 Увеличить |
VII
Чтобы
заставить дядюшку Башелара дать Берте приданое, Жоссераны уже целые две недели
почти каждый вечер приглашали его к себе, несмотря на то, что он безобразно вел
себя за столом.
Когда
старику сообщили, что Берта выходит замуж, он только легонько потрепал племянницу
по щечке, говоря:
– Вот
как! Ты выходишь замуж? Ну что ж, очень мило, моя деточка!
Он
оставался глух ко всем намекам и, как только при нем заходила речь о деньгах,
умышленно изображал из себя придурковатого, выжившего из ума пьяницу и кутилу.
У г-жи
Жоссеран явилась мысль как-нибудь вечером пригласить одновременно с ним и
Огюста – жениха Берты. Может быть, знакомство с молодым человеком заставит,
наконец, дядюшку раскошелиться. Это был отчаянный шаг, так как родственники
Башелара обычно избегали показывать его знакомым, боясь повредить себе во
мнении общества. Впрочем, на этот раз он вел себя довольно прилично. Только на
жилете его выделялось огромное пятно от ликера, которого он, наверно, хватил
где-нибудь в кафе. Но когда его сестра после ухода Огюста спросила, понравился
ли ему жених, он дипломатично ответил:
– Приятный,
очень приятный молодой человек!
Однако
пора было с этим покончить. Дело не могло больше ждать. Г-жа Жоссеран решила
поставить вопрос ребром и выяснить положение.
– Поскольку
мы тут все свои люди, – приступила она, – давайте воспользуемся случаем.
Выйдите отсюда, мои милочки, нам надо переговорить с вашим дядей. Ты, Берта, присмотри
за Сатюрненом, чтобы он опять не сломал замка.
Сатюрнен,
с тех пор как в семье тайком от него занимались предстоящим замужеством Берты,
с беспокойным видом бродил по комнатам, что-то подозревая. У него в голове рождались
дьявольские замыслы, приводившие в трепет его родных.
– Я
получила все нужные сведения, – проговорила мать, оставшись наедине со
своим мужем и братом. – Вот как обстоят дела Вабров.
Она
привела ряд цифр, сопровождая их пояснениями. Старик Вабр вывез из Версаля
полмиллиона. Если постройка дома обошлась ему в триста тысяч франков, то у него
должно было остаться еще двести тысяч, на которые за двенадцать лет наросли
проценты. Помимо этого, дом ежегодно приносит двадцать две тысячи франков. И
так как он живет у Дюверье, не тратя почти ничего, его состояние должно
оцениваться приблизительно в пятьсот – шестьсот тысяч франков. Таким образом, с
этой стороны перспективы самые блестящие.
– А
не водится ли за ним какого-нибудь грешка? – спросил дядюшка
Башелар. – Я что-то слышал, будто он играет на бирже.
Г-жа
Жоссеран возмутилась. Такой солидный старичок, с головой ушедший в свой серьезный
труд! У этого-то по крайней мере хватило ума скопить капиталец. И она с горькой
усмешкой посмотрела на своего мужа, который под ее взглядом понурит голову.
Что
касается троих детей Вабра – Огюста, Клотильды и Теофиля, то каждому из них
после смерти матери досталось по сто тысяч франков. Теофиль, в результате
целого ряда разорительных предприятий, кое-как живет на остатки этого наследства.
Клотильда, единственная страсть которой – музыка, наверно куда-нибудь поместила
свою долю. Наконец, Огюст на свои сто тысяч франков, которые он до сих пор не
пускал в оборот, решился завести торговлю шелковыми товарами, арендовав для
этой цели магазин в нижнем этаже.
– Надо
думать, что старик ничего не дает своим детям, когда они вступают в брак, –
высказался дядюшка.
Да, к
сожалению, похоже, что это так. Он не особенно любит расставаться со своими
денежками. За Клотильдой, когда он выдавал ее замуж, было обещано восемьдесят
тысяч франков, получил же Дюверье всего-навсего десять тысяч; однако он не
только не требовал обещанного, но, потворствуя скупости своего тестя, даже
содержал его, по всей вероятности надеясь впоследствии наложить руку на все его
состояние. То же самое получишось с Теофилем, когда тот женился на Валери.
Обещав ему пятьдесят тысяч франков при женитьбе, отец ограничился только
выплатой процентов, и то лишь вначале; потом уже не вынул из кармана ни одного
су да еще стал требовать с молодых супругов квартирную плату, которую те ему
вносили, боясь, что он вычеркнет их из завещания. И потому не следовало слишком
рассчитывать на пятьдесят тысяч франков, которые Огюст должен был получить в
день подписания брачного контракта. Если бы отец в течение нескольких лет не
взимал с него арендной платы за магазин, и это уже было бы хорошо!
– Ну
еще бы! – заявил Башелар. – Не особенно это легко родителям! Уж так
положено, что приданое никогда не выплачивается полностью.
– Теперь
вернемся к Огюсту, – продолжала г-жа Жоссеран. – Я уже вам изложила,
на что он может рассчитывать. Единственная опасность грозит ему со стороны
Дюверье, за которым Берте придется смотреть в оба, когда она войдет в семью…
Сейчас Огюст, истратив на оборудование магазина шестьдесят тысяч франков,
остальные сорок тысяч пустил в оборот. Но сумма эта оказалась недостаточной для
его торговли… Кроме того, он живет один, ему обязательно нужна жена. Поэтому-то
он и хочет жениться… Берта хорошенькая, и он уже заранее представляет ее себе
за кассой… Ну, а что касается приданого, то пятьдесят тысяч франков – сумма
вполне солидная. И это, собственно говоря, и заставило его решиться.
Дядюшка
Башелар и бровью не повел. Он лишь с растроганным видом заметил, что мечтал о
лучшей партии для Берты, и тут же стал критиковать будущего зятя своей сестры.
В общем,
конечно, приятный господин! Но староват, да, да, староват!.. Ему добрых
тридцать три года… Вдобавок всегда нездоров, лицо вечно искажено от мигрени,
хмурый вид, словом, нет той бойкости, которая требуется в торговле…
– А
у тебя есть другой на примете? – спросила г-жа Жоссеран, постепенно теряя
терпение. – Я весь Париж перевернула вверх дном, пока отыскала хоть это!
Впрочем,
она и сама не в восторге от своего будущего зятя. И она стала разбирать его по
косточкам:
– Конечно,
он не орел!.. По-моему, он даже довольно глуп. Да и, кроме того, я подозрительно
отношусь к мужчинам, которые никогда не были молоды и не решаются ни на какой
жизненно важный шаг без того, чтобы раньше не поразмышлять над ним в течение
нескольких лет. Огюст из-за головных болей вынужден был бросить коллеж, не
закончив образования. Он пятнадцать лет прослужил мелким торговым агентом,
прежде чем решился прикоснуться к своим ста тысячам франков, проценты с
которых, говорят, жульнически прикарманил его отец… Нет, нет, он, конечно, не
блещет умом…
Жоссеран
все время хранил молчание. Но тут уж он позволил себе вставить слово:
– К
чему же тогда, милая моя, настаивать на этой партии? Если молодой человек действительно
слабого здоровья…
– Ну,
что касается здоровья, – перебил дядюшка Башелар, – то это еще с
полбеды… Берте не так уж трудно будет второй раз выйти замуж!..
