11
Конни
разбирала один из чуланов. В Рагби их было несколько – не дом, а кунсткамера;
ни один из Чаттерли не продал за всю жизнь ни одной вещи. Отец сэра Джеффри
любил картины; мать – мебель чинквеченто. Сам сэр Джеффри обожал резные дубовые
шкафы. И так из поколения в поколение. Клиффорд покупал картины, самый что ни
на есть модерн, по самым умеренным ценам.
В чулане
пылились птичьи гнезда из коллекций «скверного» сэра Эдвина Лэндсирса и
«несчастного» Уильяма Генри Ханта и всякий другой ученый хлам, способный
привести в ужас дочь члена Королевской академии. И она решила в один прекрасный
день все это перебрать и выбросить. А вот допотопная резная мебель ее
заинтересовала.
Среди
прочего оказалась старинная розового дерева колыбель, тщательно завернутая во
избежание сухой гнили и другой порчи. Как было не развернуть ее, не
полюбоваться. Такая прелесть! Конни долго ее рассматривала.
– Жаль,
что не понадобится, – вздохнула помогавшая ей миссис Болтон. –
Впрочем, эти люльки давно вышли из моды.
– Еще
может понадобиться. Вдруг у меня будет ребенок, – вскользь заметила Конни,
как будто речь шла о новой шляпке.
– Вы
хотите сказать, что сэр Клиффорд не вечен? – запинаясь, проговорила миссис
Болтон.
– Нет,
конечно! Ведь у сэра Клиффорда парализованы только ноги, а так он здоров и
крепок, – не моргнув глазом, сочинила Конни.
Эту
мысль подал ей сам Клиффорд. Он как-то заметил: «Без сомнения, я еще могу стать
отцом. В этом смысле я не калека. Потенция еще может вернуться, пусть даже
мышцы ног останутся парализованы. А сперму можно внести искусственно».
Ему
действительно казалось – особенно в те дни, когда он с утроенной энергией занимался
шахматами, – что его мужская способность возвращается. Услыхав эти слова,
Конни взглянула на него с ужасом. Но приняла их к сведению, хватило здравого
смысла. Ведь она и правда могла родить, разумеется, не от Клиффорда.
Миссис
Болтон на секунду потеряла дар речи. И не поверила – почуяла в этом какой-то
подвох. Хотя это все равно, что привить почку к яблоне, врачи теперь и не на
такое способны.
– Я
могу только надеяться и молить Бога, ваша милость, – сказала она. –
Это будет так славно и для вас, и для всех ваших близких. Господи! Младенец в
Рагби! Как все изменится!
– Конечно,
изменится, – согласилась Конни и отложила в сторону три полотна, писанных
лет шестьдесят назад по академическим канонам. Картины отправятся на благотворительный
базар герцогини Шортлендской. Герцогиня обложила этой повинностью все графство,
ее так и звали «базарная герцогиня». Она будет в восторге от этих трех
академиков. Пожалуй, даже позвонит от полноты чувств. В какую ярость приводят
Клиффорда ее звонки!
«Боже
правый! – думала про себя миссис Болтон. – Уж не от Оливера ли
Меллорса вы собираетесь подарить нам младенца? Господи, тивершолльский ребенок
в покоях Рагби! Светопреставление!»
Среди
диковин, хранившихся в чулане, была довольно большая черная лакированная
шкатулка, сделанная лет шестьдесят-семьдесят назад с поразительным искусством и
содержащая отделения для мелочей на все случаи жизни. Верх занимал туалетный
несессер: всевозможные пузырьки, зеркальца, расчески, щетки, коробочки, были
там и три маленьких изящных бритвы в безопасных чехлах, стаканчик для бритья и
многое другое; ниже – письменные принадлежности: бумага, конверты, ручки,
пузырьки с чернилами, пресс-папье, блокноты; затем рукодельный набор: три пары
больших и маленьких ножниц, наперстки, иглы, катушки простых и шелковых ниток,
деревянные яйца для штопки – все наилучшего качества. А еще ниже аптечный ящик:
целая батарея пузырьков с наклейками: опиумные капли, настойка мирры,
гвоздичное масло и пр., пузырьки, однако, все пустые. Шкатулка была совершенно
новая, в собранном виде не больше дорожного саквояжа. Для непосвященного она
являла собой настоящую головоломку.
