 Увеличить |
8
Всемирная
выставка 1867 года открылась первого апреля с триумфальным блеском, среди
непрерывных празднеств. Начался самый шумный период Империи, период небывалых
увеселений, превративших Париж во всемирную гостиницу, разукрашенную флагами,
полную музыки и песен, гостиницу, в каждом уголке которой чревоугодничали и
предавались разврату. Никогда еще ни одно царствование в блеске своей славы не
созывало народы на такое грандиозное пиршество. К сверкающему огнями Тюильри со
всех концов земли направлялась в сказочном апофеозе длинная вереница
императоров, королей и князей.
И как
раз в это время, двумя неделями позже, состоялось торжественное открытие монументального
особняка, настоящего дворца, построенного Саккаром для Всемирного банка. Его выстроили
за полгода, работая днем и ночью, не теряя ни одного часа, делая чудеса,
возможные только в Париже. Фасад вырос, сияя украшениями, напоминая и храм и
кафешантан, и его вызывающая роскошь останавливала прохожих на тротуаре.
Внутренняя отделка была особенно пышной; казалось, миллионы, лежавшие в кассах,
просачивались сквозь стены, струясь золотым потоком. Парадная лестница вела в
зал заседаний совета, красный с позолотой, великолепный, как зал оперного
театра. Повсюду ковры, дорогая обивка, кабинеты, обставленные с кричащей
роскошью. В подвальном этаже, где помещался отдел ценных бумаг, были вделаны в
стены огромные несгораемые шкафы; они раскрывали свои глубокие, как у печей,
пасти, и за прозрачными стеклами перегородок виднелись их стройные ряды,
напоминавшие сказочные бочки, где покоятся несметные сокровища волшебниц. И
народы, вместе со своими королями стекавшиеся к Выставке, имели возможность
войти сюда и осмотреть все: все было готово, новенький особняк ждал их, чтобы
ослепить, чтобы завлечь одного за другим в эти сверкавшие на солнце золотые
сети, которых никто не мог избежать.
Саккар
восседал в самом роскошном кабинете, с мебелью в стиле Людовика XIV, позолоченной,
обитой генуэзским бархатом. Число служащих еще увеличилось, их стало свыше четырехсот,
и теперь Саккар командовал этой армией с помпой тирана, которого боготворили и
которому повиновались, потому что он не скопился на денежные награды.
Фактически, несмотря на скромное звание директора, он управлял всем, стоя выше
председателя совета, выше самого совета, который только утверждал его
распоряжения. Поэтому Каролина жила теперь в постоянной тревоге, всячески
стараясь узнавать все его решения, чтобы быть готовой воспротивиться им, если
бы это понадобилось. Ей не нравилось чрезмерное великолепие этого нового
здания, но она не могла привести против него никаких существенных возражений,
так как сама признала необходимость более обширного помещения в те счастливые
дни полного доверия, когда она еще подшучивала над беспокойством брата.
Высказанные ею вслух опасения, ее аргументы против всей этой роскоши сводились
к тому, что общество теряет из-за нее свой прежний характер скромной честности,
торжественной и достойной строгости. Что подумают клиенты, привыкшие к
монастырской тишине, к сосредоточенному полумраку первого этажа на улице
Сен-Лазар, когда войдут в этот дворец на Лондонской улице и поднимутся в его
высокие шумные залы, залитые морем света? Саккар отвечал на это, что они
преисполнятся восторгом и почтением, что тот, кто принес пять франков, вынет из
кармана десять, подталкиваемый самолюбием, опьяненный доверием. И, делая ставку
на эту грубую мишуру, Саккар оказался прав. Успех особняка был грандиозен, и
поднявшийся вокруг него шум произвел более сильное действие, чем самые экстравагантные
рекламы Жантру. Благочестивые мелкие рантье из тихих кварталов, бедные сельские
священники, приехавшие с утренним поездом, восхищенно разевали рты перед входом
и выходили с красными физиономиями, радуясь тому, что они имеют здесь свой
вклад.
По
правде говоря, Каролину главным образом беспокоило то, что теперь она не могла
постоянно находиться в банке и наблюдать за всем происходящим… Она имела
возможность лишь изредка бывать на Лондонской улице, и то под каким-нибудь
предлогом. Теперь она целые дни проводила одна в чертежной и виделась с
Саккаром только по вечерам. Он сохранял за собой свою квартиру, но весь первый
этаж и конторы второго были закрыты, а княгиня Орвьедо, в глубине души
довольная тем, что избавилась от смутных угрызений совести, связанных с этим
банком, с этой денежной лавкой, разместившейся у нее в доме, не хотела снова
сдавать помещение, намеренно избегая всяких барышей, даже и законных. Пустой
дом, в котором гулко отдавался грохот каждого проезжавшего мимо экипажа,
казался каким-то склепом. От запертых касс, из-под пола, откуда в течение двух
лет непрерывно доносился тонкий звон золотых монет, теперь к Каролине
поднималась лишь томительная тишина. Дни казались ей более тягостными и более
длинными. Между тем она много работала, так как брат по-прежнему слал ей с
Востока различные деловые поручения. Но по временам, сидя за письменным столом,
она вдруг отрывалась от работы и прислушивалась, объятая инстинктивной
тревогой, чувствуя потребность узнать, что происходит внизу. Но нет, ничего, ни
малейшего звука не доносилось из опустевших, запертых комнат, темных и
заброшенных. Она слегка вздрагивала и на минуту задумывалась в тревоге. Что
делается на Лондонской улице? Что, если сейчас, в эту самую секунду, образуется
трещина, от которой рухнет потом все здание?
Распространился
слух, пока еще смутный и неопределенный, будто Саккар подготовляет новое
увеличение капитала: вместо ста миллионов – сто пятьдесят. Это был момент
необычайного возбуждения, роковой момент, когда процветание империи, колоссальные
постройки, преобразившие город, бешеное обращение денег, неимоверные затраты на
роскошь должны были неизбежно привести к горячке спекуляции. Каждый хотел
получить свою долю и ставил на карту свое состояние, чтобы удесятерить его, а
потом наслаждаться жизнью, как многие другие, разбогатевшие за одну ночь.
Флаги, развевавшиеся в солнечном свете над Выставкой, иллюминация и музыка на
Марсовом поле, толпы людей, прибывших сюда со всех концов света и наводнявших
улицы, окончательно одурманили Париж мечтою о неисчерпаемых богатствах и о
безраздельном господстве. В ясные вечера от громадного праздничного города, от
столиков экзотических ресторанов, от этой колоссальной ярмарки, где наслаждение
свободно продавалось под ночным небом, поднималась волна безумия, ненасытного и
радостного безумия, которое охватывает великие столицы, когда им грозит
уничтожение. И Саккар своим нюхом ловкого мошенника так ясно почуял этот общий
порыв, эту всеобщую потребность швырять на ветер свои деньги, опустошать свои
карманы и свое тело, что он удвоил суммы, предназначенные для рекламы, побуждая
Жантру к самому оглушительному трезвону. Со времени открытия Выставки пресса
ежедневно била во все колокола, прославляя Всемирный банк. Каждое утро
приносило какую-нибудь новую рекламу, способную взбудоражить весь мир: то
рассказ о необыкновенном приключении дамы, забывшей сотню акций в фиакре; то
отрывок из путешествия в Малую Азию, в котором сообщалось, что банк на
Лондонской улице был предсказан еще Наполеоном; то большую передовицу, где
политическая роль этой фирмы рассматривалась в связи с близким разрешением
восточного вопроса, – не говоря уже о постоянных заметках в специальных
газетах, которые были завербованы все, как одна, и действовали в полном
единстве. Жантру придумал годичные контракты с мелкими финансовыми листками,
предоставлявшими ему по одному столбцу в номере, причем он умел использовать
эти столбцы с поразительной плодотворностью и изобретательностью; иной раз он
даже нападал на Всемирный банк, чтобы потом с торжеством опровергнуть
собственную выдумку. Пресловутая брошюра, которую он долго обдумывал, была
теперь разослана по всему свету в миллионе экземпляров. Создано было и новое
агентство, которое, рассылая провинциальным газетам финансовый бюллетень, стало
полным хозяином рынка во всех крупных городах. Наконец «Надежда», благодаря его
искусному руководству, с каждым днем приобретала все большее политическое
значение. Привлек внимание ряд статей о декрете 19 января, по которому адрес
палаты был заменен правом интерпелляции – новая уступка императора на пути к
свободе. Саккар, под чьим влиянием были написаны эти статьи, еще не нападал
открыто на своего брата, который все же остался министром и в своем стремлении
к власти вынужден был сегодня защищать то, против чего восставал вчера, но он
был настороже и зорко следил за ложным положением Ругона, находившегося в
палате между двух огней: с одной стороны, «третья партия», жаждавшая вырвать у
него портфель, а с другой – клерикалы, объединившиеся с крайними бонапартистами
против либерализма правительства. Уже начались инсинуации, газета снова
сделалась рупором воинствующего католицизма, высказывая недовольство по поводу
каждого действия министра. Перейдя в оппозицию, «Надежда» завоевала
популярность, и дух фронды довершил дело, помогая имени Всемирного банка
проникнуть во все концы Франции и всего мира.
