Увеличить |
Предисловие
Жозефа Фуше, одного из могущественнейших людей своего
времени, одного из самых примечательных людей всех времен, не любили
современники и еще менее зерно судили о нем потомки. Наполеон на острове
св.Елены, Робеспьер, обращаясь к якобинцам, Карно, Баррас, Талейран[1] в своих мемуарах, все
французские историки – будь то роялисты, республиканцы или бонапартисты, –
едва дойдя до его имени, начинали писать желчью. Предатель по натуре, жалкий
интриган, пресмыкающийся льстец, профессиональный перебежчик, подлая
полицейская душонка, презренный, безнравственный человек – нет такого
клеймящего, такого бранного слова, которым бы его обошли; ни Ламартин, ни
Мишле, ни Луи Блан[2] не
делают серьезной попытки изучить его характер, или, вернее, упорное,
поразительное отсутствие характера. Подлинные очертания его облика появляются
впервые в монументальной биографии Луи Мадлена[3] (которой
этот труд, равно как и другие исследования, посвященные этому вопросу, обязаны
большей частью фактического материала); история же совершенно спокойно
отодвигала в задние ряды незначительных статистов этого человека, руководившего
в эпохи смены двух миров всеми партиями и оказавшегося единственным среди
политиков уцелевшим в бурях тех лет, человека, победившего в психологическом
поединке таких людей, как Наполеон и Робеспьер. Иногда его образ мелькает в
пьесе или оперетке, посвященных Наполеону, но в большинстве случаев он
фигурирует там в затасканной схематической маске прожженного министра полиции,
этакого предтечи Шерлока Холмса: в плоском изображении роль закулисного деятеля
всегда превращается во второстепенную роль.
Только один человек с высоты собственного величия увидел и
все своеобразное величие этой единственной в своем роде фигуры: то был Бальзак.
Этот большой и проницательный ум, видевший не только внешний покров событий
эпохи, но и всегда заглядывавший за кулисы, прямо признал Фуше самым интересным
в психологическом отношении характером своего века. Бальзак, привыкший
рассматривать в своей химии чувств все страсти, как бы они ни назывались –
героическими или низменными, – как совершенно равноценные элементы, в
одинаковой мере интересовавшийся и совершенным преступником вроде Вотрена и
гением нравственности вроде Луи Ламбера, не делал различия между нравственным и
безнравственным, но, оценивая человека только по силе воли и напряженности его
страсти, извлек именно этого, самого презренного, самого презираемого деятеля
революции и империи, из тени, в которой тот нарочито скрывался. Он называет
этого singulier genie[4] единственным
настоящим министром Наполеона и «lа plus forte tete que je connaisse»[5], а в другом месте – «одной
из тех личностей, у которых под поверхностью скрыта такая глубина, что они
остаются непроницаемыми, пока действуют сами, и могут быть поняты только
впоследствии». Это совсем не похоже на моралистические презрительные отзывы
историков. И в своем романе «Une tenebreuse affaire»[6] он посвящает этому «сумрачному, глубокому и
необычному уму, который так мало известен», особую страницу. «Своеобразная
гениальность, – пишет он, – столь ужаснувшая Наполеона, обнаружилась
у Фуше не сразу. Этот незаметный член Конвента[7],
один из самых выдающихся и непонятных людей своего времени, сложился и вырос в
бурях революции. При Директории[8] он
достиг тех вершин, с которых люди глубокого ума получают возможность предвидеть
будущее, основываясь на опыте прошлого; затем вдруг – подобно посредственным
актерам, которые под влиянием какой‑то внезапно вспыхнувшей искры становятся
гениальными, – проявил поразительную изворотливость во время молниеносного
переворота 18 брюмера. Этот бледнолицый человек, воспитанный в духе монашеской
сдержанности, посвященный в тайны монтаньяров, к которым он принадлежал, и в
тайны роялистов, к которым в конце концов примкнул, долго и незаметно изучал
людей, их нравы и борьбу интересов на политической арене; он проник в замыслы
Бонапарта, давал ему полезные советы и ценные сведения. В то время ни прежние,