И все же
шкатулка была произведение искусства, удивительная выдумка викторианских
ценителей комфорта, хотя и было в ней что-то чудовищное. Чаттерли, во всяком
случае некоторые, сознавали это: шкатулкой никто никогда не пользовался. В ней
отсутствовала душа.
Миссис
Болтон тут же пришла от нее в восторг.
– Ах,
какие щеточки! Только взгляните! Они стоят, наверное, уйму денег. Боже мой, тут
и кисточки для бритья, целых три! А ноженки! Никогда в жизни не видела такой
красоты!
– Правда? –
сказала Конни. – Ну и возьмите себе эту красоту.
– Нет,
ваша милость, не возьму, – покачала головой миссис Болтон.
– Да
возьмите! Она ведь здесь пролежит до второго пришествия. Не возьмете, отправлю
вместе с картинами герцогине для ее базара. А она этого не заслуживает. Так что
берите!
– О,
ваша милость! – лепетала миссис Болтон. – Век не забуду вашей
доброты. Да мне-то чем вас отблагодарить?
– А
ничем, – рассмеялась Конни.
И миссис
Болтон выплыла из кладовой, красная от волнения, прижимая к груди черного
блестящего монстра.
Мистер
Беттс отвез ее в двуколке домой. И конечно, она позвала приятельниц полюбоваться
подарком: учительницу, жену аптекаря и миссис Уидон, жену помощника кассира.
Все трое по достоинству оценили великолепие шкатулки. И тут же принялись
взахлеб обсуждать ошеломляющую новость: у леди Чаттерли может родиться ребенок!
– Чудеса,
да и только, – с сомнением покачала головой миссис Уидон.
На что
миссис Болтон категорически заявила: если ребенок родится, в жилах его будет
течь кровь Чаттерли. Вот так-то.
Не
прошло и недели, священник деликатно обратился к Клиффорду:
– Неужели
есть надежда, что в Рагби появится наследник? Поистине, милость Господня
безгранична.
– Да,
надежда есть, – ответил Клиффорд с твердостью в голосе, но и с ноткой
иронии. Он уже сам начал верить, что у Конни может родиться его ребенок.
Вскоре с
дневным визитом в Рагби заехал Лесли Уинтер, сквайр Уинтер, как его называли:
сухощавый, безупречного вида джентльмен семидесяти лет. «Джентльмен с головы до
пят», – как сказала про него миссис Болтон своей приятельнице миссис Беттс.
Весь его облик, старомодная с расстановкой речь напоминали о старинных буклях и
прочей древности. Да, быстрокрылое время теряет иной раз вот такие перья из
своего плюмажа.
Речь
зашла о состоянии дел на угольном рынке. Клиффорд утверждал, что даже самый бедный
уголь можно превратить в отличное топливо, если в горящую печь нагнетать под
большим давлением насыщенный парами кислоты воздух. Давно замечено, что уголь,
горящий при сильном влажном ветре в устье шахты, дает особенно сильный жар,
почти не коптит, а сгорая, оставляет тонкую золу вместо пунцовых, долго тлеющих
угольев.
– А
где будет применяться это топливо, мой мальчик?
– Изобрету
электрический генератор, который будет работать на моем угле. Я уверен, это у
меня получится.
– Раз
так, это просто чудесно! Да, чудесно! Ах, если бы я мог тебе помочь. Но боюсь,
мое время ушло. И копи мои так же ветхи, как я. Впрочем, как знать, как знать!
Мне на смену могут прийти такие же дельные люди, как ты. Это будет чудесно!
Углекопы опять получат работу. Ты не будешь искать рынка для своего угля.
Славная мысль! Тебя, я уверен, ожидает огромный успех! Будь у меня сын, и ему в
голову могла бы прийти столь же плодотворная мысль. И усадьба Шипли возродилась
бы. Между прочим, мой мальчик, можно ли верить слухам, что в Рагби ожидают
наследника?
– А
разве такие слухи ходят?
– Меня
спросил об этом Маршалл из Филлингвуда, вот и все, что я знаю, мой мальчик. И
разумеется, я никому не скажу ни слова, если слухи неосновательны.
– Что
мне ответить вам, сэр? – произнес Клиффорд немного натянуто, глядя на
гостя странным, горящим взглядом. – Надежда есть. Да, есть.
