Увеличить |
I ТАМАНЬ
Тамань - самый скверный городишко из всех приморских городов России. Я там
чуть-чуть не умер с голода, да еще в добавок меня хотели утопить. Я
приехал на перекладной тележке поздно ночью. Ямщик остановил усталую тройку у
ворот единственного каменного дома, что при въезде. Часовой, черноморский
казак, услышав звон колокольчика, закричал спросонья диким голосом:
"Кто идет?" Вышел урядник и десятник. Я им объяснил, что я
офицер, еду в действующий отряд по казенной надобности, и стал требовать
казенную квартиру. Десятник нас повел по городу. К которой избе ни подъедем -
занята. Было холодно, я три ночи не спал, измучился и начинал сердиться.
"Веди меня куда-нибудь, разбойник! хоть к черту, только к месту!" -
закричал я. "Есть еще одна фатера, - отвечал десятник, почесывая
затылок, - только вашему благородию не понравится; там нечисто!" Не
поняв точного значения последнего слова, я велел ему идти вперед и после
долгого странствования по грязным переулкам, где по сторонам я видел одни
только ветхие заборы, мы подъехали к небольшой хате на самом берегу моря.
Полный месяц светил на камышовую крышу и белые стены моего нового жилища;
на дворе, обведенном оградой из булыжника, стояла избочась другая лачужка,
менее и древнее первой. Берег обрывом спускался к морю почти у самых стен
ее, и внизу с беспрерывным ропотом плескались темно-синие волны. Луна тихо
смотрела на беспокойную, но покорную ей стихию, и я мог различить при свете
ее, далеко от берега, два корабля, которых черные снасти, подобно паутине,
неподвижно рисовались на бледной черте небосклона. "Суда в пристани есть,
- подумал я, - завтра отправлюсь в Геленджик".
При мне исправлял должность денщика линейский казак. Велев ему выложить чемодан
и отпустить извозчика, я стал звать хозяина - молчат; стучу - молчат...
что это? Наконец из сеней выполз мальчик лет четырнадцати.
"Где хозяин?" - "Нема". - "Как? совсем
нету?" - "Совсим". - "А хозяйка?" - "Побигла
в слободку". - "Кто же мне отопрет дверь?" - сказал я, ударив в
нее ногою. Дверь сама отворилась; из хаты повеяло сыростью. Я засветил
серную спичку и поднес ее к носу мальчика: она озарила два белые глаза. Он
был слепой, совершенно слепой от природы. Он стоял передо мною неподвижно,
и я начал рассматривать черты его лица.
Признаюсь, я имею сильное предубеждение против всех слепых, кривых, глухих,
немых, безногих, безруких, горбатых и проч. Я замечал, что всегда есть
какое-то странное отношение между наружностью человека и его душою: как будто с
потерею члена душа теряет какое-нибудь чувство.
Итак, я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на лице, у
которого нет глаз? Долго я глядел на него с небольшим сожалением, как вдруг
едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его, и, не знаю отчего, она
произвела на меня самое неприятное впечатление. В голове моей родилось
подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно кажется; напрасно я старался
уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с какой целью? Но что
делать? я часто склонен к предубеждениям...
"Ты хозяйский сын?" - спросил я его наконец. - "Ни". -
"Кто же ты?" - "Сирота, убогой". - "А у хозяйки есть
дети?" - "Ни; была дочь, да утикла за море с татарином". -
"С каким татарином?" - "А бис его знает! крымский татарин,
лодочник из Керчи".
Я взошел в хату: две лавки и стол, да огромный сундук возле печи
составляли всю его мебель. На стене ни одного образа - дурной знак! В
разбитое стекло врывался морской ветер. Я вытащил из чемодана восковой
огарок и, засветив его, стал раскладывать вещи, поставил в угол шашку и
ружье, пистолеты положил на стол, разостлал бурку на лавке, казак свою на
другой; через десять минут он захрапел, но я не мог заснуть: передо мной во
мраке все вертелся мальчик с белыми глазами.
