|
|
На следующий день он действительно вернул мне деньги. Больше
того, он пригласил меня выпить с ним в клубе. Он заказал вино, пирожные,
папиросы и попросил меня разрешить ему ухаживать за мной за столом — в
«благодарность» за то, что я был так терпелив. Мне было только неприятно, что
он держался как ни в чем не бывало. Как будто между нами не было обронено ни
одного обидного слова. Я намекнул на это; он стал только еще сердечнее.
Казалось, он хотел освободиться от меня, быть снова со мной на равных. Он делал
вид, что ничего не помнит, через каждые два слова лез ко мне с уверениями в
дружбе; только в глазах его было что-то цеплявшееся за меня, словно он боялся
вновь потерять искусственно созданное чувство близости. Наконец он стал мне
противен. Я думал: «Неужели он полагает, что я это проглочу?» — и размышлял,
как нанести ему моральный удар. Я искал чего-нибудь пооскорбительней. Тут мне
вспомнилось, что Байнеберг утром сказал мне, что у него украли деньги.
Вспомнилось это совершенно невзначай. Но это вернулось. И у меня буквально
сперло дыхание. «Это может быть удивительно кстати», подумал я и невзначай
спросил его, сколько же у него еще денег. Расчет, который я на этом построил,
оправдался. «Кто же настолько глуп, чтобы несмотря ни на что давать тебе еще
деньги в долг?» — спросил я со смехом. «Гофмайер».
Я прямо-таки задрожал от радости. За два часа до того
Гофмайер приходил ко мне и сам хотел занять денег. И то, что несколько минут
назад мелькнуло у меня в голове, вдруг стало действительностью. Так случайно, в
шутку, подумаешь: сгореть бы сейчас этому дому, а в следующий миг пламя уже
вздымается к небу…
Я быстро еще раз перебрал все возможности, конечно,
уверенности тут быть не могло, но моего чувства мне было достаточно. И я
склонился к нему и сказал самым любезным тоном, так, словно мягко вгонял ему в
мозг тонкую заостренную пал очку: «Послушай, дорогой Базини, почему ты мне
врешь?» Когда я это говорил, глаза у него, казалось, испуганно бегали, но я
продолжал: «Кому-нибудь ты, может быть, и заморочишь голову, но я как раз не
тот человек. Ты же знаешь, у Байнеберга…» Он не покраснел и не побледнел,
казалось, будто он ждал, что сейчас разрешится какое-то недоразумение.
«Короче, — сказал я тогда, — деньги, из которых ты вернул мне долг,
ты сегодня ночью вытащил у Байнеберга из ящика».
Я откинулся, чтобы проследить за его впечатлением. Он
побагровел; слова, которыми он давился, нагоняли ему на губы слюну; наконец он
обрел дар речи. Это был целый поток обвинений по моему адресу: как осмелился я
утверждать подобное, чем хоть сколько-нибудь оправдано такое гнусное
предположение; я только ищу ссоры с ним, потому что он слабее; я делаю это лишь
от досады, что после уплаты долга он от меня свободен; он обратится к классу… к
старостам… к директору; Бог свидетель его невиновности, и так далее до
бесконечности. Я уже и впрямь испугался, что поступил с ним несправеливо и
оскорбил его ни за что — до того к лицу был ему румянец; у него был вид
затравленного, беззащитного зверька. Но все же мне было невмоготу так сразу и
спасовать. Я удерживал насмешливую улыбку — по сути только от смущения, —
с которой слушал все его речи. Время от времени я кивал и спокойно говорил: «Но
я же знаю».
Через некоторое время успокоился и он. Я продолжал
улыбаться. У меня было такое чувство, что одной этой улыбкой я могу превратить
его в вора, даже если он им еще не был. «А исправить ошибку, — думал
я, — всегда можно будет и позже».
Еще через несколько минут, в течение которых он то и дело
украдкой поглядывал на меня, он вдруг побледнел. С лицом его произошла странная
перемена. Прежняя прямо-таки невинная миловидность исчезла, казалось, вместе с
румянцем. Лицо стало зеленоватым, мучнистым, разбухшим. Раньше я видел такое
только один-единственный раз — когда случайно проходил мимо по улице, при
задержании убийцы. Тот тоже расхаживал среди других людей, и по виду его ни о
чем нельзя было догадаться. Но когда полицейский положил руку ему на плечо, он
вдруг стал другим человеком. Его лицо изменилось, и глаза его, испуганные,
ищущие выхода, принадлежали уже физиономии висельника.
Об этом напомнил мне изменившийся вид Базини. Теперь я знал
все и только ждал…
Так оно и вышло. Я ничего больше не говорил, и Базини,
измученный молчанием, стал плакать и попросил у меня пощады. Он же взял деньги
только от нужды, не догадайся я об этом, он скоро вернул бы их, и никто ничего
не узнал бы. Не надо говорить, что он украл, он ведь просто тайком взял взаймы…
Он не мог продолжать из-за слез.
А потом он снова начал умолять меня. Он готов повиноваться
мне, делать все, что я ни пожелаю, только бы я никому об этом не рассказывал.
За это он буквально предлагал мне себя в рабы, и смесь хитрости и жадного
страха, трепетавшая при этом в его глазах, была отвратительна. Я коротко обещал
ему подумать, как с ним поступить, но сказал, что это прежде всего дело
Байнеберга. Как нам, по-вашему, быть с ним?
Рассказ Райтинга Тёрлес слушал молча, с закрытыми глазами.
Время от времени озноб пробирал его до кончиков пальцев, и в голове его мысли
бурно и беспорядочно всплывали рывками, как пузыри в кипящей воде. Говорят, что
так бывает с тем, кто в первый раз видит женщину, которой суждено завлечь его в
разрушительную страсть… Утверждают, что есть такое мгновение, когда сгибаешься,
собираешься с силами, затаиваешь дыхание, мгновение внешнего безмолвия над
напряженнейшей внутренней связью между двумя людьми. Никак нельзя сказать, что
происходит в это мгновение. Оно как бы тень, которую страсть отбрасывает перед
собой. Органическая тень; ослабление всех прежних напряжений и в то же время
состояние внезапной, новой связанности, в котором уже содержится все будущее;
инкубация, сведенная к остроте укола иголкой… А с другой стороны оно — ничто,
глухое, неопределенное чувство, слабость, страх…
Так чувствовал это Тёрлес. То, что рассказал Райтинг о себе
и Базини, казалось ему, если он спрашивал себя об этом, незначительным.
Легкомысленный проступок и трусливая подлость со стороны Базини, за которыми
теперь наверняка последует какой-нибудь жестокий каприз Райтинга. Но, с другой
стороны, он, словно в тоскливом предчувствии, ощущал, что события приняли
теперь для него вполне личный оборот, и было в этом происшествии что-то, что
угрожало ему как острым ножом.
Он представил себе Базини у Божены и огляделся в клетушке.
Стены ее, казалось, грозили ему, падали на него, словно бы кровавыми руками
тянулись к нему, револьвер двигался на своем месте туда-сюда…
В смутном одиночестве его мечтаний впервые что-то упало, как
камень; это было вот здесь; тут ничего нельзя было поделать; это была
действительность. Вчера Базини был еще совершенно таким же, как он сам;
открылся люк, и Базини упал. В точности так же, как это описал Райтинг:
внезапная перемена, и человек — другой…
И снова это как-то связалось с Боженой. Его мысли сотворили
кощунство. Гнилой, сладкий запах, которым от них повеяло, смутил его. И это
глубокое унижение, этот отказ от себя, эта покрытость тяжелыми, бледными,
ядовитыми листьями стыда, которую он видел в своих мечтах как бесплотное
далекое отражение в зеркале, — все это вдруг случилось с Базини.
Есть, значит, что-то, с чем действительно надо считаться,
чего нужно остерегаться, что может вдруг выпрыгнуть из молчаливых зеркал
мыслей?..
Но тогда возможно и все другое. Тогда возможны Райтинг и
Байнеберг. Возможна эта клетушка… Тогда возможно также, что из этого светлого,
дневного мира, который он только и знал до сих пор, есть какая-то дверь в
другой, глухой, бушующий, страстный, разрушительный мир. Что между теми людьми,
чья жизнь размеренно, как в прозрачном и прочном здании из стекла и железа,
протекает между конторой и семьей, и другими людьми, опустившимися,
окровавленными, развратно-грязными, блуждающими в лабиринтах, полных ревущих
голосов, не только существует какой-то переход, но их границы тайно и тесно
соприкасаются, так что их можно в любое мгновение переступить…
И вопрос остается только один: как это совершается? Что
происходит в такое мгновение? Что с криком устремляется ввысь и что вдруг
угасает?..
Таковы были вопросы, встававшие перед Тёрлесом. Они вставали
неясно, с сомкнутыми губами, окутанные каким-то глухим, неопределенным чувством
— то ли слабости, то ли страха.
Но многие их слова, отрывочно и порознь, звучали, словно
издалека, в Тёрлесе и наполняли его робким ожиданием.
В это мгновение раздался вопрос Райтинга.
Тёрлес сразу заговорил. Он подчинился при этом какому-то
внезапному порыву, какому-то смущению. Ему казалось, что предстоит что-то
решающее, и он испугался этого надвигающегося, хотел уклониться, выиграть
время. Он заговорил, но в тот же миг почувствовал, что может сказать только
несущественное, что у его слов нет внутренней опоры и они вовсе не выражают
действительного его мнения… Он сказал:
— Базини — вор.
И определенное, твердое звучание этого слова было так
приятно ему, что он повторил его дважды.
— …Вот. А таких наказывают… везде во всем мире. Надо
заявить об этом, удалить его из училища! Пусть исправляется на стороне, среди
нас ему уже не место!
Но Райтинг сказал с выражением неприятного удивления:
— Нет, зачем сразу доводить все это до крайности?
— Зачем? Неужели, по-твоему, это не само собой
разумеется?
— Отнюдь нет. Ты держишься так, словно вот-вот хлынет
серный дождь, чтобы всех нас уничтожить, если мы теперь оставим Базини в своей
среде. А дело-то не такое уж страшное.
— Как можешь ты так говорить? Значит, с человеком,
который крал, который потом предложил тебе себя в служанки, в рабы, ты готов по-прежнему
вместе сидеть, вместе есть, вместе спать?! Я этого не понимаю. Нас ведь потому
и воспитывают совместно, что мы все принадлежим к одному и тому же обществу.
