 Увеличить |
Зов Ктулху[1]
(Найдено среди бумаг покойного Френсиса Терстона, жителя Бостона)
(перевод Л. Кузнецова)
Со всей
очевидностью можно полагать, что от столь могущественных сил или существ мог
остаться некий живой реликт – представитель весьма отдаленной эпохи, когда
сознание, быть может, проявлялось в формах, исчезнувших задолго до того, как
Землю затопил людской прилив, – в формах, мимолетную память о которых
сумели сохранить разве лишь поэзия да легенды, именующие их богами, чудовищами
и мифическими существами всех родов и видов…
Элджернон
Блэквуд
I
Ужас, воплощенный в глине
Мне
думается, что высшее милосердие, явленное нашему миру, заключается в неспособности
человеческого разума понять свою собственную природу и сущность. Мы живем на мирном
островке счастливого неведения посреди черных вод бесконечности, и самой
судьбой нам заказано покидать его и пускаться в дальние плавания. Науки наши,
каждая из которых устремляется по собственному пути, пока что, к счастью,
принесли нам не так уж много вреда, но неизбежен час, когда разрозненные
крупицы знания, сойдясь воедино, откроют перед нами зловещие перспективы
реальности и покажут наше полное ужаса место в ней; и это откровение либо лишит
нас рассудка, либо вынудит нас бежать от мертвящего просветления в покой и безмятежность
новых темных веков.
Теософы
догадывались о грозном величии космического цикла, в котором наш мир и сам род
человеческий являются всего лишь быстротечными эпизодами. Они указали на
возможность сохранения до наших времен отдельных реликтов минувшего, но при
этом пользовались весьма туманными определениями, какие, не будь они прикрыты
елеем утешительного оптимизма, наверняка заставили бы заледенеть нашу кровь и
саму душу. Но отнюдь не из их писаний дошел до меня отблеск давно минувших и
недоступных нашему сознанию времен – до сей поры меня пронизывает холод, когда
я о нем думаю, и я едва не схожу с ума, когда вижу его во снах. Отблеск этот,
подобно всем внезапным явлениям истины, вспыхнул в моем сознании вследствие
нечаянно возникшей связи между разрозненными фактами. В моем случае это были
две вещи – статья из старой газеты и рукопись покойного профессора, моего деда.
Молю Бога, чтобы никому на свете не вздумалось восполнить зияющие в моем
рассказе пробелы, а уж я сам, пока жив, нипочем не возьмусь за это дело. Думаю,
что и покойный профессор намеревался вечно хранить молчание о том, что ему
довелось узнать, и непременно уничтожил бы свои записки, не постигни его внезапная
смерть.
Мое
знакомство с ужасающими фактами этой истории началось зимой с 1926-го на 1927
год, когда скоропостижно скончался мой двоюродный дед Джордж-Гэммел Энджелл,
профессор Браунского университета в Провиденсе, штат Род-Айленд, слывший
великим знатоком семитских языков. Кроме того, он получил широкую известность
как специалист по древним надписям и в качестве такового часто приглашался для
консультаций директорами самых прославленных музеев мира, так что его
внезапный, пусть и в возрасте девяноста двух лет, уход из жизни, думается мне,
не остался незамеченным в научных кругах. Интерес к его кончине подогревался
также сопутствующими ей странными обстоятельствами и отсутствием очевидных
причин. Смерть настигла профессора вскоре после того, как он прибыл в родной
город на ньюпортском пароходе. Очевидцы утверждали, что он упал замертво,
случайно столкнувшись с никому не известным негром, по виду матросом,
выскочившим из дверей подозрительного притона, каких немало встречается на
обрывистом морском берегу, по которому проходит кратчайший путь от портового
района к дому покойного на Уильямс-стрит. Врачи не сумели обнаружить в его
организме никаких признаков серьезных заболеваний и после долгих дискуссий
пришли к выводу, что причиной смерти стала внезапная остановка сердца,
вызванная, по их мнению, не в меру резвым для такого пожилого человека подъемом
по крутому склону горы. В то время у меня не было причин оспаривать это
заключение, но последующие обстоятельства заставили меня изменить свое мнение.