И вот в
этой раскаленной атмосфере, в этой среде, созревшей под могучим давлением
рекламы для любых безумств, разнесся слух о вероятном увеличении основного
капитала, о новом выпуске акций на пятьдесят миллионов, что совершенно
взбудоражило даже самых благоразумных. В скромных квартирках и в
аристократических особняках, в клетушке привратника и в салоне герцогини – у
всех закружилась голова, увлечение перешло в слепую веру, героическую и
воинствующую. Перечисляли великие деяния, уже совершенные Всемирным банком,
первые ошеломляющие успехи, нежданные дивиденды, каких никогда не распределяло
ни одно общество в начале своей деятельности. Вспоминали счастливую идею об
организации Всеобщей компании объединенного пароходства, так быстро достигшей
превосходных результатов, компании, чьи акции уже давали сто франков премии.
Вспоминали серебряные рудники в Кармиле, которые приносили такие сказочные
доходы, что один проповедник во время великого поста упомянул о них с кафедры
Собора Парижской богоматери, сказав, что это дар бога всему верующему
христианству. Говорили также об обществе, основанном для разработки огромных
залежей каменного угля; о другом обществе, собиравшемся заняться вырубкой
обширных лесов Ливана; об основании в Константинополе Турецкого Национального
банка несокрушимой прочности. Ни одного провала, все возрастающая удача,
превращавшая в золото все, к чему прикасался банк, целый ряд процветающих
предприятий – все это давало солидную базу для будущих операций и оправдывало
быстрый рост капитала. Разгоряченным умам представлялось в будущем такое
множество еще более значительных предприятий, что лишние пятьдесят миллионов
казались совершенно необходимыми, и одно объявление о них возбудило всеобщее
волнение. Слухам об этом на бирже и в салонах не было конца, но грандиозный
проект предстоявшего вскоре открытия Компании восточных железных дорог
выделялся из всех остальных и был постоянной темой разговоров; одни опровергали
его, другие горячо поддерживали. Особенно восторженно относились к нему дамы,
со страстью его пропагандировавшие. В тиши будуаров, на парадных обедах, среди
жардиньерок, за чайными столиками, даже в глубине альковов – повсюду
очаровательные создания ласково убеждали и поучали мужчин: «Как, у вас нет еще
акций Всемирного банка? Да что с вами! Скорее покупайте их, если хотите, чтобы
вас любили!» По их словам, это был новый крестовый поход, завоевание Азии,
которого не смогли добиться крестоносцы Петра Пустынника и Людовика Святого и
которое они, эти дамы, брали теперь на себя, потрясая своими маленькими
золотыми кошельками. Все они делали вид, будто отлично осведомлены обо всем, и,
щеголяя техническими терминами, говорили о главной линии Брусса – Бейрут,
которая будет открыта раньше других и пройдет через Ангору и Алеппо. Затем
будет проложена линия Смирна – Ангора, затем линия Трапезунд – Ангора через
Арзрум и Сиваш, и, наконец, наступит очередь линии Дамаск – Бейрут. Тут они
улыбались, бросали загадочные взгляды и шепотом говорили, что, может быть, в
будущем – о, в далеком будущем – возникнет еще и другая линия: из Бейрута в
Иерусалим через древние приморские города – Сайду, Сен-Жан-д'Акр, Яффу, а потом
– может быть, как знать? – из Иерусалима в Порт-Саид и в Александрию. Не
говоря уже о том, что Багдад находится недалеко от Дамаска, и если железная
дорога дойдет до тех мест, то Персия, Индия, Китай будут когда-нибудь
принадлежать Западу. Казалось, по одному слову, вылетавшему из их хорошеньких
губок, вновь открывались сверкающие сокровища калифов, словно в волшебной
сказке из «Тысячи и одной ночи». Золотые украшения, невиданные драгоценности
дождем сыпались в кассы на Лондонской улице, а фимиам Кармила, нежная и неясная
дымка библейских легенд освящала эту грубую погоню за наживой. Ведь это будет
новое завоевание Эдема, освобождение Святой земли, торжество религии в самой
колыбели человечества!.. Тут дамы умолкали, не желая ничего больше говорить, и
глаза их блестели, скрывая то, чего нельзя было поверить друг другу даже на
ушко. Многие из них ничего не знали и только делали вид, что знают. Это была
тайна, нечто такое, что могло никогда не осуществиться, а могло в один
прекрасный день поразить всех как громом; Иерусалим, выкупленный у султана,
отдадут папе, Сирия станет его королевством, папский бюджет будет опираться на
католический банк – «Сокровищницу гроба господня», который оградит его от
политических потрясений; словом, обновленный католицизм, не нуждаясь ни в каких
уступках, обретет новую силу и будет властвовать над миром с вершины горы, где
умер Христос.
Теперь
Саккар, сидя по утрам в своем роскошном кабинете стиля Людовика XIV, вынужден
был запираться, если хотел спокойно работать, потому что его осаждала, словно
на утреннем выходе короля, целая толпа льстецов, просителей, деловых людей –
двор восторженных почитателей и нищих, поклоняющихся всемогущему властелину.
Однажды утром, в первых числах июля, он проявил особенную неумолимость,
категорически запретив впускать к нему кого бы то ни было. В то время как в
переполненной приемной посетители, не слушая швейцара, упорно не желали
уходить, все еще на что-то надеясь, он заперся с двумя помощниками, чтобы
закончить обсуждение нового выпуска акций. Рассмотрев несколько проектов, он
остановился на комбинации, полностью покрывавшей, благодаря этому новому
выпуску ста тысяч акций, двести тысяч прежних, за которые было внесено только
по сто двадцать пять франков. Для того чтобы добиться этого результата, акции,
предназначенные только для старых держателей, из расчета одной новой на две
прежних, выпускались по курсу в восемьсот пятьдесят франков, вносимые
немедленно; из них пятьсот франков прибавлялись к капиталу, а премия в триста
пятьдесят франков шла на предполагаемое покрытие старых акций. Но возникал ряд
осложнений, оставалась еще большая дыра, которую надо было заткнуть, и Саккар
был очень раздражен. Гул голосов в приемной выводил его из себя. Этот
пресмыкающийся Париж, это поклонение, которое он обычно принимал со
снисходительным благодушием деспота, на сей раз внушали ему презрение. И когда
Дежуа, который иногда заменял по утрам швейцара, осмелился через маленькую
боковую дверь войти в кабинет, он яростно накинулся на него:
– Что
такое? Ведь сказано вам – никого, понимаете вы, никого!.. Вот, возьмите мою
трость, поставьте ее у дверей, и пусть они целуют ее!
Но Дежуа
не смутился и позволил себе некоторую настойчивость:
– Прошу
извинить, сударь, это графиня де Бовилье. Она очень просила меня, а так как я
знаю, что вы, сударь, всегда рады ей услужить…
– А
ну ее к черту! – в гневе крикнул Саккар. – И всех остальных тоже!
Но он
тут же передумал и сказал, сдерживая досаду:
– Впустите
ее, видно мне все равно не дадут покоя!.. Но только через эту дверь, не то за
ней ворвется вся свора.
Саккар
встретил графиню де Бовилье весьма нелюбезно: раздражение его еще не улеглось.
Он не успокоился, даже увидев сопровождавшую мать Алису с ее глубоким и
безмолвным взглядом. Выслав из комнаты своих двух помощников, он думал теперь
только о том, как бы поскорее позвать их и продолжить прерванную работу.
– Прошу
вас, сударыня, говорите короче, я страшно занят.
Графиня
остановилась, удивленная, по-прежнему медлительная, с грустным видом
низверженной королевы.
– Право,
сударь, если я вам помешала…
Он
вынужден был предложить им сесть, и девушка, более храбрая, решительно уселась
первая.
– Я
пришла к вам за советом, сударь… Я переживаю мучительнейшие колебания и
чувствую, что мне ни за что не решиться самой…
И она
напомнила ему, что сразу после основания банка она взяла сто акций, число
которых удвоилось после первого увеличения капитала и еще раз удвоилось после
второго, так что теперь у нее было уже четыреста акций, за которые она внесла,
включая премию, сумму в восемьдесят семь тысяч франков. Таким образом, помимо
двадцати тысяч ее собственных сбережений, ей пришлось, чтобы выплатить эти
деньги, взять семьдесят тысяч франков под залог фермы Обле.
– Так
вот, – продолжала она, – сейчас у меня есть покупатель на Обле… Я
слышала, что готовится новый выпуск акций, не так ли? Если это правда, то я
могла бы, пожалуй, вложить в ваше предприятие все наши деньги.
Польщенный
тем, что эти две бедные женщины, последние отпрыски благородного и старинного
рода, смотрят на него с таким доверием и с такой тревогой, Саккар постепенно
умиротворился. Он быстро растолковал им, как обстоит дело, привел цифры.