Так прошло около часа. Месяц светил в окно, и луч его играл по
земляному полу хаты. Вдруг на яркой полосе, пересекающей пол, промелькнула
тень. Я привстал и взглянул в окно: кто-то вторично пробежал мимо его и
скрылся Бог знает куда. Я не мог полагать, чтоб это существо сбежало по
отвесу берега; однако иначе ему некуда было деваться. Я встал, накинул
бешмет, опоясал кинжал и тихо-тихо вышел из хаты; навстречу мне слепой
мальчик. Я притаился у забора, и он верной, но осторожной поступью прошел
мимо меня. Под мышкой он нес какой-то узел, и повернув к пристани, стал
спускаться по узкой и крутой тропинке. "В тот день немые возопиют и слепые
прозрят", - подумал я, следуя за ним в таком расстоянии, чтоб не терять
его из вида.
Между тем луна начала одеваться тучами и на море поднялся туман; едва сквозь
него светился фонарь на корме ближнего корабля; у берега сверкала пена
валунов, ежеминутно грозящих его потопить. Я, с трудом спускаясь,
пробирался по крутизне, и вот вижу: слепой приостановился, потом повернул
низом направо; он шел так близко от воды, что казалось, сейчас волна его
схватит и унесет, но видно, это была не первая его прогулка, судя по
уверенности, с которой он ступал с камня на камень и избегал рытвин. Наконец он
остановился, будто прислушиваясь к чему-то, присел на землю и положил возле
себя узел. Я наблюдал за его движениями, спрятавшись за выдавшеюся скалою
берега. Спустя несколько минут с противоположной стороны показалась белая
фигура; она подошла к слепому и села возле него. Ветер по временам приносил
мне их разговор.
- Что, слепой? - сказал женский голос, - буря сильна. Янко не будет.
- Янко не боится бури, отвечал тот.
- Туман густеет, - возразил опять женский голос с выражением печали.
- В тумане лучше пробраться мимо сторожевых судов, - был ответ.
- А если он утонет?
- Ну что ж? в воскресенье ты пойдешь в церковь без новой ленты.
Последовало молчание; меня, однако поразило одно: слепой говорил со мною
малороссийским наречием, а теперь изъяснялся чисто по-русски.
- Видишь, я прав, - сказал опять слепой, ударив в ладоши, - Янко не боится
ни моря, ни ветров, ни тумана, ни береговых сторожей; это не вода плещет,
меня не обманешь, - это его длинные весла.
Женщина вскочила и стала всматриваться в даль с видом беспокойства.
- Ты бредишь, слепой, - сказала она, - я ничего не вижу.
Признаюсь, сколько я ни старался различить вдалеке что-нибудь наподобие лодки,
но безуспешно. Так прошло минут десять; и вот показалась между горами волн
черная точка; она то увеличивалась, то уменьшалась. Медленно поднимаясь на
хребты волн, быстро спускаясь с них, приближалась к берегу лодка. Отважен был
пловец, решившийся в такую ночь пуститься через пролив на расстояние
двадцати верст, и важная должна быть причина, его к тому побудившая! Думая
так, я с невольном биением сердца глядел на бедную лодку; но она, как утка,
ныряла и потом, быстро взмахнув веслами, будто крыльями, выскакивала из
пропасти среди брызгов пены; и вот, я думал, она ударится с размаха об берег и
разлетится вдребезги; но она ловко повернулась боком и вскочила в
маленькую бухту невредима. Из нее вышел человек среднего роста, в татарской
бараньей шапке; он махнул рукою, и все трое принялись вытаскивать что-то из
лодки; груз был так велик, что я до сих пор не понимаю, как она не потонула.
Взяв на плечи каждый по узлу, они пустились вдоль по берегу, и скоро я
потерял их из вида. Надо было вернуться домой; но, признаюсь, все эти
странности меня тревожили, и я насилу дождался утра.