Уинтер
встал, прошелся по комнате и крепко пожал руку Клиффорду.
– Мой
мальчик, мой дорогой мальчик. Ты не представляешь себе, как я счастлив слышать
эти слова. Значит, не зря все твои труды, раз есть надежда, что будет сын. Нет,
Англия не оскудеет, мой мальчик. И все тивершолльские шахтеры будут с работой.
Старый
джентльмен был очевидно растроган.
На
другой день Конни ставила в хрустальную вазу золотисто-желтые тюльпаны.
– Конни, –
обратился к ней Клиффорд, – ходят слухи, ты собираешься подарить мне сына
и наследника.
У Конни
потемнело в глазах, но она продолжала спокойно поправлять цветы.
– Не
может быть! Что это, чья-то злая шутка? – спросила она.
– Не
думаю, – секунду помедлив, ответил Клиффорд. – По-моему, это судьба.
– Я
получила утром письмо от отца, – сказала она, не отрываясь от
цветов. – Он спрашивает, знаю ли я, что он принял приглашение сэра
Александра Купера. Сэр Александр приглашает меня на июль и август пожить в Венеции
на вилле Эсмеральда.
– Июль
и август? – переспросил Клиффорд.
– Два
месяца там нечего делать. Ты бы не поехал со мной?
– Я
за границу не езжу, – отрезал Клиффорд. – Ты знаешь.
Конни
поставила вазу с цветами на окно.
– А
я бы поехала. Ты не возражаешь? – спросила она. – Отец уже дал
согласие…
– Сколько
ты там пробудешь?
– Недели
три, не больше.
Клиффорд
не отвечал.
– Ладно, –
наконец проговорил он, нахмурившись. – Думаю, что три недели я выдержу.
Если буду абсолютно уверен, что ты вернешься.
– Да
я буду рваться обратно, – сказала она просто и искренно. Она думала о
другом человеке.
Клиффорд
уловил отсутствие фальши у нее в голосе: он все-таки верил ей, верил, что ее
потянет домой. И у него отлегло от сердца.
– В
таком случае, – улыбнулся он, – можешь ехать. Все будет в порядке,
верно?
– Не
сомневаюсь, – ответила Конни.
– Перемена
обстановки развлечет тебя.
– Конечно, –
согласилась она. – Как будет славно поехать на пустынный островок в лагуне,
купаться, загорать на горячей гальке. Только я терпеть не могу Лидо. Да и
общество сэра Александра и леди Купер не очень-то интересно. Но если поедет
Хильда и у нас будет своя гондола, мы чудесно проведем время. Мне бы так
хотелось, чтобы и ты поехал!
Конни не
лукавила. Ей и правда эти дни хотелось, чтобы Клиффорд был счастлив.
– Да
ты вообрази себе меня на Gare du Nord[9],
на набережной Кале!
– А
что тут такого? Я сколько раз видела, как носят раненых на носилках вроде
стула. К тому же мы будем всюду ездить в автомобиле.
– И
все же без двоих мужчин – чтобы они всегда были под рукой – не обойтись.
– Зачем?
Взяли бы с собой Филда. А второго нашли бы на месте.
Но
Клиффорд покачал головой.
– Не
в этом году, дорогая. Разве что в будущем.
В
будущем? Что им сулит будущий год? Конни пошла из комнаты с тяжелым сердцем.
Она не хотела ехать в Венецию, ее держал здесь другой мужчина. Но она поедет,
нужно соблюдать не тобой заведенный этикет. А будет ребенок, Клиффорд решит,
что связь у нее была в Венеции.
Разговор
был в мае, а в июне уже предстоял отъезд. Всегда все расписано наперед, вся
жизнь. Какие-то силы правят ею, а она над ними не властна.
Был май,
опять сырой и холодный. Дожди в мае – к урожаю, а урожай залог благополучия.
Конни собралась ехать в Атуэйт, соседний городишко, где Чаттерли все еще «те самые»
Чаттерли. Она ехала одна, машину вел Филд.
Несмотря
на май, на свежую зеленую листву, вид окрестностей наводил уныние. Было
холодно, моросил дождь, пропитанный дымом; в воздухе отчетливо ощущался привкус
отработанного пара. Человек здесь жив постоянным натужным преодолением.