– Ну,
а если он все-таки никуда не годится? – продолжал отец. – Если он
сделает нашу дочь несчастной?
– Несчастной?! –
вскричала г-жа Жоссеран. – Вы уж лучше прямо скажите, что я толкаю свою
дочь в объятия первого встречного! Мы здесь свои люди и обсуждаем вопрос со
всех сторон… Он такой, он сякой, он некрасив, он староват, неумен… Мы просто
беседуем, и это вполне естественно, не правда ли? А все же он нам вполне
подходит и лучшего нам никогда и не найти… И если хотите знать, то это
неожиданная удача для Берты… А ведь я уже, честное слово, собиралась на всем
этом поставить крест.
Она
встала. Жоссеран, не смея с ней спорить, отодвинул стул.
– Единственное,
чего я боюсь, – остановившись перед братом, с решительным видом продолжала
она, – это что он не захочет жениться, если мы не выложим приданого в день
подписания брачного контракта… Да оно и понятно, ведь нашему молодому человеку
до зарезу нужны деньги.
Но в
этот момент чье-то горячее дыхание, которое она услышала за своей спиной, заставило
ее обернуться. Это был Сатюрнен. Просунув голову в полуотворенную дверь, он с
волчьим блеском в глазах прислушивался к разговору. Присутствующими овладел
панический страх, так как Сатюрнен стащил на кухне вертел, чтобы, как он
говорил, насаживать на него гусей. Дядюшка Башелар, сильно обеспокоенный
оборотом, который принял разговор, воспользовался внезапным замешательством.
– Не
провожайте меня! – крикнул он из прихожей. – Я ухожу! У меня в
двенадцать часов деловое свидание с одним из моих клиентов, именно для этого
приехавшим из Бразилии.
Когда,
наконец, удалось уложить Сатюрнена спать, г-жа Жоссеран в отчаянии заявила, что
его немыслимо больше держать дома. Если его не отправить в сумасшедший дом, он
в конце концов натворит беды. Ну что это за жизнь, если всегда приходится
прятать его от людей? Пока он находится здесь, в семье, вызывая у всех страх и
отвращение, его сестрам никогда не выйти замуж.
– Повременим
немного, – чуть слышно произнес Жоссеран, у которого при мысли о разлуке с
сыном сердце обливалось кровью.
– Нет,
нет! – решительно заявила мать. – Я вовсе не желаю, чтобы он всадил в
меня вертел… Брат был уже, что называется, у меня в руках, и вот-вот я бы
приперла его к стене… Но ничего! Завтра же мы с Бертой отправимся к нему.
Посмотрим, хватит ли у него нахальства увильнуть от своих обещаний… Да и,
кстати, Берта обязана навестить своего крестного… Этого требуют приличия…
На
следующий день все трое, мать, отец и дочь, отправились с официальным визитом к
дядюшке в его склады, занимавшие подвалы и весь первый этаж огромного дома на
улице Энгиен. Вход туда был загроможден ломовыми телегами. На крытом дворе
целая артель упаковщиков заколачивала гвоздями ящики, сквозь щели которых
виднелись образцы товаров – сушеные овощи, штуки шелковых материй, изделия из
бумаги и сало, короче говоря, скопление самых разнообразных вещей, посылаемых
по заказу клиентов или закупленных на риск в момент падения цен. Сам Башелар
находился тут же. Нос у негр пылал, а глаза еще горели после вчерашней выпивки.
Но голова была совершенно ясная, – стоило ему только склониться над своими
бухгалтерскими книгами, как сразу же к нему возвращались его деловое чутье и
трезвый расчет.
– Ах,
это вы! – кислым тоном произнес он.
Он
принял их в маленьком помещении, откуда через окошко наблюдал за рабочими.
– Я
привела к тебе Берту, – входя, заявила г-жа Жоссеран. – Она знает,
чем тебе обязана…
И когда
молодая девушка, поцеловав дядюшку, по знаку матери вышла во двор, словно
заинтересовавшись товарами, та без обиняков заговорила о цели своего прихода.
– Слушай,
Нарсис, вот как у нас обстоят дела… Принимая во внимание твою доброту и то, что
ты обещал, я обязалась дать за Бертой пятьдесят тысяч приданого. Если я окажусь
не в состоянии их дать, свадьба расстроится. При нынешнем: положении вещей это
было бы позором. Не можешь же ты оставить нас в таком затруднительном
положении…
Тут
глаза Башелара потухли, и он, прикидываясь мертвецки пьяным, заплетающимся
языком пробормотал:
– А?
Что? Ты обещала?.. Напрасно… Обещать нехорошо.
И он
стал жаловаться на свою бедность. Так, он купил целую партию конского волоса, в
надежде, что этот товар поднимется в цене, а вышло наоборот – цена на конский
волос упала, и он вынужден был продать его с убытком. Он засуетился, стал
перелистывать свои бухгалтерские книги, хотел во что бы то ни стало показать
счета. Он разорен вконец.
– Да
полно вам! – в конце концов с раздражением произнес Жоссеран. – Я
ведь в курсе ваших дел… Ваши барыши не менее солидны, чем ваша комплекция, и вы
бы купались в золоте, если бы не выбрасывали денег на ветер… Лично мне ничего
от вас не надо… Это Элеонора вздумала обратиться к вам. Однако разрешите
все-таки вам сказать, Башелар, что вы издеваетесь над нами. Вот уже пятнадцать
лет, как я каждую субботу регулярно являюсь проверять ваши приходо-расходные
книги, и вы мне каждый раз все обещаете…
Но
дядюшка его прервал и стал исступленно колотить себя кулаком в грудь.
– Я
обещал? Да этого не может быть! Нет, нет!.. Предоставьте это дело мне, и вы увидите…
Я терпеть не могу, когда у мен» выпрашивают. Это меня оскорбляет, я просто делаюсь
больным… Вы сами когда-нибудь убедитесь!..
Даже
г-же Жоссеран, и той не удалось больше ничего добиться. Он жал им руки, вытирал
набегавшую на глаза слезу, говорил о своем добром сердце, о своей любви к родственникам,
умоляя больше к нему не приставать, призывая бога в свидетели, что они об этом
не пожалеют… Он знает свой долг и выполнит его до конца. Со временем Берта убедится,
какое у ее дядюшки доброе сердце.
– А
как же страховка в пятьдесят тысяч франков, которая была предназначена девочке
в приданое? – самым естественным тоном спросил он.
Г-жа
Жоссеран передернула плечами. – Вот уже четырнадцать лет, как с этим покончено.
Тебе уже сто раз повторяли, что мы не в состоянии были внести двух тысяч
франков, которые требовались при четвертом взносе.