Казак мой был очень удивлен, когда, проснувшись, увидел меня совсем
одетого; я ему, однако ж, не сказал причины. Полюбовавшись несколько времени из
окна на голубое небо, усеянное разорванными облачками, на дальний берег
Крыма, который тянется лиловой полосой и кончается утесом, на вершине коего
белеется маячная башня, я отправился в крепость Фанагорию, чтоб узнать от
коменданта о часе моего отъезда в Геленджик.
Но, увы; комендант ничего не мог сказать мне решительного. Суда, стоящие
в пристани, были все - или сторожевые, или купеческие, которые еще даже не
начинали нагружаться. "Может быть, дня через три, четыре придет
почтовое судно, сказал комендант, - и тогда - мы увидим". Я вернулся
домой угрюм и сердит. Меня в дверях встретил казак мой с испуганным лицом.
- Плохо, ваше благородие! - сказал он мне.
- Да, брат, Бог знает когда мы отсюда уедем! - Тут он еще больше
встревожился и, наклонясь ко мне, сказал шепотом:
- Здесь нечисто! Я встретил сегодня черноморского урядника, он мне знаком
- был прошлого года в отряде, как я ему сказал, где мы остановились, а он мне:
"Здесь, брат, нечисто, люди недобрые!.." Да и в самом деле, что
это за слепой! ходит везде один, и на базар, за хлебом, и за водой... уж
видно, здесь к этому привыкли.
- Да что ж? по крайней мере показалась ли хозяйка?
- Сегодня без вас пришла старуха и с ней дочь.
- Какая дочь? У нее нет дочери.
- А Бог ее знает, кто она, коли не дочь; да вон старуха сидит теперь в своей
хате.
Я взошел в лачужку. Печь была жарко натоплена, и в ней варился обед,
довольно роскошный для бедняков. Старуха на все мои вопросы отвечала, что
она глухая, не слышит. Что было с ней делать? Я обратился к слепому, который
сидел перед печью и подкладывал в огонь хворост. "Ну-ка, слепой чертенок,
- сказал я, взяв его за ухо, - говори, куда ты ночью таскался с узлом,
а?" Вдруг мой слепой заплакал, закричал, заохал: "Куды я ходив?..
никуды не ходив... с узлом? яким узлом?" Старуха на этот раз услышала и стала
ворчать: "Вот выдумывают, да еще на убогого! за что вы его? что он вам
сделал?" Мне это надоело, и я вышел, твердо решившись достать ключ этой
загадки.
Я завернулся в бурку и сел у забора на камень, поглядывая вдаль; передо мной
тянулось ночною бурею взволнованное море, и однообразный шум его,
подобный ропоту засыпающегося города, напомнил мне старые годы, перенес мои
мысли на север, в нашу холодную столицу. Волнуемый воспоминаниями, я
забылся... Так прошло около часа, может быть и более... Вдруг что-то похожее на
песню поразило мой слух. Точно, это была песня, и женский, свежий
голосок, - но откуда?.. Прислушиваюсь - напев старинный, то протяжный и
печальный, то быстрый и живой. Оглядываюсь - никого нет кругом;
прислушиваюсь снова - звуки как будто падают с неба. Я поднял глаза: на
крыше хаты моей стояла девушка в полосатом платье с распущенными косами,
настоящая русалка. Защитив глаза ладонью от лучей солнца, она пристально
всматривалась в даль, то смеялась и рассуждала сама с собой, то запевала
снова песню.
Я запомнил эту песню от слова до слова:
Как по вольной волюшке -
По зелену морю,
Ходят все кораблики
Белопарусники.
Промеж тех корабликов
Моя лодочка,
Лодка неснащенная,
Двухвесельная.
Буря ль разыграется -
Старые кораблики
Приподымут крылышки,
По морю размечутся.