Разве тебе будет все равно, если тебе придется когда-нибудь служить в одном с
ним полку или в одном министерстве, если он будет вращаться в кругу тех же
семей, что и ты… может быть, ухаживать за твоей собственной сестрой?..
— Ну, ты же преувеличиваешь! — засмеялся
Райтинг. — Как будто мы вступили в какое-то братство на всю жизнь! Что ж,
по-твоему, мы всегда будем носить на себе печать «Из интерната в В. Имеем
особые привилегии и обязательства»? Ведь позднее каждый из нас пойдет своим
путем, и каждый станет тем, кем он вправе стать, ибо на свете существует не
одно общество. Я хочу сказать, что нечего нам ломать себе голову над будущим. А
что касается настоящего, то я ведь не сказал, что мы должны сохранять с Базини
товарищеские отношения. Как-то уж удастся соблюдать дистанцию. Базини у нас в
руках, мы можем делать с ним что хотим, по мне, хоть оплевывай его два раза в
день — какое тут, если он это позволит, товарищество? А если взбунтуется, мы
всегда сможем его осадить… Перестань только думать, что между нами и Базини
есть что-то общее, кроме того, что его подлость доставляет нам удовольствие!
Хотя Тёрлес вовсе не был уверен в своей правоте, он
продолжал упорствовать:
— Слушай, Райтинг, почему ты так занят Базини?
— Разве я занят им? Вот уж не знаю. Вообще-то у меня
никаких особых причин, конечно, нет. Вся эта история мне безразлична донельзя.
Меня злит только, что ты преувеличиваешь. Что у тебя в голове? Какой-то
идеализм, по-моему. Священная любовь к училищу или к справедливости. Ты не
представляешь себе, какой веет от этого скукой и образцовостью. Или, может
быть, — и Райтинг подозревающе подмигнул Тёрлесу, — у тебя есть
какая-то другая причина выставить Базини, и ты просто не хочешь признаться?
Какая-нибудь старая месть? Тогда скажи! Ведь если нужно, мы же действительно
можем воспользоваться этим удобным случаем.
Тёрлес повернулся к Байнебергу. Но тот лишь ухмыльнулся.
Говоря, он потягивал длинный чубук, он сидел, по-восточному скрестив ноги, и
из-за своих оттопыренных ушей походил при этом неверном освещении на какого-то
странного идола.
— По мне, делайте что хотите. Меня не волнуют ни эти
деньги, ни справедливость. В Индии его бы посадили на бамбуковый кол. Это было
бы по крайней мере удовольствие. Он дурак и трус, жалеть его нечего, и, право,
мне всю жизнь было в высшей степени безразлично, что случится с такими людьми.
Сами они ничтожны, а что еще может произойти с их душой, мы не знаем. Да
благословит Аллах ваш приговор!
Тёрлес ничего не ответил. После того как Райтинг ему
возразил, а Байнеберг предоставил им решать дело без него, он выдохся. Он был
не в силах больше сопротивляться; он чувствовал, что у него уже нет никакого
желания остановить то неопределенное, надвигавшееся.
Поэтому было принято предложение, которое внес теперь
Райтинг. Решили взять Базини пока под надзор, в известной мере под опеку, чтобы
тем самым предоставить ему возможность выпутаться. Отныне его доходы и расходы
подлежат строгой проверке, а его отношения с остальными будут зависеть от
разрешения троих.
С виду это решение было очень корректным и доброжелательным,
«образцово скучным», как не сказал на этот раз Райтинг. Ведь каждый, не
признаваясь в том себе чувствовал, что сейчас устанавливается какое-то
промежуточное положение. Райтинг не отказался бы от продолжения этой истории,
ибо она доставляла ему удовольствие, но, с другой стороны, ему еще не было
ясно, какой дальнейший оборот дать ей. А Тёрлес от одной мысли, что теперь ему
придется ежедневно иметь дело с Базини, чувствовал себя парализованным.
Когда он недавно произнес слово «вор», ему на миг стало
легче. Он как бы выставлял наружу, отодвигал от себя то, что кипело внутри у
него.
Но вопросов, которые сразу же затем возникли опять, это
простое слово решить не могло. Теперь, когда от них уже не нужно было
уклоняться, они стали яснее.
Тёрлес переводил взгляд от Райтинга к Байнебергу, закрывал
глаза, повторял про себя принятое решение, опять поднимал глаза… Он ведь и сам
не знал уже, это только его фантазия, которая ложится на все огромным кривым
стеклом, или это правда и все действительно так жутко, как ему увиделось. И
только Байнеберг с Райтингом ничего не знали об этих вопросах? Хотя они-то как
раз с самого начала вполне освоились в этом мире, который ему сейчас вдруг
впервые показался таким чужим?
Тёрлес боялся их. Но боялся лишь так, как боятся великана,
зная, что он слеп и глуп…
Но одно не подлежало сомнению: он был сейчас гораздо дальше,
чем еще четверть часа назад. Возможность поворота назад миновала. Появилось
тихое любопытство — что же будет, после того как он против своей воли остался.
Все, что шевелилось в нем, скрывала еще темнота, но его уже тянуло вглядеться в
лики этой темени, которой другие не замечали. Легкий озноб примешивался к этой
тяге. Словно теперь над его жизнью всегда будет висеть серое, пасмурное небо —
с большими тучами, огромными, меняющимися фигурами и все новым вопросом: это
чудовища? это только тучи?
И вопрос это лишь для него! Как что-то тайное, чуждое
Другим, запретное…
Так в первый раз начал Базини приближаться к тому значению,
которое ему суждено было поздне приобрести в жизни Тёрлеса.
На следующий день Базини был взят под опеку.
Не без некоторой торжественности. Воспользовались утренним
часом, пропустив урок гимнастики, проходивший на большой лужайке в парке.
Райтинг произнес своего рода речь. Не то чтобы краткую. Он
указал Базини на то, что тот проиграл свою жизнь, что вообще-то его следовало
бы выдать и лишь по особой милости его пока избавляют от позора карательного
отчисления.
Затем ему были сообщены особые условия. Контроль над их
исполнением взял на себя Райтинг.
Базини был во время всей этой процедуры очень бледен, но не
сказал ни одного слова, и по лицу его нельзя было определить, что происходило у
него в душе.
Тёрлесу эта сцена казалась то очень безвкусной, то очень
значительной.
Байнеберг обращал больше внимания на Райтинга, чем на
Базини.
В течение следующих дней о происшествии, казалось, почти
забыли. Райтинга, кроме как на уроках и во время еды, не было видно. Байнеберг
был молчаливее чем когда-либо, а Тёрлес все отгонял мысли об этой истории.
Базини вращался среди товарищей как ни в чем не бывало.
Он был чуть выше Тёрлеса ростом, но сложения очень хилого, у
него были мягкие, медлительные движения и женственные черты лица. Смышленостью
он не отличался, в фехтовании и гимнастике был одним из последних, но была в
нем какая-то милая, кокетливая приятность.
К Божене он в свое время захаживал, только чтобы играть
мужчину. Настоящее вожделение при его отсталости в развитии было ему, конечно,
чуждо.
Он просто считал своей непременной обязанностью, необходимой
данью порядку источать аромат галантного опыта. Прекрасней всего был для него
тот миг, когда он уходил от Божены и все было позади, ибо ничего, кроме наличия
воспоминаний, ему не было нужно.
Бывало, он и лгал из тщеславия. Так, после каникул он всегда
возвращался с сувенирами маленьких приключений — лентами, локонами,
записочками. Но когда он однажды привез в своем чемодане подвязку, милую,
маленькую, душистую, небесной голубизны, а потом выяснилось, что принадлежала
она не кому иному, как его собственной двенадцатилетней сестре, над ним немало
глумились из-за этого смешного бахвальства.
Нравственная неполноценность, в нем обнаруживавшаяся, и его
глупость были одного происхождения. Он не способен был сопротивляться никакому
наитию, и последствия этого всегда поражали его. В этом он походил на тех
женщин с миленькими кудряшками на лбу, что понемногу подсыпают яд в пищу
супругу, а потом в ужасе удивляются незнакомым, суровым словам прокурора и
смертному приговору.
Тёрлес избегал его. Благодаря этому постепенно прошел и тот
глубинный испуг, который как бы под корнями его мыслей охватил и потряс его в
первый миг. Вокруг Тёрлеса все снова становилось на свои места; изумление
проходило и делалось с каждым днем нереальнее, как следы сна, которые не могут
утвердиться в действительном, осязаемом, освещенном солнцем мире.
Чтобы еще сильнее закрепить это состояние, он сообщил обо
всем в письме родителям. Только о том, что сам при этом почувствовал, он
умолчал.
Он снова пришел к той точке зрения, что лучше всего при
следующем случае добиться удаления Базини из училища. Он не мог представить
себе, чтобы его родители думали об этом иначе. Он ждал от них строгого,
брезгливого осуждения Базини, ждал, что они, так сказать, смахнут его кончиками
пальцев, как нечистое насекомое, которое нельзя терпеть вблизи их сына.
Ничего подобного не оказалось в письме, полученном им в
ответ. Родители добросовестно потрудились и как люди разумные взвесили все
обстоятельства, насколько таковые можно было представить себе по неполным,
отрывочным сведениям того торопливого письма. Из их ответа следовало, что они
предпочитали судить как можно снисходительнее и сдержаннее, тем более что в
описании сына не исключены были всякие преувеличения, вызванные юношеским
негодованием. Поэтому они одобряли решение дать Базини возможность исправиться
и полагали, что из-за одного небольшого проступка нельзя человеку сразу ломать
судьбу. Тем более что — и это они, понятно, подчеркивали особенно — речь тут
идет не о сложившихся людях, а пока еще неустойчивых, развивающихся характерах.
На всякий случай с Базини надо, конечно, держаться сурово и строго, но
проявлять доброжелательность и стараться исправить его.
Это они подкрепляли целым рядом примеров, хорошо известных
Тёрлесу. Ведь он прекрасно помнил, как в первые годы ученья, когда дирекция еще
любила применять драконовские методы и строго ограничивала карманные деньги,
многие часто не удерживались и выпрашивали у более счастливых из тех
прожорливых малышей, которыми все они были, часть их бутерброда с ветчиной или
еще что-нибудь. Сам он тоже не всегда бывал свободен от этого, хотя и прятал
свой стыд, ругая злобную, пакостную дирекцию. И не только возрасту, но и
строгодобрым родительским увещаниям был он обязан тем, что постепенно научился
с гордостью преодолевать подобные слабости.
