V
Довольный,
что ему так удалась роль миротворца, Коврин пошел в парк. Сидя на скамье и
размышляя, он слышал стук экипажей и женский смех – это приехали гости. Когда
вечерние тени стали ложиться в саду, неясно послышались звуки скрипки, поющие
голоса, и это напомнило ему про черного монаха. Где-то, в какой стране или на
какой планете носится теперь эта оптическая несообразность?
Едва он
вспомнил легенду и нарисовал в своем воображении то темное привидение, которое
видел на ржаном поле, как из-за сосны, как раз напротив, вышел неслышно, без
малейшего шороха, человек среднего роста с непокрытою седою головой, весь в
темном и босой, похожий на нищего, и на его бледном, точно мертвом лице резко
выделялись черные брови. Приветливо кивая головой, этот нищий или странник
бесшумно подошел к скамье и сел, и Коврин узнал в нем черного монаха. Минуту
оба смотрели друг на друга – Коврин с изумлением, а монах ласково и, как и
тогда, немножко лукаво, с выражением себе на уме.
– Но
ведь ты мираж, – проговорил Коврин. – Зачем же ты здесь и сидишь на
одном месте? Это не вяжется с легендой.
– Это
всё равно, – ответил монах не сразу, тихим голосом, обращаясь к нему
лицом. – Легенда, мираж и я – всё это продукт твоего возбужденного
воображения. Я – призрак.
– Значит,
ты не существуешь? – спросил Коврин.
– Думай,
как хочешь, – сказал монах и слабо улыбнулся. – Я существую в твоем
воображении, а воображение твое есть часть природы, значит, я существую и в
природе.
– У
тебя очень старое, умное и в высшей степени выразительное лицо, точно ты в
самом деле прожил больше тысячи лет, – сказал Коврин. – Я не знал,
что мое воображение способно создавать такие феномены. Но что ты смотришь на
меня с таким восторгом? Я тебе нравлюсь?
– Да.
Ты один из тех немногих, которые по справедливости называются избранниками божиими.
Ты служишь вечной правде. Твои мысли, намерения, твоя удивительная наука и вся
твоя жизнь носят на себе божественную, небесную печать, так как посвящены они
разумному и прекрасному, то есть тому, что вечно.
– Ты
сказал: вечной правде… Но разве людям доступна и нужна вечная правда, если нет
вечной жизни?
– Вечная
жизнь есть, – сказал монах.
– Ты
веришь в бессмертие людей?
– Да,
конечно. Вас, людей, ожидает великая, блестящая будущность. И чем больше на
земле таких, как ты, тем скорее осуществится это будущее. Без вас, служителей
высшему началу, живущих сознательно и свободно, человечество было бы ничтожно;
развиваясь естественным порядком, оно долго бы еще ждало конца своей земной
истории. Вы же на несколько тысяч лет раньше введете его в царство вечной
правды – и в этом ваша высокая заслуга. Вы воплощаете собой благословение
божие, которое почило на людях.
– А
какая цель вечной жизни? – спросил Коврин.
– Как
и всякой жизни – наслаждение. Истинное наслаждение в познании, а вечная жизнь
представит бесчисленные и неисчерпаемые источники для познания, и в этом смысле
сказано: в дому Отца Моего обители многи суть.[6]
– Если
бы ты знал, как приятно слушать тебя! – сказал Коврин, потирая от
удовольствия руки.
– Очень
рад.
– Но
я знаю: когда ты уйдешь, меня будет беспокоить вопрос о твоей сущности. Ты
призрак, галлюцинация. Значит, я психически болен, ненормален?
– Хотя
бы и так. Что смущаться? Ты болен, потому что работал через силу и утомился, а
это значит, что свое здоровье ты принес в жертву идее и близко время, когда ты
отдашь ей и самую жизнь. Чего лучше? Это – то, к чему стремятся все вообще
одаренные свыше благородные натуры.
– Если
я знаю, что я психически болен, то могу ли я верить себе?
