, сторониться, чтобы тебя не задело. Шум стоял такой, что не было слышно
собственного голоса. Жервеза ничего не могла разобрать, все плясало перед ее
глазами. Вдруг слух ее поразил какой-то шорох над головой, похожий на шуршание
огромных крыльев. Она взглянула вверх и остановилась. Над нею двигались
приводные ремни; их длинные ленты сплетались на потолке в огромную паутину,
каждая нить которой разматывалась без конца. Паровой двигатель помещался в
углу, за невысокой кирпичной стенкой, и казалось, что ремни двигались сами
собой, выплывая из глубокой тени, – это движение – непрерывное, плавное,
мягкое – напоминало полет ночной птицы. Тут Жервеза чуть не упала, споткнувшись
об одну из труб, тянувшихся в разные стороны по плотно утрамбованному полу. Это
были разветвления вентилятора, нагнетавшего воздух в маленькие горны около
машин; отсюда Гуже и начал свои объяснения. Он пустил воздух по трубе, и
большие языки пламени огромными веерами заполыхали по всем четырем сторонам горна, –
они были похожи на огненный зубчатый воротник, ослепительно отливающий розовыми
тонами; свет был так ярок, что маленькие лампочки рабочих казались на его фоне
пятнами на солнце. Гуже приходилось все сильнее напрягать голос. Он подошел к
машинам. Механические резцы разгрызали железные брусья, – они перекусывали
их одним ударом стальных челюстей и кусок за куском выплевывали назад. Высокие,
сложные машины – гвоздильные, – они делают болты и шкворни и одним нажимом
своего могучего винта формуют шляпку. А вот здесь – полировальная машина с
чугунным маховиком; ее стальной диск бешено крутится, снимая закалину с
чугунной детали. А вот тут машины, которыми управляют женщины, – это
сверлильные машины. Мерно постукивая блестящими от масла колесами, они нарезают
винты на болтах и гайках. Жервеза могла теперь проследить весь ход работы,
начиная с необделанного бруса у стены и кончая готовыми болтами и шкворнями,
которые наполняли ящики, грудами наваленные у стен.
Она
поняла, улыбнулась и покачала головой, но все-таки ей было немного жутко: она
казалась сама себе такой маленькой, такой хрупкой среди этих металлических
гигантов, а глухие удары полировальной машины всякий раз заставляли ее
вздрагивать и оборачиваться. Глаза ее уже привыкли к темноте, и в глубине
мастерской она различала неподвижных людей, которые налаживали прерывистый
танец маховиков, когда какой-нибудь из горнов внезапно выбрасывал свой сверкающий
огненный воротник. Но взгляд Жервезы все время невольно устремлялся к потолку;
там, под самыми балками, в глубоком, смутном мраке, пульсировала кровь машин;
там неслышно скользили приводные ремни, и эта чудовищная, немая сила вливала
жизнь в сумеречную мглу и в громоздившиеся в ней остовы машин.
Между
тем Гуже остановился перед гвоздильной машиной. Он стоял перед ней, задумчиво
понурив голову, и пристально следил за ее работой. Машина штамповала сорокамиллиметровые
болты со спокойной уверенностью гиганта. И как просто это делалось! Один
рабочий доставал кусок железа из горна, другой вкладывал его в форму, по
которой беспрерывно текла струйка воды, чтобы сталь не отпускалась, – вот
и все; поворот винта – и готовый болт, с гладкой, круглой, словно отлитой
шляпкой, падал на землю. В какие-нибудь двенадцать часов эта проклятая машина
выделывала сотни кило болтов. Гуже был незлобив от природы, но его иной раз
охватывало бешенство при мысли, что эти стальные руки сильнее его рук, и ему
хотелось схватить Фифину и разнести вдребезги все это сооружение. Он не мог не
огорчаться, хотя сам постоянно твердил себе, что человеку не под силу тягаться
с железом. Рано или поздно машина уничтожит рабочего; уже и теперь кузнец
получает не двенадцать франков в день, как прежде, а только девять, и ходят
слухи, что жалованье еще урежут. Да что говорить, от этих проклятых машин,
которые в один день готовят целые партии болтов, точно груды сосисок, хорошего
не дождешься. Минуты три Гуже молча, нахмурившись, смотрел на машину; его красивая
русая борода грозно ерошилась. Но мало-помалу черты его разгладились, лицо
приняло выражение кроткой покорности. Он повернулся к прижавшейся к нему
Жервезе и с грустной улыбкой сказал:
– Да,
эта штука нас здорово подведет. Но, быть может, в будущем она будет служить на
пользу всем, – вот тогда это будет к общему благу.
Жервеза
и знать не хотела об общем благе. Машинные гвозди совсем не нравились ей.
– Нет,
вы понимаете, – с жаром воскликнула она, – это какая-то чересчур
гладкая выделка… Мне гораздо больше нравятся ваши. – В них, по крайней
мере, чувствуется рука мастера.
Слова
Жервезы привели Гуже в восторг, потому что одно мгновение он уже боялся, что
как только она увидит эти машины, он ей покажется просто жалким ничтожеством.
Черт возьми! Ведь если он сильнее Соленой Пасти, то машины сильнее его.
Прощаясь с Жервезой во дворе, Гуже от избытка чувств чуть не раздавил ей руку.
Каждую
субботу Жервеза приносила Гуже белье. Они жили все в том же домишке на Рю-Нев.
В первый год Жервеза аккуратно выплачивала им по двадцать франков в месяц в
счет погашения своего пятисотфранкового долга. Чтобы не запутывать обоюдных
расчетов, уплата производилась в конце месяца: Жервеза подсчитывала, сколько ей
полагалось за стирку, и доплачивала Гуже недостающую до двадцати франков сумму,
потому что их стирка никогда не превышала семи-восьми франков в месяц. Она уже
выплатила почти половину долга, но как-то раз у нее не оказалось денег, чтобы
уплатить в срок за квартиру: ее надули клиенты; Жервезе пришлось сбегать к Гуже
и занять у них. Потом она еще два раза занимала у них, чтобы расплатиться с
работницами. В результате ее долг снова возрос до четырехсот двадцати пяти
франков. Теперь она уже не выплачивала ни гроша к отделывалась одной стиркой.