Мой дед
умер бездетным вдовцом, и от меня, его единственного наследника и душеприказчика,
справедливо ожидали наведения порядка в оставленных им бумагах, а также
основательного их изучения. Выполняя свой долг, я перевез дедовский архив –
целую гору папок и ящиков с документами – в свою бостонскую квартиру. Многие
разобранные мною материалы будут вскоре опубликованы Американским
археологическим обществом, но содержимое одного из ящиков показалось мне
слишком странным, и, следуя какому-то инстинктивному чувству, я решил, что его
надлежит держать подальше от посторонних глаз. Изначально ящик был заперт, и я
не мог к нему подступиться до тех пор, пока мне не случилось наткнуться на
кольцо с ключами, которое профессор всегда носил при себе в кармане сюртука.
Только тогда мне удалось отпереть ящик – но, как оказалось, лишь для того, чтобы
оказаться лицом к лицу с куда более головоломной проблемой. Что могли означать
содержащиеся в нем предметы – странного вида глиняный барельеф, разрозненные
рукописи, беглые заметки и кипа газетных вырезок? Не стал ли мой дед жертвой
какой-нибудь дешевой мистификации? Чтобы пролить свет на эти вопросы, я твердо
решил разыскать эксцентричного скульптора, осмелившегося, как мне тогда подумалось,
бесцеремонно нарушить душевное равновесие почтенного человека.
Барельеф
представлял собой неправильный прямоугольник толщиной менее дюйма и размером
пять на шесть дюймов. По всей очевидности, он был изготовлен совсем недавно.
Однако по своему духу и стилю он был далек от современности, ибо, какими бы
многообразными и необузданными ни были прихоти нынешнего кубизма и футуризма,
они чаще всего не достигают той неизъяснимой глубины и непосредственности,
какие таятся в творениях первобытных мастеров. Здесь же, как мне показалось,
проглядывало нечто весьма родственное последним, хотя моя память – при моем уже
достаточно близком знакомстве с обширными коллекциями и трудами деда –
потерпела полную неудачу в попытках приискать хоть какие-нибудь аналогии к
этому предмету или уловить хотя бы намек на что-либо подобное в других
культурах.
Нижняя
часть плиты изобиловала знаками иероглифического характера, а над ними была
помещена фигура, в которой угадывалось стремление художника изобразить нечто
вполне конкретное – стремление, которому, увы, не способствовала
импрессионистская манера исполнения. То было некое чудовище или, скорее, его
обобщенный образ, который могло породить лишь воспаленное воображение безумца.
Если я скажу, что при взгляде на барельеф моя в достаточной степени изощренная
фантазия нарисовала комбинацию из осьминога, дракона и уродливого подобия
человека, то мне удастся приблизительно передать характер этого странного
произведения. Неуклюжее чешуйчатое тело с рудиментарными крыльями венчала
мясистая, снабженная щупальцами голова; однако по своему шокирующему
впечатлению все эти детали не шли ни в какое сравнение с цельным обликом
фантастического существа. За фигурой скульптором было намечено подобие заднего
плана, являвшего собою смутный намек на некое циклопическое строение.