– Пустяки! –
подмигнув, проговорил дядюшка. – Нужно рассказать родне жениха об этой
страховке и пока что оттянуть выплату приданого. Приданого никто никогда не
выплачивает.
Жоссеран
в негодовании поднялся с места.
– Как?
И это все, что вы можете нам сказать?!
Дядюшка,
неправильно истолковав смысл его слов, продолжал твердить, что все так делают.
– Никогда
не выплачивают, понятно? Вносят определенную сумму и обеспечивают проценты.
Возьмите хотя бы самого Вабра… А разве наш отец Башелар вам выплатил сполна
приданое Элеоноры? Ведь нет же? Денежки, черт возьми, стараются оставить при
себе!..
– Выходит,
что вы нам советуете пойти на подлость! – вскричал Жоссеран. – Ведь
предъявление страхового полиса было бы подлогом, просто обманом с моей стороны…
Г-жа
Жоссеран остановила его. Мысль, поданная ей братом, заставила ее призадуматься.
Она даже удивилась, что ей самой до сих пор это не пришло в голову.
– Боже
мой, до чего ты раздражителен, мой друг!.. Нарсис вовсе не советует тебе совершить
подлог…
– Ну
разумеется, – невнятно пробормотал дядюшка. – Никто не говорит, чтобы
ты предъявлял страховой полис.
– Речь
идет только о том, как бы выиграть время, – продолжала г-жа
Жоссеран. – Главное – обещать приданое, а выплатить его мы всегда успеем.
Тут
Жоссеран возмутился: этого не могла стерпеть его совесть честного человека.
Нет, он отказывается! Он не желает снова вступать на этот скользкий путь!
Хватит злоупотреблять его мягкостью и принуждать его совершать поступки,
которые ему противны, от которых он становится больным. Раз он не может дать за
своей дочерью приданое, он не имеет права и обещать его.
Башелар
подошел к окошку и, насвистывая военную зорю, стал барабанить пальцами по
стеклу, как бы желая этим выказать свое полнейшее презрение к подобного рода
щепетильности. Г-жа Жоссеран слушала мужа, бледнея от накипавшей в ней злости,
которая вдруг прорвалась наружу.
– Ну,
сударь! Раз так, то свадьба состоится во что бы то ни стало! Это последний шанс
моей дочери… Я скорее позволю отрезать себе руку, чем упущу такую
возможность!.. Плевать мне на все!.. В конце концов, когда тебя доводят до
последней крайности, идешь на все!..
– Выходит,
сударыня, вы способны были бы убить человека, только бы ваша дочь вышла замуж?
– Да! –
выпрямившись во весь рост, с яростью выпалила она.
Но вслед
за тем на ее лице заиграла улыбка.
Дядюшка
не дал разразиться скандалу. Зачем ссориться! Не лучше ли как-нибудь мирно
договориться между собой?
Кончилось
тем, что Жоссеран, растерянный и усталый, весь дрожа от перепалки с женой,
согласился потолковать по вопросу о приданом с Дюверье, от которого, по словам
г-жи Жоссеран, все зависело. Но чтобы уловить момент, когда советник будет в
хорошем расположении духа, дядюшка Башелар предложил своему зятю свести его в
один дом, где тот не сможет ни в чем ему отказать.
– Но
я просто соглашаюсь на встречу с ним, – продолжал Жоссеран, еще не
сдаваясь полностью, – клянусь, я не возьму на себя никаких обязательств.
– Ну
разумеется, разумеется! – подхватил Башелар. – Элеонора не требует от
вас ничего бесчестного.
Вернулась
Берта. Во дворе ей попались на глаза коробки с засахаренными фруктами. Бурно
расцеловав дядюшку, она стала выпрашивать, чтобы он подарил ей одну из них. Но
у дядюшки опять начал заплетаться язык. Никак нельзя, они все сосчитаны и
сегодня же должны быть отправлены в Петербург. И он потихоньку стал
выпроваживать родственников, тогда как сестра его, оторопевшая от шума и суеты,
которые царили в этих огромных, до самого верху набитых всевозможными товарами
складах, все еще медлила с уходом, испытывая истинное страдание при виде
богатств, нажитых человеком без всяких нравственных устоев, и с горечью думая о
никому не нужной честности своего мужа.
– Итак,
завтра, около девяти часов вечера, в кафе Мюлуз, – сказал Башелар, уже на
улице пожимая Жоссерану руку.
На
другой день к любовнице Дюверье, Клариссе, отправились также Октав и Трюбло.
Они вместе пообедали, но чтобы не явиться в гости слишком рано, – хотя
Кларисса жила где-то у черта на куличках, на улице Серизг, –
предварительно завернули в кафе Мюлуз. Было не больше восьми часов вечера,
когда они вошли туда. Внимание их было привлечено шумней перебранкой,
происходившей в глубине одного из залов. Там их глазам представилась нескладная
фигура Башелара. Уже пьяный, весь побагровевший, он сцепился с каким-то
маленьким господином, который был бледен от ярости.
– Вы
опять плюнули в мою пивную кружку! – громовым голосом орал Башелар. –
Я этого не потерплю!
– Отстаньте
вы от меня! Понятно? Или я съезжу вам по уху, – приподымаясь на цыпочках,
кричал в ответ маленький господин.
Тогда
Башелар, не отступая ни на шаг, еще более повысил голос и сказал вызывающим
тоном:
– Пожалуйста,
сударь, к вашим услугам!
И когда
маленький господин взмахом руки сбил с его головы лихо заломленную шляпу,
которую Башелар не снимал даже в кафе, тот, еще более войдя в азарт, повторил:
– Пожалуйста,
сударь! К вашим услугам!
И,
подобрав с пола шляпу, он с сознанием собственного достоинства крикнул официанту:
– Альфред,
подайте мне другую кружку пива!
Октав и
Трюбло, с изумлением наблюдая эту сцену, вдруг заметили сидевшего тут же, за
дядюшкиным столиком, Гелена, который, прислонившись к спинке диванчика, с безразличным
видом курил сигару. На вопрос молодых людей, чем вызвана эта стычка, он, следя
за кольцами дыма своей сигары, ответил:
– Понятия
не имею… Вечно с ним какие-нибудь истории… Такая храбрость, что только
набивается на оплеухи!.. Никогда не уступит!..
Башелар
пожал руки вновь прибывшим. Он обожает молодежь. Узнав, что молодые люди
собираются к Клариссе, он пришел в восторг: да ведь и сам он с Геленом
направляется туда; он должен только дождаться своего зятя Жоссерана, с которым
условился встретиться здесь в кафе. И он заполнил этот маленький зал раскатами
своего голоса, веля нести на стол одно за другим всевозможные кушанья, угощая
молодых людей с той безудержной расточительностью, которую он обычно проявлял,
когда дело шло об удовольствиях, – в таких случаях он не считал денег. Он
восседал за своим столиком, неуклюжий и развинченный; во рту его сверкали
неестественной белизной фальшивые зубы; под коротко остриженными седыми
волосами, покрывавшими густой шапкой его голову, пылал ярко-красный нос. Обращаясь
к официантам на «ты», он заставлял их буквально сбиваться с ног и до такой
степени надоедал посетителям, что хозяин кафе дважды являлся к нему, угрожая
выставить его вон, если он не уймется. Накануне его выгнали из кафе «Мадрид».