Не то чтобы она стала меньше работать или ее дела пошли хуже, – нет,
нисколько! Но деньги как-то утекали у нее из рук, расходились неизвестно на
что, таяли, – и теперь Жервеза была счастлива, если ей удавалось хоть
свести концы с концами. Впрочем, она не жаловалась. К чему ей деньги? Лишь бы
хватало на жизнь – и слава богу! Она сильно располнела, и от этого как-то
немного размякла, разленилась; ее уже не хватало на то, чтобы вечно дрожать от
страха, думая о будущем. Чего беспокоиться? Деньги всегда будут, зачем их
копить! По крайней мере не заржавеют. Г-жа Гуже по-прежнему относилась к
Жервезе с материнской нежностью. Случалось, что она ласково журила ее, и вовсе
не из-за долга, а потому, что любила ее и боялась, как бы она не прогорела.
Г-жа Гуже никогда даже и не напоминала о долге и вообще на этот счет была
необыкновенно тактична.
На
другой день после посещения кузницы Жервеза принесла г-же Гуже белье. Она относила
ей белье сама. Это была как раз последняя суббота месяца. Взобравшись наверх,
Жервеза минуты две никак не могла отдышаться: корзина ужасно оттянула ей руки.
Трудно поверить, какая тяжелая вещь белье, особенно простыни.
– Вы
все принесли? – спросила г-жа Гуже.
На этот
счет она была очень строга. Она требовала, чтобы ей приносили все белье сразу,
до последней штуки, – для порядка, как она выражалась. Вторым ее
требованием было, чтобы прачка приходила точно в назначенный день и всегда в
одно и то же время. Таким образом, никто понапрасну не теряет времени.
– Все,
все, – с улыбкой отвечала Жервеза. – Вы ведь знаете, у меня белье не
залеживается.
– Да,
это так, – согласилась г-жа Гуже. – Кой-какие недостатки у вас есть,
но до этого дело еще не дошло.
И пока
прачка перекладывала белье из корзины на кровать, старушка расхваливала ее работу:
она не рвет и не прожигает белья, не отрывает утюгом пуговиц, как делают другие
прачки; но вот синьки она кладет слишком много и чересчур накрахмаливает груди
мужских сорочек.
– Посмотрите-ка,
ведь это чистый картон, – повторяла г-жа Гуже, щелкая по пластрону. –
Мой сын не жалуется, но воротник прямо врезается ему в шею… Завтра, когда мы вернемся
из Венсена, у него вся шея будет стерта до крови.
– Ну,
что вы! – с огорчением воскликнула Жервеза. – Мужская сорочка и
должна быть твердой, а иначе она будет мяться, как тряпка. Поглядите на господ…
Ведь я глажу все ваше белье сама. Работницы никогда и не дотрагиваются до него.
Я стараюсь изо всех сил, лучше десять раз переделаю все сызнова, чем сделаю
кое-как. Потому что ведь это, понимаете, для вас.
На
последних словах Жервеза замялась и слегка покраснела. Она боялась показать,
что ей доставляет удовольствие самой гладить сорочки Гуже. Правда, она делала
это без грязных мыслей, но все-таки ей было немножко стыдно.
– Да
я ведь не хулю вашей работы, – сказала г-жа Гуже. – Я сама знаю, что
вы работаете превосходно… Взять хотя бы этот чепчик. Чудесно выглажен! Никто не
сможет так прогладить вышивку, как вы. И плойка замечательная! Да что говорить,
я сразу же узнаю вашу руку! Дайте работнице хоть полотенце, и сейчас будет
видно. Только не крахмальте так туго. Гуже за господами не гонится.
Г-жа
Гуже взяла книжку и стала вычеркивать белье; все было в порядке. Подводя счет,
она запротестовала было против того, что Жервеза поставила за чепчик шесть су,
но должна была согласиться, что по теперешним ценам это недорого. Ну что ж,
пять су за мужскую сорочку, четыре су за панталоны, полтора су за наволочку, су
за передник, – все это недорого; многие прачки берут на два лиара и даже
на су дороже. Затем старушка переписала грязное белье. Жервеза собрала его и
уложила в корзину, но не уходила, а смущенно переминалась, видимо, не решаясь
высказать какую-то просьбу.
– Госпожа
Гуже, – сказала она наконец. – Я попросила бы вас заплатить на этот
раз за стирку, если только, конечно, вам не трудно.
Как раз
в этом месяце стирка была очень большая; когда они все подсчитали, в итоге
вышло десять франков и семь су. Г-жа Гуже внимательно поглядела на Жервезу.
– Как
хотите, дитя мое, – сказала она после короткого молчания. – Если вам
так нужны эти деньги, то я, конечно, не могу вам отказать… Но так с долгами не
разделываются… Я это для вас говорю, только для того, чтобы предостеречь вас:
подумайте над этим, поостерегитесь.
Жервеза
выслушала этот выговор, понурив голову, и пробормотала в свое оправдание, что
ей нужно десять франков для расплаты с угольщиком. Она выдала ему расписку. Но
услышав слово «расписка», г-жа Гуже нахмурилась еще строже и привела в пример
себя самое: с тех пор, как заработок Гуже понизился с двенадцати франков в день
до девяти, она сократила все расходы. Кто в молодости не воздержан, тот готовит
себе голодную старость. И все-таки г-жа Гуже удержалась и не сказала Жервезе
того, что вертелось у нее на языке: что она отдает белье только для того, чтобы
помочь ей расплатиться с долгом; раньше она стирала сама, и если ей теперь
придется платить из своего кармана такую уйму денег за стирку, то она снова
будет стирать сама. Получив десять франков и семь су, Жервеза поблагодарила и
тотчас же ушла. На лестнице она вздохнула свободно и чуть не пустилась в пляс
от радости. Она уже привыкла к денежным затруднениям и неприятностям и
относилась к ним равнодушно. Выпуталась до следующего раза – и ладно!
На
лестнице у Жервезы вышла презабавная встреча. Она спускалась вниз, а навстречу
ей поднималась высокая, простоволосая женщина: она несла завернутую в бумагу,
совсем еще свежую макрель с кровавыми жабрами. Чтобы пропустить женщину,
Жервеза прижалась со своей корзиной к перилам и вдруг узнала незнакомку: это
была Виржини, та самая девушка, которую она когда-то отколотила в прачечной.
Они взглянули друг на друга в упор. Жервеза даже зажмурилась на секунду, так
как решила, что макрель немедленно полетит ей в физиономию. Но нет! Виржини
только усмехнулась. Тогда Жервеза решила быть вежливой, – ведь ее корзина
загромождала лестницу.
– Простите,
пожалуйста, – сказала она. – Ничего, не беспокойтесь, – ответила
Виржини.
И вот,
остановившись посреди лестницы, они начали болтать, вовсе забыв о ссоре и ни
одним словом не вспоминая о прошлом. Виржини было уже двадцать девять лет, она
превратилась в пышную, статную женщину; ее продолговатое. лицо было обрамлено
черными как смоль волосами. Она тут же охотно и самодовольно рассказала всю
свою историю: она замужем с прошлой весны; ее муж, в прошлом
столяр-краснодеревец, теперь бросил это дело и хлопочет о должности
полицейского, – это и надежнее и почетнее. Для него-то она и купила
макрель.