– Да,
да, я как раз и занимаюсь сейчас этим новым выпуском. Акция будет стоить
восемьсот пятьдесят франков, включая и премию. У вас, стало быть, четыреста
акций. Значит, на вашу долю придется двести, если вы внесете сто семьдесят
тысяч франков. Зато все ваши акции покроются, у вас будет шестьсот собственных
акций, и вы никому не будете должны.
Они не
сразу поняли его, пришлось объяснить им, что означало это покрытие акций с
помощью премии, и они слушали его, немного побледнев при упоминании об этих
огромных цифрах, подавленные мыслью о предстоящем риске.
– Что
касается денег, – пробормотала, наконец, мать, – то это даст именно
такую сумму… Мне предлагают за Обле двести сорок тысяч франков, хотя прежде она
стоила четыреста тысяч. Таким образом, когда мы отдадим долг, у нас останется
ровно столько, сколько требуется для взноса… Но боже мой, как страшно поместить
так все свое состояние, поставить на карту всю нашу жизнь!
У нее
дрожали руки. Наступила пауза. Она думала об этом сложном механизме, отнявшем у
нее сначала все ее сбережения, потом взятые в долг семьдесят тысяч франков, а
теперь угрожавшем отнять и самую ферму. Ее старинное почтение к наследственной
земельной собственности – к пашням, лугам, лесам, ее отвращение к денежным
спекуляциям – грязному делу, недостойному ее рода, проснулись в ней и наполнили
тревогой в эту решительную минуту, грозившую все поглотить. Дочь безмолвно
смотрела на нее своим горящим и чистым взглядом.
Саккар
ободряюще улыбнулся.
– Черт
возьми! Разумеется, для этого необходимо полное доверие к нам. Но цифры говорят
сами за себя. Вникните в них, и всякое колебание станет для вас невозможным…
Допустим, что вы произведете эту операцию, – тогда вы получите шестьсот
акций, которые, будучи покрыты, обойдутся вам в двести пятьдесят тысяч франков.
А сегодня, по среднему курсу, они уже достигли тысячи трехсот франков, что дает
вам общую сумму в семьсот восемьдесят тысяч франков… Стало быть, вы уже утроили
ваш капитал. И так пойдет дальше. Вот увидите, какое повышение начнется после
выпуска новых акций! Обещаю вам, что до конца этого года у вас будет миллион.
– О,
мама! – невольно, точно вздох, вырвалось у Алисы.
Миллион!
Особняк на улице Сен-Лазар избавится от залога, смоет с себя грязь нищеты! Дом
будет снова поставлен на широкую ногу, они забудут об этом кошмаре – кошмаре
людей, имеющих собственную карету и не имеющих куска хлеба! Дочь получит
порядочное приданое и выйдет замуж, у нее, наконец, будет семья, будут дети –
радость, которой не лишена последняя нищенка! Сыну, на которого убийственно
действует римский климат, будет оказана поддержка, он займет подобающее ему
место в обществе и сможет, наконец, послужить великой цели, для которой до сих
пор сделал так мало! Мать восстановит свое прежнее высокое положение в свете,
сможет платить жалованье своему кучеру и не будет дрожать над каждым лишним
блюдом к званому обеду по вторникам, а потом поститься целую неделю! Этот
миллион окружало сияние, он был спасением, мечтой.
Не желая
взять на себя ответственность, графиня, уже наполовину покоренная, обратилась к
дочери:
– Ну,
как ты думаешь?
Но Алиса
ничего не ответила и медленно опустила ресницы, скрывая блеск глаз.
– Ах
да, – промолвила графиня, в свою очередь улыбаясь, – я и забыла, что
ты предоставила мне неограниченные полномочия… Но я знаю, как ты мужественна,
знаю, что ты веришь в успех…
И она
добавила, обращаясь к Саккару:
– Ах,
сударь, о вас говорят так много лестного… Куда ни пойдешь, повсюду слышишь
такие прекрасные, такие трогательные вещи. И не только княгиня Орвьедо – все
мои приятельницы в восторге от вашего предприятия. Многие завидуют тому, что я
одна из первых ваших акционерок, и если послушать их, так надо продать все до
нитки и накупить ваших акций… Я-то считаю, что они помешались, – мягко
пошутила она, – ну, право же, чуточку помешались. Должно быть, я уже
слишком стара, чтобы так увлекаться. Но вот моя дочь – одна из ваших поклонниц.
Она верит в вашу миссию и пропагандирует ее во всех салонах, где мы бываем.
Польщенный,
Саккар взглянул на Алису: она была в эту минуту так оживлена, излучала такую
веру, что, несмотря на желтый цвет лица и тонкую, уже увядшую шею, показалась
ему почти хорошенькой, положительно хорошенькой. И при мысли о том, что он
составил счастье этого бедного создания, которому уже одной надежды на
замужество достаточно было, чтобы похорошеть, он почувствовал себя великодушным
и добрым.
– О, –
прошептала она едва слышным и словно доносившимся издалека голосом, – это
завоевание Востока так прекрасно… Да, это новая эра, торжество креста.
Это была
тайна, об этом нельзя было говорить, и голос ее сделался еще тише, перешел в
восторженный, едва слышный вздох. Но Саккар остановил ее ласковым жестом: он не
допускал, чтобы кто-нибудь упоминал в его присутствии об этом великом деле, об
этой высокой и тайной цели. Его жест означал, что нужно по-прежнему стремиться
к ней, но никогда не произносить ни слова. Кадильницы курились перед алтарем в
руках немногих посвященных.
После
растроганного молчания графиня, наконец, встала.
– Хорошо,
сударь, вы меня убедили, я напишу моему нотариусу, что принимаю предложение
относительно Обле… Да простит мне бог, если я поступаю дурно!
Саккар,
стоя, сказал взволнованным и торжественным тоном:
– Уверяю
вас, сударыня, что сам бог внушил вам эту мысль.
Провожая
их через коридор, чтобы не выходить в приемную, где все еще толпились люди, он
встретил Дежуа, который бродил там со смущенным видом.
– Что
случилось? Уж не привели ли вы еще кого-нибудь?
– Нет,
нет, сударь… Я хотел бы посоветоваться с вами, но не осмеливаюсь. Речь идет обо
мне самом…
И говоря
это, Дежуа наступал на Саккара таким образом, что тот очутился у себя в
комнате, а старик почтительно остановился на пороге.
– О
вас?.. Ах да, вы ведь тоже акционер… Ну что ж, милейший! Берите новые акции,
которые вам полагаются, продайте последнюю рубаху, но берите их – вот совет,
который я даю всем нашим друзьям.
– Ну
нет, сударь, этот кусочек слишком жирен, мы с дочерью не залетаем так высоко…
Когда
все это началось, я взял восемь акций на те четыре тысячи франков, что нам
оставила моя бедная жена, и кроме этих восьми у меня ничего нет, потому что при
следующих выпусках, когда капитал дважды увеличивался, у нас не было денег,
чтобы купить новые акции, приходившиеся на нашу долю. Нет, нет, речь идет не об
этом, нельзя быть таким жадным. Я только хотел спросить у вас, сударь… надеюсь,
вы не обидитесь на меня за это… спросить, не следует ли мне продать?
– Как
так продать?
Тут
Дежуа со множеством беспокойных и почтительных оговорок изложил свое дело.
При
курсе в тысячу триста франков его восемь акций стоили десять тысяч четыреста
франков. Следовательно, он мог свободно дать Натали шесть тысяч приданого,
которых требовал переплетчик. Но видя непрерывное повышение акций, он вошел во
вкус; у него появилась мысль, сначала неопределенная, а потом неотступная –
взять и свою долю, нажить небольшую ренту в шестьсот франков, которая позволила
бы ему уйти на покой. Однако капитал в двенадцать тысяч франков вместе с шестью
тысячами франков дочери составит громадную сумму в восемнадцать тысяч франков,
и он не смеет надеяться когда-либо достигнуть такой цифры, так как для этого
курс должен дойти до двух тысяч трехсот франков.
– Понимаете,
сударь, если акции больше не поднимутся, так лучше мне продать, потому что
счастье Натали прежде всего, не так ли?.. А если они поднимутся, у меня сердце
разорвется от того, что я продал…
– Вот
что, милейший, – вспылил Саккар, – вы просто глупы! Неужели вы
думаете, что мы остановимся на тысяче трехстах? Разве я, я сам, продаю?.. Вы
получите свои восемнадцать тысяч, ручаюсь за это. А теперь убирайтесь! И
прогоните весь этот народ, скажите, что я ушел.
Оставшись
один, Саккар позвал своих двух помощников и мог, наконец, спокойно закончить
работу.