Вошла
какая-то девица, с усталым видом огляделась кругом и, обойдя дважды зал,
удалилась. Это дало Октаву повод заговорить о женщинах. Башелар сплюнул в
сторону и, попав в Трюбло, даже не извинился. Женщины стоили ему слишком много
денег. Он хвастал, будто у него на содержании были первые красавицы Парижа. Уж
на этот счет среди коммерсантов не принято скупиться! Все дело в том, чтобы
показать, что дела твои идут блестяще. Сейчас-то он остепенился, он хочет чтобы
его любили по-настоящему.
Октав,
сидя напротив этого хвастуна, бросающего на ветер: банковые билеты, с изумлением
вспоминал, как, прикинувшись мертвецки пьяным, тот же самый дядюшка нес всякий
вздор, чтобы ускользнуть от посягательств родни на его мошну.
– Будет
вам хвастать, дядюшка! – произнес Гелен. – Женщин всегда имеешь больше,
чем хочешь.
– Почему
же у тебя, дуралея этакого, их никогда нет?
Гелен
презрительно пожал плечами:
– Почему!
Ну, слушайте! Не далее как вчера я обедал с одним приятелем и его любовницей…
Эта особа сразу же стала под столом задевать мою ногу. Удобный случай, не правда
ли?.. Ну так вот, когда она попросила, чтобы я ее проводил, я удрал и сейчас
еще прячусь от нее. В тот момент, не отрицаю, это было бы весьма недурно… Ну, а
потом, дядюшка, потом? Что если бы она навязалась мне на шею? Как бы не так,
нашли дурачка!
Трюбло
одобрительно кивал головой, сам он тоже отвергал женщин из общества, боясь
неприятных последствий.
Гелен,
отбросив свою обычную невозмутимость, продолжал приводить примеры. Однажды в
вагоне железной дороги какая-то пышная брюнетка уснула у него на плече, но он
туг же подумал, что он с ней будет делать, когда они очутятся на станции. В
другой раз, после знатного кутежа, он обнаружил у себя в постели жену своего
соседа. Здорово, а? Правда, это было чересчур соблазнительно, и он уже готов был
совершить глупость, если бы его не остановила мысль, что назавтра она, пожалуй,
заставит его купить ей пару ботинок.
– Случаям,
дядюшка, числа нет! – в виде заключения сказал он. – Ни у кого их не
было столько, сколько у меня! Но я воздерживаюсь!.. Да и все воздерживаются –
боятся последствий. А если бы не это, жизнь, черт возьми, была бы уж чересчур
сладка. Здравствуйте, до свиданья – только бы и раздавалось на улицах!
Башелар
задумался и перестал слушать. Его возбуждение улеглось, в глазах стояли слезы.
– Если
бы вы хорошо себя вели, я бы вам кое-что показал, – вдруг сказал он.
Заплатив
по счету, он увел их с собой. Октав напомнил ему, что его ждет старик Жоссеран.
Неважно, за ним зайдут на обратном пути. И тут же, перед тем как покинуть зал,
дядюшка Башелар, воровато оглянувшись кругом, стащил с соседнего столика
оставленный нем-то из посетителей сахар.
– Идите
за мной, – сказал он, когда они вышли на улицу. – Это в двух шагах
отсюда.
И не
прибавив ни слова, он зашагал, углубленный в свои мысли. На улице Сен-Марк он
остановился у подъезда. Трое его спутников уже собирались последовать за ним,
как вдруг им овладела внезапная нерешительность.
– Нет,
идемте отсюда. Я раздумал!
Молодые
люди стали возражать. Издевается он над ними, что ли?
– Хорошо!
Пусть будет по-вашему! Только Гелен останется внизу, а также и вы, господин
Трюбло… Вы не умеете себя вести, у вас нет ничего святого, и вы еще станете
меня высмеивать… А вы, господин Октав, пойдете со мной. Вы серьезный молодой
человек…
Он
пропустил его вперед, между тем как двое остальных, оставшись на тротуаре, просили
передать дамам их горячий привет. В пятом этаже Башелар постучался. Им открыла
какая-то старуха.
– Как!
Это вы, господин Нарсис? Фифи не ждала вас сегодня вечером.
Толстая,
с белым и свежим, как у монахини, лицом, она ласково улыбалась ему. В маленькой
столовой, куда она их ввела, высокая, молодая, очень хорошенькая и скромная на
вид блондинка вышивала пелену для алтаря.
– Здравствуйте,
дядюшка! – произнесла она, привстав и подставляя лоб под дрожащие и
отвислые губы Башелара.
Когда
тот представил Октава Муре, отрекомендовав его как своего друга, вполне приличного
молодого человека, обе женщины сделали старомодный реверанс, после чего все
уселись вокруг освещенного керосиновой лампой стола. Это был тихий
провинциальный уголок; два затерянных в мире человеческих существа жили здесь
уединенной однообразной жизнью, кое-как сводя концы с концами. Окно комнаты
выходило во внутренний двор, и поэтому сюда не доносился даже стук экипажей.
Пока Башелар отеческим тоном расспрашивал девушку, чем она занималась и о чем
она думала со вчерашнего дня, ее тетушка, мадемуазель Меню, поведала Октаву
историю своей жизни с наивной откровенностью честной женщины, искренне
уверенной в том, что ей нечего скрывать.
– Я,
сударь, родом из Вильнева, что неподалеку от Лилля. Меня хорошо знают в торговом
доме «Братья Мардьен» на улице Сен-Сюльпис, где я тридцать лет работала вышивальщицей.
Когда одна из кузин оставила мне в наследство домик на моей родине, мне посчастливилось
продать его людям, обязавшимся пожизненно выплачивать мне по тысяче франков в
год. Люди эти, сударь мой, надеялись, что я не сегодня-завтра отправлюсь на тот
свет, но они здорово наказаны за свое недоброжелательство. Как видите, я еще до
сих пор жива, хотя мне уже семьдесят пять лет.
Она
рассмеялась, обнажив белые, как у молодой девушки, зубы.
– И
когда я уже перестала работать – у меня к этому времени испортилось
зрение, – продолжала она, – на руках у меня вдруг очутилась моя
племянница Фанни. Отец ее, капитан Меню, умер, не оставив ни гроша, и родных у
нее не оказалось никого. И я, сударь мой, вынуждена была взять девочку из
пансиона и сделать ее вышивальщицей, ремесло, правда, не бог весть какое
выгодное. Но что станешь делать? Одно ли занятие, или другое, – нам,
женщинам, всегда приходится жить впроголодь. К счастью, она встретила господина
Нарсиса. Теперь-то я могу спокойно умереть!..