– Он
обожает макрель, – говорила Виржини. – Приходится их баловать, этих
шельмецов! Ведь правда? Да зайдите же к нам. Посмотрите, как мы устроились…
Здесь такой сквозняк.
Жервеза,
в свою очередь, рассказала Виржини о своем замужестве и сообщила, что это как
раз ее прежняя квартира, что здесь она родила девочку. Тогда Виржини стала еще
настойчивее уговаривать Жервезу зайти. Ведь всегда приятно побывать на том
месте, где был счастлив когда-то. Она сама целых пять лет прожила по ту сторону
реки, в Гро-Кайу; там она и с мужем познакомилась, – он тогда еще работал
столяром. Но ей там было как-то не по себе, хотелось перебраться обратно в
квартал Гут-д'Ор: ведь здесь она решительно всех знает. И вот уже две недели,
как она поселилась напротив Гуже. О, пока что у нее большой беспорядок! Но
мало-помалу все наладится.
Поднявшись
на площадку, женщины, наконец, представились друг дружке:
– Госпожа
Купо.
– Госпожа
Пуассон.
И теперь
у них в разговоре то и дело срывалось с губ: госпожа Пуассон, госпожа Купо; им
доставляло удовольствие чувствовать себя дамами, потому что они познакомились
еще в те времена, когда у обеих было весьма двусмысленное положение. Однако в
глубине души Жервеза испытывала недоверие. Чего доброго, эта дылда рассчитывает
отплатить ей за порку в прачечной и замышляет какой-нибудь подвох. Жервеза
решила все время быть настороже. Но пока что Виржини была гак любезна, что
оставалось только отвечать ей тем же.
Наверху,
в комнате, за столом у окна сидел и работал муж Виржини – Пуассон, мужчина лет
тридцати пяти, с землистосерым лицом, с рыжими усами и эспаньолкой. Он делал
какието маленькие ящички; для своей работы он пользовался только ножом, пилкой,
величиной с напильник для ногтей, да клеем в горшочке. Материалом ему служили
тоненькие, необработанные дощечки красного дерева от старых сигарных ящиков; на
этих дощечках он выпиливал необычайно замысловатые узоры и украшения. В течение
целого года, изо дня в день, г-н Пуассон с утра до ночи корпел над этими
ящичками, всегда одного и того же размера, восемь на десять сантиметров. Но он
постоянно видоизменял их, придумывал новые украшения и новую форму крышечки или
по-новому устраивал внутренние отделения. Он делал это для собственного
удовольствия, просто чтобы убить время в ожидании должности полицейского. От
своего прежнего ремесла краснодеревца Пуассон сохранил только эту страсть к
маленьким ящичкам. Он не продавал своих изделий, а дарил их знакомым.
Виржини
представила мужу Жервезу, как свою старую подругу; Пуассон встал и вежливо
поздоровался. Но он был неразговорчив и тотчас же снова взялся за пилку. Время
от времени он поглядывал на макрель, лежавшую на комоде. Жервеза была очень
рада взглянуть на свою старую квартиру; она рассказывала, как у нее была
расставлена мебель, показывала на полу место, где она родила Нана. Какие,
однако, бывают на свете совпадения! Могли ли они думать, когда много лет тому
назад потеряли друг друга из виду, что встретятся таким образом и будут по очереди
жить в одной и той же квартире! Виржини сообщила еще некоторые подробности о
себе и о своем муже: он получил небольшое наследство после тетки и, конечно, со
временем устроится, но пока что она принуждена зарабатывать шитьем; кое-какая
работишка у нее есть. Проболтали добрых полчаса, и, наконец, прачка стала
прощаться. Пуассон едва пошевелился. Виржини проводила гостью, пообещала зайти
и сказала, что, само собою разумеется, будет отдавать ей белье в стирку. Она задержала
ее на площадке, и Жервезе показалось, что она вот-вот заговорит с ней о Лантье
и о своей сестре, полировщице Адели. У нее все так и задрожало внутри. Но об
этих неприятных вещах не было сказано ни единого слова, и они распрощались в
высшей степени любезно.
– До
свидания, госпожа Купо.
– До
свидания, госпожа Пуассон.
Эта
встреча послужила началом закадычной дружбы. Спустя неделю Виржини уже не могла
пройти мимо прачечной, чтобы не зайти к Жервезе, и просиживала у нее, болтая,
по два, по три часа, так что встревоженный Пуассон, думая, что ее где-нибудь
раздавили, являлся за ней, как всегда молчаливый и похожий на мертвеца,
вырытого из могилы. Ежедневно встречаясь с портнихой, Жервеза вскоре стала
испытывать странное чувство: ей все казалось, что Виржини вот-вот заговорит о
Лантье. Она ждала этого всякий раз, как та открывала рот, и пока гостья сидела
у нее, сама невольно думала о своем прежнем любовнике. Это было очень глупо,
потому что в конце концов плевать ей было и на Лантье, и на Адель, и на все,
что бы там с ними ни сталось. Жервеза никогда не спрашивала о них, ее нисколько
не интересовала их судьба. Но, помимо воли, мысль о Лантье не покидала ее,
преследовала, словно навязчивый мотив, от которого никак не отделаешься.
Впрочем, она не сердилась на Виржини, которая, конечно, была ни в чем не
повинна. Жервезе было весело в обществе портнихи, и она постоянно удерживала ее
как можно дольше.
Между
тем наступила зима – четвертая зима, которую Купо проводили на улице Гут-д'Ор.
В этом году весь декабрь и январь стояли необыкновенные холода. Камни трескались
от мороза. После нового года снег три недели лежал на улицах. Но это нисколько
не мешало работе; наоборот, для гладильщиц зима – самое лучшее время. В
прачечной было так уютно! Окна никогда не замерзали, не то что у бакалейщика
или у чулочницы напротив. Печку набивали коксом до отказа и до того накаливали,
что делалось жарко, как в бане, – белье так и дымилось; можно было подумать,
что на дворе жаркое лето. Как хорошо было в прачечной с закрытой наглухо
дверью, тепло так и размаривало, право, можно было заснуть стоя, с открытыми
глазами. Жервеза говорила, смеясь, что ей кажется, будто она в деревне. В самом
деле, повозки не грохотали, так как мостовая была покрыта снегом; еле-еле поскрипывали
шаги прохожих, и только детские голоса звонко раздавались в морозной
тишине, – мальчишки устроили каток на замерзшем ручье, вытекавшем из
кузницы, и катались на нем целой оравой. Время от времени Жервеза подходила к
двери, протирала рукой запотевшее стекло и смотрела, что делается на улице при
этакой неслыханной температуре; но из соседних лавочек никто и носа не
показывал; улица, окутанная снегом, казалось, заснула. Жервеза могла
раскланиваться только с соседкой-угольщицей, которая, с тех пор как наступили холода,
все прогуливалась с непокрытой головой и улыбалась во весь рот.