Постановили
созвать в августе чрезвычайное общее собрание, чтобы решить вопрос о новом
увеличении капитала. Гамлен, который должен был председательствовать, высадился
в Марселе в последних числах июля. В течение двух месяцев сестра в каждом
письме настойчиво советовала ему приехать. Несмотря на бурный успех, с каждым
днем все более очевидный, ее не покидало ощущение какой-то смутной опасности,
инстинктивный страх, который она не решалась высказать вслух. И ей хотелось,
чтобы брат был здесь, чтобы он сам разобрался во всем происходящем, так как она
стала сомневаться в самой себе, стала бояться, что у нее не хватит сил бороться
с Саккаром, что она невольно будет смотреть на все его глазами и, быть может,
даже окажется предательницей по отношению к брату, которого так любит. Не
следовало ли ей признаться ему в своей связи? Ведь этот человек, поглощенный
религией и наукой, живущий в каком-то сне наяву, в чистоте своей души, конечно,
ничего и не подозревает. Но эта мысль была для нее крайне мучительна, и она
кривила душой, вступала в спор с чувством долга, которое теперь, когда она
хорошо знала Саккара и его прошлое, громко повелевало ей рассказать брату все,
чтобы предостеречь его. Иногда, набравшись храбрости, она давала себе слово
пойти на решительное объяснение, не оставлять без контроля эти огромные суммы в
преступных руках, которые уже пустили по ветру столько миллионов, разорили
столько людей. Это был единственный достойный ее выход, мужественный и честный.
Но вслед за тем ясность ее мыслей нарушалась, решимость ослабевала, она
медлила, выжидала, не находила никаких погрешностей, кроме некоторых
отступлений от формы, обычных для всех кредитных учреждений, как уверял ее
Саккар. Пожалуй, он был прав, когда в шутку говорил, что чудовищем, пугавшим
ее, был успех, тот чисто парижский успех, оглушительный и поражающий, как удар
грома, от которого бросает в дрожь, словно от неожиданной и жуткой катастрофы.
Она уже ничего не понимала; бывали минуты, когда она больше прежнего
восхищалась Саккаром, исполненная бесконечной нежности, которую все еще
чувствовала к нему, хотя и перестала его уважать. Она никогда не думала, что ее
переживания могут быть так сложны, она почувствовала себя настоящей женщиной и
боялась, что уже не способна действовать. Вот почему она так обрадовалась
приезду брата. Саккар хотел сообщить Гамлену решения, которые должен был
принять совет до их утверждения общим собранием, в первый же вечер по приезде
Гамлена. Они условились встретиться в чертежной, где им никто не помешает, но
брат и сестра, по молчаливому соглашению, пришли раньше назначенного часа,
чтобы иметь возможность немного побыть вдвоем и поговорить. Гамлен приехал в
отличном настроении, радуясь, что ему удалось добиться успеха в сложном деле
постройки железных дорог на Востоке, в этой сонной и ленивой стране, где ему
пришлось столкнуться с такими затруднениями, политическими, административными и
финансовыми. Но теперь успех был полный; как только общество в Париже
окончательно сформируется, начнутся стройки и всюду закипит работа. Он был
полон такого воодушевления, такой веры в будущее, что Каролина опять решила
промолчать – так тяжело было омрачать эту радость. И все же она выразила
некоторые сомнения, предостерегла его против всеобщего увлечения. Он перебил
ее, заглянул ей в глаза. Уж не узнала ли она о каких-нибудь темных делах?
Почему же не сказать прямо? Но она ничего не сказала, так как не знала ничего
определенного.
Саккар,
который еще не виделся с Гамленом после его возвращения, бросился к нему на шею
и расцеловал его со всем пылом южанина. Затем, когда Гамлен подтвердил ему
содержание своих последних писем и подробно рассказал о полном успехе своего
длительного путешествия, он пришел в восторг:
– Ах,
дорогой мой, теперь мы станем хозяевами Парижа, королями рынка… Я тоже изрядно
поработал, у меня изумительная идея. Сейчас увидите.
И он тут
же изложил свою комбинацию; он хотел, выпустив сто тысяч новых акций, довести
капитал до ста пятидесяти миллионов и тем самым покрыть все акции, как старые,
так и новые. Выпуская акции по восемьсот пятьдесят франков, он создавал из
премии в триста пятьдесят франков запасный фонд, который вместе с суммами, уже
откладывавшимися при каждом балансе, достигал двадцати пяти миллионов. Теперь
ему оставалось найти такую же сумму, чтобы получить пятьдесят миллионов,
необходимых для погашения двухсот тысяч старых акций. Вот тут-то он и выдвигал
свою изумительную идею. Она заключалась в том, чтобы подвести приблизительный
баланс прибылей текущего года, прибылей, которые, по его мнению, должны были
достигнуть минимум тридцати шести миллионов. Из них он спокойно почерпнет
недостающие двадцать пять миллионов, и таким образом к 31 декабря 1867 года
Всемирный банк будет обладать капиталом в сто пятьдесят миллионов, разделенным
на триста тысяч полностью покрытых акций. Все акции будут объединены и
переведены на предъявителя, что облегчит их свободное хождение на рынке. Победа
будет окончательной, это гениальная мысль.
– Да,
именно гениальная! – повторил он. – И я не считаю, что употребил
слишком сильное выражение.
Несколько
ошеломленный, Гамлен перелистывал проект, проверял цифры.
– Мне
не по душе этот скороспелый баланс, – сказал он наконец. – Ведь,
погашая акции ваших акционеров, вы собираетесь дать им настоящие дивиденды, а
раз так, значит, надо быть уверенным, что все эти суммы действительно будут
получены. Иначе нас могут справедливо обвинить в том, что мы распределяем
фиктивные дивиденды.
Саккар
вскипел:
– Как!
Да ведь я даже преуменьшил расчет! Взгляните сами – разве мои цифры не были
вполне умеренны? Разве прибыль, которую дадут нам пароходство, Кармил, Турецкий
банк, не превысит того, что я здесь написал? Вы сами сообщили мне о ряде побед,
все идет на лад, все процветает, и вы же меня бесите неуверенностью в нашем
успехе!
Улыбаясь,
Гамлен жестом успокоил его. Да, да, он верит в успех! Только он стоит за
правильное ведение дел.
– В
самом деле, – мягко добавила Каролина, – к чему торопиться? Разве
нельзя отложить это увеличение капитала до апреля? А если уж вам так нужны эти
двадцать пять миллионов, почему бы не выпустить акции курсом в тысячу или в
тысячу двести франков немедленно? Тогда не нужно было бы забегать вперед и
тратить прибыли, которых еще нет.
На миг
озадаченный, Саккар взглянул на нее, удивляясь, что она додумалась до такой
вещи.
– Это
правда. Если выпустить сто тысяч акции не по восемьсот пятьдесят, а по тысяче
сто франков, то это даст как раз двадцать пять миллионов.
– Ну
вот и отлично! – подхватила она. – Ведь вы не боитесь, что акционеры
начнут упираться. Они так же охотно дадут тысячу сто франков, как и восемьсот
пятьдесят.
– О,
в этом можно не сомневаться! Они дадут сколько угодно, да еще будут спорить,
кому из них дать больше!.. Они совсем помешались и готовы разнести банк, лишь
бы отдать нам свои деньги.
Но вдруг
он опомнился и горячо запротестовал:
– Да
нет, что это вы еще выдумали! Я не стану просить у них тысячу сто франков, ни в
коем случае! Это было бы слишком глупо и слишком просто. Поймите же, что в этих
кредитных операциях нужно всегда действовать на воображение. Гениальность идеи
именно в том и состоит, чтобы вынуть у людей из карманов деньги, которых там
еще нет. Им сейчас же начинает казаться, что они ничего не дают, что, напротив,
это им делают подарок. А главное, вы не представляете себе, какое колоссальное
впечатление произведет этот предварительный баланс, когда он появится во всех
газетах, эти тридцать шесть миллионов прибыли, объявленные заранее, во весь
голос!.. Биржа придет в неистовство, мы перейдем за две тысячи и будем
поднимать все выше, выше, без конца!
Он
жестикулировал, он вскочил на ноги и, казалось, даже стал выше ростом; с рукой,
поднятой к небу, он и в самом деле был велик, этот поэт денег, которого не
могли образумить крахи и банкротства. Таков был его врожденный метод вести
дела, инстинкт всего его существа – подхлестывать обстоятельства, гнать их
бешеным, лихорадочным галопом. Он силой взял успех, разжег вожделения толпы
этим молниеносным маршем Всемирного банка, три выпуска за три года, капитал,
подскакивавший от двадцати пяти до пятидесяти, до ста, до ста пятидесяти
миллионов, в прогрессии, предвещавшей, казалось, сказочное богатство. И дивиденды
тоже шли скачками: в первый год ничего, потом десять франков, потом тридцать
три франка, а потом тридцать шесть миллионов, полное обеспечение всех акций. И
все это при искусственном перегревании всей машины, при фиктивной подписке, при
наличии акций, которые общество оставляло за собой, желая убедить толпу в том,
что подписка производилась на весь капитал; при давлении, оказываемом
спекуляцией на биржу, где каждое увеличение капитала вызывало новое повышение.