И,
праздно сложив руки на животе, эта ушедшая на покой работница, которая дала зарок
не прикасаться больше к иголке, влажными от умиления глазами посматривала на Башелара
и Фифи. Старик в эту минуту как раз говорил девушке:
– Правда,
вы думали обо мне?.. А что именно вы думали?
Девушка,
не переставая делать стежки иголкой с золотой ниткой, вскинула на него свои
ясные глаза:
– Что
вы преданный друг и что я вас очень люблю.
Она едва
взглянула на Октава, словно не замечая его молодости и привлекательной
внешности. А он с удивлением улыбался, тронутый ее красотой и не зная, как ко
всему этому относиться. Между тем тетушка ее, состарившаяся в девичестве и
целомудрии, которые не требовали с ее стороны особых жертв, понизив голос,
продолжала:
– Я
ведь могла бы выдать ее замуж, скажете вы? Но мастеровой стал бы ее колотить, а
чиновник наплодил бы кучу ребят… Так что уж, пожалуй, лучше, чтобы она жила в
ладу с господином Нарсисом… Человек он, судя по всему, достойный.
– Как
хотите, господин Нарсис, – тут же громко продолжала она, – не моя
вина, если она вам не угодит… Я то и дело повторяю ей: старайся, чтобы он был
доволен, выкажи ему свою благодарность… Да оно и справедливо… Я так рада, что
есть кому позаботиться о ней… Ведь без знакомства так трудно в наше время
устроить девушку!..
Октав
поддался благодатному простодушию этого мирного жилища. В неподвижном воздухе
стоял легкий запах фруктов. Тишину нарушало лишь легкое потрескивание шелка,
прокалываемого иголкой Фифи, и этот регулярно повторявшийся звук, наподобие
тикания старинных часов с кукушкой, как бы свидетельствовал о том, что
дядюшкины любовные дела приобрели буржуазно-степенный характер. Надо сказать,
что старая дева была образцом честности. Она жила исключительно на свой годовой
доход в тысячу франков, которым распоряжалась по своему усмотрению. Ее
природная щепетильность не могла устоять только перед рюмочкой белого вина и
каштанами, которыми время от времени ее угощала племянница, когда высыпала из
копилки получаемые в виде поощрения от ее доброго друга монетки в четыре су.
– Цыпочка
ты моя, – заявил наконец Башелар, подымаясь с места. – У нас дела… До
завтра… Будь паинькой!
Он поцеловал
ее в лоб, затем, умильно посмотрев на нее, обратился к Октаву:
– Вы
тоже можете ее поцеловать. Ведь это сущий ребенок.
Молодой
человек коснулся губами личика девушки. Та улыбнулась ему. Она была скромница
из скромниц. Посмотришь, так прямо свой тесный семейный круг. Никогда Октаву не
приходилось видеть людей, которые вели бы себя так рассудительно.
Дядюшка
был уже на пороге, как вдруг снова вернулся.
– Чуть
не забыл! – воскликнул он. – Ведь у меня для тебя подарочек.
Он
достал из кармана и протянул девушке сахар, который только что стащил в кафе.
Фифи, горячо поблагодарив и вся покраснев от удовольствия, принялась его
грызть. Затем, набравшись смелости, она спросила:
– Нет
ли у вас монеток в четыре су?
Башелар
стал рыться в карманах. У Октава нашлась монетка в двадцать сантимов, и девушка
взяла ее себе на память. По-видимому из приличия, она не вышла их провожать.
Когда мадемуазель Меню со свойственным старушкам добродушием прощалась с ними,
они опять услышали потрескивание шелка, протыкаемого иголкой Фифи, которая, не
теряя времени, снова принялась за вышивание пелены.
– Ну
что, стоило посмотреть? – произнес Башелар. – Я на нее трачу едва
пять луидоров в месяц… Хватит с меня этих распутниц, которые обирали меня до
нитки… Поверьте, мне нужно было истинно любящее сердце…
Заметив,
что Октав смеется, он недоверчиво продолжал:
– Вы
ведь порядочный молодой человек и не злоупотребите моей любезностью… Поклянитесь
честью, что вы ни слова не скажете Гелену. Пусть раньше заслужит, чтобы я ему
ее показал… Друг мой, это же ангел! Что ни говорите, а добродетель – хорошая
вещь, она вас как-то освежает… Сам я всегда стоял за идеалы!
Голос
старого пьяницы дрожал, и из-под его опухших век проступили слезы. Когда они
очутились внизу, Трюбло стал подшучивать, что обязательно запомнит номер дома,
а Гелен, пожимая плечами, расспрашивал Октава, как ему понравилась девчонка. По
словам Гелена, каждый раз, когда очередной кутеж приводил дядюшку в умиленное
состояние, он не мог удержаться, чтобы не повести кого-нибудь из своих собутыльников
к этим двум женщинам, причем им в это время владели два противоречивых чувства –
желание похвастать своим сокровищем и страх, как бы это сокровище у него не
похитили. Однако на другой день он совершенно забывал об этом и снова шел на
улицу Сен-Марк с таким же таинственным видом.
– Да
кто ж не знает Фифи, – спокойно произнес Гелен.
Пока шел
этот разговор, Башелар искал карету. Октав вдруг воскликнул:
– А
ведь господин Жоссеран ждет нас в кафе!
Остальные
совсем позабыли об этом. Жоссеран, очень недовольный, что у него зря пропал
вечер, нетерпеливо поджидал их у двери кафе, потому что он никогда не позволял
себе съесть что-нибудь вне дома. Наконец они все отправились на улицу Серизе.
Им пришлось нанять два фиакра; комиссионер с кассиром уселись в один, а трое
молодых людей в другой.
Под
скрежет старой колымаги, заглушавший его голос, Гелен стал рассказывать о
страховом обществе, где он служит. Страховое ли дело, биржа ли – одно и то же
тошнотворное занятие, утверждал Трюбло. Затем разговор перешел на Дюверье. Ну
куда это годится, что такой богач, советник Палаты, позволяет женщинам водить
себя за нос! Вечно он их выкапывает в самых подозрительных кварталах, за чертой
города, куда даже не ходят омнибусы, – дамочек, которые будто бы берут
работу на дом, этаких скромниц, изображающих из себя вдов; сомнительных
содержательниц бельевых и галантерейных магазинов, не имеющих ни заказчиков, ни
покупателей; каких-то расфуфыренных, боящихся дневного света девок, которых он
подбирает прямо с панели и посещает затем раз в неделю с пунктуальностью
чиновника, идущего к себе в контору. Впрочем, Трюбло находил для него оправдание:
во-первых, это уж особенность его темперамента, а во-вторых, не у всякого такая
несносная жена! Говорят, она возненавидела его с первой же ночи, на всю жизнь
проникнувшись отвращением к красным пятнам на его лице. И потому она охотно
терпит его любовниц, непривередливость которых избавляет ее от притязаний мужа.
И если порой она и соглашается еще исполнять отвратительные для нее супружеские
обязанности, то делает это с покорностью порядочной женщины, честно относящейся
к своему долгу.