В такую
собачью погоду было особенно приятно пить за завтраком горячий кофе. Работницам
грех было бы жаловаться: хозяйка заваривала очень крепкий кофе, почти без цикория, –
не то что г-жа Фоконье, поившая своих работниц настоящими помоями. Только вот
если приготовление кофе поручалось мамаше Купо, приходилось ждать без конца,
потому что старушка засыпала над кофейником. Тогда работницы, позавтракав,
брались за утюги в ожидании кофе.
Как раз
на другой день после крещения с кофе вышла задержка. Пробило уже половина
первого, а он все еще не был готов. Вода почему-то никак не хотела проходить
сквозь гущу. Мамаша Купо постукивала ложечкой по ситечку, и слышно было, как
капли тихонько, не торопясь, падали на дно кофейника.
– Оставьте, –
сказала долговязая Клеманс. – От этого он только замутится… Слава богу,
сегодня всем будет чего попить и поесть.
Клеманс
подкрахмаливала и гладила мужскую сорочку, проводя по складкам ногтем. Она была
отчаянно простужена; глаза ее распухли, грудь разрывалась от кашля, который
заставлял ее сгибаться пополам над столом. Но, несмотря на это, она не накинула
даже платка на шею и зябко поеживалась в тоненькой шерстяной кофточке за
восемнадцать су. Рядом с нею г-жа Пютуа, закутавшись фланелевым шарфом по самые
уши, гладила юбку на доске, положенной одним концом на спинку стула. Чтобы
свисавший конец юбки не запачкался, на полу была разостлана простыня. Жервеза,
вытянув руки, чтобы не измять кружев, гладила вышитые кисейные занавески,
занимая добрую половину стола. Вдруг она подняла голову, услышав шум хлынувшего
струей кофе. Это косоглазая Огюстина сунула ложку в ситечко, и кофе перелился
через край.
– Да
что ты там безобразничаешь! – закричала Жервеза. – Что тебе все
неймется! Теперь придется пить бурду!
Мамаша
Купо поставила на свободный конец стола пять стаканов. Работницы убрали утюги.
Хозяйка всегда сама разливала кофе и сама клала в каждый стакан по два куска
сахара. Этой минуты с нетерпением ожидали с самого утра. Когда все разобрали
свои стаканы и уселись на низенькие табуретки около печки, дверь вдруг
отворилась, и в мастерскую вошла Виржини.
– Ах,
девочки, – сказала она. – Что за собачий холод. Околеть можно! Я
совсем отморозила уши.
– Ба,
госпожа Пуассон! – воскликнула Жервеза. – Вот это кстати!.. Садитесь,
выпейте с нами кофейку.
– Да,
не откажусь… Холодище такой, что только улицу перейдешь и уже вся промерзла до
мозга костей.
!К
счастью, в кофейнике еще оставался кофе. Мамаша Купо достала шестой стакан, а
Жервеза из вежливости пододвинула Виржини сахарницу, чтобы она сама положила
себе сахар по вкусу. Работницы потеснились и очистили для гостьи место перед
печкой. Нос у Виржини покраснел, она вся дрожала и, чтобы согреться, обхватила
обеими руками стакан с горячим кофе. Она только что вышла от бакалейщика и, пока
дожидалась, чтобы ей отвесили четверть фунта швейцарского сыра, успела вся
продрогнуть. Она громко восхищалась жарой, царившей в прачечной, – точно в
печку входишь, право! Мертвый воскреснет в такой жарище! Так всю тебя жаром и
обдает! Хорошо! Наконец она согрелась и вытянула свои длинные ноги. Тогда все
шестеро принялись медленно прихлебывать кофе. На столе сохло недоглаженное
белье: от него поднимался влажный пар. Только мамаша Купо и Виржини сидели на
стульях, все остальные примостились на скамеечках, таких низеньких, что казалось,
будто женщины сидят прямо на полу, а Огюстина и впрямь расположилась на полу,
подостлав под себя лишь краешек простыни. Все уткнулись в стаканы и молча, с
наслаждением потягивали кофе.
– Хороший
кофеек, вкусный, – сказала Клеманс, но тут же закашлялась так сильно, что
чуть не задохнулась. Чтобы лучше откашляться, она прислонилась головой к стене.
– Как
вас, однако, скрутило, – сказала Виржини. – Где это вы подхватили?
– Почем
я знаю! – ответила Клеманс, вытирая лицо рукавом. – Должно быть,
вчера вечером. Сцепились две бабы около «Большого Балкона». Я остановилась
посмотреть, а шел снег. Ну и потасовка была! Можно было лопнуть со смеху! У
одной нос совсем был разорван: кровь так и хлестала прямо на землю. А другая,
здоровенная дылда, вроде меня, – так стоило ей увидеть кровь, она тут же
задала стрекача. Только пятки засверкали… Ну, а ночью у меня и начался кашель.
К тому же, знаете, мужчины пренесносный народ: когда они спят с женщиной, то
все время стаскивают с нее одеяло…
– Чудесное
поведение, – пробормотала г-жа Пютуа. – Вы губите себя, милочка.
– Ну,
а если мне нравится губить себя?.. Подумаешь, сладкую мы ведем жизнь! Целыми
днями надрываешься над работой, с утра до ночи жаришься у печки, и все это за
пятьдесят пять су. Нет, черт возьми, хватит с меня, сыта по горло! Только ведь
этот кашель, разве он мне поможет убраться на тот свет? Живо пройдет, как
пришел.
Наступило
молчание. Эта потаскушка Клеманс распутничала в кабаках, а потом в прачечной
нагоняла на всех тоску похоронными разговорами. Жервеза хорошо знала ее.
– Вечно
у вас хандра после попойки, – заметила она.
По
правде сказать, ей было неприятно, что Клеманс завела разговор об этой драке.
Она всегда чувствовала себя неловко, когда в присутствии Виржини начинались
рассказы о потасовках: ведь это могло напомнить гостье порку в прачечной.
Однако Виржини улыбалась.
– Я
тоже видела вчера драку, – пробормотала она. – Они чуть не изувечили
друг друга.