Неудивительно, что люди в этом краю так некрасивы, грубы.
Автомобиль
взбирался вверх по холму, по грязным беспорядочным улочкам Тивершолла с
раскисшими, припорошенными угольной пылью обочинами, мокрыми черными
тротуарами, мимо закопченных кирпичных домов под черной, тускло блестевшей
гранями черепицей. Все смотрит исподлобья, угрюмо. Отрицание природы, отрицание
радости жизни, отсутствие инстинкта прекрасного, свойственного любой земной
твари, отсутствие интуитивного чувства гармонии – все это повергало в ужас.
Мимо проплыли столбики мыла в окнах бакалейной лавки; груды лимонов и пучки
ревеня в витрине зеленщика. Чудовищные шляпки за стеклами шляпной мастерской,
все до единой жалкие, убогие, страшные, сменились аляповатой позолотой
кинотеатра, чьи промокшие афиши зазывали посмотреть «Любовь женщины». Затем
появилась церковь Ранних христиан, кирпично-красное убожество с огромными
малиново-зелеными витражами вместо окон. Ее сменила церковь методистов,
строение повыше из закопченного кирпича, отделенное от улицы почерневшей живой
изгородью и чугунной оградой. Завершала парад Конгрегационалистская церковь,
почитающая себя высокородной дамой, – сооружение из грубо обтесанного
песчаника, увенчанное шпилем, правда, не очень длинным. Затем пошли школьные
здания – дорогой розовый кирпич, чугунная ограда, посыпанная гравием спортивная
площадка, все очень добротно – не то монастырь, не то тюрьма. Как раз в этот
миг вездесущие пять учениц, как видно, на уроке пения, кончили упражнение «ля –
ми – до – ля» и стали голосить «премиленькую детскую песенку». Этот странный
ор, следующий извивам мелодии, не походил на звериный вой, всегда полный
смысла, ни на пение дикарей, подчиненное изощренным ритмам. Филд заправлялся
бензином, а Конни сидела в машине и слушала с содроганием в сердце. Что будет
дальше с этой нацией, у которой начисто отсутствует инстинкт красоты и осталась
только вот эта способность механического завывания и несокрушимая сила воли.
Вниз
прошлепала по лужам телега с углем. Филд дал газ, и автомобиль опять полез вверх
– мимо большого унылого магазина одежды и тканей, мимо почты и наконец выехал
на крошечную базарную площадь, которой заканчивался подъем; из окна «Солнца»,
претендующего на титул гостиницы – Боже упаси назвать его постоялым
двором, – выглянула физиономия Сэма Блэка и поклонилась автомобилю леди
Чаттерли.
Слева
осталась церковь, окольцованная черными деревьями. Автомобиль покатил вниз мимо
гостиницы «Герб Углекопов». Далеко позади остались «Веллингтон», «Нельсон»,
«Три тунца», «Солнце». Вот уж исчез и «Герб Углекопов», и «Холл механиков», и
почти роскошное «Шахтерское счастье»; затем пошла вереница новых «вилл», и
автомобиль выехал на почерневший большак, по обеим сторонам которого тянулся
бесконечный темный кустарник, отделявший от дороги такие же темные поля.
Большак этот вел к Отвальной.
Тивершолл!
Вот он, Тивершолл! Веселая шекспировская Англия! Нет, современная Англия. Конни
поняла это давно, как только поселилась здесь. В Тивершолле зародилась новая
раса, новый человек; одна половина души у него суетливо поглощена деньгами, политикой,
социальным устройством, другая же, хранительница инстинктов, – мертва. Все
живущие здесь – полутрупы, причем чудовищно самонадеянные. Есть в этом какая-то
дьявольская мистика. Что-то потустороннее. Непредсказуемое. В самом деле, можно
ли постичь логику полутрупа? Мимо проехали грузовики, битком набитые рабочими
со сталелитейных заводов Шеффилда, фантастическими, скрюченными не то гномами,
не то людьми, которых везли на экскурсию в Мэтлок; у Конни все заныло внутри.
«Господи, – думала она, – что же человек делает с себе подобными? На
что правители обрекают своих собратьев? В этих несчастных вытравлено все
человеческое. Вот вам и всеобщее братство! Какой-то кошмар!»