Но сегодня все это не оказало воздействия.
Он признавал, что родители во многих отношениях правы, да и
знал, что совсем верно на расстоянии судить невозможно; однако в их письме не
хватало, казалось, чего-то куда более важного, не хватало понимания того, что
случилось что-то бесповоротное, что-то такое, что среди людей известного круга
происходить вообще не должно. Отсутствовали изумление и смущение. Они говорили
так, словно это обычное дело, которое нужно уладить с тактом, но без особого
шума. Пятно, такое же некрасивое, но неизбежное, как естественная потребность.
Ни тени более личного, встревоженного отношения, точно так же, как у Байнеберга
и Райтинга.
Тёрлес мог бы принять к сведению это. Но вместо этого он
изорвал письмо в клочья и сжег его. Впервые в жизни он позволил себе такую
непочтительность.
В нем была вызвана реакция, противоположная желаемой. В
противоположность простому взгляду, который ему навязывали, ему сразу снова
пришла на ум проблематичность, сомнительность проступка Базини. Качая головой,
он сказал себе, что об этом еще надо подумать, хотя не мог точно объяснить себе
почему…
Особенно странно получалось, когда он перебирал это скорее в
мечтах, чем в размышлениях. Тогда Базини представал ему понятным, обыденным,
четко очерченным, таким, каким мог видеться его, Тёрлеса, родителям и друзьям;
а в следующее мгновение тот исчезал и вновь возвращался, возвращался снова и
снова маленькой, совсем маленькой фигуркой, которая временами вспыхивала на
глубоком, очень глубоком фоне…
И вот однажды ночью — было очень поздно, и все уже спали —
Тёрлеса разбудили.
У его кровати сидел Байнеберг. Это было так необычно, что он
сразу почувствовал что-то особенное.
— Вставай. Но не шуми, чтобы нас никто не заметил. Мы
поднимемся, мне надо тебе кое-что рассказать.
Тёрлес наспех оделся, накинул шинель и сунул ноги в ночные
туфли.
Наверху Байнеберг с особой старательностью восстановил все
заграждения, затем приготовил чай.
Тёрлес, еще не полностью высвободившийся из пут сна, с
удовольствием вбирал в себя золотисто-желтое душистое тепло. Он устроился в
уголке, сжавшись в комок, в ожидании чего-то необычайного.
Наконец Байнеберг сказал:
— Райтинг обманывает нас.
Тёрлес не испытал никакого удивления; чем-то само собой
разумеющимся показалось ему, что дело это получило такое продолжение; он чуть
ли не ждал этого. Совершенно непроизвольно он сказал:
— Так я и думал!
— Вот как? Думал? Но заметил-то вряд ли что-нибудь? Это
было бы на тебя непохоже.
— Во всяком случае, мне ничего не бросалось в глаза. Да
и не интересовался я этим больше.
— Но зато я глаз не спускал. Я с первого же дня не
доверял Райтингу. Ты же знаешь, что Базини вернул мне деньги. А из каких,
по-твоему, капиталов? Из своих собственных?.. Нет.
— И, по-твоему, Райтинг тоже в этом замешан?
— Конечно.
В первое мгновение Тёрлес не подумал ничего другого, кроме
того, что и Райтинг втянулся в такое дело.
— По-твоему, значит, Райтинг так же, как и Базини?..
— Да что ты! Райтинг просто дал Базини нужную сумму из
собственных денег, чтобы тот рассчитался со мной.
— Но я не вижу никакой причины для этого.
— Я тоже долгое время не мог увидеть. Но и ты,
наверное, обратил внимание на то, что Райтинг с самого начала всячески
заступался за Базини. Ты ведь был тогда совершенно прав: действительно,
естественней всего было бы, если бы этот малый вылетел. Но я тогда нарочно не
поддержал тебя, потому что подумал: надо поглядеть, что тут еще замешано. Я и
правда точно не знаю, были ли у него вполне ясные намерения уже тогда или он
только хотел подождать, когда Базини будет у него в руках раз навсегда. Во
всяком случае, я знаю, как обстоит дело сегодня.
— Ну?
— Погоди, это так быстро не расскажешь. Ты же знаешь
историю, которая случилась в училище четыре года назад?
— Какую историю?
— Ну, ту самую!
— Очень приблизительно. Знаю только, что тогда из-за
каких-то гадостей разразился скандал и многих в наказание выгнали.
— Да, это я и имею в виду. Подробности я узнал как-то
на каникулах от одного человека из того класса. У них был один смазливый
мальчишка, в которого многие из них были влюблены. Ты же знаешь это, ведь такое
случается каждый год. Но они зашли тогда слишком далеко.
— Как?
— Ну… как?! Не задавай таких глупых вопросов! И то же
самое делает Райтинг с Базини!
Тёрлес понял, что происходило между теми двумя, и у него
запершило в горле, словно там был песок.
— Никак не ожидал этого от Райтинга.
Он не нашел ничего лучшего, чем эти слова. Байнеберг пожал
плечами.
— Он думает, что может обманывать нас.
— Он влюблен?
— Нисколько. Не такой он дурак. Это его развлекает, ну,
может быть, возбуждает.
— А Базини?
— Этот-то?.. Ты не замечал, как он обнаглел в последнее
время? Меня он и слушать уже не хочет. Только и знает: Райтинг да Райтинг,
словно тот его личный святойзаступник. Лучше, решил он, наверное, терпеть все
от одного, чем что-то от каждого. А Райтинг, конечно, обещал ему защищать его,
если тот будет подчиняться ему во всем. Но они просчитались, и я еще проучу
Базини.
— Как ты узнал это?
— Я один раз пошел за ними.
— Куда?
— На чердак, тут рядом. Райтинг взял у меня ключ от
другого входа. Тогда я пришел сюда, осторожно открыл дыру и прокрался к ним.
В тонкой стенке-перегородке, отделявшей эту каморку от
чердака, был пробит лаз как раз такой ширины, чтобы мог протиснуться человек.
Это отверстие должно было служить на случай тревоги запасным выходом и обычно
закладывалось кирпичами.
Наступила длинная пауза, во время которой слышно было
только, как тлеет табак.
Тёрлес был неспособен думать; он видел… Он вдруг увидел за
своими закрытыми глазами какое-то неистовое коловращение событий… людей; людей
в резком освещении, с яркими пятнами света и подвижными, глубоко вкопанными
тенями; лица… лицо; улыбка. Взмах ресниц. Трепет кожи; он увидел людей такими,
какими никогда еще не видел, никогда еще не ощущал их. Но видел он их не видя,
без образов, без картин; так, словно видела их только его душа; они были так
отчетливы, что его тысячекратно пронзала их убедительность, но, словно
останавливаясь на неодолимом пороге, они отступали, как только он искал слова,
чтобы овладеть ими.
Он должен был спрашивать дальше. Его голос дрожал.
— И ты видел?
— Да.
— А… каков был Базини?
Но Байнеберг промолчал, и снова слышно было лишь беспокойное
шуршанье папирос. Не скоро заговорил Байнеберг снова:
— Я обдумал это дело со всех сторон, а ты знаешь, что в
таких вещах я смыслю. Что касается Базини, то его, я полагаю, жаль не будет ни
в каком случае. Выдадим ли мы его, поколотим ли или даже удовольствия ради
замучим до смерти. Ведь я не могу представить себе, чтобы в замечательном
мировом механизме такой человек что-либо значил. Он мне кажется созданным чисто
случайно, вне ряда. То есть он, вероятно, должен что-то значить, но наверняка
что-то столь же неопределенное, как какой-нибудь червяк или камешек на дороге,
о котором мы не знаем, пройти ли нам мимо него или его растоптать. А это все
равно что ничего. Ведь если мировая душа хочет, чтобы одна из ее частей
осталась в сохранности, она выражается яснее. Тогда она говорит «нет» и
оказывает сопротивление, она заставляет нас пройти мимо червя, а камню придает
такую твердость, что без инструмента мы его не можем разбить. Ведь прежде чем
мы принесем инструмент, она окажет противодействие множеством мелких, упрямых
сомнений, а если мы преодолеем и их, то, значит, дело это с самого начала имело
другое значение.
У человека она эту твердость закладывает в его характер, в
его сознание, что он человек, в его чувство ответственности за то, что он часть
мировой души. Потеряв это сознание, человек теряет самого себя. А потеряв
самого себя и от себя отказавшись, человек теряет то особенное, то
существенное, ради чего природа создала его человеком. И никогда нельзя быть
так уверенным, как в этом случае, что имеешь дело с чем-то ненужным, с пустой
формой, с чем-то, давно покинутым мировою душой.
Тёрлес не почувствовал противоречия. Да и слушал он
довольно-таки невнимательно. До сих пор у него не было повода для таких
метафизических размышлений, и он никогда не задумывался о том, как человеку с
байнеберговским умом могло подобное прийти в голову. Весь этот вопрос вообще не
возникал еще на горизонте его жизни.
Потому он и не силился проверять смысл байнеберговских рассуждений;
он слушал их вполуха.
Он только не понимал, как можно так размахиваться. В нем все
дрожало, и дотошность, с какой Байнеберг притаскивал свои мысли бог весть куда,
казалась ему смешной, неуместной, вызывала у него нетерпение. Но Байнеберг
спокойно продолжал:
— С Райтингом же дело обстоит совершенно иначе. Он тоже
в руках у меня из-за своего поступка, но его судьба мне, конечно, не так
безразлична, как судьба Базини. Ты знаешь, состояние у его матери небольшое.
Если его исключат из училища, на всех его планах надо поставить крест. Отсюда
он может достичь чего-то, а так возможностей для этого у него будем немного. И
Райтинг меня никогда не любил… понимаешь?.. он ненавидел меня… пытался прежде
вредить мне где только мог… думаю, он и сегодня был бы рад избавиться от меня.
Видишь теперь, чего я только не смогу сделать, обладая этой тайной?..
