|
|
О любви написано так много, что, пожалуй, ничего нового не
скажешь. Но так как про нее пишут обычно гадости оттенка собачьего, и это
считается особенно важным и занимательным, то остается область менее
исследованная, а именно любовная простота и беззаветность, когда самого себя
человек берет за скобку и больше не видит, а весь мир, и вся радость, и вся
красота, и все благородство воплощается в другом человеке, который стоит перед
ним денно и нощно, в необыкновенном сиянии, лучезарный без пятнышка, милый до
сладости и душевного таянья, всех на свете лучше и единственно необходимый и во
всех поступках оправданный и святой, так что хочется зажечь перед ним лампадку
и бить земные поклоны. Эта влюбленность и это обожествление выше той любви,
когда "она" будто бы потеряла сознание, а "он", надрываясь
от тяжести, тащит ее через две комнаты в третью, после чего им на некоторое
время становится скучно и нечего делать; и уж второй раз он ее не потащит,
только для первого раза старался, и идет она просто своими ногами, а он за ней,
неспешно докуривая папиросу,- так что и любовь сразу идет на ущерб. Такая
любовь обычно изображается в романах, иногда занятно, с разными еще
подробностями, и чем их больше, тем и роман считается лучше. Кончается же тем,
что ее тащит уже другой, а первый хоть для виду и обижается, но на самом деле
думает: "Слава тебе, Господи, а я пойду любить в другом месте или просто
отдохну".
Нет, совсем не так полюбил и любил мой герой, может быть,
потому, что был человеком на возрасте, сорок с лишним или все пятьдесят,
основательным, устроенным, отнюдь не лысым, с небольшой бородой, высшим
образованием, отличным аппетитом, независимым положением, серыми глазами и
неистраченным сердцем. Рост несколько ниже среднего, походка устойчивая, пальцы
короткие с припухлостями, лицо, совесть и белье чистые, пиджак темно-серый, в
едва намеченную клетку синеватых нитей, в одном кармане бумажник, в другом
документы, носовой платок с меткой гладью, зубы ровные, крайних коренных нет,
но выпали не сами, а извлечены зубным врачом, очень хорошим, принимающим только
по записи, телефон Дантон тридцать два зеро семь; да еще находишься к нему, так
как, поковыряв минут десять, просит прийти через два дня и записывает в большой
книге, делая на личной карточке, на изображенной в ней челюсти, пометку - где и
что сегодня ковырял. Перед тем как жениться, описываемый мною герой привел зубы
в полный порядок, обновил гардероб, добавив теплый костюм домашний, лаковые
башмаки, две пижамы, двенадцать отложных воротничков с длинными кончиками,
галстуков четыре длинных и один для смокинга, голубых кальсон шесть, шелковых
рубашек три, мохна-тых полотенец столько-то, носки со стрелкой и без стрелки и
все прочее, в чем был недостаток. И три новые шляпы: котелок, мягкая и кепка
для поездок,- и так он уехал из мира холостого в мир семейного счастья и
разделенной любви.
Перечень предметов сделан нами умышленно, как бы в легкую
насмешку над вот каким буржуем: все у него в порядке и все предусмотрено. Это
чтобы отметить, каким человек был раньше, до встречи и совместной жизни с
женщиной, которую он полюбил так, как редко кому может присниться. В этом и
весь рассказ, в силе любви, событий же никаких и не будет Такая любовь сама по
себе событие, к которому прибавлять нечего.
Она, его жена, ничем особенным, говоря по совести, не
выделялась из среды живых существ. Была молода, что, конечно, очень хорошо,
наилучшее качество женщины. Красива - не знаю, но ничего себе. В ней была та
физическая приятность женщины, когда сразу видно: если ее нечаянно заденешь, то
не ушибешься и не уколешься, а даже хорошо; так ласков бывает к шарам борт
хорошего биллиарда; так скачут плоские камушки по гладкой воде; так цирковой
гимнаст падает в предохраняющую сетку. Приятно было в ней и то, что, совсем не
будучи дурой, она была чувствительно-глупенькой, и носик ее был приподнят и
притуплен, видимо - теплый, как у проснувшейся собачки, перед тем спавшей
калачиком, мордочкой в собственную печурку; и тогда у собачки это уже не
признак нездоровья, а, наоборот, совершенного благополучия: вертит хвостиком и
томно улыбается. И руки у нее были не из тех маленьких и худосочных, как у
кен-гуру, какими восхищаются поэты и прочие безвкусные люди, а руки настоящие,
по большому росту, в меру сильные, способные к обмену пожатий, и все-таки
женские. Вообще, без лишних духовных очарований, она была настоящей женщиной, с
белыми ровными зубами, крутыми подъемами и безопасными спусками, летом похожей
на яблоню, весной на березу, осенью на клен, зимой на елку, во всякое время
года - на сезонный овощ; опускается этакий крепкий кочанок цветной капусты в
воду, варится сколько надо, и потом с маслом и мелко поджаренны-ми сухарями,
предварительно пропустив одну-две с легкой и не слишком соленой закуской. Иных
же, более возвышенных, впечатлений она не производила.