– Значит,
эта-то хоть порядочная? – с любопытством спросил Октав.
– О
да, милый мой, вполне порядочная!.. У нее масса достоинств: хороша собой, серьезная,
образованная, воспитанная, изысканный вкус, целомудренна… и невыносима!
В самом
конце улицы Монмартр скопление экипажей задержало фиакр. Молодые люди, опустив
стекло, услышали яростный рев Башелара, вступившего в перебранку с кучерами.
Когда фиакр тронулся, Гелен подробно рассказал Октаву все, что знал про
Клариссу. Ее полное имя Кларисса Боке, она дочь уличного лоточника, который в
свое время держал магазин детских игрушек, а теперь в сопровождении жены и
целой оравы грязных ребятишек разъезжает со своим товаром по ярмаркам. Дюверье
встретил Клариссу в один ненастный зимний вечер, когда очередной любовник
выгнал ее на улицу. По-видимому, эта долговязая чертовка и оказалась тем
идеалом женщины, о котором Дюверье давно мечтал, потому что уже на следующий
день он был от нее без ума и, весь в слезах, целовал ее глазки, одержимый
неизменной потребностью взращивать голубой цветок сентиментальных романсов на
грубой почве своих животных вожделений. Кларисса, чтобы не афишировать их
связь, согласилась поселиться на улице Серизе, но она вертит им как хочет –
заставила его купить ей обстановку в двадцать пять тысяч франков и продолжает
нещадно его обирать, прокучивая его деньги с артистами монмартрского театра.
– А
мне-то что до этого, раз у нее весело? – сказал Трюбло. – Она-то хоть
по крайней мере не заставляет вас петь и без конца не барабанит на фортепьяно,
как его жена!.. Ох, уж это фортепьяно! Видите ли, когда на человека в его
собственном доме нагоняют тоску и когда он имел несчастье жениться на
механическом фортепьяно, которое отпугивает людей, то уж действительно надо
быть дураком, чтобы не устроить себе приятный уголок, где можно было бы
запросто принимать своих друзей…
– В
воскресенье, – рассказывал Гелен, – Кларисса пригласила меня
позавтракать с ней вдвоем. Я отказался. После подобных завтраков можно наделать
глупостей. Меня страх взял, как бы она не села мне на шею в тот день, когда ее
бросит Дюверье. Надо вам сказать, что она совершенно не выносит его, у нее
прямо-таки болезненное отвращение к нему… Эта девка, черт возьми, тоже не в
восторге от красных пятен на его лице! Но она не так богата, как жена, чтобы
его прогнать… А то бы она охотно уступила его своей горничной, лишь бы
избавиться от этой обузы.
Фиакр
остановился. Молодые люди сошли у погруженного в безмолвие дома на улице
Серизе. Но им пришлось добрых десять минут дожидаться другого экипажа, так как
дядюшка Башелар, после перепалки на улице Монмартр, увел своего кучера в кафе,
чтобы пропустить с ним по стаканчику грога.
Подымаясь
по лестнице, имевшей чинно-буржуазный вид, Башелар в ответ на вопрос Жоссерана,
что представляет собой подруга Дюверье, коротко ответил:
– Светская
дама, очень милая женщина… Она вас не съест.
Их
впустила молоденькая, румяная горничная. Кокетливо и несколько развязно посмеиваясь,
она сняла с мужчин пальто. Трюбло на миг задержал ее в углу прихожей, нашептывая
ей на ухо какие-то непристойности, от которых она прыскала со смеху, как будто
ее щекотали.
Башелар
сразу направился в гостиную и представил хозяйке Жоссерана, который на миг
растерялся, найдя Клариссу просто некрасивой и не понимая, как мог советник
предпочесть своей жене, одной из самых красивых женщин общества, эту худую,
чернявую и похожую на мальчишку особу с взлохмаченной, словно у пуделя,
головой. Впрочем, Кларисса быстро очаровала его. Бойкая на язык, как истая
парижанка, она обладала поверхностным умом и забавным остроумием, приобретенным
в общении с мужчинами. Вообще же, если это ей было нужно, она умела придать
себе вид важной дамы.
– Сударь,
весьма польщена… Друзья Альфонса – мои друзья… Вы теперь принадлежите к нашему
кругу… Будьте как дома…
Дюверье,
которого Башелар заранее предупредил запиской, в свою очередь, оказал Жоссерану
весьма любезный прием. Октава поразил его вид, – он показался ему вдруг помолодевшим.
Перед ним был не хмурый, вечно недовольный человек, который в гостиной на улице
Шуазель чувствовал себя чужим. Красные пятна у нега на лбу слегка побледнели,
косо посаженные глаза светились детской радостью. Тем временем Кларисса,
окруженная толпой мужчин, рассказывала, как Дюверье иногда, во время перерыва
между двумя заседаниями, забегает к ней и что у него только и хватает времени
прикатить в фиакре, обнять ее и сразу же мчаться назад. Тут уж и он сам стал
жаловаться, как он по горло занят делами: четыре заседания в неделю, с
одиннадцати часов утра до пяти часов вечера; одни и те же каверзные, похожие
друг на друга дела, которые приходится распутывать; и все это в конце концов
иссушает душу.
– Право, –
со смехом продолжал он, – неудивительно, что временами ощущаешь потребность
скрасить жизнь розами. После этого я себя чувствую как-то бодрее!..
Однако
на нем не было красной ленточки Почетного легиона, которую он снимал каждый
раз, когда шел к любовнице. Это был остаток щепетильности, дань, которую он
отдавал внешней благопристойности, и тут он упорствовал. Кларисса молчала, но в
глубине души чувствовала себя сильно обиженной. Октав, который, войдя,
по-товарищески пожал руку молодой женщины, слушал и смотрел. Гостиная с ковром
в больших красных цветах, мебелью и портьерами гранатового атласа очень
походила на гостиную на улице Шуазель. И, как бы для полноты сходства,
некоторые из друзей советника, которых Октав там видел на вечере, во время
концерта, были и здесь, образуя те же группы. Но здесь курили и разговаривали,
не понижая голоса. В этой гостиной, озаренной ярким светом люстр, царило
неподдельное веселье. Двое мужчин лежали рядом, развалившись поперек широкого
дивана, третий, сидя верхом на стуле, грел у камина спину. Чувствовалась
приятная непринужденность, свобода, не переступавшая, однако, границ
дозволенного. Кларисса никогда не принимала у себя женщин, – опрятности
ради, как она выражалась. И когда ее завсегдатаи жаловались на отсутствие в ее
гостиной дам, она со смехом возражала:
– А
я? Разве вам меня недостаточно?