Гамлен,
все еще погруженный в изучение проекта, не поддержал сестру. Он покачал головой
и вернулся к обсуждению деталей:
– Все
равно! Это неправильно. Нельзя составлять баланс, пока прибыли еще не получены…
Я уже не говорю о наших предприятиях, хотя они так же подвержены превратностям
судьбы, как и все человеческие начинания… Но вот я вижу счет Сабатани на три
тысячи с чем-то акций, что составляет больше двух миллионов. Вы ставите их в
кредит, а ведь их следовало бы отнести в дебет, поскольку Сабатани всего лишь
подставное лицо. Ведь мы свои люди и можем сказать это открыто, не так ли?.. А
это? Я вижу здесь имена многих наших служащих, даже некоторых членов
правления, – все это подставные лица. Можете ничего не говорить мне, я
догадался сам… Меня просто ужасает, что такое громадное количество наших акций
мы оставляем за собой. Мы не только не пополняем кассы – напротив, мы связываем
себе руки и кончим тем, что когда-нибудь сами себя съедим.
Каролина
взглянула на него с одобрением: наконец-то он выразил все ее опасения, нашел
причину глухой тревоги, которая росла в ней вместе с успехом банка.
– Ах,
эта игра! – прошептала она.
– Да
мы вовсе не играем! – вскричал Саккар. – Ведь никому не запрещено
поддерживать курс своих акций, и мы были бы попросту глупы, если бы позволили
Гундерману и другим обесценивать наши бумаги игрою на понижение. Пока они еще
немного побаиваются, но это вполне может случиться. Вот почему я даже отчасти
доволен, что у нас в руках находится некоторое количество наших акций, и
предупреждаю – если меня вынудят к этому, я готов даже покупать их. Да, скорее
я буду покупать наши акции, чем позволю им упасть хоть на один сантим!
Он
произнес эти слова с необычайной силой, словно давал клятву скорее умереть, чем
сдаться. Потом, сделав над собой усилие, он успокоился и рассмеялся с немного деланным
добродушием:
– Ну
вот, опять недоверие! Я думал, что мы объяснились на этот счет раз и навсегда.
Вы согласились отдаться в мои руки, так предоставьте же мне поле действия! Ведь
я желаю вам только богатства, большого, большого богатства!
Он
замолчал, потом продолжал, понизив голос, точно испугавшись и сам чрезмерности
своих желаний:
– Знаете,
чего я хочу? Я хочу курса в три тысячи франков.
Он
жестом нарисовал в воздухе эту цифру, она сияла перед ним, как звезда, она
воспламеняла горизонт биржи, победоносная цифра в три тысячи франков.
– Это
безумие! – сказала Каролина.
– Как
только курс превысит две тысячи франков, – заявил Гамлен, – всякое
новое повышение будет грозить опасностью, и предупреждаю вас, что касается
меня, я буду продавать, я не желаю участвовать в подобном сумасшествии.
Но
Саккар не поверил ему. Как бы не так! Люди всегда говорят, что будут продавать,
а потом не продают. Он обогатит их против их воли. И он снова улыбнулся
ласковой, немного насмешливой улыбкой:
– Положитесь
на меня. Кажется, до сих пор я неплохо вел ваши дела… Садовая дала вам миллион.
В самом
деле, Гамлены и забыли об этом: они приняли этот миллион, выуженный в мутной
воде биржи. Они замолчали, побледнев, чувствуя ту смутную тревогу на сердце,
какая бывает у честных еще людей, когда они уже не уверены в том, что поступили
как должно. Неужели и они заболели проказой игры? Неужели и они заразились
денежной лихорадкой в той нездоровой атмосфере, где их вынуждали жить дела?
– Это
правда, – пробормотал, наконец, инженер, – но если бы я был здесь…
– Полноте, –
перебил его Саккар, – вам нечего стыдиться: ведь это деньги, отвоеванные у
евреев!
Все трое
развеселились, и Каролина, сидевшая у стола, махнула рукой, как бы соглашаясь и
уступая. Приходится есть других, если не хочешь, чтобы съели тебя, –
такова жизнь. В противном случае надо обладать какой-то необыкновенной
добродетелью или уйти в монастырь, где нет искушений.
– Да,
да, – весело продолжал Саккар, – не делайте вид, будто плюете на
деньги: во-первых, это глупо, а во-вторых – только слабые пренебрегают силой…
Было бы нелепо убивать себя на работе, чтобы обогащались другие, и не выкроить
себе своей законной доли. Уж лучше лежать на боку и ничего не делать!
Он
завладел ими, он не давал вставить слово.
– А
знаете ли вы, что скоро у вас будет в кармане кругленькая сумма?.. Постойте!
С
живостью школьника он подбежал к столу Каролины, схватил карандаш, листок
бумаги и набросал на нем какие-то цифры.
– Постойте!
Сейчас я составлю вам расчет. О, я знаю все наизусть… При основании банка у вас
было пятьсот акций, которые удвоились в первый раз, потом еще раз. Стало быть,
на сегодняшний день у вас имеется две тысячи. Значит, после нашего ближайшего
выпуска у вас их будет три.
Гамлен
сделал попытку перебить его.
– Нет,
нет! Я знаю, у вас есть чем заплатить – триста тысяч франков наследства, с
одной стороны, и миллион, заработанный на Садовой, – с другой… Посмотрите!
Первые две тысячи акций обошлись вам в четыреста тридцать пять тысяч франков,
эта третья тысяча будет стоить восемьсот пятьдесят тысяч, всего миллион двести
восемьдесят пять тысяч франков… Следовательно, у вас еще останется пятнадцать
тысяч франков на мелкие расходы, не считая тридцати тысяч жалованья, которые мы
доведем до шестидесяти тысяч.
Ошеломленные,
брат и сестра слушали его, невольно заинтересовавшись этими цифрами.
– Итак,
вы видите, что вы честные люди, что вы платите за все, что берете… Впрочем, все
это пустяки. Я хотел сказать вам другое…
Он встал
и торжествующе помахал листком.
– По
курсу в три тысячи ваши три тысячи акций дадут вам девять миллионов.
– В
три тысячи! – вскричали они, протестуя жестами против этого сумасшедшего
упорства.
– Именно
так! И я запрещаю вам продавать раньше, я сумею помешать вам в этом. Да, да,
силой, по праву друга, который не позволит своим друзьям делать глупости. Мне
нужен курс в три тысячи, и я добьюсь его!
Что было
ответить этому страшному человеку, пронзительный голос которого, напоминавший
крик петуха, звенел победой? Они опять рассмеялись, с деланным равнодушием
пожимая плечами, и заявили, что ничуть не беспокоятся, так как такого курса
никогда не будет.
А он
снова сел к столу и занялся другими вычислениями – своим собственным счетом.
Заплатил ли он, заплатит ли он в будущем за свои три тысячи акций? Это
оставалось сомнительным. Возможно даже, что у него было значительно больше
акций, но этого никто хорошенько не знал, так как он тоже служил Обществу
подставным лицом и трудно было различить в общей массе акций принадлежавшие
лично ему. Его карандаш чертил бесконечные ряды цифр. Потом он резко
перечеркнул все и смял бумагу. Это да еще два миллиона, подобранные им в грязи
и в крови Садовой, – такова была его доля.
– У
меня деловое свидание, я вас покидаю, – сказал он, взявшись за
шляпу. – Но ведь все решено, не так ли? Через неделю – совет правления и
сразу после него чрезвычайное общее собрание, где мы будем голосовать.
Оставшись
одни, растерянные и усталые, Каролина и Гамлен с минуту молча смотрели друг на
друга.
– Ничего
не поделаешь, – заявил, наконец, Гамлен, отвечая на тайные мысли сестры. –
Мы взялись за дело, нельзя бросить его на полдороге. Он прав, было бы глупо с
нашей стороны отказываться от всех этих богатств… Я всегда смотрел на себя как
на человека науки, который только приводит воду к колесам мельницы. Мне
кажется, эта вода оказалась обильным прозрачным потоком, которому банк обязан
своим быстрым успехом. Так вот, поскольку мое поведение безупречно, не будем
терять мужество, будем работать.
Она
встала со стула, пошатываясь, бормоча:
– О,
эти деньги, эти деньги!..
И,
задыхаясь от непреодолимого волнения, охватившего ее при мысли о всех этих
миллионах, которые должны были на них свалиться, она бросилась к нему на шею и
заплакала. Конечно, это были слезы радости, слезы счастья; наконец-то она
увидит брата справедливо вознагражденным за его ум, за его труд. Но к этим
чувствам примешивалась и горечь, причины которой она не понимала сама, горечь
смутного стыда и страха. Он начал подшучивать над ней, оба сделали вид, будто
им очень весело, но в душе осталось неприятное чувство, глухое недовольство
собой, словно их втайне мучила совесть за какое-то нечистое сообщничество.
– Да,
он прав, – повторила Каролина. – Все поступают так. Такова жизнь.