И Конни
в который раз ощутила серую сосущую безысходность. Эти потерявшие человеческий
облик рабочие, этот знакомый правящий класс – какая уж тут надежда на будущее!
А она-то мечтает о сыне, наследнике Рагби! Наследнике поместья Чаттерли! Конни
от омерзения содрогнулась.
Но ведь
Меллорс плоть от плоти простых людей. Правда, он среди них – белая ворона, так
же как и она в Рагби. Но и он не верит во всеобщее братство, этой иллюзии в нем
нет. Кругом – отчужденность и ни проблеска надежды.
И это
твердыня Англии, ее оплот. Конни живет в самом сердце шахтерского края и знает
все не понаслышке.
Автомобиль
взбирался все выше, до Отвальной было уже рукой подать. Дождь кончился, и
воздух засиял прозрачной майской дымкой. Окрест тянулись плавные очертания
холмов – на юге до Пика, на востоке – до Мэнсфилда и Ноттингема. Конни ехала к
югу.
Дорога
забирала круче; слева на высокой скале, господствующей над холмами, замаячила в
небе мрачная темная громада Уорсопского замка; ниже краснели свежей еще штукатуркой
новые шахтерские домики, а под ними набухали в воздухе сизые и снежно-белые облака
– дым с паром, выдыхаемый огромной угольной шахтой, приносившей ежегодно тысячи
фунтов стерлингов герцогу и другим держателям акций. Средневековый замок, высившийся
на скале, давно уже был руинами, и все же его башни и стены грозно высились над
серо-белыми хвостами, колышущимися в холодном, промозглом воздухе.
Поворот,
и машина покатила по ровной дороге прямо к Отвальной. Если смотреть из окошка
автомобиля, вся Отвальная, казалось, состоит единственно из новой огромной гостиницы
«Герб Конингсби» – варварского красно-белого с позолотой сооружения, стоящего
на отшибе у дороги. Левее видны ряды красивых особнячков «модерн», обрамленных
газонами и садами: они расставлены так, точно некие великаны затеяли игру в
домино на захваченной врасплох земле и куда-то отлучились. Ниже устрашающе
громоздятся марсианские конструкции современной шахты, корпуса химического
завода, бесконечные галереи и переходы – картина, прежде неведомая
человечеству. Самое устье шахты затерялось среди этого столпотворения. А замершие
в изумлении костяшки домино, казалось, ждут не дождутся продолжения игры.
Это была
Отвальная, родившаяся на свет вскоре после окончания войны. Но была еще одна
Отвальная, расположенная еще ниже по склону в полумиле от новой гостиницы, но
Конни даже и не слыхала о ней. В этой старой Отвальной была собственная
маленькая шахтенка, ветхие, закопченные кирпичные домики, пара церквушек,
две-три лавки.
Но
теперь уже старой Отвальной как бы и не существовало. В новой Отвальной ни
церкви, ни таверны, ни лавок, только огромная махина завода – современная
Олимпия, в храмах которой молятся всем богам; выше «показательные» особнячки и,
наконец, гостиница. В сущности она и была таверной для рабочего люда, только
выглядела чересчур шикарно.
Этот
новый поселок вырос уже после того, как Конни поселилась в Рагби; в «показательные»
особнячки понаехал отовсюду всякий сброд, не гнушавшийся и браконьерством:
немало кроликов Клиффорда нашли упокоение в желудках пришельцев.
Автомобиль
ехал дальше, сколько хватало глаз – кругом плавно бежали, обгоняя друг друга,
невысокие холмы. Древняя земля! В свое время гордая, феодальная земля. Впереди,
оседлав гребень холма, неясно замаячил огромный, великолепный Чадвик-холл –
вместо стен легкие переплеты окон – один из самых замечательных елизаветинских
дворцов. Исполненный благородства, он горделиво высился над огромным парком.
Старомодный, отживший свой век, он не сдавался: его показывали как
достопримечательность: «Полюбуйтесь, в каких дворцах обитали наши прадеды».
Это
прошлое. Настоящее прозябало внизу. И только Богу известно, где обреталось будущее.