– А
почему ты знаешь, что гениальные люди, которым верит весь свет, тоже не видели
призраков? Говорят же теперь ученые, что гений сродни умопомешательству. Друг
мой, здоровы и нормальны только заурядные, стадные люди. Соображения насчет
нервного века, переутомления, вырождения и т. п. могут серьезно волновать
только тех, кто цель жизни видит в настоящем, то есть стадных людей.
– Римляне говорили: mens sana in corpore sano.[7]
– He
все то правда, что говорили римляне или греки. Повышенное настроение,
возбуждение, экстаз – все то, что отличает пророков, поэтов, мучеников за идею
от обыкновенных людей, противно животной стороне человека, то есть его
физическому здоровью. Повторяю: если хочешь быть здоров и нормален, иди в
стадо.
– Странно,
ты повторяешь то, что часто мне самому приходит в голову, – сказал
Коврин. – Ты как будто подсмотрел и подслушал мои сокровенные мысли. Но
давай говорить не обо мне. Что ты разумеешь под вечною правдой?
Монах не
ответил. Коврин взглянул на него и не разглядел лица: черты его туманились и
расплывались. Затем у монаха стали исчезать голова, руки; туловище его
смешалось со скамьей и с вечерними сумерками, и он исчез совсем.
– Галлюцинация
кончилась! – сказал Коврин и засмеялся. – А жаль.
Он пошел
назад к дому веселый и счастливый. То немногое, что сказал ему черный монах,
льстило не самолюбию, а всей душе, всему существу его. Быть избранником,
служить вечной правде, стоять в ряду тех, которые на несколько тысяч лет раньше
сделают человечество достойным царствия божия, то есть избавят людей от
нескольких лишних тысяч лет борьбы, греха и страданий, отдать идее все –
молодость, силы, здоровье, быть готовым умереть для общего блага, – какой
высокий, какой счастливый удел! У него пронеслось в памяти его прошлое, чистое,
целомудренное, полное труда, он вспомнил то, чему учился и чему сам учил
других, и решил, что в словах монаха не было преувеличения.
Навстречу
по парку шла Таня. На ней было уже другое платье.
– Вы
здесь? – сказала она. – А мы вас ищем, ищем… Но что с вами? –
удивилась она, взглянув на его восторженное, сияющее лицо и на глаза, полные
слез. – Какой вы странный, Андрюша.
– Я
доволен, Таня, – сказал Коврин, кладя ей руки на плечи. – Я больше
чем доволен, я счастлив! Таня, милая Таня, вы чрезвычайно симпатичное существо.
Милая Таня, я так рад, так рад!
Он
горячо поцеловал ей обе руки и продолжал:
– Я
только что пережил светлые, чудные, неземные минуты. Но я не могу рассказать
вам всего, потому что вы назовете меня сумасшедшим или не поверите мне. Будем
говорить о вас. Милая, славная Таня! Я вас люблю и уже привык любить. Наша
близость, встречи наши по десяти раз на день стали потребностью моей души. Не
знаю, как я буду обходиться без вас, когда уеду к себе.
– Ну! –
засмеялась Таня. – Вы забудете про нас через два дня. Мы люди маленькие, а
вы великий человек.
– Нет,
будем говорить серьезно! – сказал он. – Я возьму вас с собой, Таня.
Да? Вы поедете со мной? Вы хотите быть моей?
– Ну! –
сказала Таня и хотела опять засмеяться, но смеха не вышло, и красные пятна выступили
у нее на лице.
Она
стала часто дышать и быстро-быстро пошла, но не к дому, а дальше в парк.
– Я
не думала об этом… не думала! – говорила она, как бы в отчаянии сжимая
руки.
А Коврин
шел за ней и говорил все с тем же сияющим, восторженным лицом:
– Я
хочу любви, которая захватила бы меня всего, и эту любовь только вы, Таня,
можете дать мне. Я счастлив! Счастлив!
Она была
ошеломлена, согнулась, съежилась и точно состарилась сразу на десять лет, а он
находил ее прекрасной и громко выражал свой восторг:
– Как
она хороша!
|