Совет
правления заседал в новом зале роскошного особняка на Лондонской улице. Это
была уже не сырая комната, где царил зеленоватый полумрак, бледный отсвет
соседнего сада, а просторное светлое помещение с четырьмя окнами на улицу, с
высоким потолком и величественными стенами, украшенными живописью, сверкавшими
позолотой. Кресло председателя было настоящим троном, возвышавшимся над
остальными креслами: великолепные и суровые, словно предназначенные для
заседания совета министров, они выстроились вокруг огромного стола, покрытого
красным бархатом. А с монументального камина из белого мрамора, где зимой весело
пылали дрова, смотрело приветливое и тонкое лицо папы, который, казалось,
лукаво посмеивался над тем, что находится в таком месте. Саккар окончательно
забрал в руки всех членов совета, попросту подкупив большинство из них. Маркиз
де Боэн, замешанный в какую-то грязную историю и уличенный чуть ли не в
мошенничестве, смог, благодаря Саккару, замять скандал, возместив убытки
обворованной фирме; таким образом он превратился в покорного слугу Саккара, но
не потерял при этом своей горделивой осанки и, как представитель высшей знати,
оставался лучшим украшением совета. Гюре, после того как Ругон выгнал его за
кражу сообщения об уступке Венецианской области, тоже отдал всего себя
Всемирному банку, защищая его интересы в Законодательном корпусе, ловя для него
рыбу в мутной воде политики и оставляя себе львиную долю барышей со своих
наглых плутней, которые могли в любую минуту привести его в Мазас. Виконт де
Робен-Шаго, заместитель председателя, получил сто тысяч франков секретного
вознаграждения за то, что не глядя давал свою подпись во время длительных
отлучек Гамлена. Банкир Кольб за свое любезное невмешательство в дела банка
также получил возможность заработать, умело используя за границей могущество
фирмы, а порой и компрометируя ее своими арбитражными операциями. Даже Седиль,
владелец фабрики шелка, понесший большие убытки при одной страшной ликвидации,
занял у банка солидную сумму, которую был не в состоянии вернуть. Один только
Дегремон сохранял полнейшую независимость по отношению к Саккару, что порой беспокоило
последнего, хотя этот любезный господин был по-прежнему мил, приглашал его на
свои вечера и тоже подписывал все без возражений, с готовностью скептически
настроенного парижанина, для которого все идет хорошо, пока он наживает деньги.
И на этот раз, несмотря на исключительную важность заседания совета, оно прошло
так же гладко, как обычно. Это превратилось в привычку; по-настоящему работали
только на узких совещаниях, пятнадцатого числа, а широкие совещания в конце
месяца лишь торжественно утверждали решения. Равнодушие членов совета дошло до
того, что, во избежание слишком большого однообразия протоколов, неизменно
отражавших всеобщее одобрение, приходилось приписывать участникам заседаний
сомнения, возражения, целые воображаемые дискуссии, которые выслушивались на
следующем заседании без всякого удивления и подписывались без тени улыбки.
Дегремон
бросился навстречу Гамлену и пожал ему обе руки: он уже знал о хороших, о
чрезвычайно важных известиях, которые тот привез.
– Ах,
дорогой председатель, как я счастлив поздравить вас!
Все
окружили Гамлена, приветствуя его, в том числе и Саккар, словно они еще не
видались; и когда, объявив заседание открытым, Гамлен начал читать
приготовленный для общего собрания отчет, все слушали внимательно, вопреки
обыкновению. Блестящие результаты, которые были уже достигнуты обществом,
великолепные виды на будущее, остроумный способ увеличения капитала, при
котором одновременно покрывались и старые акции, – все было принято с
восторженным одобрением. Никому не пришло в голову требовать каких-либо
объяснений. Все шло отлично. Седиль нашел какую-то цифровую ошибку, но было
решено даже не вносить его замечания в протокол, чтобы не нарушать прекрасного
единодушия членов совета, которые поспешно, в порыве энтузиазма, подписались
все, один за другим, без единого возражения.
Заседание
кончилось, все встали, смеясь, обмениваясь шутками среди ослепительной позолоты
зала. Маркиз де Боэн описывал охоту в Фонтенбло. Депутат Гюре, недавно ездивший
в Рим, рассказывал, каким образом он получил там благословение папы. Кольб
исчез; он спешил на свидание. Остальные члены правления, статисты, слушали
Саккара, шепотом дававшего им указания, как нести себя на общем собрании.
Но
Дегремон, которому виконт де Робен-Шаго докучал преувеличенными восхвалениями
отчета Гамлена, взял директора под руку и шепнул ему на ухо:
– Не
слишком ли мы увлекаемся, а?
Саккар
умолк и взглянул на него. Он вспомнил, как сильно колебался вначале, собираясь
привлечь Дегремона к участию в деле и зная его как мало надежного человека.
– Что
ж, кто верит мне, пусть следует за мной! – произнес он намеренно громко,
чтобы его услыхали все.
Спустя
три дня в большом праздничном зале отеля «Лувр» состоялось экстренное общее
собрание акционеров. Для этого торжественного случая жалкий голый зал улицы
Бланш был признан неподходящим, понадобилось парадное помещение, еще не
остывшее от веселья полковых обедов и свадебных балов. Согласно уставу,
присутствовать на этом собрании разрешалось лицам, имевшим не менее двадцати
акций, и пришли более тысячи двухсот акционеров, представлявших четыре тысячи с
лишним голосов. Формальности, соблюдаемые при входе, проверка билетов и
регистрация отняли более двух часов. Радостный гул голосов наполнял зал, где
можно было увидеть всех членов правления и многих старших служащих банка.
Сабатани, стоя в центре одной из групп, вкрадчивым, ласкающим голосом
рассказывал о своей родине, о Востоке. Тем, кто слушал его удивительные
истории, казалось, будто там стоит только нагнуться, чтобы подобрать серебро,
золото и драгоценные камни, и Можандр, который, уверовав в повышение, решился в
июне купить пятьдесят акций Всемирного банке по курсу в тысячу двести франков,
смотрел на него, разинув рот, в восторге от своего чутья. А Жантру, который,
разбогатев, окончательно погряз в разврате, еще не пришел в себя после
вчерашней попойки и усмехался, иронически кривя рот. Назначили распорядительный
комитет, и председатель Гамлен открыл заседание. Лавиньер, вторично избранный в
наблюдательный совет и мечтавший стать в конце отчетного года членом правления,
сделал доклад о финансовом положении общества на 31 декабря; таков был
предписанный уставом способ заранее контролировать предварительный баланс. Он
привел баланс последнего отчетного года, представленный очередному собранию в апреле,
великолепный баланс, который выявил чистую прибыль в одиннадцать с половиной
миллионов и позволил сверх пяти процентов, отчисленных акционерам, десяти
процентов – членам правления и десяти процентов – в запасный фонд, выдать еще
тридцать три процента дивиденда. Затем, с помощью целого потока цифр, он
доказал, что сумма в тридцать шесть миллионов – приблизительный итог прибылей
текущего года – не только не преувеличена, но даже ниже самых скромных
ожиданий. Лавиньер действительно был в этом уверен и, по-видимому, тщательно
изучил документы, предложенные ему для проверки, но цифры эти не имели ровно
никакого значения, так как для того, чтобы основательно проверить отчет, надо
составить его заново самому. Впрочем, акционеры и не слушали его. Только несколько
верующих – Можандр и другие, мелкая сошка, имеющая по одному или по два
голоса, – жадно впитывали в себя каждую цифру посреди неумолкающего гула
разговоров. Проверка наблюдательного совета никого не интересовала. И
благоговейное молчание воцарилось лишь тогда, когда поднялся Гамлен. Он не
успел еще раскрыть рот, как разразились бурные аплодисменты: то была дань
почтения его рвению, поразительному упорству и мужеству этого человека, который
так далеко отправился за бочками золота, чтобы высыпать его на Париж. С этой
минуты начался успех, который, все возрастая, перешел в настоящий триумф. Новое
напоминание о прошлогоднем балансе, которого никто не слушал, когда о нем
говорил Лавиньер, было встречено приветственными возгласами. Но особенную
радость вызвали примерные расчеты будущего баланса; миллионы от Всеобщей
компании объединенного пароходства, миллионы от Общества серебряных рудников
Кармила; миллионы от Турецкого Национального банка; цифрам не было конца; эти
тридцать шесть миллионов составились самым естественным образом и рассыпались
звонким водопадом. Далее горизонт будущих операций еще более расширялся.
Появилась Компания восточных железных дорог – сперва центральная линия, где
работы должны были начаться в ближайшее время, затем ветки, целая сеть современной
промышленности, брошенная на Азию, триумфальное возвращение человечества к
своей колыбели, возрождение целого мира. А там, вдали, смутно виднелось нечто,
о чем нельзя было говорить вслух, – тайна, венец здания, которому
предстояло поразить народы. Общее собрание с полнейшим единодушием одобрило
предложенные Гамленом пункты резолюции: доведение капитала до ста пятидесяти
миллионов, выпуск ста тысяч новых акций по восемьсот пятьдесят франков,
покрытие старых акций премией на новые акции и прибылями будущего баланса,
которыми распоряжались заранее. Эта гениальная мысль была встречена громом
аплодисментов. Толстые руки Можандра, хлопавшие изо всех сил, виднелись над
головами. На передних скамьях неистовствовали члены правления и служащие банка,
предводительствуемые Сабатани, который вскочил с места и стоя кричал: «Браво!