Стану морю кланяться
Я низехонько:
"Уж не тронь ты, злое море,
Мою лодочку:
Везет моя лодочка
Вещи драгоценные.
Правит ею в темну ночь
Буйная головушка".
Мне невольно пришло на мысль, что ночью я слышал тот же голос; я на минуту
задумался, и когда снова посмотрел на крышу, девушки там уж не было. Вдруг
она пробежала мимо меня, напевая что-то другое, и, пощелкивая пальцами,
вбежала к старухе, и тут начался между ними спор. Старуха сердилась,
она громко хохотала. И вот вижу, бежит опять вприпрыжку моя ундина:
поравнявшись со мной, она остановилась и пристально посмотрела мне в глаза, как
будто удивленная моим присутствием; потом небрежно обернулась и тихо пошла к
пристани. Этим не кончилось: целый день она вертелась около моей квартиры;
пенье и прыганье не прекращались ни на минуту. Странное существо! На лице
ее не было никаких признаков безумия; напротив, глаза ее с бойкою
проницательностью останавливались на мне, и эти глаза, казалось, были одарены
какою-то магнетическою властью, и всякий раз они как будто бы ждали вопроса.
Но только я начинал говорить, она убегала, коварно улыбаясь.
Решительно, я никогда подобной женщины не видывал. Она была далеко не
красавица, но я имею свои предубеждения также и насчет красоты. В ней было
много породы... порода в женщинах, как и в лошадях, великое дело; это
открытие принадлежит Юной Франции. Она, то есть порода, а не Юная Франция,
большею частью изобличается в поступи, в руках и ногах; особенно нос много
значит. Правильный нос в России реже маленькой ножки. Моей певунье казалось не
более восемнадцати лет. Необыкновенная гибкость ее стана, особенное, ей
только свойственное наклонение головы, длинные русые волосы, какой-то
золотистый отлив ее слегка загорелой кожи на шее и плечах и особенно
правильный нос - все это было для меня обворожительно. Хотя в ее косвенных
взглядах я читал что-то дикое и подозрительное, хотя в ее улыбке было что-то
неопределенное, но такова сила предубеждений: правильный нос свел меня с
ума; я вообразил, что нашел Гетеву Миньону, это причудливое создание его
немецкого воображения, - и точно, между ими было много сходства: те же
быстрые переходы от величайшего беспокойства к полной неподвижности, те же
загадочные речи, те же прыжки, странные песни.
Под вечер, остановив ее в дверях, я завел с нею следующий разговор.
- "Скажи-ка мне, красавица, - спросил я, - что ты делала сегодня на
кровле?" - "А смотрела, откуда ветер дует". - "Зачем
тебе?" - "Откуда ветер, оттуда и счастье". - "Что же? разве
ты песнею зазывала счастье?" - "Где поется, там и
счастливится". - "А как неравно напоешь себе горе?" - "Ну
что ж? где не будет лучше, там будет хуже, а от худа до добра опять
недалеко". - "Кто же тебя выучил эту песню?" - "Никто не
выучил; вздумается - запою; кому услыхать, то услышит; а кому не должно
слышать, тот не поймет". - "А как тебя зовут, моя певунья?"
- "Кто крестил, тот знает". - "А кто крестил?" -
"Почему я знаю?" - "Экая скрытная! а вот я кое-что про тебя
узнал". (Она не изменилась в лице, не пошевельнула губами, как будто не
об ней дело). "Я узнал, что ты вчера ночью ходила на берег". И тут
я очень важно пересказал ей все, что видел, думая смутить ее - нимало! Она
захохотала во все горло. "Много видели, да мало знаете, так держите под
замочком". - "А если б я, например, вздумал донести
коменданту?" - и тут я сделал очень серьезную, даже строгую мину. Она
вдруг прыгнула, запела и скрылась, как птичка, выпугнутая из кустарника.
Последние мои слова были вовсе не у места, я тогда не подозревал их важности,
но впоследствии имел случай в них раскаяться.