– Кто
такие? – спросила г-жа Пютуа.
– Акушерка
с того конца улицы и ее нянька, знаете, маленькая блондиночка… Вот язва-то
девка! Кричит ей при всех: «Ты вытравила зеленщице ребенка! Попробуй-ка не заплатить
мне, сейчас же донесу на тебя полиции!» Ну, тут акушерка размахнулась и –
трах! – прямо в морду. А эта чертова девка как бросится на хозяйку, да как
вцепится в нее – и пошла трепать! Так здорово, что чуть не выдрала ей все
волосы. Тут уж колбасник вмешался, едва оттащил.
Работницы
весело смеялись. Потом все с удовольствием отхлебнули по глоточку кофе.
– А
что, она и в самом деле вытравила плод? Как вы думаете? – спросила
Клемане.
– Как
знать… Соседи говорят – вытравила, – отвечала Виржнии. – Кто знает, я
ведь при этом не была. Ну, да такое уж у них ремесло. Все они этим занимаются.
– Господи! –
сказала г-жа Пютуа. – Ведь это надо быть совсем без ума, чтоб им довериться.
Мигом изуродуют. Нет уж, спасибо!.. А есть ведь замечательное средство: каждый
вечер выпивать по стакану святой воды и, выпив, трижды перекрестить живот
большим пальцем. Как рукой снимет, будто и не было.
При этих
словах мамаша Купо, которая, казалось, давно уже спала, вдруг отрицательно
затрясла головой. Она знала другое, еще более верное средство. Нужно через
каждые два часа съедать по крутому яйцу и прикладывать к пояснице шпинат.
Женщины с серьезным видом слушали ее. Но Огюстина, загороженная юбкой,
свисавшей с доски, вдруг захохотала: смех разбирал ее всегда неожиданно и
неизвестно почему; и смеялась она как-то странно, точно кудахтала. О ней совсем
было забыли. Жервеза откинула юбку и увидела, что Огюстина катается по
простыне, точно поросенок, задрав ноги кверху. Она закатила девчонке оплеуху и
заставила ее встать. Чего она ржет, паскудница? И как она смеет подслушивать
разговоры взрослых? К тому же ей давно пора отнести белье в Батиньоль, подруге
г-жи Лера. С этими словами Жервеза сунула Огюстине в руки корзину с бельем и
вытолкнула ее за дверь. Девчонка ушла, всхлипывая, волоча ноги по снегу.
Между
тем мамаша Купо, г-жа Пютуа и Клеманс спорили о действии крутых яиц и шпината,
а Виржини сидела, задумавшись, над своим стаканом. Вдруг она сказала вполголоса:
– Боже
мой! Люди ссорятся, потом мирятся как ни в чем не бывало… Все проходит! –
Она нагнулась к Жервезе и с улыбкой добавила: – Нет, право, я не сержусь на
вас… Помните ту историю в прачечной:
Жервеза
страшно смутилась. Вот этого-то она и боялась. Теперь, наверно, пойдет разговор
о Лантье и Адели. Печка гудела; от раскаленной докрасна трубы тянуло жаром. Разомлевшие
работницы старались пить кофе как можно медленнее, чтобы подольше не приниматься
за работу; они томно поглядывали в окно, на покрытую снегом мостовую, и
разговаривали о том, что стали бы делать, если бы у каждой из них было по
десять тысяч франков дохода. Да просто ничего не делали бы, ровно ничего, а
сидели бы вечно у печки да грелись, плевать им было бы на работу! Виржини
придвинулась к Жервезе и заговорила с ней совсем тихо, чтобы другие не слыхали.
А Жервеза совсем разомлела от этой невыносимой жары, – ее так разморило,
что она не находила в себе сил остановить Виржини, перевести разговор на что-нибудь
другое. Она даже втайне испытывала какое-то приятное волнующее чувство, хотя и
не признавалась себе в этом.
– Надеюсь,
я не причиняю вам неприятности? – спросила портниха. – Раз двадцать
по крайней мере это так и вертелось у меня на языке. Ну, раз уж оно так вышло,
к случаю… Почему же не поговорить? Ах, конечно, я не сержусь на вас за прошлое.
Нет, нисколько не сержусь, давно уже не сержусь, честное слово!
Она
поболтала кофе в стакане, чтобы растворился весь сахар, и, слегка причмокивая
губами, отхлебнула маленький глоточек. Смущенная Жервеза напряженно ждала,
спрашивая себя, действительно ли Виржини простила ей порку, как говорит, потому
что она как будто заметила в черных глазах портнихи какие-то желтые искорки.
Возможно, эта долговязая чертовка просто припрятала на время свою злобу.
– У
вас было оправданье, – продолжала Виржини. – С вами поступили гнусно,
отвратительно… Надо же быть справедливой! Если бы это случилось со мной, я бы
его ножом пырнула!
Причмокивая,
она отхлебнула еще глоточек и вдруг заговорила совсем другим тоном, оживленно,
скороговоркой:
– Но
только это не принесло им счастья. Нет, нет, не принесло!.. Они поселились в какой-то
чертовой дыре – грязной, отвратительной уличке, где-то около Гласьера. Я
как-то, дня через два, пришла к ним утром, к завтраку. Ну, доложу я вам, и
прогулочка! Целое путешествие в омнибусе! И что же вы думаете, милая моя, –
они уже грызлись, как собаки! Вхожу и застаю потасовку. Вот так возлюбленные!..
Ведь вы сами знаете: Адель такая дрянь, что и рук-то об нее марать не стоит.
Хоть она мне и сестра, а все-таки я должна сказать, что такой шлюхи свет не
видывал! Она устроила мне кучу гадостей; слишком долго рассказывать, да к тому
это наши личные счеты… Ну, а Лантье тоже хорош! Чуть что, так сейчас же в
драку, – и, знаете, как хватит, так не на шутку!.. Ну и лупили же они друг
друга! Бывало, еще с лестницы слышно, как они дерутся. Однажды даже полиция
явилась. Дело вышло из-за супа: Лантье требовал, чтобы она сварила суп на
постном масле, – какую-то ужасную южную похлебку. Адель заявила, что это
гадость. Он запустил ей в физиономию бутылку с маслом, и пошла потеха! Швыряют
друг в друга кастрюльками, мисками, чашками – всем, что ни попадется под руку!
Весь квартал взбудоражили.
У
Виржини оказался неиссякаемый запас сплетен о жизни этой четы; она рассказывала
такие вещи, что волосы становились дыбом. Жервеза слушала, не говоря ни слова;
она побледнела, уголки ее губ нервно подергивались, казалось, она чуть-чуть
улыбается. Вот уже семь лет, как она ничего не слышала о Лантье, и ни за что не
поверила бы, что его имя может так подействовать на нее. Ее даже в жар бросило.