ни новые его коллеги и не подозревали всей широты его таланта чисто
административного и в глубоком смысле слова государственного, так был велик его
дар почти неправдоподобной проницательности и безошибочного предвидения». Так
говорит Бальзак. Его похвалы впервые привлекли мое внимание к Фуше, и в течение
многих лет меня время от времени занимал образ человека, которым восхищался
Бальзак, говоря, что «он имел большую власть над людьми, чем сам Наполеон». Но
Фуше как в жизни, так и в истории, умел оставаться на заднем плане: он неохотно
позволяет заглянуть себе в глаза и в карты. Почти всегда он в центре событий, в
центре партий; он действует незримо, скрытый под анонимным покровом своей
должности, как механизм в часах; лишь изредка, в смятении событий, на самых
крутых поворотах его пути, удается уловить мимолетный абрис его лица. И вот что
еще более странно. На первый взгляд ни один из этих схваченных на лету обликов
Фуше не похож на другой. С некоторым трудом представляешь себе, что тот же
самый человек, с той же кожей и с теми же волосами, был в 1790 году учителем
монастырской школы, а в 1792 году уже реквизировал церковное имущество; в 1793
году был коммунистом, а пять лет спустя стал миллионером и через десять лет
герцогом Отрантским. Но чем смелее становился он в своих превращениях, тем
интереснее был для меня характер, или, вернее, бесхарактерность, этого самого
совершенного макиавеллиста нового времени, тем больше увлекала меня вся его
скрытая на заднем плане и окутанная тайной политическая жизнь, все более
своеобразным, даже демоническим являлся мне его образ. Так совершенно неожиданно
для себя, побуждаемый радостью чисто психологических исследований, взялся я
писать историю Жозефа Фуше, надеясь этим сделать вклад в еще не существующую и
в то же время совершенно необходимую биологию дипломатов, этой еще почти не
исследованной опаснейшей духовной расы современности.
Подобное жизнеописание насквозь безнравственной личности,
даже столь своеобразной и значительной, как Жозеф Фуше, – я и сам сознаю
это – противоречит потребностям нашей эпохи. Ей нужны и приятны героические
биографии, потому что в ней маловато политически творческих образов вождей, что
побуждает искать высокие примеры в прошлом. И я вовсе не умаляю вдохновляющего,
укрепляющего, возвышающего влияния героических биографий. Со времен Плутарха[9] они необходимы для
подрастающего поколения, для юношества всех эпох. Но именно в политическом
отношении они таят опасность искажения истории, создавая впечатление, что в те
давние, да во все времена подлинно возвышенные натуры якобы определяют судьбы
мира. Несомненно, герой уже самым фактом своего существования способен на
десятки и сотни лет завладеть духовной жизнью людей, но только духовной жизнью.
В реальной, в подлинной жизни, в области действия политических сил решающее
значение имеют – и это необходимо подчеркнуть, чтобы предостеречь от любых
видов политической доверчивости, – не выдающиеся умы, не носители чистых
идей, а гораздо более низменная, но и более ловкая порода – закулисные деятели.
В 1914 и 1918 годах мы были свидетелями того, как решение вопросов всемирного
значения, вопросов войны и мира, определялось не разумом и сознанием
ответственности, а людьми, скрывающимися за кулисами, людьми сомнительной
нравственности и небольшого ума. И ежедневно мы снова убеждаемся, что в
нечистой и часто кощунственной политической игре, которой народы все еще
простосердечно вверяют своих детей и Свою будущность, руководят не люди с
широким нравственным кругозором, не люди непоколебимых убеждений, а те
профессиональные азартные игроки, которых мы называем дипломатами, искусники,
обладающие ловкостью рук, пусторечием и хладнокровием. Если в самом деле, как
уже сто лет тому назад сказал Наполеон, политика стала la fatalite moderne,
современным роком, то мы, в целях самообороны, попытаемся разглядеть за этой
силой людей и тем самым понять опасную тайну их могущества. Пусть же это
жизнеописание Жозефа Фуше будет вкладом в типологию политического деятеля.
Зальцбург, осень 1929 г.
|