И вот, когда он ее встретил и потом на ней женился,-
внезапно произошел в рядовом, земном и пожившем человеке изумительный
переворот, который может создать только большая и настоящая любовь.
Человек совершенно преобразился, как бы приподнялся на
цыпочки. Стала легкой его походка, волосы приобрели блеск, брови загнулись
дугами повыше и застыли в радостном удивлении. И хотя он был ниже ее ростом, но
стал казаться как бы футляром, в который на обитое бархатом ложе укладывается,
все впадины точно заполняя, серебряная золоченая ложка с монограммой, семейная
драгоценность. Или как если бы отличный и солидный кожаный с тиснением переплет
обнял и не выпускает из объятий новоизданную занимательную книгу с золотым
обрезом - приятно развернуть, причем листы в обрезе еще слипаются, и опять
ревниво захлопнуть, то подержать перед собой на столе, то поставить на полку и
любоваться хорошо оттиснутыми буквами на корешке и выпуклостями, прикрывающими
сшивку, ощущая эту книгу собственной и любимой. Или погрузить зубы в свежее и
сочное яблоко и держать, не сразу откусывая и наслаждаясь ароматным холодком и
предвкушая легкий хруст белоснежного откола, внутри же ни единой червоточины, а
только в блестящих чешуйчатых кроватках молочные зернышки, которые можно, тоже
раскусив, проглотить с великим удовольствием, и так съедать по яблочку каждое
утро и каждый вечер, никогда не пресыщаясь, но чувствуя нарастающее здоровье и
постоянную свежесть во рту. Но, конечно, никаким уподоблением не передашь
человеческого полного счастья от необычайной удачи жизненного шага, столь
важного и ответственного.
Что такое любовь? Любовь - это когда любимый чихает в
соседней комнате, и вся кварти-ра, весь дом, вся страна и весь мир наполняются
музыкой, из-за облаков выходит солнце, птицы голосят неугомонно, журчат
ручейки, все кругом заляпано необыкновенными цветами, рот от улыбки
растягивается до висков и хочется повизгивать от накатившего волною счастья.
Любовь - это шутливо прокатившийся мимо блестящий шарик, за которым нужно
гнаться, забыв и о возрасте, и о солидности, и о брюшке, и о мозоли, детски хихикая,
спотыкаясь, прыгая через клумбу, через куст, через речку и Эйфелеву башню,
умоляя шарик немножко обождать, чтобы наконец, догнав его, броситься на него
всем телом, а он выскользнул, щелкнул по носу и уже катится дальше, вертясь и
сверкая, дразня и заманивая к черту на кулички, в страну неугасимых желаний.
Любовь - это свежеоструганная палочка, стопа чистой бумаги, свистулька из
вишневой ветки, сотовый мед, венецианская стекляшка, выдутая на острове Бурано,
свет через прорезанное в ставне сердечко, вскрывшийся в апреле лед на рыбной
реке, корректура первой книги, шкурка черно-бурой лисицы, отчаянный
"морской житель" на былом московском вербном рынке, в потолок
хлопнувшая пробка, звон бубенчика или детский барабан. И еще любовь - это волны
дыхания, сжатые плечи, мурашки по коже, прилив-отлив, низким облаком отраженный
колокольный звон. И наконец любовь - это ты и я или даже только ты, всех прочих
- долой,- и опускается железный занавес шелковым покровом.