Она
устроила Альфонсу благопристойное, в сущности вполне буржуазное гнездышко, ибо,
несмотря на все превратности своего собственного существования, питала страсть
ко всему, что люди называют «приличным». Когда у нее бывали гости, она не
допускала, чтобы к ней обращались на «ты». Но после того как все расходились и
двери закрывались, она не отказывала в благосклонности никому из приятелей
Альфонса, не говоря уж об ее собственных – бритых актерах и обросших густыми
бородами художниках. Это была укоренившаяся привычка, потребность несколько
размяться после ухода мужчины, который платит. Из завсегдатаев ее гостиной
только двое ее отвергли – Гелен, вечно мучимый боязнью последствий, и Трюбло,
искавший любовных похождений совсем в других кругах.
Молоденькая
горничная с приветливым видом обносила гостей пуншем. Октав, взяв себе стакан,
наклонился к уху Трюбло и прошептал:
– Горничная,
пожалуй, лучше хозяйки…
– Обычное
дело, черт возьми! – пожав плечами, убежденно и с оттенком презрения в
голосе произнес Трюбло.
Кларисса
подошла на минуту поболтать с ними. Она прямо разрывалась на части, то и дело
перебегала от одного гостя к другому; тут перекинется словечком, там улыбнется
или просто помашет рукой. Каждый гость, появившись в гостиной, закуривал
сигару, так что комната скоро наполнилась густым табачным дымом.
– Ах,
эти гадкие мужчины! – кокетливо воскликнула она, приблизившись к окну и
распахнув его.
Башелар
сразу же подвел к открытому окну Жоссерана как бы для того, чтобы тот мог
подышать свежим воздухом. А затем, при помощи искусного маневра, завлек туда и
Дюверье, и, не теряя времени, приступил к делу. Итак, обе семьи собираются
породниться между собой. Он, Башелар, весьма польщен этим обстоятельством.
Затем он спросил, на какой день назначено подписание брачного контракта, и это
ему позволило перейти к сути дела.
– Мы
с Жоссераном как раз собирались завтра посетить вас, чтобы окончательно обо
всем договориться, потому что нам небезызвестно, что господин Огюст ничего не
предпринимает без вас… Это, видите ли, по поводу выплаты приданого… Но
поскольку мы уже здесь…
Жоссеран,
вновь охваченный тревогой, вглядывался в простиравшуюся за окном темную улицу
Серизе с ее пустынными тротуарами и безжизненными фасадами домов. Он сейчас
жалел, что явился сюда. Опять воспользуются его слабохарактерностью, чтобы
втянуть его в какую-нибудь грязную историю, от которой он будет страдать.
Возмущение, поднявшееся в нем, заставило его резко прервать своего шурина.
– Лучше
потом… Здесь, по-моему, не место…
– А,
собственно говоря, почему? – очень любезно воскликнул Дюверье. – Нам
тут не менее удобно, чем где бы то ни было… Вы изволили сказать, сударь?
– Мы
даем за Бертой пятьдесят тысяч приданого, – продолжал дядюшка. – Но
дело в том, что эти пятьдесят тысяч франков существуют в виде страховой премии,
которая должна быть выплачена нам по истечении двадцати лет, – господин
Жоссеран, видите ли, застраховал свою дочь, когда ей было только четыре года, и
сумму эту она получит не раньше, чем через три года.
– Позвольте! –
еще раз испуганно прервал его кассир.
– Разрешите,
я кончу… Господин Дюверье отлично меня понял… Но так как мы не желаем, чтобы
молодые супруги три года дожидались денег, которые могут им понадобиться
сейчас, мы обязуемся выплачивать приданое частями – по десять тысяч франков
каждые полгода… Что же касается нас самих, то мы согласны вернуть себе эти
деньги позднее, кргда выйдет срок страховки.
Наступило
молчание. Жоссеран весь похолодел; у него судорожно сжалось горло, и он вперил
взгляд в темный провал улицы Серизе. Советник, казалось, с минуту размышлял;
возможно, что он смутно догадывался, в чем тут дело. Но мысль, что собираются
надуть одного из Вабров, которых он в лице своей жены глубоко ненавидел,
заранее радовала его.
– На
мой взгляд, это весьма благоразумно! Нам остается только поблагодарить вас!..
Редко когда приданое выплачивается в один прием…
– Да
никогда, сударь! – решительно подхватил Башелар. – Это даже не
принято.
И все
трое, сговорившись встретиться в будущий четверг у нотариуса, пожали друг другу
руки. Когда Жоссеран, выйдя из ниши, вновь появился в освещенной гостиной, он
был так бледен, что его спросили, не болен ли он. Ему и в самом деле было не по
себе. Он откланялся, не дождавшись своего шурина, который перешел в столовую,
где вместо традиционного чая было подано шампанское.
Тем
временем Гелен, растянувшись у окна на диване, негромко повторял:
– Ну
и каналья же этот дядюшка!
Уловив
только одну-единственную фразу насчет страховки, он, злобно посмеиваясь,
объяснял Октаву и Трюбло, как обстоит дело. Берта в свое время была
застрахована в том самом страховом обществе, где он служит. Жоссеранам не
предстоит получить там ни единого гроша – Вабров просто-напросто надувают. И
приятели, держась за животы, стали хохотать над этой остроумной проделкой.
– Мне
нужно сто франков!.. – с неподражаемым комизмом решительно произнес Гелен. –
Если дядюшка мне их не даст, я его выведу на чистую воду.
Голоса
звучали все громче. Шампанское нарушило внешнюю благопристойность,
установленную Клариссой. В ее гостиной вечера, как правило, заканчивались
довольно бурно. Подчас она и сама не выдерживала своей роли. Трюбло указал на
нее Октаву. Она стояла за дверью, повиснув на шее здоровенного парня грубоватой
внешности, какого-то каменотеса с Юга, которого его родной город прочил в скульпторы.
Но Дюверье в эту минуту распахнул дверь, и она, быстро разомкнув объятия,
представила ему молодого человека – господин Пайан, художник, одаренный
очаровательнейшим талантом. Дюверье, выразив свой восторг по поводу знакомства,
обещал достать ему работу.
– Работу,
работу! Да у него и тут найдется сколько угодно работы, остолоп ты эдакий! –
вполголоса произнес Гелен.
Около
двух часов ночи, когда трое молодых людей покинули дом на улице Серизе вместе с
дядюшкой Башеларом, тот был мертвецки пьян. Они были не прочь запихнуть его в
какой-нибудь фиакр, но уснувший квартал был погружен в торжественное безмолвие,
не нарушаемое ни стуком колес, ни шагами запоздалого прохожего. В небе
поднялась сияющая луна и залила тротуар своим ярким светом. Молодым людям пришлось
взять дядюшку под руки и тащить его с собой. На пустынных улицах голоса звучали
как-то особенно гулко.
– Черт
побери, дядюшка, да держитесь вы прямо! Вы нам оттягиваете руки…
Дядюшка,
захлебываясь от клокотавших у него в горле слез, окончательно размяк и стал
проповедовать мораль.
– Ступай
прочь, Гелен! – заплетающимся языком бормотал он, – ступай прочь!.. Я
не желаю, чтобы ты видел своего дядю в таком состоянии… Да, да, мой мальчик,
это неприлично! Ступай прочь!