Нет, ей и в голову не приходило, что она будет с таким любопытством слушать об
этом человеке, который обошелся с нею так подло. Конечно, теперь она уже не
ревновала его к Адели, но, правду сказать, в глубине души ей было приятно, что
они дерутся между собой; она представляла себе покрытое синяками тело этой
девчонки, и это утешало ее: она чувствовала себя отомщенной. Жервеза была
готова слушать Виржини хоть до завтрашнего утра, но, не желая признаваться в
своем любопытстве, не задавала никаких вопросов. Она испытывала странное
чувство: как будто в ее существовании внезапно заполнился какой-то пробел, как
будто вот сейчас ее прошлое связалось с настоящим.
Между
тем Виржини окончила рассказ и снова уткнулась в стакан. Полузакрыв глаза, она
сосала сахар. Жервеза, чувствуя, что надо все-таки сказать хоть что-нибудь,
спросила с видом полного равнодушия:
– Что
же, они все еще живут в Гласьере?
– Да
нет же, – ответила Виржини. – Разве я вам не сказала?.. Неделю назад
они разошлись. В одно прекрасное утро Адель собрала свои пожитки и ушла; ну, а
Лантье, разумеется, не побежал за ней.
Жервеза
слегка вскрикнула и громко повторила:
– Разошлись?!
– Кто? –
спросила Клеманс, прерывая разговор с мамашей Купо и г-жой Пютуа.
– Никто, –
ответила Виржини. – Вы их не знаете.
Но она
внимательно следила за Жервезой и, заметив ее волнение, придвинулась еще ближе
и стала продолжать свой рассказ. Казалось, она находила в этом какое-то злобное
удовольствие. И вдруг она спросила: а что Жервеза станет делать, если Лантье
вернется к ней? Мужчины ведь такой непонятный народ! Лантье вполне способен
вернуться к своей первой любви. Жервеза выпрямилась и с холодным достоинством
заявила, что она замужем и что если Лантье явится к ней, то она вышвырнет его
за дверь, – только и всего. Между ними не может быть ничего, она даже руки
ему не подаст. Да она бы считала себя бессовестной, если хотя бы взглянула на
него.
– Конечно,
я знаю, – говорила Жервеза, – Этьен его сын, и этой связи я не могу порвать.
Если Лантье захочет поцеловать Этьена, я пошлю мальчика к нему. Нельзя же запретить
отцу любить своего ребенка… Но что до меня, госпожа Пуассон, то я скорее дам
изрубить себя на куски, чем позволю ему хотя бы пальцем меня коснуться. Между
нами все кончено.
Сказав
это, Жервеза начертила в воздухе крест, как бы навеки скрепляя свою клятву.
Желая прекратить разговор, она вскочила, точно внезапно очнувшись, и закричала
работницам:
– Что
же это вы! Думаете, белье само выгладится?.. Ну и народ! Живо за работу! Не
лениться!
Но
разомлевшие, охваченные ленью работницы не торопились. Они сидели, опустив руки
на колени, все еще держа пустые стаканы, в которых оставалась на донышке
кофейная гуща. Болтовня продолжалась.
– У
меня была одна знакомая, Селестина, – говорила Клеманс. – Так она
помешалась на кошачьей шерсти… Вы понимаете, ей повсюду мерещилась кошачья
шерсть. Она постоянно вертела языком, – вот так, потому что ей казалось,
будто у нее рот набит кошачьей шерстью.
– А
у одной моей приятельницы, – подхватила г-жа Пютуа, – завелась
глиста… О, это ужасно привередливая тварь… Если несчастная женщина не даст ей
цыпленка, то глиста принимается грызть ей кишки. Подумайте только! Муж
зарабатывает семь франков, и все деньги уходят на то, чтобы кормить глисту
разными деликатесами!
– Ну,
я бы ее живо вылечила, – перебила мамаша Купо. – Ей-богу! Нужно
только съесть жареную мышь, и глиста сейчас же издохнет.
Жервезу
тоже охватила какая-то блаженная лень. Но она встряхнулась и встала. Господи,
сколько времени пропало за болтовней! Этак много не наработаешь! Она первая взялась
за свои занавески и тут же обнаружила на них кофейное пятно. Прежде чем браться
за утюг, ей пришлось затереть пятно мокрой тряпкой. Работницы потягивались перед
печкой и нехотя разбирали утюги. Клеманс, едва поднявшись с места, тотчас
раскашлялась. Потом она догладила мужскую сорочку и заколола булавочками рукава
и воротник. Г-жа Пютуа продолжала гладить юбку.
– Ну,
до свиданья, – сказала Виржини. – Я ведь ходила только за сыром.
Пуассон, наверно, думает, что я замерзла по дороге.
Она
вышла, но не успела сделать и трех шагов, как вернулась, приоткрыла дверь и
крикнула, что Огюстина катается с мальчишками на катке в конце улицы. Эта
паршивая девчонка ушла чуть ли не два часа тому назад. Вскоре прибежала красная
и запыхавшаяся Огюстина с корзиной в руках; волосы ее были полны снега. Она с
лукавым видом выслушала брань, уверяя, что по такой гололедице нельзя было
быстро идти. Наверно, какие-то сорванцы насовали ей снега в карманы, потому что
через четверть часа из них потекло, как из лейки.
Теперь в
прачечной завелся обычай бездельничать в послеобеденное время. Прачечная
служила убежищем для всех озябших соседей. Вся улица Гут-д'Ор знала, что там
тепло. У печки постоянно толкались болтливые соседки, они приходили сюда
посплетничать и грелись у огня, подобрав юбки до колен. Жервеза гордилась тем,
что у нее так тепло и хорошо; она зазывала к себе людей – «держала салон», как
говорили со злобной насмешкой Лорилле и Боши. На самом же деле она была просто
добрая женщина, ей всегда хотелось помочь, услужить людям; когда она видела,
что какой-нибудь бедняк трясется от холода на улице, она не могла не пригласить
его зайти. Она с удивительной сердечностью и участием относилась к одному
семидесятилетнему старику; это был бывший маляр, который жил в том же доме, на
антресолях, ему приходилось терпеть и холод и голод. Три его сына были убиты во
время Крымской кампании, и старик жил, чем придется, потому что уже два года не
мог держать в руках кисть. Когда Жервеза замечала, что дядя Брю топчется на
снегу, стараясь согреться, она зазывала его, усаживала у печки и часто угощала
куском хлеба с сыром. Седой, сгорбленный, с лицом, сморщенным, как высохшее
яблоко, дядя Брю целыми часами сидел молча и прислушивался к потрескиванию
угля. Быть может, он думал о своей полувековой работе, вспоминал о бесчисленных
дверях и потолках, выбеленных и выкрашенных им в разных частях Парижа за
пятьдесят лет.