Помимо
вороха газетных вырезок к странному барельефу прилагалась стопка бумаг, по всей
видимости, совсем недавно исписанных рукой профессора Энджелла – причем
исписанных в спешке, судя по стилистическим погрешностям, для него
нехарактерным. Самым существенным из этих документов мне показалась рукопись с
заглавием «Культ Ктулху», второе слово которого было тщательно выписано
печатными буквами с явной целью избежать ошибки в воспроизведении столь
труднопроизносимого буквосочетания. Рукопись состояла из двух частей. Первую
часть предваряло заглавие «1925 год: Сновидческий опыт Г. Э. Уилкокса, проживающего
в доме № 7 по Томас-стрит, Провиденс, штат Род-Айленд», вторую – «1908
год: Факты, изложенные инспектором полиции Джоном Р. Леграссом (№ 121,
Бьенвилль-стрит, Новый Орлеан, штат Луизиана) на собрании Американского
археологического общества. Замечания по этому поводу и сообщение профессора
Уэбба». Остальные бумаги в основном представляли собой разрозненные краткие
заметки; в одних описывались странные сны различных лиц, в других содержались
выписки из теософских журналов и книг (в первую очередь из «Атлантиды и исчезнувшей
Лемурии» У. Скотт-Эллиота[2]),
в третьих – сведения о переживших века тайных обществах и запретных культах со
ссылками на соответствующие места в известных мифологических и антропологических
источниках наподобие «Золотой ветви» Фрэзера[3]
и «Культа ведьм в Западной Европе» мисс Мюррей.[4]
Что же касается газетных вырезок, то все они были посвящены необыкновенным случаям
душевных заболеваний и вспышкам группового помешательства, имевшим место весной
1925 года.
Первая
часть основной рукописи излагала весьма необычную историю. 1 марта 1925 года к
профессору Энджеллу явился худощавый смуглый молодой человек явно
невротического и склонного к экзальтации типа. В руках у него был диковинный
барельеф, вылепленный из совсем еще свежей, сырой на ощупь глины. В поданной им
визитной карточке значилось имя Генри Энтони Уилкокса, младшего отпрыска одной
весьма добропорядочной семьи. Мой двоюродный дед уже имел о нем некоторое
представление: в последнее время этот юноша обучался ваянию в род-айлендском
художественном училище и жил отдельно от родных, по соседству с училищем, в
особняке Флер-де-Лис, превращенном в общежитие художников. Уилкокс развился
рано и, по общему признанию, демонстрировал зачатки одаренности, даже
гениальности, но был крайне эксцентричным подростком: с раннего детства он
проявлял особый интерес ко всяким необычным историям, видел странные сны и
любил пересказывать их кому ни попадя. Сам он считал себя «психически
сверхчувствительным» индивидуумом, но солидная публика старинного купеческого
города между собой именовала его не иначе как «малый с вывихами». Неохотно
общаясь с людьми своего круга, он постепенно выпал из поля зрения местного
общества и был известен лишь немногим людям искусства и эстетам, проживавшим по
большей части в других городах. Члены «Клуба любителей искусств» Провиденса,
заботясь о сохранении своей консервативной репутации, объявили молодого
художника совершенно безнадежным.
В
рукописи говорилось, что, не успев перемолвиться с хозяином дома и парой слов,
молодой скульптор вдруг, без всякого предисловия, спросил, не сможет ли
профессор, обладающий столь глубокими познаниями в археологии, разобраться в
иероглифах, начертанных на принесенном им барельефе. Изъяснялся он в
высокопарной романтической манере, которая поначалу показалась моему деду не
чем иным, как притворством и попыткой изобразить мнимое почтение, а потому он
отвечал на вопрос гостя довольно резко – тем более что очевидная свежеиспеченность
предъявленной ему штуковины свидетельствовала о ее отношении к чему угодно, но
только не к археологии. Последовавшее за этим возражение юного Уилкокса,
поразившее моего деда и записанное им слово в слово, весьма точно характеризует
как странную, фантастическую поэтику, пронизывающую всю его речь, так и всю его
личность в целом. «Ну конечно, – подтвердил он с готовностью, – это
совсем новая вещь. Я сам сделал ее прошлой ночью во сне, явившем мне странные
города и картины прошедших эпох, о которых ничего не ведали ни мечтательный
Тир, ни созерцательный Сфинкс, ни опоясанный садами Вавилон…»
Так
приступил он к своему лихорадочному, сбивчивому рассказу, неожиданным образом
пробудившему живой отклик в дремлющей памяти профессора, который слушал
собеседника с возрастающим интересом. Прошлой ночью произошло небольшое, но
самое значительное из всех пережитых Новой Англией за последние годы событий –
землетрясение, которое, по-видимому, в значительной мере подстегнуло
воображение Уилкокса. Итак, отправившись в постель, он заснул и увидел
совершенно невероятный сон, в котором ему предстали циклопические города,
сложенные из каменных плит и устремленных к небу монолитов. Угрюмые, опутанные
мокрой зеленой тиной сооружения источали некую потаенную угрозу. Стены зданий и
многочисленные колонны пестрели иероглифами, а снизу, из какой-то непостижимой
глуби, исходил голос – скорее даже не голос, а смутное, едва уловимое внушение,
которое даже самая изощренная человеческая фантазия вряд ли смогла бы передать
в звуковой форме. Во всяком случае, когда Уилкокс попытался сделать это, у него
получилось нечто почти непроизносимое: «Ктулху фхтагн».