Только что смеркалось, я велел казаку нагреть чайник по-походному,
засветил свечу и сел у стола, покуривая из дорожной трубки. Уж я заканчивал
второй стакан чая, как вдруг дверь скрыпнула, легкий шорох платья и шагов
послышался за мной; я вздрогнул и обернулся, - то была она, моя ундина! Она
села против меня тихо и безмолвно и устремила на меня глаза свои, и не знаю
почему, но этот взор показался мне чудно-нежен; он мне напомнил один из тех
взглядов, которые в старые годы так самовластно играли моею жизнью. Она,
казалось, ждала вопроса, но я молчал, полный неизъяснимого смущения. Лицо ее
было покрыто тусклой бледностью, изобличавшей волнение душевное; рука ее без
цели бродила по столу, и я заметил на ней легкий трепет; грудь ее то высоко
поднималась, то, казалось, она удерживала дыхание. Эта комедия начинала меня
надоедать, и я готов был прервать молчание самым прозаическим образом, то
есть предложить ей стакан чая, как вдруг она вскочила, обвила руками мою
шею, и влажный, огненный поцелуй прозвучал на губах моих. В глазах у меня
потемнело, голова закружилась, я сжал ее в моих объятиях со всею силою
юношеской страсти, но она, как змея, скользнула между моими руками, шепнув
мне на ухо: "Нынче ночью, как все уснут, выходи на берег", - и
стрелою выскочила из комнаты. В сенях она опрокинула чайник и свечу,
стоявшую на полу. "Экой бес-девка!" - закричал казак,
расположившийся на соломе и мечтавший согреться остатками чая. Только тут я
опомнился.
Часа через два, когда все на пристани умолкло, я разбудил своего казака.
"Если я выстрелю из пистолета, - сказал я ему, - то беги на берег".
Он выпучил глаза и машинально отвечал: "Слушаю, ваше благородие". Я
заткнул за пояс пистолет и вышел. Она дожидалась меня на краю спуска; ее одежда
была более нежели легкая, небольшой платок опоясывал ее гибкий стан.
"Идите за мной!" - сказала она, взяв меня за руку, и мы
стали спускаться. Не понимаю, как я не сломил себе шеи; внизу мы повернули
направо и пошли по той же дороге, где накануне я следовал за слепым. Месяц
еще не вставал, и только две звездочки, как два спасительные маяка,
сверкали на темно-синем своде. Тяжелые волны мерно и ровно катились одна за
другой, едва приподымая одинокую лодку, причаленную к берегу.
"Взойдем в лодку", - сказала моя спутница; я колебался, я не
охотник до сентиментальных прогулок по морю; но отступать было не время. Она
прыгнула в лодку, я за ней, и не успел еще опомниться, как заметил, что мы
плывем. "Что это значит?" - сказал я сердито. "Это значит, -
отвечала она, сажая меня на скамью и обвив мой стан руками, - это значит,
что я тебя люблю..." И щека ее прижалась к моей, и почувствовал на лице
моем ее пламенное дыхание. Вдруг что-то шумно упало в воду: я хвать за пояс -
пистолета нет. О, тут ужасное подозрение закралось мне в душу, кровь хлынула
мне в голову!. Оглядываюсь - мы от берега около пятидесяти сажен, а я не
умею плавать! Хочу ее оттолкнуть от себя - она как кошка вцепилась в мою
одежду, и вдруг сильный толчок едва не сбросил меня в море. Лодка закачалась,
но я справился, и между нами началась отчаянная борьба; бешенство
придавало мне силы, но я скоро заметил, что уступаю моему противнику в
ловкости... "Чего ты хочешь?" - закричал я, крепко сжав ее
маленькие руки; пальцы ее хрустели, но она не вскрикнула: ее змеиная натура
выдержала эту пытку.