Браво!», как в театре. Все пункты резолюции были приняты с восторгом.
Между
тем Саккар подготовил один инцидент, и время для него, наконец, настало. Он
знал, что его обвиняют в спекуляции на бирже, и решил изгладить малейшие
сомнения недоверчивых акционеров, если бы таковые оказались в зале.
Наученный
им Жантру поднялся с места и, гнусавя, заявил:
– Господин
председатель, полагаю, что выражу желание многих акционеров, если попрошу формально
подтвердить, что Общество не оставляет за собой ни одной из своих акций.
Гамлен,
не предупрежденный заранее, на секунду смутился и невольно обернулся к Саккару.
Незаметный до сих пор на своем месте, тот вдруг вырос, выпрямившись во весь
свой маленький рост, и ответил пронзительным голосом:
– Ни
одной, господин председатель!
При этом
ответе, неизвестно почему, снова раздались аплодисменты. Если по существу
Саккар и солгал, то формально Общество действительно не имело за собой ни одной
акции, так как прикрывалось именем Сабатани и других. На этом и кончилось
заседание; публика еще немного поаплодировала и разошлась очень весело и очень
шумно.
Отчет об
этом заседании, появившийся в ближайшие дни в газетах, произвел огромный эффект
на бирже и во всем Париже. Жантру приберег для этой минуты последний залп
рекламы, самые оглушительные фанфары, какие раздавались в печати за последние
годы. Шутники рассказывали, будто он уговорил некоторых дам полусвета
вытатуировать на самых сокровенных и нежных частях тела слова «Покупайте акции
Всемирного банка», пользуясь и этим средством рекламы. К тому же он, наконец,
осуществил свой грандиозный замысел – купил «Финансовый бюллетень», солидную
старую газету, уже двенадцать лет пользовавшуюся репутацией безукоризненной
честности. Это обошлось недешево, зато серьезная клиентура – трусливые буржуа,
осторожные богачи, словом, все уважающие себя денежные тузы – была, наконец,
завоевана. За две недели курс на бирже поднялся до полутора тысяч, а к концу
августа, непрерывно повышаясь, он достиг двух тысяч. И увлечение продолжало
расти; в заразительной горячке ажиотажа оно увеличивалось с каждым часом.
Покупали все, покупали даже самые благоразумные; никто не сомневался в том, что
курс поднимется еще, что он будет подниматься без конца. Открывались
таинственные пещеры «Тысячи и одной ночи», бесчисленные сокровища халифов
отдавались вожделеющему Парижу. Казалось, все мечты, о которых шепотом говорили
в течение многих месяцев, сбывались на глазах у очарованной толпы: колыбель
человечества будет отвоевана, исторические древние города побережья восстанут
из песков, природные богатства Дамаска, потом Багдада, а за ними Индии и Китая
будут разрабатываться победоносной толпой наших инженеров. Покорение Востока,
которое не удалось Наполеону с его шпагой, осуществило акционерное общество,
бросив туда армию заступов и тачек. Завоевание Азии стоит миллионов, но оно
даст миллиарды. И больше всего торжествовали участницы нового крестового похода
– женщины, твердя о нем на своих интимных файф-о-клоках, на пышных
великосветских ночных приемах, за столом и в альковах. Да, да, они предвидели
все это: Константинополь уже взят, скоро возьмут Бруссу, Ангору и Алеппо, затем
Смирну, Трапезунд, все города, осаждаемые Всемирным банком, а потом наступит
день, когда будет покорен последний, священный город, тот, который не назывался
вслух и был как бы обетованной землей этой дальней экспедиции. Отцы, мужья и
любовники, подстрекаемые этим неистовым пылом женщин, давали теперь маклерам
ордера на покупку акций под неумолкаемый крик: «Так угодно богу!» А потом пошла
мелкота, шумная, топочущая толпа, какая всегда идет следом за крупными
войсками. Азарт перекинулся из гостиных в кухни, от буржуа к рабочему и
крестьянину, и теперь в эту сумасшедшую пляску миллионов бросал жалких
подписчиков, имеющих одну, три, четыре, десять акций: швейцаров, собравшихся на
покой, старых дев, пестующих своих кошек, мелких провинциальных чиновников в
отставке, живущих на десять су в день, сельских священников, раздавших беднякам
все, что у них было, – всю эту отощавшую и изголодавшуюся массу полунищих
рантье, которых каждая биржевая катастрофа убивает, словно эпидемия, и одним
махом укладывает в общую могилу.
И вся
эта экзальтация по поводу акций Всемирного банка, это повышение курса, летевшего
вверх, словно подхваченного вихрем религиозного восторга, были в полном
соответствии с музыкой, все громче звучавшей в Тюильри и на Марсовом поле, с
непрерывными празднествами, дурманившими Париж с самого открытия Выставки.
Флаги особенно звонко плескались в удушливом воздухе этих знойных дней; и
каждый вечер залитый огнями город сверкал под ночным небом, как колоссальный
дворец, в залах которого до самой зари не засыпает разгул. Веселье переходило
из дома в дом, улицы были полны опьянения; звериные запахи, хмельные испарения
пиршеств, жаркое дыхание сплетающихся тел дымным облаком поднимались к небу,
простирая над крышами ночь Содома, Вавилона и Ниневии. С мая месяца со всех
концов земли началось паломничество императоров и королей; их шествию не было конца;
около сотни государей и государынь, принцев и принцесс прибыло на Выставку.
Париж кишел величествами и высочествами; он приветствовал императора русского и
императора австрийского, турецкого султана и египетского вице-короля, он
бросался под колеса карет, чтобы поближе рассмотреть прусского короля, за
которым, как верный пес, следовал Бисмарк. Приветственные салюты не умолкали на
площади Инвалидов, а толпа, теснившаяся на Выставке, восхищалась огромными
мрачными пушками Круппа, присланными из Германии. Чуть ли не каждую неделю в
зале Оперы загорались люстры ради какого-нибудь официального празднества.
Мелкие театры и рестораны были переполнены, тротуары не вмещали широкого потока
проституции. Наполеон III[16]
пожелал собственноручно раздать награды шестидесяти тысячам участников
Выставки. Это торжество превзошло своей роскошью все прежние: то была слава,
озарившая Париж, расцвет империи. Император, окруженный обманчивым феерическим
ореолом, казался властелином Европы. Он говорил со спокойствием силы и обещал
мир. В тот же самый день в Тюильри стало известно о страшной катастрофе в
Мексике, о казни Максимилиана[17],
о французской крови и французском золоте, пролитых напрасно. Но эту новость
скрыли, чтобы не омрачать празднеств. Первый удар похоронного колокола на
закате этого чудесного дня, залитого солнцем. И, казалось, звезда Саккара,
поднимаясь все выше среди всего этого блеска, тоже достигла своего зенита.
Наконец-то, после стольких лет, он овладел ею, этой Фортуной, она была его
покорной рабой, его собственностью, которой располагаешь по своему желанию,
которую держишь под замком, ощутимую, живую! Сколько раз ложь наполняла его
кассы, сколько миллионов прошло через них, утекая в какие-то невидимые дыры!
Нет, теперь это было не обманчивое, показное богатство, это была подлинная
власть золота, прочная власть, царящая на туго набитых мешках, и эту власть он
добыл не так, как какой-нибудь Гундерман – с помощью сбережений целого
поколения банкиров, – он гордился тем, что завоевал ее сам, как смелый
кондотьер, который одним ударом захватывает царство. Во времена своих
спекуляций земельными участками Европейского квартала он часто поднимался
высоко, очень высоко, но никогда еще покоренный Париж не лежал так смиренно у
его ног. И он вспомнил день, когда, завтракая у Шампо, потеряв веру в свою
звезду, разоренный еще раз, он смотрел на биржу голодным взглядом, охваченный
бешеным желанием взять реванш, решив все начать с начала, чтобы снова все
завоевать. Зато теперь, когда он опять стал хозяином положения, какая нестерпимая
жажда наслаждений! Сочтя себя всемогущим, он прежде всего расстался с Гюре и
поручил Жантру опубликовать против Ругона статью, где министр от лица
католической партии формально обвинялся в том, что он вел двойную игру в
римском вопросе. Это было окончательное объявление войны между братьями. После
Конвенции 15 сентября 1864 года[18],
а в особенности после Садовой клерикалы делали вид, что сильно беспокоятся
относительно положения папы; с этого времени «Надежда», вернувшись к своей
прежней ультрамонтанской политике, стала резко нападать на либеральную империю,
начало которой положили декреты 19 января[19].