Это
звукосочетание не на шутку взволновало и встревожило профессора Энджелла. Со
всей дотошностью ученого он принялся выпытывать у скульптора мельчайшие детали
его сновидения и почти с неистовым напряжением рассматривал барельеф, за
работой над которым застало одетого в одну ночную рубашку, дрожащего от холода
и ничего не понимающего Уилкокса внезапное пробуждение от сна. Позже скульптор
рассказывал мне, что в тот момент мой дед проклял свой преклонный возраст и самого
себя в придачу за медлительность и неспособность сразу распознать как
иероглифы, так и само изображение. Некоторые из вопросов деда показались его
гостю не имеющими никакого отношения к делу – в первую очередь это касалось попыток
старика выведать у Уилкокса, не связан ли тот с какими-либо тайными культами и
обществами. Он никак не мог взять в толк, к чему это профессор чуть ли не через
каждое слово обещает молчать как рыба, если его удостоят приема в члены якобы
известного его посетителю не то мистического, не то языческого религиозного
общества. Когда же профессор Энджелл окончательно уверовал в то, что скульптор
и в самом деле не имеет никакого отношения ни к одному из существующих на свете
культов и тайных обрядов, он под честное слово обязал своего визитера
рассказывать ему все свои последующие сны. Тот сдержал обещание, и с момента
первой встречи юноши с моим дедом рукопись стала ежедневно пополняться
записями, передающими наиболее поразительные фрагменты ночных видений
скульптора, в каждом из которых непременно присутствовал гнетущий душу образ
темных, сочащихся водой циклопических монолитов и звучащий откуда-то из-под
земли невнятный голос – или, вернее, вещающее прямо в мозг чье-то зловещее
сознание. Два наиболее часто повторяющихся созвучия можно было передать как
«Ктулху» и «Р'льех».
23
марта, гласит рукопись, Уилкокс не пришел, как обычно, к профессору. Последний
осведомился по месту жительства молодого человека и узнал, что тот неожиданно
впал в странное лихорадочное состояние и был перевезен в родительский дом на
Уотермен-стрит. Ничто не предвещало болезни, однако ночью он вдруг разразился
диким воплем, поднявшим на ноги всех художников, проживавших в том же доме.
Состояние больного внушало серьезные опасения: периоды глубокого обморока чередовались
у него с приступами горячечного бреда. Мой дед тут же позвонил родителям юноши
и с того момента внимательно следил за ходом болезни, регулярно навещая также
доктора Тоби с Тайер-стрит, попечению которого был поручен скульптор.