"Ты видел, - отвечала она, - ты донесешь!" - и
сверхъестественным усилием повалила меня на борт; мы оба по пояс свесились из
лодки, ее волосы касались воды: минута была решительная. Я уперся коленкою в
дно, схватил ее одной рукой за косу, другой за горло, она выпустила мою
одежду, и я мгновенно сбросил ее в волны.
Было уже довольно темно; голова ее мелькнула раза два среди морской пены, и
больше я ничего не видал...
На дне лодки я нашел половину старого весла и кое-как, после долгих усилий,
причалил к пристани. Пробираясь берегом к своей хате, я невольно
всматривался в ту сторону, где накануне слепой дожидался ночного пловца;
луна уже катилась по небу, и мне показалось, что кто-то в белом сидел на
берегу; я подкрался, подстрекаемый любопытством, и прилег в траве над
обрывом берега; высунув немного голову, я мог хорошо видеть с утеса все, что
внизу делалось, и не очень удивился, а почти обрадовался, узнав мою русалку.
Она выжимала морскую пену из длинных волос своих; мокрая рубашка
обрисовывала гибкий стан ее и высокую грудь. Скоро показалась вдали лодка,
быстро приблизилась она; из нее, как накануне, вышел человек в татарской
шапке, но стрижен он был по-казацки, и за ременным поясом его торчал большой
нож. "Янко, - сказала она, - все пропало!" Потом разговор их
продолжался так тихо, что я ничего не мог расслышать. "А где же
слепой?" - сказал наконец Янко, возвыся голос. "Я его
послала", - был ответ. Через несколько минут явился и слепой, таща на
спине мешок, который положили в лодку.
- Послушай, слепой! - сказал Янко, - ты береги то место... знаешь? там богатые
товары... скажи (имени я не расслышал), что я ему больше не слуга; дела пошли
худо, он меня больше не увидит; теперь опасно; поеду искать работы в
другом месте, а ему уж такого удальца не найти. Да скажи, кабы он получше
платил за труды, так и Янко бы его не покинул; а мне везде дорога, где только
ветер дует и море шумит! - После некоторого молчания Янко продолжал: -
Она поедет со мною; ей нельзя здесь оставаться; а старухе скажи, что,
дескать. пора умирать, зажилась, надо знать и честь. Нас же больше не
увидит.
- А я? - сказал слепой жалобным голосом.
- На что мне тебя? - был ответ.
Между тем моя ундина вскочила в лодку и махнула товарищу рукою; он что-то
положил слепому в руку, примолвив: "На, купи себе пряников". -
"Только?" - сказал слепой. - "Ну, вот тебе еще", -
и упавшая монета зазвенела, ударясь о камень. Слепой ее не поднял. Янко сел в
лодку, ветер дул от берега, они подняли маленький парус и быстро понеслись.
Долго при свете месяца мелькал парус между темных волн; слепой мальчик точно
плакал, долго, долго... Мне стало грустно. И зачем было судьбе кинуть меня в
мирный круг честных контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий
источник, я встревожил их спокойствие и, как камень, едва сам не пошел ко дну!
Я возвратился домой. В сенях трещала догоревшая свеча в деревянной
тарелке, и казак мой, вопреки приказанию, спал крепким сном, держа ружье
обеими руками. Я его оставил в покое, взял свечу и пошел в хату. Увы! моя
шкатулка, шашка с серебряной оправой, дагестанский кинжал - подарок приятеля -
все исчезло. Тут-то я догадался, какие вещи тащил проклятый слепой.
Разбудив казака довольно невежливым толчком, я побранил его, посердился, а
делать было нечего! И не смешно ли было бы жаловаться начальству, что слепой
мальчик меня обокрал, а восьмнадцатилетняя девушка чуть-чуть не утопила?
Слава Богу, поутру явилась возможность ехать, и я оставил Тамань. Что сталось
с старухой и с бедным слепым - не знаю. Да и какое дело мне до радостей и
бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да еще с подорожной по
казенной надобности!..
Конец первой части.
|