– Послушайте,
дядя Брю, – спрашивала иногда прачка. – О чем это вы все думаете?
– Так,
ни о чем, о самых разных вещах, – тупо отвечал дядя Брю.
Работницы
подшучивали над ним, уверяя, что он влюблен. Но дядя Брю, не слушая их, снова
погружался в свое угрюмое молчание.
Теперь
Виржини то и дело заводила разговор о Лантье. Казалось, ей доставляло удовольствие
смущать и тревожить Жервезу вечными напоминаниями о бывшем возлюбленном.
Однажды она сообщила, что встретилась с ним; прачка промолчала, и Виржини
ничего не прибавила. Но на следующий день она рассказала Жервезе, что Лантье
долго говорил о ней и говорил с большой нежностью. Эти секретные разговоры
вполголоса в углу прачечной крайне смущали Жервезу. Всякий раз как она слышала
имя Лантье, у нее сосало под ложечкой, словно этот человек врос в нее, оставил
в ней часть самого себя. Конечно, она была вполне уверена в себе. Она хотела прожить
жизнь честной женщиной, потому что честность – это уже половина счастья. Но,
рассуждая так, она думала вовсе не о Купо: ведь она ничем не согрешила перед
мужем, не согрешила даже в мыслях. Она с каким-то мучительным чувством думала о
кузнеце. Постоянные мысли о Лантье, мало-помалу овладевшие ею, казались ей
изменой Гуже, изменой их невысказанной любви, их нежной дружбе. Она чувствовала
себя виноватой перед своим верным другом, и это огорчало и печалило ее. Кроме
Гуже, она не хотела иметь никаких привязанностей вне семьи. А это чистое
чувство было выше всей той грязи, в которую старалась столкнуть ее Виржини,
подстерегавшая на ее лице жар желания.
С
наступлением весны Жервеза все чаще стала искать убежища у Гуже. Мысли о Лантье
неотступно преследовали ее: стоило ей присесть на стул, как она уже начинала
думать о своем прежнем возлюбленном. Она видела, как он покидает Адель, как
укладывает белье в их старый сундук, как он возвращается к ней на извозчике. На
улице, когда ей случалось выходить из дому, на нее нападал ребяческий страх: ей
чудились за спиною шаги Лантье, ее охватывала дрожь, она не смела обернуться,
ей уже казалось, что он вот-вот обнимет ее сзади за талию. Наверно, он подстерегает
ее и подстережет в один прекрасный день. Мысль об этом бросала Жервезу в
холодный пот: он непременно поцелует ее в ухо, как шутя делал это раньше. Этот
поцелуй приводил ее в ужас, при одной мысли о нем у нее начинался шум в ушах,
она глохла и уже ничего не слышала, кроме тяжелого биения сердца. И вот с тех
пор, как начались эти страхи, кузница стала единственным убежищем Жервезы. Там,
под защитой Гуже, она успокаивалась и снова могла улыбаться; удары его звонкого
молота разгоняли ее дурные мысли.
Какое
это было счастливое время! Каждую пятницу прачка сама относила белье одной заказчице,
жившей на улице Порт-Бланш: это было удобным предлогом для того, чтобы по
дороге зайти в кузницу. Едва завернув за угол улицы Маркадэ и очутившись среди просторных
пустырей и серых фабричных зданий, Жервеза уже чувствовала себя веселой, бодрой,
как на загородной прогулке. Черная от угля мостовая и высокие, похожие на
султаны, клубы пара над крышами радовали ее взор, как радует мшистая тропинка,
вьющаяся в пригородном лесу посреди зеленых кустов. Ей нравился и этот
белесоватый горизонт, пересеченный высокими фабричными трубами, и заслоняющий
небо Монмартрский холм, и на нем белые дома с правильными рядами окон. Подходя
к кузнице, Жервеза замедляла шаги; она перескакивала через лужи, ей доставляло
огромное удовольствие пробираться по пустынному, загроможденному рухлядью и
обломками двору. В глубине его, в кузнице, даже в яркий полдень светился горн.
Сердце ее радостно билось в такт с перезвоном молотов. Она входила в кузницу
раскрасневшаяся, с растрепавшимися завитками светлых волос, как женщина,
которая спешит на любовное свидание. Гуже уже дожидался ее, с голыми руками, с
голой грудью; в эти дни он сильнее обычного бил своим молотом по наковальне,
чтобы она могла издалека услышать его. Он угадывал ее приближение и встречал ее
тихим, ласковым смехом. Но Жервеза не позволяла Гуже отрываться ради нее от
дела; она просила его продолжать работу; она любила смотреть, как молот ходит в
его могучих руках, как перекатываются его мощные мускулы. Потрепав по щеке
Этьена, усердно раздувавшего мехи, Жервеза часами стояла и смотрела, как куются
болты. Она не обменивалась с Гуже и десятью словами, но они вряд ли
почувствовали бы друг к другу большую нежность, даже если бы встретились
наедине в запертой на ключ комнате. Шуточки и насмешки Соленой Пасти нисколько
их не смущали; они даже не слышали их. Спустя четверть часа Жервеза начинала
чуть-чуть задыхаться; жара, резкий запах, дым от горна – все это одурманивало
ее; глухие удары молотов заставляли ее вздрагивать с головы до пят. Она
чувствовала себя совсем счастливой: ей ничего больше не хотелось. Если бы Гуже
сжал ее в своих объятиях, то и это не дало бы ей столь сильных ощущений.
Жервеза подходила ближе, чтобы ощутить на щеках ветер, поднимавшийся при
взмахах его молота, чтобы ощутить на себе самой силу его ударов. Искры сыпались
на ее нежные руки и обжигали их, но она не отодвигалась, – нет, она радовалась
этому огненному дождю, хлеставшему ее кожу. Гуже без сомнения видел, что ей это
приятно, и, желая проявить свою любовь, со всей силой, со всей ловкостью, на
какую только был способен, откладывал на пятницу самые трудные работы. Он не щадил
себя, он бил с такою силой, что чуть не раскалывал пополам наковальню, он
дрожал от восторга, что доставляет радость Жервезе. В течение всей весны их
любовь наполняла кузницу громовыми раскатами. Среди черных прокопченных стен,
содрогающихся от ударов молота, в красном свете пылающего горна этот тяжелый
труд исполина превращался в идиллию. О нежных чувствах Гуже говорило
раздавленное, расплющенное, как красный воск, железо. По пятницам, расставшись
с Золотой Бородой, довольная, усталая, умиротворенная, прачка медленно поднималась
по улице Пуассонье.