Возбужденный лихорадкой мозг юноши осаждали настолько странные образы, что даже
видавшего виды доктора пробирала невольная дрожь, когда он начинал
пересказывать их моему деду. Теперь помимо прежних образов в бреду постоянно
встречались фантастические упоминания о встречах с неким гигантским, «во много
миль ростом», существом, которое передвигалось тяжкой поступью. Ни разу юноше
не удалось описать его сколько-нибудь отчетливо, но и те отдельные сдавленные
восклицания, которые довелось услышать доктору Тоби, убедили профессора, что
этот образ, по-видимому, идентичен тому жуткому монстру, которого скульптор
пытался отобразить в своем барельефе. Упоминание этого существа, добавил
доктор, неизменно служило прелюдией к переходу больного из бреда в
бессознательное состояние. Как ни странно, температура тела юноши была не
намного выше нормальной, но тем не менее совокупность симптомов заставляла
предположить скорее какую-то разновидность лихорадки, нежели умственное расстройство.
2
апреля, около трех часов пополудни, лихорадка Уилкокса прекратилась столь же
внезапно, сколь и началась. Он сел в постели, выразив безмерное удивление тем
обстоятельством, что ни с того ни с сего вдруг оказался в родительском доме, и
обнаружив полный провал в памяти относительно всего, что происходило с ним начиная
с ночи 22 марта. Врач нашел пациента вполне здоровым, и через три дня тот
вернулся в свое жилище во Флер-де-Лис. Однако с того времени он больше ничем не
мог помочь профессору Энджеллу. Вместе с болезнью его покинули и все странные
видения; еще с неделю он послушно пересказывал моему деду свои сны, но они
имели столь банальное, плоское и не относящееся к делу содержание, что очень
скоро профессор перестал переводить на них свое время и бумагу.
На этом
первая часть рукописи заканчивалась, но встречающиеся в ней ссылки на некоторые
другие разрозненные материалы предоставили мне обильную почву для размышлений –
настолько обильную, что только закоренелый скептицизм, являвшийся в то время
основой моей жизненной философии, мог объяснить мое по-прежнему упрямое
недоверие к рассказам художника. Вызывали сомнение и записи деда,
воспроизводящие сны, которые посещали других людей в тот же самый период, когда
юный Уилкокс пересказывал профессору свои бредовые ночные видения. Похоже, в то
время мой дед основал нечто вроде своеобразной статистической службы,
проводившей опросы среди тех его друзей и знакомых, к кому он считал уместным обратиться.
Таких набралось немало, и от каждого из них дед затребовал описания и точные
даты всех наиболее примечательных снов, виденных в последнее время. Отклики на
его запросы оказались столь пестрыми, а их количество было столь велико, что
мне показалось удивительным, как мог пожилой человек, да еще не имеющий при
себе секретаря, управиться с таким обилием материала. Оригиналы писем не
сохранились, но дедовы комментарии к ним давали ясное представление о
содержании снов. Опрос представителей деловых кругов и прочей публики из среднего
класса местного общества, этой пресловутой новоанглийской «соли земли», в целом
дал отрицательный результат, хотя в отдельных случаях и были зафиксированы
тревожные, равно как и бессвязные ночные впечатления. При этом они неизменно
относились ко времени между 23 марта и 2 апреля – датам, ограничивающим период
бредового состояния Уилкокса. Ненамного более чувствительными оказались и люди
научного склада. Впрочем, в четырех случаях описаний снов угадываются очертания
странных ландшафтов, а в одном проступает страх перед чем-то неестественным и
ненормальным.