Одна фраза Саккара переходила в палате из уст в уста: он сказал, что, несмотря
на глубокую преданность императору, он скорее покорится Генриху V, нежели допустит,
чтобы революционный дух привел Францию к катастрофе. Дерзость его росла вместе
с его успехами, и вскоре он перестал скрывать свое намерение – напасть на
крупнейших еврейских банкиров в лице Гундермана, пробить брешь в его миллиарде,
пойти на приступ и окончательно покорить его. Всемирный банк разросся так
чудесно – почему бы этой фирме, поддерживаемой всем христианским миром, не
сделаться через несколько лет полной властительницей биржи? И Саккар держал
себя как соперник, как король соседней державы, равный по могуществу, полный
воинственного бахвальства, между тем как Гундерман, по-прежнему флегматичный,
не позволяя себе даже иронической усмешки, продолжал наблюдать и выжидать с
видом человека, живо заинтересованного этим непрерывным повышением акций, но
избравшего терпение и логику единственным своим оружием.
Неудержимая
страстность Саккара подняла его на такую высоту, она же должна была погубить
его. Отдавшись своим вожделениям, он хотел бы открыть в себе шестое чувство,
чтобы утолить его. Каролина, которая теперь всегда улыбалась, улыбалась даже и
тогда, когда сердце ее исходило кровью, по-прежнему была для него подругой, к
которой он относился со своеобразной, почти супружеской почтительностью.
Баронесса Сандорф, чьи окруженные синевой глаза и алые губы решительно лгали,
уже перестала занимать его, оставаясь холодной, как лед, при всем своем
извращенном любопытстве. Впрочем, он и сам никогда не испытывал сильных
увлечений, принадлежа к тому типу финансовых дельцов, которые слишком заняты и
по-иному расходуют свои нервы, а за любовь платят помесячно. Поэтому, когда на
груде его новых миллионов он вспомнил о женщине, ему важно было только одно –
купить ее подороже и показать всему Парижу: так покупают крупный бриллиант,
чтобы похвастаться им, приколов его к своему галстуку. К тому же это было
превосходной рекламой! Человек, способный потратить много денег на женщину,
несомненно обладает большим состоянием. Выбор его сразу пал на госпожу де
Жемон, у которой он два или три раза обедал с Максимом. В свои тридцать шесть
лет она была еще очень хороша собой, обладала правильной и строгой красотой
Юноны, а своей блестящей репутацией обязана была тому, что император заплатил
ей за одну ночь сто тысяч франков, не считая ордена для мужа, вполне приличного
господина, общественное положение которого заключалось в том, что он был мужем
своей жены. Супруги жили широко, всюду бывали – в министерствах, при
дворе, – черпая необходимые средства в редких и избранных сделках,
довольствуясь тремя-четырьмя ночами в год. Все знали, что эта связь обходится
безумно дорого, считали ее признаком самого хорошего тона, и Саккар, которого
особенно подстегивало желание отведать этот лакомый кусочек самого императора,
дошел в своих предложениях до двухсот тысяч франков, так как вначале муж
поморщился при виде финансиста с сомнительным прошлым, сочтя его слишком
незначительной особой, компрометирующей своей безнравственностью.
Как раз
около этого времени маленькая госпожа Конен наотрез отказалась развлекаться с
Саккаром. Он часто навещал писчебумажный магазин на улице Фейдо, постоянно
покупая там записные книжки, и его очень привлекала эта обворожительная
блондинка, розовая, пухленькая, со светлыми шелковистыми волосами, этот
кудрявый барашек, грациозный и ласковый, всегда веселый.
– Нет,
не хочу, с вами – ни за что!
Уж если
она сказала «ни за что», все было кончено: она никогда не меняла своего
решения.
– Но
почему? Ведь я как-то видел вас с мужчиной. Вы выходили из меблированной
квартирки в проезде Панорам…
Она
покраснела, но продолжала храбро смотреть ему в глаза. Эта меблированная
квартира, хозяйкой которой была одна пожилая дама, ее приятельница,
действительно служила ей местом свиданий, если, повинуясь капризу, она уступала
мольбам какого-нибудь биржевика в те часы, когда славный ее муженек клеил свои
папки, а она бегала по Парижу, выполняя различные поручения.
– Вы
отлично знаете… Это был Гюстав Седиль, ваш любовник.
Она мило
покачала головкой. Нет, нет! У нее нет любовников. Ни один мужчина не может
похвастать, что обладал ею дважды. За кого он ее принимает? Один раз – пожалуй,
мимоходом, чтобы развлечься, не придавая этому значения! И все они оставались
после этого ее друзьями, очень признательными, очень скромными.
– Так
это потому, что я уже не молод?
Она
снова покачала головой и, как всегда, засмеялась, словно говоря, что ей дела
нет до возраста ее поклонников. Она уступала и менее молодым и менее красивым,
а нередко и совсем небогатым мужчинам.
– Так
почему же, скажите, почему?
– О
господи, да ведь это так просто… Потому, что вы мне не нравитесь. С вами – ни
за что!
При всем
этом она была с ним любезна, как будто и сама огорчалась, что не может
удовлетворить его желание.
– Послушайте, –
сказал он грубо, – вы получите столько, сколько пожелаете… Хотите тысячу,
две тысячи за один раз, за один-единственный раз?
При
каждой новой надбавке она мило качала головой в знак отрицания.
– Хотите…
Послушайте, хотите десять, хотите двадцать тысяч?
Мягко
положив свою маленькую ручку на его рукав, она остановила его:
– Ни
за десять, ни за пятьдесят, ни за сто тысяч! Вы можете прибавлять сколько
угодно, все равно я скажу: «Нет, нет и нет»… Вы видите, на мне нет ни одной
драгоценности. О, мне предлагали немало – вещи, деньги, все, что угодно! Но мне
ничего не нужно. Вполне достаточно, если это доставляет удовольствие… Поймите
же, что мой муж любит меня всем сердцем и что я тоже очень его люблю. Он вполне
порядочный человек. И я вовсе не хочу убить его, причинив ему такое горе… Что я
буду делать с вашими деньгами, раз я не могу отдать их мужу? Мы не так уж бедны,
со временем мы выйдем из дела с кругленькой суммой, но если все эти господа из
дружбы ко мне остаются нашими покупателями, то я не отказываюсь… О, я вовсе не
хочу казаться более бескорыстной, чем я есть на самом деле. Будь я одинока, я
бы еще подумала. Но неужели вы думаете, что мой муж примет ваши сто тысяч
франков за то, что я проведу с вами ночь?.. Нет, нет, даже и за миллион!
Она
упрямо стояла на своем. Саккар, возбужденный этим неожиданным сопротивлением,
тоже упорствовал почтя целый месяц. Ее смеющееся личико, большие нежные, полные
сочувствия глаза приводили его в неистовство! Как, значит не все можно купить
за деньги! Вот женщина, которой другие обладали даром, а он ничего не мог
добиться даже за сумасшедшую цену! Она говорила «нет», и ее нельзя было
убедить. Он жестоко страдал в разгаре своего триумфа; этот отказ как бы
подрывал его веру в собственное могущество, внушал тайное разочарование в силе
денег, которую до сих пор он считал абсолютной и безусловной.
Но вот
однажды вечером его тщеславие было вполне удовлетворено. То был кульминационный
пункт всей его жизни.
По
случаю Выставки в министерстве иностранных дел давали бал, и Саккар выбрал это
празднество, чтобы публично засвидетельствовать счастье одной ночи, проведенной
им с госпожой де Жемон, – ибо во все сделки, заключенные этой красавицей,
всегда входило условие, по которому счастливый обладатель имел право
обнародовать свой успех, дабы дело полностью получило желанную огласку. Итак,
около двенадцати часов ночи в один из салонов министерства, где обнаженные
плечи, залитые ослепительным светом люстр, резко выделялись на фоне черных
фраков, вошел Саккар под руку с госпожой де Жемон. За ними следовал муж. При их
появлении толпа расступилась, образовав широкий проход для этой наглой прихоти ценою
в двести тысяч франков, для этого скандального воплощения необузданных
вожделений и безумной расточительности. Все улыбались, все оживленно, ничуть не
осуждая, перешептывались среди опьяняющего аромата корсажей, под убаюкивающие
звуки далекого оркестра. А в глубине салона другая толпа любопытных теснилась
вокруг какого-то гиганта в великолепном, ослепительно белом кирасирском
мундире. Это был граф Бисмарк – на голову выше всех окружающих. С крупным
носом, с глазами навыкате и с массивной челюстью, украшенной усами
варвара-завоевателя, он смеялся раскатистым смехом. Совсем недавно, после
Садовой, он подарил Пруссии Германию. Направленные против Франции союзные
договоры[20],
существование которых долгое время отрицалось, были подписаны несколько месяцев
назад, и война, чуть было не вспыхнувшая в мае из-за Люксембургского инцидента[21], отныне была
неизбежной. Когда торжествующий Саккар под руку с госпожой де Жемон, в
сопровождении мужа, проходил через комнату, смех графа Бисмарка на минуту
замер, и этот великан проводил их снисходительно-насмешливым и любопытным
взглядом.
|