Именно так он и полюбил, с головы до ног омытый,
выскобленный, обновленный мочалкой влюбленности, скребком любви, зубилом и
напильником необычайных открытий. Мир, в котором раньше было только несколько
знакомых улочек с рестораном, мясной, зеленной лавочкой, со службой, театром и
газетным киоском, а люди ходили надоело знакомые, достоинством на три с
плюсом,- вдруг этот мир осветился и наполнился висячими садами и приветливыми
рожами, поющими осанну той, которая в центре и от которой многоцветным бисером
во все стороны идет неистовое сияние. Она идет, покачиваясь, с венчиком на
голове,- и ряды старых и новых домов расступаются, почтительно склоняя крыши и
давая ей широкую дорогу. Она взглянула - и тучи светлых елочных ангелочков
облепляют глаза, шеберстят в волосах крылышками, шабаршат в карманах, как заобойные
тараканы, шебалшат в уши свои разные ангельские благоглупости, розовыми
культяпками хлюпают по губам, весело тюрюкая и тюлюлюкая певучие радости. Она
заговорила - и сто пчел в куполе цветущей липы переклика-ются с арфой, по
струнам которой скачут кузнечики, кобылки, коньки и прузики, пел бы и соловей,
да он днем молчит. Может быть, и нет в ее словах никакого такого и этакого
смысла, ни Сократа, ни Платона, ни даже Владимира Соловьева, а просто о том,
куда мы пойдем в воскресе-нье, и еще что-нибудь съестное, но звук милый из
милых губ со знакомыми уголками, вместе грешили и не каемся, и уж ты говори не
говори, дело не в том, и не это самое главное, под бровями глаза, в глазах
дневная заслоночка, а что за ней, то никого не касается, а слова только для обычая,
как для обычая застегивается ненужная пуговка и ходим мы на задних ногах. Кто
понимает - его счастье, а беспонятному этого, конечно, не втолкуешь.
И даже если он ошибался,- такую ошибку можно любому
пожелать. Я забыл прибавить, что любовь, это - когда человек рисует с натуры, и
рисует он телеграфный столб, на столбе галка, а на бумаге райская птица в
Семирамидином саду кушает миндаль. И надоел райской птице художник даже до
чрезвычайности, и миндалем она объелась, и хочется ей чего-нибудь менее торжественного
и поновее, и ищет ее куриный мозг положительных знаний. Ему же, пишущему всякое
слово с прописной буквы, даже эти ее коварные поиски кажутся откровением и
сладкой пастилой: будь счастлив твой каждый шаг, и каждая твоя улыбка, даже в
сторону, будь благословенна! Потому что любовь это крепкая вера, священное
писание, незыблемый и нетленный гранит, уровень и отвес, в гимназические годы
осиянно воспринятая тригонометрия, в которой ошибки не бывает.
И так человек из серенькой нашей жизни выгадал и выкроил два
ярких и полновесных года, в каждом году сто лет. Большим шестигранным
карандашом зачеркнул в бухгалтерии своей молодости скучные цифришки случайных и
банальных увлечений, попытки карабканья на скользкий столб с призовым подарком
наверху, и проигрышные дни забот о житейском благополучии, и кожаное кресло
солидного одиночества, и вообще все, что предшествовало его неожиданному
последнему шагу, сдаче в сладкий плен удвоенного бытия. И, нужно сказать, он
действительно выиграл, и не на мелок, а в звонкой монете, которую не копил, а
тратил щедрой и счастливой рукой. Будь благословенна доверчивая любовь, солнцем
опаляющая зренье, тканой парчой закрывающая нищенские лохмотья, утюгом
разглаживающая морщины, в говор струн превращающая шипенье змеи!
Осанна!
Когда же он узнал,- горе тебе, усмешка друзей и проклятый
теткин язык! - почему и куда, озабоченно захватив сумочку и меж двух бровей,
бровей столь любимых, пристроив складочку хлопотливого неудовольствия, уходит
дважды в неделю в половине пятого,- когда он узнал это внезапно, решительно и
точно,- ухнуло дальнобойное орудие, с горы скатился обломок скалы, лопнула
оболочка распухшего, от любви глянцевитого сердца, и он умер, не успев сложить
руки крестиком и пристроить на лбу обычаем установленный венчик И он лежал,
крестом прилипнув к земле, пока прилетевший из неподалеку ангел, пощупав пульс,
не записал его номерок, прибавив на полях расчетной книжки:
"Вот что такое любовь!"
|