Тёрлес испугался. Но так странно, словно судьба Райтинга
касалась его самого. Он испуганно посмотрел на Байнеберга. Тот прищурил глаза,
превратив их в щелки, и показался ему жутким, большим пауком в паутине,
спокойно подстерегающим свою жертву. Последние его слова звучали в ушах Тёрлеса
холодно и отчетливо, как фразы диктанта.
Он не вникал в предшествовавшее, он знал только: теперь
Байнеберг опять говорит о своих идеях, которые к данному случаю никакого
отношения не имеют… И вот он уже не понимал, как это вышло.
Ткань, тянувшаяся откуда-то извне, из отвлеченного, наверно,
вдруг с невероятной скоростью сжалась. Ибо вдруг она стала конкретной,
реальной, живой, и в ней дергалась голова… с затянутой на горле петлей.
Он отнюдь не любил Райтинга, но он вспомнил сейчас милую,
дерзкую беззаботность, с какой тот затевал всякие интриги, и Байнеберг,
спокойно и с ухмылкой стягивавший вокруг того свои многосложные, серые,
отвратительные хитросплетения, показался ему по контрасту гнусным.
Непроизвольно Тёрлес прикрикнул на него:
— Ты не смеешь использовать это против него.
Сыграло роль, вероятно, и его всегдашнее тайное отвращение к
Байнебергу.
Но Байнеберг сам сказал, поразмыслив:
— Да и зачем?! Его было бы действительно жаль. Мне он
отныне и так не опасен, а он все-таки человек слишком стоящий, чтобы дать ему
споткнуться на такой глупости.
Так было покончено с этой частью дела. Но Байнеберг
продолжал говорить, вновь обратившись теперь к судьбе Базини:
— Ты все еще полагаешь, что мы должны выдать Базини?
Но Тёрлес не ответил. Он хотел послушать Байнеберга, чьи
слова звучали для него как гул шагов над полостью подкопа, и он хотел
насладиться этим состоянием.
Байнеберг продолжал излагать свои мысли:
— Я думаю, мы пока сохраним его для себя и накажем
сами. Ведь наказать его нужно хотя бы уже за его наглость. Начальство его самое
большее исключило бы и написало бы в придачу длинное письмо его дяде. Ты ведь
примерно знаешь, как это делается официально. Ваше превосходительство, Ваш
племянник потерял самообладание… сбился с пути… возвращаем его Вам… надеемся,
что Вам удастся… путь исправления… пока, однако, невозможно среди других… и
т. д. Разве такой случай представляет для них интерес или ценность?
— А какая в нем ценнность для нас?
— Какая ценность? Для тебя, может быть, никакой, ибо ты
станешь когда-нибудь надворным советником или будешь писать стихи — тебе это, в
общем, не нужно, ты, может быть, даже боишься этого. Но свою жизнь я представляю
себе иначе.
На этот раз Тёрлес прислушался.
— Для меня Базини имеет ценность — даже очень большую.
Понимаешь — ты просто отпустил бы его на все четыре стороны и вполне успокоился
бы на том, что он — скверный человек. — Тёрлес подавил улыбку. — На
этом ты ставишь точку, потому что у тебя нет ни таланта, ни интереса учиться на
таком деле. А у меня этот интерес есть. Когда человеку предстоит мой путь, надо
смотреть на людей совершенно иначе. Поэтому я хочу Базини сохранить для себя,
чтобы на нем поучиться.
— Но как ты собираешься его наказать?
Байнеберг мгновение помешкал с ответом, словно обдумывал
ожидаемый эффект. Затем он сказал осторожно и замедленно:
— Ты ошибаешься, если думаешь, что мне так важно
наказать. Правда, в конечном счете это тоже можно будет назвать наказанием для
него… но, чтобы не рассусоливать, я задумал нечто другое, я хочу… ну, скажем…
помучить его.
Тёрлес поостерегся сказать что-либо. Он еще ясно не видел,
но чувствовал, что все это выходит так, как и должно было — внутренне — для
него выйти. Байнеберг, не узнав, какое действие оказали его слова, продолжал:
— Не пугайся, не так это страшно. Ведь прежде всего,
как я тебе объяснил, с Базини считаться не надо. Решение мучить его или
пощадить зависит только от нашей потребности в том или в другом. От внутренних
причин. У тебя они есть? Все, что ты говорил тогда насчет морали, общества и
так далее, конечно, не в счет. Надеюсь, ты и сам в это не верил. Ты, значит,
надо полагать, индифферентен. Но все же ты можешь еще отстраниться от всего этого,
если не хочешь ничем рисковать.
Мой путь, однако, ведет не назад и не мимо, а в самую точку.
Так надо. Райтинг тоже не отступится, ибо и для него это особенно ценно — иметь
кого-то целиком в своей власти и упражняться, обращаясь с ним, как с орудием.
Он хочет властвовать, и с тобой он поступил бы в точности так же, как с Базини,
если бы дело случайно коснулось тебя. Для меня же речь идет о еще большем.
Почти об обязанности перед самим собой. Как бы мне объяснить тебе эту разницу
между нами? Ты знаешь, как почитает Райтинг Наполеона; так вот, человек,
который мне нравится больше всех, скорее походит на какого-нибудь философа,
какого-нибудь индийского святого. Райтинг принес бы Базини в жертву и не
испытал бы при этом ничего, кроме интереса. Он раскромсал бы его нравственно,
чтобы узнать, к чему нужно быть готовым при таком предприятии. И, как я уже
сказал, тебя или меня в точности так же, как Базини, без всяких переживаний. А
у меня, как и у тебя, есть определенное ощущение, что и Базини в конце концов
человек. Совершаемая жестокость оставляет какую-то рану и во мне тоже. Но как
раз об этом и идет речь! Поистине о жертве! Понимаешь, я тоже связан двумя
нитями. Той первой, неопределенной, что вопреки моему ясному убеждению
привязывает меня к сочувственному бездействию, но и второй, уходящей к моей
душе, к сокровенному опыту и привязывающей меня к космосу. Такие люди, как
Базини, говорил я тебе уже раньше, ничего не значат — это пустая, случайная
форма. Настоящие люди — это лишь те, что могут проникнуть в самих себя,
космические люди, которые в состоянии погрузиться в глубины своей связи с
великим вселенским процессом. Закрыв глаза, они творят чудеса, потому что умеют
пользоваться всей силой мира, которая точно так же внутри их, как и вне их. Но
все люди, следовавшие до этих глубин за второй нитью, должны были прежде
порвать первую. Я читал об ужасных искупительных жертвах просветленных монахов,
да и тебе не совсем неведомы средства индийских святых. Все жестокие вещи, при
этом творящиеся, имеют одну лишь цель — умертвить жалкие, направленные вовне
желания, ибо все они, будь то тщеславие, голод, радость или сочувствие, только
уводят от того огня, который каждый способен в себе пробудить.
Райтинг знает лишь внешнее, я же следую за второй нитью.
Сейчас у него, на взгляд каждого, преимущество, ибо мой путь медленнее и
надежнее. Но я могу одним махом обогнать его, как какого-нибудь червя.
Понимаешь, утверждают, будто мир управляется механическими законами, которые
нельзя изменить… Это совершенно неверно, это сказано только в учебниках!
Внешний мир, действительно, упрям, и повлиять на его так называемые законы до
какой-то степени нельзя, но все же бывали на свете люди, которым этом
удавалось. Это сказано в священных, не раз проверенных книгах, о которых
большинство просто не знает. Оттуда я знаю, что бывали на свете люди, которые
могли одним лишь усилием воли приводить в движение камни, воздух и воду, люди,
перед чьей молитвой не могла устоять никакая земная сила. Но и это лишь внешние
триумфы духа. Ибо для того, кому вполне удается увидеть свою душу, исчезает его
телесная жизнь, которая только случайна; в книгах сказано, что такие люди
входили прямо в высшее царство души.
Байнеберг говорил совершенно серьезно, сдерживая волнение.
Тёрлес все еще почти не раскрывал глаз; он чувствовал, как до него долетает
дыхание Байнеберга, и впивал его как удушливый наркотик. Между тем Байнеберг
заканчивал свою речь:
— Теперь тебе ясно, о чем для меня идет речь. То, что
внушает мне отпустить Базини, идет от низменного, внешнего. Ты можешь этому
подчиниться. Для меня это предрассудок, от которого я должен избавиться, как и
от всего, что сбивает меня с пути к моей внутренней сути.
Что мне будет трудно мучить Базини — то есть унизить его,
подавить, отдалить от себя, — это как раз и хорошо. Это потребует жертвы.
Это подействует очищающе. Я обязан перед собой ежедневно постигать на его
примере, что сама по себе принадлежность к роду человеческому решительно ничего
не значит — это просто дурачащее, внешнее сходство.
Тёрлес понял не все. Только у него снова возникло ощущение,
что какая-то невидимая петля вдруг стянулась в осязаемый, смертельный узел. В
нем отдавались эхом последние слова Байнеберга. «Просто дурачащее, внешнее
сходство», — повторял он про себя. Это как будто подходило и к его отношению
к Базини. Не в таких ли видениях состояло странное очарование, которое от того
исходило? Не в том ли просто, что он, Тёрлес, не мог вдуматься в него и потому
всегда видел его в каких-то неопределенных обличьях? Не маячило ли, когда он
только что представил себе Базини, за его, Базини, лицом второе, расплывчатое?
Осязаемо похожее, хотя это сходство ни на чем на основывалось?
Вот почему, вместо того чтобы задуматься о крайне странных
намерениях Байнеберга, Тёрлес, полуоглушенный новыми, необыкновенными впечатлениями,
пытался разобраться в себе. Он вспомнил вечер, перед тем как узнал о проступке
Базини. Уже тогда, собственно, эти видения были. Всегда бывало что-то, с чем
его мысли не могли справиться. Что-то, казавшееся очень простым и очень
неведомым. Он видел картины, которые, однако, картинами не были. У тех лачуг, и
даже тогда, когда он сидел с Байнебергом в кондитерской.
Везде было сходство и в то же время непреодолимое
несходство. И эта игра, эта тайна, совершенно личная перспектива его волновала.
И сейчас один человек присвоил себе это. Все это сейчас
воплотилось, стало реальным в одном человеке. Тем самым вся эта странность
перешла на этого человека. Тем самым она вышла из фантазии в жизнь и стала
опасной.
Волнения эти утомили Тёрлеса, его мысли цеплялись друг за
друга уже некрепко.