Страх
Жервезы перед встречей с Лантье мало-помалу ослабевал; к ней вернулась прежняя
рассудительность. Она, пожалуй, была бы совсем счастлива, если бы не Купо, который
положительно сбился с пути. Однажды, возвращаясь из кузницы, она заметила Купо
в «Западне» дяди Коломба: он пьянствовал в компании Сапога, Шкварки-Биби и
Соленой Пасти. Жервеза быстро прошла мимо: ей не хотелось, чтобы люди заметили,
как она подсматривает за мужем. Но, проходя, ока повернула голову и увидела,
что Купо привычным жестом опрокидывает в рот стаканчик водки. Значит, он лжет, –
он уже пьет водку! Жервеза вернулась домой в полном отчаянии: ужас, который
внушала ей водка, снова овладел ею. Вино она допускала, вино полезно рабочему;
но спирт – это гадость, это яд, спирт отбивает у рабочего вкус к хлебу.
Правительство должно бы запретить производство этой мерзости!..
Вернувшись
на улицу Гут-д'Ор, Жервеза застала весь дом в смятении. Ее работницы побросали
утюги и толпились во дворе, задрав головы кверху. Она спросила Клеманс, в чем
дело.
– Дядя
Бижар колотит жену, – отвечала гладильщица. – Он вдребезги пьян.
Подстерег ее под воротами, дождался, пока она вернется из прачечной… Он начал
лупить ее еще на лестнице, кулаками домой погнал. А теперь увечит у себя в
комнате… Слышите крики?
Жервеза
поспешно побежала наверх. Г-жа Бижар стирала белье для ее заведения; зто была
старательная женщина, и Жервеза очень хорошо относилась к ней. Она надеялась
усмирить пьяницу. Дверь в комнату Бижаров на седьмом этаже была распахнута
настежь. Жильцы толпились в проходе, а г-жа Бош кричала, стоя в дверях:
– Перестаньте
сию же минуту!.. Я пойду за полицией, слышите?
Но никто
не решался войти в комнату. Все знали, что в пьяном виде дядя Бижар настоящий
зверь. Впрочем, он никогда не был совсем трезвым. В редкие дни, когда Бижар принимался
за работу, он ставил рядом со своим слесарным станком бутылку водки и прикладывался
к ней каждые полчаса, – иначе он не мог работать. Если бы к его рту
поднести зажженную спичку, Бижар, пожалуй, вспыхнул бы как факел.
– Нельзя
же допустить, чтобы он убил ее, – сказала Жервеза, дрожа всем телом.
Она
вошла в комнату. Это была мансарда, очень чистая, холодная и почти пустая; пьяница-муж
все стащил в кабак, вплоть до простыней с постели. Во время потасовки стол отлетел
к окну, два стула опрокинулись и валялись ножками кверху. На полу посреди комнаты
лежала окровавленная, растерзанная г-жа Бижар. Ее платье, промокшее в
прачечной, прилипло к телу. Она тяжело, хрипло дышала и громко стонала всякий
раз, как муж наносил ей удар каблуком. Муж сначала повалил ее ударом кулака на
пол, а теперь топтал ногами.
– А,
стерва!.. А, стерва!.. А, стерва!.. – задыхаясь, рычал он при каждом
ударе. И чем больше он задыхался, тем свирепее наносил удар.
Наконец
голос у него совсем сорвался, и он продолжал бить молча, тупо, сосредоточенно.
Его блуза и брюки были разорваны, лицо, заросшее грязной бородой, посинело, на
облысевшем лбу выступили большие красные пятна. Соседи, толпившиеся в проходе,
говорили, что дядя Бижар бьет жену за то, что она не дала ему утром двадцати
су. Снизу, с лестницы, доносился голос Боша. Он звал г-жу Бош:
– Да
сходи же ты вниз! Оставь их! Пускай себе убивает, одной дрянью будет меньше!
Вслед за
Жервезой в комнату вошел дядя Брю. Они оба старались уговорить слесаря,
пробовали вытолкать его. за дзерь. Но он возвращался молча, с пеной на губах; в
его осовелых глазах вспыхивал злобный огонь – огонь убийства. Жервеза получила
сильный удар по руке, старый рабочий отлетел и упал на стол. Г-жа Бижар лежала
на полу, широко разинув рот, закрыв глаза, и хрипела. Бижар теперь не попадал в
нее: он ослеп от бешенства, промахивался, снова пытался ударить, налетал на
стены и приходил в еще большую ярость. Все время, пока длилось это зверское
избиение, четырехлетняя дочка Бижаров, Лали, стояла в углу комнаты и смотрела,
как отец истязает мать. Девочка держала на руках свою сестренку Анриетту,
только что отнятую от груди, и словно старалась защитить ее. Лали стояла в ситцевом
платочке, бледная и серьезная, большие черные глаза без единой слезинки
смотрели пристальным и сознательным взглядом.
Наконец
Бижар наткнулся на стул и, грохнувшись на пол, тут же захрапел. Жервеза
оставила его храпеть и с помощью дяди Брю стала поднимать г-жу Бижар; теперь
несчастная женщина плакала навзрыд, а Лали, уже привыкшая к таким сценам, уже
покорившаяся судьбе, подошла к матери и молча глядела на нее.
Наконец
все успокоилось, и прачка ушла. Когда она спускалась по лестнице, перед нею еще
стоял этот взгляд, – взгляд четырехлетней девочки, суровый и смелый, как
взгляд взрослой женщины.
– Вон
господин Купо на тротуаре на той стороне, – закричала Клеманс, как только
увидела Жервезу. – Он, кажется, в стельку пьян!
Купе как
раз переходил улицу. Он чуть не высадил плечом стекло, так как угодил мимо
двери. Он был совершенно пьян и шел, стиснув зубы и опустив голову. Жервеза
тотчас же узнала сивуху «Западни»: это она так отравляет кровь, что даже лицо
синеет. Жервеза попыталась усмехнуться, хотела уложить Купо спать, как делала в
те дни, когда он возвращался навеселе. Но он, не разжимая губ, отпихнул ее,
замахнулся кулаком и сам добрался до кровати. Он был похож на того пьяницу,
который, устав бить жену, храпел там, наверху. И, вся похолодев, Жервеза стала
думать о мужчинах: о муже, о Гуже, о Лантье. Ей казалось, что она больше
никогда не будет счастлива.
|