И в
ответ на слова племянника, назвавшего его старым плутом, о» продолжал:
– Плут
– это пустое слово!.. Надо уметь внушить к себе почтение… Я, например, уважаю
женщин… Конечно, порядочных. Но когда я вижу, что нет настоящего чувства, –
мне тошно становится… Ступай прочь, Гелен! Ты заставляешь краснеть своего
старого дядю! Мне хватит и твоих приятелей!..
– Ладно, –
заявил Гелен, – тогда извольте мне дать сто франков… Шутки в сторону!..
Мне нужно уплатить за квартиру, а то меня выкинут на улицу.
При этой
неожиданной просьбе опьянение дядюшки так усилилось, что сопровождавшие его
молодые люди вынуждены были прислонить его к ставие какого-то магазина.
– А?
Что?.. Сто франков?.. Не ройтесь у меня в карманах, у меня там одна мелочь… Сто
франков? Чтобы ты прокутил их в разных непотребных местах! Вот уж нет! Я вовсе
не намерен потворствовать твоим порокам! Я знаю свой долг. Ведь твоя мать на
смертном одре поручила тебя моим заботам… Знаешь, если ты будешь шарить по моим
карманам, я позову на помощь…
И он
продолжал в том же духе, негодуя на распущенность молодежи и вновь и вновь
проповедуя необходимость добродетели.
– Да
полно вам! – вскричал наконец Гелен. – Я ведь не вы и не занимаюсь
надувательством порядочных людей… Понятно? Стоит мне только сказать словечко,
вы сразу же выложите сто франков!..
Но тут
дядюшка совершенно оглох. Он бессмысленно мычал и буквально валился с ног.
Узенькую улочку, по которой они проходили, позади церкви Сен-Жерве, освещал
один только тусклый, как ночник, газовый фонарь; на его матовых стеклах
выделялся огромного размера номер. Из дома на улицу доносился глухой топот, и
сквозь плотные спущенные жалюзи пробивались тоненькие полоски света.
– Мне
это в конце концов надоело! – внезапно заявил Гелен. – Прошу
прощения, дядюшка, я забыл наверху свой зонтик.
И он
скрылся в доме. Дядюшка вознегодовал и с отвращением стал отплевываться. Он
требует, чтобы к женщинам относились хоть мало-мальски уважительно. При таких
нравах Франции каюк…
На
площади Ратуши Октав и Трюбло нашли, наконец, фиакр и, словно куль, запихнули
туда дядюшку Башелара.
– На
улицу Энгиен! – сказали они кучеру. – Деньги возьмете сами! Обшарьте
его карманы!..
В
следующий четверг у нотариуса Ренодена на улице Грамон состоялось подписание
брачного контракта. Перед уходом между супругами Жоссеран разыгралась бурная
сцена: отец, чье негодование на этот раз прорвалось с особенной силой, возложил
на мать ответственность за подлог, к которому его принуждали. Они и на этот раз
стали попрекать друг друга своей родней. Откуда, скажите на милость, у него
возьмутся каждые полгода десять тысяч франков! Это обязательство сводило его с
ума. Находившийся тут же дядюшка Башелар энергично бил себя кулаком в грудь, не
скупясь /на обещания; в них снова не было недостатка, с тех пор как ему удалось
так устроиться, чтобы не вынуть ни гроша из своего кармана. Расчувствовавшись,
он клялся никогда не допустить, чтобы его любимица Берта оказалась в стесненных
обстоятельствах. Но приведенный в полное отчаяние, отец лишь пожимал плечами,
спрашивая Башелара: неужели тот действительно считает его дураком?
Однако у
нотариуса, ознакомившись с брачным контрактом, составленным по указанию
Дюзерье, Жоссеран несколько успокоился. О страховке там не упоминалось. Кроме того,
первый взнос, десять тысяч франков, в счет приданого договорились внести через
полгода после свадьбы. Жоссеран надеялся, что у него хоть будет время
оглядеться. Огюст, внимательно следивший за чтением контракта, стал
обнаруживать некоторое беспокойство. Он посмотрел на улыбающуюся Берту, перевел
глаза на Дюверье, потом на Жоссерана и наконец нерешительно заговорил о
страховке, как об известного рода гарантии, о которой, по его мнению,
целесообразно было бы все же упомянуть. Но тут все удивленно развели руками, –
а к чему собственно? Дело и без того ясно. Присутствующие стали быстро расписываться
в брачном контракте; нотариус Реноден, приятный молодой человек, молча подавал
дамам перо.
Когда
все вышли из конторы, г-жа Дюверье, однако, позволила себе высказать крайнее
недоумение: о страховке никогда раньше и речи не было, считалось, что дядюшка
Башелар выплатит обещанные за Бертой пятьдесят тысяч франков. Г-жа Жоссеран,
напустив на себя наивный вид, стала уверять, что она никогда не побеспокоила бы
своего брата ради такой ничтожной суммы. Ведь все дядюшкино состояние со
временем целиком перейдет к Берте.
Вечером
того же дня за Сатюрненом приехала карета. Мать заявила, что просто опасно его
держать дома во время свадебной церемонии. Нельзя же, чтобы в такой день
сумасшедший оставался на воле. Ведь он только и грозится, что проткнет всех
вертелом. И отец, скрепя сердце, вынужден был хлопотать, чтобы этого
несчастного поместили в заведение доктора Шассаня в Мулино. Кучеру было
приказано въехать во двор. Когда стемнело, Сатюрнен, держа Берту за руку, сошел
вниз, думая, что едет с ней на прогулку за город. Но, очутившись в карете, он
стал отчаянно сопротивляться; перебив все стекла, он просовывал через дверцу
руки и потрясал окровавленными кулаками. Жоссеран со слезами на глазах вернулся
домой, крайне взволнованный этими проводами среди ночной темноты; в ушах его
долго отдавались вопли сумасшедшего, перебиваемые лошадиным топотом и щелканьем
кнута.
За
обедом отец, при виде опустевшего места Сатюрнена, заплакал, чем вывел из себя
г-жу Жоссеран, которая, не поняв причины его слез, крикнула:
– Нельзя
ля прекратить, сударь? Неужели вы собираетесь с такой похоронной физиономией
повести к алтарю свою дочь?.. Клянусь самым святым для меня, могилой моего отца,
что дядюшка внесет первые десять тысяч франков… Уж это я беру на себя!.. Когда
мы выходили с ним от нотариуса, он поклялся мне…
Жоссеран
даже не счел нужным ей ответить. Просидев всю ночь за бандеролями, он на
рассвете, вздрагивая от утреннего холода, кончил надписывать вторую тысячу и
заработал шесть франков. По привычке он несколько раз поднимал голову и прислушивался,
спокойно ли спит Сатюрнен в комнате рядом. Однако мысль о Берте заставляла его
снова лихорадочно приниматься за работу. Бедная девочка! Ей хотелось венчаться
в платье из белого муара! Как-никак, а на эти шесть франков она сможет
прибавить лишних цветов к своему подвенечному наряду.
|