У него только и осталось в памяти, что он не должен
выпускать этого Базини, что тому назначено сыграть какую-то важную и уже неясно
осознанную роль и для него.
Среди этих мыслей он удивленно качал головой, когда думал о
словах Байнеберга. Он тоже?..
Не может же он искать того же, что я, и все-таки верное
обозначение этому нашел именно он…
Тёрлес больше мечтал, чем думал. Он уже не был в состоянии
отличить свою психологическую проблему от фантазий Байнеберга. У него было в итоге
только одно чувство — что вокруг все туже затягивается огромная петля.
Разговор дальше не шел. Они погасили свет и осторожно
пробрались назад в дортуар.
Следующие дни никакого решения не принесли. В школе было
много дел, Райтинг осторожно избегал оставаться в одиночестве, да и Байнеберг
уклонялся от возобновления разговора.
Так в эти дни получилось, что случившееся, как прегражденный
поток, глубже впиталось в Тёрлеса и дало его мыслям направление, изменить
которое уже нельзя было.
Намерение удалить Базини ушло поэтому окончательно. Тёрлес
теперь впервые чувствовал сосредоточенность целиком на себе самом и уже ни о
чем другом не в силах был думать. Божена тоже стала ему безразлична, прежние
его чувства к ней стали для него фантастическим воспоминанием, на место
которого пришло теперь что-то серьезное.
Правда, это серьезное казалось не менее фантастическим.
Занятый своими мыслями, Тёрлес в одиночестве вышел погулять
в парк. Время было полуденное, и солнце поздней осени ложилось бледными
воспоминаниями на лужайки и дорожки. Не имея из-за своего беспокойства охоты до
дальних прогулок, Тёрлес просто обошел здание и у подножия почти глухой боковой
стены бросился в жухлую, шуршащую траву. Над ним простиралось небо сплошь той
блеклой болезненной голубизны, что свойственно осени, и по нему неслись
маленькие, белые, густые облачка.
Тёрлес долго лежал, вытянувшись на спине, и, жмурясь,
рассеянно-мечтательно глядел в пространство между оголяющимися верхушками двух
стоявших перед ним деревьев.
Он думал о Байнеберге; какой это странный, однако, человек!
Его слова были бы уместны в каком-нибудь ветшающем индийском храме, среди
жутковатых идолов и колдовских змей в глубоких укрытиях; но к чему они днем, в
интернате, в современной Европе? И все же, после того как эти слова целую
вечность тянулись бесконечной, неоглядной, с тысячами извилин дорогой,
казалось, что они вдруг вышли к осязаемой цели…
И вдруг он заметил — и у него было такое чувство, что это
случилось впервые, — как, в сущности, высоко небо.
Это было как испуг. Как раз над ним светился маленький
голубой, невыразимо глубокий зазор между облаками.
У него было такое чувство, что туда можно взобраться по
длинной-длинной лестнице. Но чем дальше он проникал туда, поднимаясь глазами,
тем глубже отступал голубой, светящийся грунт. И все же казалось, что его можно
достичь и задержать взглядом. Это желание стало мучительно сильным.
Казалось, донельзя напряженное зрение метало, как стрелы,
взгляды в просвет между облаками, и как бы далеко оно ни метило, всегда выходил
маленький недолет.
Об этом Тёрлес и задумался; он старался оставаться как можно
спокойнее и разумнее. «Конечно, конца нет, — говорил он себе, — так
оно и уходит все дальше, дальше и дальше, в бесконечность». Он не спускал глаз
с неба и повторял это про себя, словно надо было испытать силу какой-то формулы
заклинания. Но безуспешно; слова ничего не выражали, или, вернее, выражали
что-то совсем другое, словно говорили хоть и о том же предмете, но о какой-то
другой, неведомой, безразличной стороне.
«Бесконечность»! Тёрлес знал это слово по курсу математики.
Он никогда не представлял себе за этим ничего особенного. Оно то и дело
повторялось: кто-то когда-то его изобрел, и с тех пор с его помощью можно
производить вычисления так же надежно, как с помощью чего-то твердого. Оно было
тем, что оно значило при вычислении; а сверх того Тёрлес никогда ничего не
искал.
И тут его словно молнией пронзило чувство, что в этом слове
есть что-то до ужаса успокоительное. Оно предстало ему укрощенным понятием, с
которым он ежедневно проделывал свои маленькие фокусы и с которого вдруг спали
оковы. Что-то, выходящее за пределы разума, дикое, разрушительное было,
казалось, усыплено работой каких-то изобретателей, а сейчас вдруг проснулось и
стало опять ужасным. В этом вот небе оно вживе стояло над ним, и угрожало, и
издевалось.
Наконец он закрыл глаза, потому что это зрелище было для
него мукой.
Когда его вскоре, прошуршав по увядшей траве, разбудил порыв
ветра, он почти не чувствовал своего тела, а от ног вверх текла приятная
прохлада, удерживавшая его члены в состоянии сладостной лености. К его прежнему
испугу прибавилось теперь что-то мягкое и усталое. Он все еще чувствовал, как
на него глядит огромное и молчаливое небо, но он вспомнил теперь, сколь часто
бывало у него уже раньше подобное ощущение, и, словно между бодрствованием и
сном, он перебирал эти воспоминания и чувствовал себя оплетенным их связями.
Тут было прежде всего то воспоминание детства, в котором
деревья стояли строго и молчаливо, как заколдованные люди. Уже тогда он,
видимо, ощутил то, что всегда возвращалось позже. Даже в тех мыслях у Божены
было что-то от этого, что-то особое, вещее, большее, чем их значение. И то
мгновение тишины в саду перед окнами кондитерской, прежде чем опустились темные
покрывала чувственности, было таким. И часто Байнеберг с Райтингом на какой-то
миг становились чем-то чужим и нереальным; и, наконец, Базини? Мысль о
происходившем с Базини совсем разорвала Тёрлеса надвое; она была то разумной и
обыденной, то полной того пронизанного образами безмолвия, которое было общим
для всех этих ощущений, которое мало-помалу просачивалось в восприятие Тёрлеса
и теперь вдруг потребовало, чтобы к нему, безмолвию, относились как к чему-то
реальному, живому; точно так же, как прежде мысль о бесконечности.
Тёрлес почувствовал, что оно охватило его со всех сторон.
Как далекие, темные силы, оно грозило уже с давних пор, но он инстинктивно
отступал и лишь время от времени касался этого робким взглядом. А теперь
какой-то случай, какое-то событие заострили его внимание и на это направили, и
теперь, словно по какому-то мановению, это врывалось со всех сторон; нагоняя с
собой огромное смятение, которое каждый миг по-новому распространял дальше.
Это накатилось на Тёрлеса, словно безумие — ощущать вещи,
явления и людей как что-то двусмысленное. Как что-то, силой каких-то
изобретателей привязанное к безобидному, объясняющему слову, и как что-то
совершенно неведомое, грозящее оторваться от него в любое мгновение.
Конечно — на все есть простое, естественное объяснение, и
Тёрлесу оно тоже было известно, но, к его пугливому изумлению, оно, казалось
ему, срывало лишь самую внешнюю оболочку, не обнажая сути, которую Тёрлес,
словно сверхъестественным зрением, всегда видел мерцающей под этой
поверхностью.
Так лежал Тёрлес, весь оплетенный воспоминаниями, из которых
неведомыми цветами вырастали странные мысли. Те мгновения, которых никто не
забывает, ситуации, где кончается та связь, благодаря которой обычно наша жизнь
без пробелов отражается в нашем разуме, словно жизнь и разум текут рядом, параллельно
и с одинаковой скоростью — они сомкнулись друг с другом смущающе плотно.
Воспоминание об ужасно тихом, печальном по краскам безмолвии
иных вечеров сменилось внезапно жарким, дрожащим беспокойством летнего дня,
которое однажды обожгло ему душу, словно по ней прошмыгнула стая переливчатых
ящериц.
Затем ему вспомнилась улыбка того маленького князя… взгляд…
движение… — тогда, когда они внутренне покончили друг с другом, —
какими тот разом и мягко освободился от всего, чем связывал его Тёрлес, и, освободившись,
уходил в новую, неведомую даль, которая — словно сжавшись в жизнь одной
неописуемой секунды — неожиданно открылась ему. Здесь снова пришли воспоминания
о лесе — среди полей. Затем молчаливая картина в темнеющей комнате дома,
позднее напомнившая ему вдруг потерянного друга. Вспомнились слова какого-то
стихотворения…
Есть и другие вещи, где между ощущением и пониманием царит
эта несопоставимость. Всегда, однако, то, что в какой-то миг узнается нами
безучастно и без вопросов, становится непонятным и запутанным, когда мы
пытаемся цепью мыслей скрепить это и сделать прочным своим достоянием. И то,
что выглядит великим и нечеловечным, пока наши слова тянутся к этому издалека,
становится простым и теряет что-то беспокоящее, как только оно входит в наше бытие.
И у всех этих воспоминаний оказалась поэтому вдруг одна и та
же общая тайна. Словно составляя одно целое, они встали перед ним до
осязаемости отчетливо.
В свое время их сопровождало какое-то темное чувство, на
которое он прежде не очень-то обращал внимание.
Именно оно заботило его теперь. Ему вспомнилось, как он,
стоя с отцом перед одним из тех пейзажей, внезапно воскликнул: о, как
красиво! — и смутился, когда отец обрадовался. Ибо он с таким же правом
мог сказать: ужасно грустно. Мучили его тогда несостоятельность слова,
полусознание, что слова лишь случайные лазейки для прочувствованного.
И сегодня он вспомнил ту картину, вспомнил те слова и ясно
вспомнил то чувство, что лгал, хоть и не знал почему. В воспоминании взгляд его
снова проходил через все. Но вновь и вновь возвращался, не находя освобождения.
Улыбка восхищения богатством наитий, которую он все еще как бы рассеянно
сохранял, медленно приобрела чуть заметную тень страдания…
У него была потребность изо всех сил искать какой-то мост,
какую-то связь, какое-то сравнение — между собою и тем; что без слов стояло
перед его внутренним взором.
Но как только он успокаивался на какой-нибудь мысли, снова
возникало это непонятное возражение: ты лжешь. Словно ему нужно было
непрестанно производить деление, при котором снова и снова получался упорный
остаток или словно он в кровь стирал трясущиеся пальцы, чтобы развязать
бесконечный узел.