Самые
интересные ответы поступили от художников и поэтов, и я могу себе представить,
какому паническому ужасу дали бы волю эти люди, имей они возможность сойтись и
сравнить свои впечатления. Как бы там ни было, но, не имея на руках оригиналов
ответных писем, я сильно подозревал профессора в том, что он задавал своим
адресатам наводящие вопросы, а потом еще и редактировал всю корреспонденцию с
вольным или невольным желанием найти в ней то, что ему хотелось. Вот почему мне
по-прежнему казалось, что Уилкокс, каким-то образом осведомленный об имевшихся
на руках у профессора странных фактах, постоянно и вполне намеренно вводил
последнего в заблуждение. Что же до ответов, полученных от людей искусства, то
они представляли собой поистине захватывающее повествование. С 28 февраля по 2
апреля многие из опрошенных видели во сне чрезвычайно причудливые вещи, причем
интенсивность этих сновидений многократно возрастала в период времени,
соответствующий бредовому состоянию скульптора. Свыше четверти всех писем было
посвящено описанию ландшафтов и полузвуков-полувнушений, немногим отличающихся
от тех, что являлись в бреду Уилкоксу; некоторые респонденты сообщали о чувстве
неизбывного ужаса, испытанном ими при виде приближавшегося гигантского
существа. Но один случай, подчеркнуто выделяемый в заметках, был особенно ужасен.
Речь идет об одном широко известном архитекторе, в свое время страстно
увлекавшемся теософией и оккультизмом. Именно в тот день, когда с Уилкоксом
случился припадок, он внезапно впал в буйное помешательство и скончался через
несколько месяцев, исполненных невыразимых страданий и непрестанных криков, в
которых можно было расслышать мольбу спасти его от некоего выходца из ада. Если
бы мой дед, описывая все эти случаи, проставлял над ними вместо ничего не
говорящих порядковых номеров имена респондентов, я бы мог провести собственное
расследование и убедиться в подлинности собранных им фактов. Но делать было нечего
– мне удалось выявить лишь минимальное число опрошенных. Все они, однако, в
общем и целом подтвердили правдивость записей. Я часто задавался вопросом: все
ли адресаты профессора были столь же озадачены его странным письмом, как те, с
кем мне удалось пообщаться? Как бы то ни было, я надеюсь, что мои нынешние
рассуждения никогда не достигнут их ушей.
Как я
уже говорил, приложенные к барельефу газетные вырезки сообщали о многочисленных
случаях паники, умопомешательств и эксцентричного поведения людей все в тот же
указанный выше период времени. Очевидно, профессор Энджелл воспользовался
услугами какого-то пресс-бюро, ибо число вырезок было невероятно, а источники
их разбросаны по всему свету. Сообщалось, например, о самоубийстве, которое
совершил некий лондонец – посреди ночи он вдруг соскочил с постели и с
ужасающим криком выбросился в окно. Цитировалось сбивчивое, маловразумительное
письмо, отправленное редактору одной из южноафриканских газет каким-то
фанатиком, который, проанализировав свои сны, пророчил человечеству ужасное будущее.
Из Калифорнии извещали о раздаче членам одной из теософских колоний белых одежд
для некоего «славного свершения», которое, впрочем, так и не состоялось;
заметка из Индии сдержанно повествовала о серьезных волнениях туземцев,
начавшихся в конце марта. Умножились оргии вуду[5]
на Гаити, а из отдаленных африканских факторий доносились вести о зловещем
ропоте среди чернокожих. Американская администрация на Филиппинах отметила в
этот же период брожение среди некоторых племен. В ночь с 22 на 23 марта
нью-йоркские полицейские были окружены толпами истерически вопящих левантинцев.
Весь запад Ирландии полнился дикими слухами, а художник-фантаст Ардуа-Бонно
выставил на весеннем парижском салоне 1926 года богомерзкое полотно «Ландшафт
сновидений». Приступы буйства в психиатрических больницах были настолько
многочисленными, что, пожалуй, только чудо не позволило медицинской братии заметить
это странное совпадение и сделать соответствующие выводы. Тогда мне все это
представилось лишь кипой занятных вырезок, но сегодня я едва ли смогу оправдать
бесстрастный рационализм, побудивший меня равнодушно отложить в сторону
пожелтевшие газетные листки. Правда, в то время во мне еще жило убеждение, что
юный Уилкокс всего лишь ловко манипулировал некоей информацией, полученной им
до встречи с профессором Энджеллом.
|