И наконец он отступился. Вокруг него что-то плотно
смыкалось, и воспоминания стали расти в неестественном искажении.
Он снова направил глаза на небо. Словно вдруг еще удалось бы
случайно вырвать у неба свою тайну и угадать по нему, что его, Тёрлеса, везде
приводит в смятение. Но он устал, и чувство глубокого одиночества сомкнулось
над ним. Небо молчало. И Тёрлес почувствовал, что под этим неподвижным, немым
сводом он совершенно один, он почувствовал себя крошечной живой точкой под этим
огромным, прозрачным трупом.
Но это уже не испугало его. Как старая, давно знакомая боль,
это проникло наконец-то и в последний уголок тела.
Ему казалось, будто свет приобрел молочный блеск и плясал у
него перед глазами, как бледный холодный туман.
Он медленно и осторожно повернул голову и огляделся —
действительно ли все изменилось. Тут его взгляд случайно скользнул по серой
глухой стене, стоявшей у него в изголовье. Она словно бы склонилась над ним и
молча глядела на него. Время от времени вниз сыпались, журча, тонкие струйки, и
в стене пробуждалась жутковатая жизнь.
Он часто прислушивался к ней в укрытии, когда Байнеберг и
Райтинг развертывали свой фантастический мир, и он радовался ей, как странному
музыкальному сопровождению какого-то гротескного спектакля.
Но сейчас ясный день сам, казалось, превратился в бездонное
укрытие, и живое молчание окружило Тёрлеса со всех сторон.
Он не в силах был отвернуть голову. Рядом с ним, во влажном
темном углу буйно росла мать-и-мачеха, выстраивая из своих широких листьев
фантастические укрытия для улиток и червяков. Тёрлес слышал, как бьется у него
сердце. Затем опять повторилось тихое, шепчущее, сякнущее журчанье… И эти
шорохи были единственно живым в не связанном ни с каким временем безмолвном
мире…
На следующий день Байнеберг стоял с Райтингом, когда к ним
подошел Тёрлес.
— Я уже поговорил с Райтингом, — сказал
Байнеберг, — и обо всем договорился. Ты ведь не очень-то интересуешься
такими делами.
Тёрлес почувствовал, как в нем поднимается что-то вроде
злости и ревности из-за этого внезапного поворота, но он не знал, следует ли
ему упоминать в присутствии Райтинга о том ночном разговоре.
— Ну, вы могли бы хотя бы позвать меня, раз уж я так
же, как и вы, участвую в этом деле.
— Мы так и сделали бы, дорогой Тёрлес, —
заторопился Райтинг, которому на этот раз явно хотелось не создавать ненужных
трудностей, — но тебя нигде не было видно, а мы рассчитывали на твое согласие.
Что скажешь, кстати, по поводу Базини?
(Ни слова в свое оправдание, словно его собственное
поведение было чем-то само собой разумеющимся.)
— Что скажу? Ну, он мерзавец, — ответил Тёрлес
смущенно.
— Правда ведь? Ужасно мерзок.
— Но и ты тоже влезаешь в славные дела!
И Тёрлес улыбнулся несколько вымученно, стыдясь, что злится
на Райтинга не так сильно.
— Я? — Райтинг пожал плечами. — Что тут
такого? Надо все испытать, и если уж он так глуп и подл…
— Ты-то с тех пор уже говорил с ним? — вмешался
Байнеберг.
— Да, он вчера приходил ко мне вечером и просил денег,
поскольку снова наделал долгов, а уплатить нечем.
— Ты уже дал ему денег?
— Нет еще.
— Это очень хорошо, — сказал Байнеберг, —
теперь у нас есть искомая возможность разделаться с ним. Ты мог бы велеть ему
прийти куда-нибудь сегодня вечером.
— Куда? В нашу клетушку?
— Думаю — нет, о ней ему пока незачем знать. Прикажи
ему явиться на чердак, где ты был с ним тогда.
— В котором часу?
— Скажем… в одиннадцать.
— Хорошо… Хочешь еще немного погулять?
— Да. У Тёрлеса, наверное, есть еще дела, правда?
Никакой работы у Тёрлеса больше не было, но он чувствовал, что у обоих есть еще
что-то общее, что они хотят утаить от него. Он досадовал на свою чопорность, не
позволявшую ему вклиниться.
И вот он ревниво смотрел им вслед, представляя себе всякое,
о чем они могли, наверно, втайне договориться.
При этом ему бросилось в глаза, до чего невинна и мила
прямая, гибкая походка Райтинга — совершенно так же, как и его слова. И в
противовес этому он попытался представить себе его таким, каким он должен был
быть в тот вечер; внутреннюю, психологическую сторону этого. Это было, наверно,
долгое, медленное падение двух вцепившихся друг в друга душ и затем бездна как
в подземном царстве. А в промежутке — миг, когда наверху, далеко наверху,
умолкли и замерли все звуки мира.
Неужели после чего-то подобного человек снова может быть
таким довольным и легким? Наверняка это не так уж много для него значило.
Тёрлесу очень хотелось спросить его. А вместо того он в детской робости отдал
его этому паукообразному Байнебергу!
Без четверти одиннадцать Тёрлес увидел, что Байнеберг и
Райтинг вышмыгнули из постели, и тоже оделся.
— Тсс!.. Погоди. Заметят ведь, если мы уйдем сразу все
трое.
Тёрлес снова спрятался под одеяло. Затем в коридоре они
соединились и с привычной осторожностью стали подниматься на чердак.
— Где Базини? — спросил Тёрлес.
— Он придет с другой стороны. Райтинг дал ему ключ
оттуда.
Они все время оставались в темноте. Лишь наверху перед
большой железной дверью Байнеберг зажег свой потайной фонарик.
Замок сопротивлялся. Из-за многолетнего бездействия его
заело, и он не слушался подобранного ключа. Наконец он отомкнулся с резким
звуком; тяжелая створка терлась, застревая, о ржавчину петель и подавалась
медленно.
С чердака потянуло теплым, застоявшимся воздухом, как из
теплицы.
Байнеберг запер дверь снова.
Они спустились по маленькой деревянной лестнице и сели,
скорчившись, возле мощной поперечной балки.
Рядом с ними стояли огромные бочки с водой, предназначенной
для тушения пожара. Воду в них явно давно уже не меняли, и она издавала
сладковатый запах.
Вообще все окружение было крайне удручающее. Жара под
крышей, скверный воздух и лабиринт мощных балок, которые частью уходили наверх
и терялись в темноте, частью расползались понизу таинственной сетью.
Байнеберг затемнил фонарик, и они, не говоря ни слова,
неподвижно сидели во мраке — в течение нескольких долгих минут.
Тут в темноте на противоположном конце скрипнула дверь. Тихо
и нерешительно. Это был шум, от которого забилось, запрыгало сердце, как от
первого звука приближающейся добычи.
Последовали неуверенные шаги, удар ноги о загудевшее дерево;
глухой шум, как от толчка тела… Тишина… Затем снова нерешительные шаги…
Ожидание… Тихий человеческий звук…
— Райтинг?
Тут Байнеберг снял колпачок с фонарика и метнул широкий луч
к тому месту, откуда донесся голос.
Несколько мощных балок высветились с резкими тенями, дальше
ничего, кроме конуса пляшущих пылинок, не было видно.
Но шаги стали увереннее и приближались.
Тут — совсем близко — снова ударилась о дерево нога, и в
следующий миг в широком основании светового конуса возникло — пепельно-бледное
— при этом неверном освещении — лицо Базини.
Базини улыбался. Ласково, мило. Застыв, как на портрете,
улыбка его выступала за рамку света.
Тёрлес сидел, прижавшись к балке, и чувствовал, как у него
дрожат глазные мышцы.
Байнеберг стал перечислять позорные поступки Базини;
однотонно, хриплыми словами.
Затем вопрос:
— Значит, тебе нисколько не стыдно?
Затем взгляд Базини на Райтинга, говоривший, казалось: «Пора
тебе, пожалуй, помочь мне». И в тот же миг Райтинг ударил его кулаком в лицо,
так что тот качнулся назад, споткнулся о балку, упал. Байнеберг и Райтинг
прыгнули к нему.
Фонарик опрокинулся, и свет бессмысленно и вяло тек по полу
к ногам Тёрлеса.
По звукам Тёрлес понял, что они сорвали с Базини одежду и
хлестали его чем-то тонким, гибким. Они явно все это уже подготовили. Он слышал
хныканье и негромкие жалобы Базини, который, не переставая, молил пощадить его;
наконец он слышал лишь стоны, похожие на сдавленные вопли, а в промежутках
негромкие ругательства и горячее, страстное дыхание Байнеберга.
Он не тронулся с места. В самом начале его, правда, охватило
животное желание прыгнуть туда и бить, но чувство, что он опоздает и будет
лишним, удержало его. На его членах лежала тяжелая рука скованности.
С виду безучастно смотрел он в пол. Он не напрягал слуха,
чтобы разбирать звуки, и не чувствовал, чтобы его сердце било быстрее обычного.
Он уставился в лужицу света, разлившуюся у его ног. Светились пылинки и
маленькая безобразная паутина. Дальше свет просачивался в зазоры между балками
и задыхался в пыльном, грязном сумраке.
Тёрлес сидел бы так и час, ничего не чувствуя. Он ни о чем
не думал и все же был внутренне предельно занят. При этом он сам наблюдал за
собой. Но так, словно, в сущности, глядел в пустоту и видел себя только как бы
нечетким пятном и со стороны. Однако из этой неясности — со стороны — в
отчетливое сознание медленно, но все явственнее проталкивалась одна
потребность.
Что-то заставило Тёрлеса улыбнуться по этому поводу. Затем
эта потребность снова усилилась. Она согнала его со своего места вниз — на
колени, на пол. Его тянуло прижаться телом к половицам; он чувствовал, что
глаза его делаются большими, как рыбьи, он чувствовал, как сквозь голое тело
бьется о дерево его сердце.
Теперь в Тёрлесе действительно все кипело, и он должен был
ухватиться за балку, чтобы не поддаться головокружению, тянувшему его вниз.
На лбу его выступили капли пота, и он испуганно спрашивал
себя, что все это значит.
Выведенный из своего безразличия, он снова теперь
прислушался сквозь темноту к тем троим.
Там стало тихо, только Базини жалобно бормотал что-то,
ощупью ища свою одежду.
Тёрлес почувствовал какую-то приятность в этих жалобных
звуках. Словно паучьими лапками пробежала у него по спине дрожь вверх и вниз;
застряла между лопатками и коготками оттянула назад кожу на голове. К своему
изумлению, Тёрлес понял, что находится в состоянии полового возбуждения. Он
стал вспоминать и, не вспомнив, когда оно наступило, припомнил, что оно уже
сопровождалось странной потребностью прижаться к полу. Он устыдился этого; но
словно мощной волной крови это ударило ему в голову.
Байнеберг и Райтинг ощупью пробрались назад и молча сели с
ним рядом. Байнеберг посмотрел на фонарик.
В этот миг Тёрлеса опять потянуло вниз. От глаз — он
чувствовал это теперь, — от глаз шло к мозгу как бы гипнотическое
оцепенение. То был какой-то вопрос, да, какой-то… нет, какое-то отчаяние… о,
ведь это было знакомо ему… стена, тот общественный сад, низкие лачуги, то
воспоминание детства… то же самое! то же самое! Он посмотрел на Байнеберга.
«Неужели этот ничего не чувствует?» — подумал он. Но Байнеберг нагибался, чтобы
поднять фонарик. Тёрлес задержал его руку.
— Разве не похоже это на глаз? — сказал он, указывая
на растекшийся на полу свет.
— Ты что, настроился на поэтический лад?
— Нет. Но разве ты сам не говорил, что с глазами дело
обстоит особо? От них иногда — вспомни любимые свои идеи насчет гипноза —
исходит какая-то сила, которой не встретишь ни в каком курсе физики… Несомненно
также, что по глазам человека часто узнаешь куда лучше, чем по его речам…
— Ну… и что?
— Для меня этот свет как глаз. Глядящий в неведомый
мир. У меня такое чувство, будто я должен что-то отгадать. Но я не могу. Мне
хочется вобрать это в себя…
— Ну… тебя все-таки тянет на поэзию.
— Нет, я всерьез. Я в полном отчаянии. Вдумайся только,
и ты тоже это почувствуешь. Потребность поваляться в этой луже… на
четвереньках, совсем вплотную к ней, проползти в пыльные углы, словно так это можно
отгадать…
— Дорогой мой, баловство, сантименты. Оставь сейчас,
пожалуйста, такие вещи.
Байнеберг наконец нагнулся и поставил фонарик на место. А
Тёрлес злорадствовал. У него было такое ощущение, что он вобрал в себя эти
события одним чувством больше, чем его спутники.
Он ждал сейчас появления Базини и с тайным трепетом
чувствовал, что кожа на голове опять напряглась под коготками.
Он ведь уже совсем точно знал, что для него что-то
приберегается, и вновь и вновь и через все более короткие промежутки напоминало
ему о себе; ощущение это, другим непонятное, было явно очень важно для его
жизни…
Только вот что означала здесь эта чувственность, он не знал,
но помнил, что она появлялась каждый раз, когда события представали странными
только ему и мучили его, потому что он не знал, в чем тут причина.
И он решил при следующем случае серьезно обдумать это. Пока
же он целиком отдался возбуждающему трепету, который предшествовал появлению
Базини.
Байнеберг установил фонарик, и лучи снова вырезали в темноте
круг, как пустую рамку.
И вдруг в этой рамке снова оказалось лицо Базини; точно так
же, как в первый раз, с той же застывшей, слащавой улыбкой; словно в промежутке
ничего не случилось, только по его верхней губе, рту и подбородку прочерчивали
извилистую, как червяк, дорожку медленные капли крови.
— Сядь там! — Райтинг указал на мощную балку.
Базини повиновался. Райтинг начал говорить:
— Ты уже, наверно, думал, что дешево отделался, да?
Думал, вероятно, я помогу тебе? Ну, так ты ошибся. То, что я с тобой делал, я
делал, только чтобы посмотреть, до чего дойдет твоя подлость.
Базини сделал протестующее движение. Райтинг пригрозил снова
броситься на него. Тогда Базини сказал:
— Прошу вас, Бога ради, я не мог иначе.
— Молчи! — крикнул Райтинг. — Надоели нам
твои увертки! Теперь мы узнали раз и навсегда, чего от тебя можно ждать, и
поступать будем соответственно…
Наступило короткое молчание. Вдруг Тёрлес тихо, почти
ласково сказал:
— Скажи-ка: «Я вор».
Базини сделал большие, почти испуганные глаза; Байнеберг
одобрительно засмеялся.
Но Базини молчал. Тогда Байнеберг толкнул его в бок и
прикрикнул на него:
— Не слышишь, что ли, ты должен сказать, что ты вор!
Говори сейчас же!
Снова наступила короткая, почти мгновенная тишина; затем
Базини тихо, одним духом и как можно более безобидным тоном сказал:
— Я вор.
Байнеберг и Райтинг довольно засмеялись, глядя на Тёрлеса.
— Это ты хорошо придумал, малыш. И обратились к Базини:
— А теперь ты скажешь еще: я скотина, я вор и скотина,
я ваша скотина, вор и свинья.
И Базини сказал это не переводя дыхания и с закрытыми
глазами.
Но Тёрлес уже опять откинулся в темноту. Ему было тошно от
этой сцены и стыдно, что он выдал другим пришедшее ему в голову.
На занятиях по математике Тёрлеса вдруг осенила одна мысль.
В последние дни он слушал уроки в школе с особым интересом,
ибо про себя думал: «Если это действительно подготовка к жизни, как они
говорят, то значит, тут должен найтись и какой-то намек на то, чего я ищу».
При этом он думал именно о математике; еще со времени тех
мыслей о бесконечности.
И в самом деле, среди занятий его вдруг озарило. Сразу после
окончания урока он подсел к Байнебергу — единственному, с кем он мог говорить о
подобных вещах.
— Слушай, ты это вполне понял? — Что?
— Эту историю с мнимыми числами?
— Да. Это же совсем не так трудно. Надо только
запомнить, что квадратный корень из минус единицы — это еще одна величина при
вычислении.
— Но вот в том-то и дело. Такого же не существует.
Любое число, положительное или отрицательное, дает в квадрате что-то
положительное. Поэтому не может быть в действительности числа, которое было бы
квадратным корнем из чего-то отрицательного.
— Совершенно верно. Но почему бы, несмотря на это, не
попытаться произвести извлечение квадратного корня и при отрицательном числе?
Конечно, это не может дать никакой действительной величины, но потому-то и
называют такой результат мнимым. Это все равно как сказать: здесь вообще всегда
кто-то сидел, поставим и сегодня стул для него. И даже если он тем временем
умер, сделаем вид, будто он придет.
— Но как же так, если точно, с математической точностью
знаешь, что это невозможно.
— Вот и делают вид, будто это не так. Видимо, какой-то
толк от этого есть. А разве иначе обстоит дело с иррациональными числами?
Деление, которое никогда не кончается, дробь, величину которой нельзя
вычислить, сколько бы долго ты ни считал? А как ты можешь представить себе, что
параллельные линии пересекаются в бесконечности? Я думаю, если бы мы были
чересчур добросовестны, то математики не было бы на свете.
— В этом ты прав. Если все так и представлять себе, то
получается и правда довольно странно. Но этот-то и Удивительно, что с этими
мнимыми или еще какими-либо невозможными величинами можно действительно
производить вычисления, дающие осязаемый результат!
— Только эти мнимые факторы должны в ходе вычисления
взаимно уничтожаться.
— Да, да. Все, что ты говоришь, я знаю. Но не остается
ли, несмотря ни на что, во всем этом что-то необыкновенное? Как бы объяснить
это тебе? Задумайся только: сначала в таком вычислении идут вполне солидные
числа, представляющие собой метры, или вес, или еще что-нибудь ощутимое и хотя
бы являющиеся действительно числами. В конце вычисления числа такие же. Но те и
другие связаны между собой чем-то, чего вообще нет. Не похоже ли это на мост,
от которого остались только опоры в начале и в конце и который все же
переходишь так уверенно, словно он весь налицо? Для меня в таком вычислении
есть что-то головокружительное. Словно часть пути заходит бог весть куда. Но
самое жуткое, по-моему, — сила, которая скрыта в таком вычислении и держит
тебя так крепко, что ты все-таки попадаешь туда, куда нужно.
Байнеберг ухмыльнулся.
— Ты говоришь уже почти совсем как наш поп: «Ты видишь
яблоко… это колебания света, а глаза и так далее… и ты протягиваешь руку, чтобы
украсть его… это мышцы и нервы приводят ее в движение… Но между тем и другим
есть что-то, что рождает одно из другого… а это бессмертная душа, которая
согрешила сейчас… да… да… ни одного вашего действия нельзя объяснить без души,
она играет вами, как фортепианными клавишами…» — И он передразнил интонацию, с
какой преподаватель катехизиса рассказывал эту старую притчу.
— Впрочем, вся эта история мало интересует меня.
— Я думал, как раз тебя она должна интересовать. Я, во
всяком случае, сразу подумал о тебе, потому что это — если это действительно
так необъяснимо — почти подтверждение твоей веры.
— Почему это не должно быть объяснимо? Я вполне
допускаю, что изобретатели математики споткнулись тут о собственные ноги.
Почему, в самом деле, то, что находится за пределами нашего разума, не могло
позволить себе сыграть такую шутку именно с этим самым разумом? Но меня это не
занимает, ведь такие вещи ни к чему не ведут.
Еще в тот же день Тёрлес попросил у учителя математики
разрешения прийти к нему, чтобы тот объяснил ему некоторые места последней
лекции.
На следующий день во время обеденного перерыва он поднялся
по лестнице в маленькую квартиру преподавателя.
Он проникся теперь каким-то совершенно новым уважением к
математике, потому что она внезапно перестала быть для него мертвым учебным
заданием и сделалась чем-то очень живым. И из-за этого уважения он испытывал
какую-то зависть к учителю, который, конечно, прекрасно знал все эти связи,
всегда носил с собой свое знание, как ключ от запертого сада. Но, кроме того,
Тёрлесом двигало любопытство, несколько, впрочем, нерешительное. Он никогда еще
не был в комнате молодого мужчины, и ему очень хотелось узнать, как выглядит
жизнь такого другого, знающего и все же спокойного человека, узнать хотя бы
настолько, насколько о нем можно судить по внешнему виду, по окружению.
Вообще-то он был по отношению к своим учителям робок и
сдержан и считал, что потому особым их расположением не пользуется. Его просьба
показалась ему поэтому, когда он теперь взволнованно остановился у двери, рискованным
предприятием, где дело идет не столько о том, чтобы получить
разъяснение, — ибо в глубине души он теперь уже сомневался в этом, —
сколько о том, чтобы заглянуть как бы за учителя, в его каждодневное
соприкосновение с математикой.
Его провели в кабинет. Это была продолговатая комната с
одним окном; у окна стоял закапанный чернилами письменный стол, а у стены —
диван, обитый рубчатой зеленой колючей тканью и украшенный кисточками. Над
диваном висели выцветшая студенческая шапочка и множество коричневых,
потемневших фотографий формата визитной карточки, сделанных в университетские
времена. На овальном столе с крестообразным подножием, завитки которого,
претендуя на изящество, походили на неудавшуюся любезность, лежали трубка и
пластинчатый, крупно нарезанный табак. Вся комната пропахла поэтому дешевым
кнастером.
Не успел Тёрлес вобрать в себя эти впечатления и отметить в
себе известное неудовольствие, словно от соприкосновения с чем-то неаппетитным,
как вошел учитель.
Это был молодой человек, не старше тридцати лет, блондин,
нервный, недюжинный математик, уже представивший ученому миру несколько важных
работ.
Он сразу сел за свой письменный стол, покопался в лежащих на
нем бумагах (Тёрлесу поздней показалось, что он укрылся за ним), протер носовым
платком пенсне, закинул ногу на ногу и выжидательно посмотрел на Тёрлеса.
Тёрлес тоже начал уже разглядывать его. Он заметил белые
грубошерстные носки и еще — что тесемки подштанников выпачкались о ваксу
полусапожек.
Носовой платок зато выделялся по контрасту белизной и
манерностью, а галстук был хоть и лоскутный, но зато пестрел всеми цветами
радуги, как палитра.
Тёрлес чувствовал, что эти маленькие наблюдения невольно
отталкивают его дальше, он уже не мог надеяться, что этот человек действительно
обладает значительными знаниями, коль скоро ни в его внешности, ни во всем его
окружении явно не было ни малейшего признака таковых. Кабинет математика он
втихомолку представлял себе совершенно иным: с каким-нибудь внешним проявлением
ужасных вещей, которые здесь продумывались. Обыкновенность оскорбила его; он
перенес ее на математику, и его почтение перед ней стало сменяться недоверчивой
строптивостью.
А поскольку и учитель нетерпеливо ерзал на своем месте, не
зная, как истолковать столь продолжительное молчание и столь пытливые взгляды,
между обоими уже в эту минуту установилась атмосфера недоразумения.
— Ну, давайте… пожалуйста… я с удовольствием объясню
вам, — начал учитель.
Тёрлес изложил свои возражения, стараясь разъяснить, что они
для него значат. Но у него было такое чувство, будто он говорит сквозь плотный,
мутный туман, и лучшие его слова застревали у него уже в горле.
Учитель улыбался, покашливал, сказал «с вашего позволения»
и, закурив папиросу, курил ее торопливыми затяжками; бумага — Тёрлес все это
замечал и находил обыкновенным — густо тускнела и каждый раз с треском
скукоживалась; учитель снял пенсне, снова надел его, кивнул головой… наконец не
дал Тёрлесу договорить.
— Я рад, да, дорогой мой Тёрлес, я действительно очень
рад, — прервал он его. — Ваши сомнения свидетельствуют о серьезности,
о вдумчивости, о… гм… но не так-то легко дать вам нужное объяснение… Не поймите
меня превратно… Видите ли, вы говорили о вмешательстве трансцендентных гм… да…
это называется трансцендентный… факторов…
Я же не знаю, как вы это ощущаете. Сверхчувственное,
находящееся по ту сторону строгих границ разума, — это статья особая. Я,
собственно, не очень-то вправе вмешиваться в такие вещи, это не относится к
моему предмету. На сей счет можно подумать и так, и этак, и я отнюдь не собираюсь
с кем-либо полемизировать… Что же касается математики, — и он подчеркнул
слово «математика», словно раз и навсегда захлопывая какую-то роковую дверь,
что, стало быть, касается математики, то тут, несомненно, есть также
естественная и только математическая связь. Мне пришлось бы только — строгой
научности ради — сделать несколько допущений, которые вы вряд ли поймете, да и
времени на это у нас нет. Я, знаете, готов признать, что, например, эти мнимые,
эти не существующие в действительности величины, ха-ха, весьма твердый орешек
для молодого ученика. Удовлетворитесь тем, что такие математические понятия —
это чисто математическая логическая неизбежность. Поймите, на той элементарной
ступени обучения, где вы еще находитесь, многому, чего приходится касаться,
очень трудно дать верное объяснение. К счастью, это мало кто чувствует, но если
такой, как вы, сегодня, — но, повторяю, меня это очень обрадовало, —
действительно вдруг находится, то ему можно только сказать: дорогой друг, ты
должен просто поверить; когда ты будешь знать математику в десять раз больше,
чем сейчас, ты поймешь, а пока поверь! Иначе нельзя, дорогой Тёрлес, математика
— это особый мир, и надо в нем довольно долго пожить, чтобы почувствовать все,
что в нем требуется.
Тёрлес был рад, когда учитель умолк. С тех пор как та дверь
захлопнулась, у него было такое чувство, что слова удаляются все дальше и
дальше… в другую, безразличную сторону, туда, где находятся все верные и все же
ничего не говорящие объяснения.
Но он был оглушен потоком слов и своей неудачей и не сразу
понял, что пора подняться.
Тогда, чтобы окончательно решить дело, учитель поискал
последний, убедительный аргумент.
На маленьком столике лежал роскошно изданный том Канта.
Учитель взял его и показал Тёрлесу.
— Видите эту книгу, это философия, здесь даны
определяющие элементы наших поступков. И если бы вы могли проникнуть в их
подоплеку, вы увидели бы сплошь такие логические неизбежности, которые все
определять-то определяют, а сами-то не так уж понятны. Это очень похоже на то,
с чем мы сталкиваемся в математике. И все же мы то и дело поступаем в
соответствии с ними. Вот вам и доказательство того, насколько важны такие вещи.
Однако, — усмехнулся он, увидев, что Тёрлес и впрямь раскрыл книгу и стал
листать ее, — оставьте это пока. Я хотел только привести вам пример,
который вы вдруг когда-нибудь вспомните. Пока это, пожалуй, слишком трудно для
вас.
Весь остаток дня Тёрлес находился в состоянии
взволнованности. То обстоятельство, что он держал в руках Канта, это случайное
обстоятельство, на которое он в ту минуту особого внимания не обратил,
отзывалось в нем теперь с большой силой. Имя Канта было известно ему понаслышке
и котировалось у него так, как оно вообще котируется в обществе, далеком от
гуманитарных наук, — как последнее слово философии. И этот авторитет был
даже одной из причин того, что Тёрлес мало занимался дотоле серьезными книгами.
Ведь обычно, преодолев период, когда им хотелось стать кучером, садовником или
кондитером, очень молодые люди выбирают себе в фантазии поприще прежде всего
там, где, как им кажется, их честолюбию представится наибольшая возможность
совершить что-нибудь выдающееся. Если они говорят, что хотят стать врачом, то
наверняка они видели где-нибудь красивую и заполненную приемную, или стеклянный
шкаф с жутковатыми хирургическими инструментами, или еще что-то подобное; если
они говорят о дипломатической карьере, то думают о блеске и изысканности
международных салонов. Словом, они выбирают себе профессию по той среде, в
какой им больше всего хочется видеть себя, и по той позе, в какой они нравятся
себе больше всего.
При Тёрлесе имя Канта произносилось не иначе, как к слову и
с таким выражением лица, словно это имя какого-нибудь наводящего жуть святого.
И Тёрлес не мог не думать, что Кант окончательно решил проблемы философии и с
тех пор заниматься ею — пустое дело, ведь точно так же он, Тёрлес, считал, что
после Гете и Шиллера незачем уже сочинять стихи.
Дома эти книги стояли в шкафу с зелеными стеклами в папином
кабинете, и Тёрлес знал, что шкаф этот никогда не открывался, кроме тех
случаев, когда его показывали какому-нибудь гостю. Это было как святилище
некоего божества, к которому стараются не приближаться и которое чтут только
потому, что благодаря его существованию можно уже не печься об определенных
вещах.
Это искаженное отношение к философии и литературе оказало
впоследствии на дальнейшее развитие Тёрлеса то злосчастное влияние, которому он
обязан был множеством печальных часов. Ибо из-за этого его честолюбие
оттеснялось от истинных своих объектов и попадало — пока он, утратив свою цель,
искал какой-нибудь новый — под грубое и решительное влияние его спутников. Его
склонности возвращались уже только изредка и стыдливо и каждый раз оставляли
сознание, что он совершил что-то ненужное и смешное. Но они были все же
настолько сильны, что ему не удавалось освободиться от них совсем, и эта
постоянная борьба лишала его нрав твердых линий и прямоты.
Сегодня, однако, это отношение вступило, казалось, в
какую-то новую фазу. Мысли, ради которых он сегодня тщетно искал разъяснения,
уже не были беспочвенной игрой воображения, нет, они взбудоражили, они не
отпускали его, и всем своим телом он чувствовал, что за ними бьется кусок его
жизни. Это было для Тёрлеса что-то совершенно новое. В душе его была
определенность, которой он вообще-то не знал за собой. Это было что-то
мечтательно-таинственное. Это, по-видимому, потихоньку развивалось под влиянием
последнего времени и теперь вдруг постучалось властной рукой. У него было на
душе, как у матери, впервые почувствовавшей повелительные движения внутри своей
утробы.
Вторая половина дня выдалась сладостная.
Тёрлес извлек из ящика все свои поэтические опыты, которые
он там хранил. Он сел с ними к печке и оказался в полном одиночестве и невидим
за ее могучим прикрытием. Одну за другой перелистывал он тетради, затем очень
медленно рвал их на клочки и бросал каждый отдельно в огонь, снова и снова
упиваясь умилением прощания.
|