Автомобиль свернул в улочку, стиснутую закопченными шахтерскими домиками, и
покатил под гору в Атуэйт. В сырой, промозглый день Атуэйт исходил дымом и
паром, куря фимиам невесть каким идолам. Конни всегда как-то странно трогал
этот Атуэйт, расположенный в долине, разрезанный пополам стальными нитями
железной дороги, ведущей в Шеффилд; его угольные копи и сталелитейные заводики,
выбрасывающие сквозь длинные дыхальца дым, подсвеченный языками пламени;
завитый штопором шпиль церквушки, грозящий вот-вот упасть и все же бросающий
вызов языческому курению. В этот старинный городок съезжались на ярмарки жители
всех окрестных селений. Одна из лучших гостиниц звалась «Герб Чаттерли». Здесь,
в Атуэйте название «Рагби» означало поместье Рагби, а не просто дом. Для
пришлых – Рагби-холл, тот, что возле Тивершолла, для местных Рагби – родовое
гнездо.
Закопченные
домики шахтеров стоят, краснея, вдоль большака – маленькие, уютные, замкнутые,
как сто лет назад. Большак переходит в улицу, и вот вы уже в центре Атуэйта,
точно и не было приволья, волнистых холмов, старинных замков и особняков – этих
величавых призраков прошлого. Пересекаете переплетенье стальных путей; вокруг
литейные и какие-то другие цеха, скрытые за высоченными стенами. Оглушительно
лязгает металл, сотрясают землю тяжелые тягачи, заливисто свистят паровозы.
Вы в
самом сердце Атуэйта, среди его скрюченных, извилистых улочек; время здесь
остановилось два столетия назад. За спиной церковь, впереди гостиница «Герб
Чаттерли», старинная аптека; когда-то эти кривоколенные улочки выводили путника
на открытые просторы замков и осанистых особняков.
Стоявший
на развилке полицейский поднял руку, пропуская три груженных чугунными
болванками грузовика, от которых бедная, старенькая церковь сотряслась до
основания, и только потом козырнул, приветствуя ее милость.
Вот как
оно теперь; старинные кривые улочки вливаются в шоссе, вдоль которого
шахтерские коттеджи поновее. А дальше знакомая картина: над холмами и старинными
замками реют сизо-серые плюмажи дыма и пара, и уже совсем далеко новые
шахтерские поселки – то краснеют кирпичными заплатами в чашах долины, то
взбираются на самый гребень холмов, уродуя их плавные очертания. Все остальное
пространство – клочки старой веселой Англии, Англии дилижансов и сельских
хижин, а может, и Робина Гуда, где шахтеры в свободную минуту бродят, исходя
угрюмой тоской, рожденной подавленным охотничьим инстинктом.
Англия,
моя Англия! Но которая же моя? Элегантные особняки старой Англии, которые
прекрасно выходят на фотографиях, создавая иллюзию причастности к жизни елизаветинцев?
Или изящные дома времен королевы Анны и Тома Джонса? Но сажа закоптила их
скучную серую лепнину, с которой уже давно стерлась позолота. Они пустеют один
за другим, вслед за елизаветинскими особняками. А теперь их и вовсе стали
сносить. Что же до деревенских хижин – вместо них эти кирпичные заплаты на
безысходно унылой земле. И вот уже гибнут дома, уходят в небытие последние
георгианские особняки. Фричли-холл, великолепный образчик георгианской эпохи,
сносится прямо сейчас, на глазах у Конни.
Он был
до войны в отличном состоянии, в нем счастливо и весело жило семейство Уэзерли.
Но теперь он оказался слишком велик, разорителен, да и край потерял былую привлекательность
для жилья.
Дворянство
бежит в другие места, где можно тратить деньги, не видя, как они зарабатываются.
Это
история. Одна Англия вытесняет другую. Шахты обогатили дворянство, теперь они
же и разоряют его, как уже разорили крестьян. Промышленная Англия сменила сельскую.
Одно историческое содержание приходит на смену другому. Новая Англия вытесняет
старую. И развитие идет не работой подспудных жизненных сил, а механически
привносится извне.
Конни,
принадлежа к классу бездельников, цеплялась за эти клочки уходящей Англии, как
за якорь спасения. Она не сразу поняла, что старая веселая Англия действительно
исчезает и скоро от нее не останется и следа. С Фричли покончено, с Иствудом
тоже; дышит на ладан Шипли, так щемяще любимый сквайром Уинтером.
Конни
заглянула к нему по пути. Дальние ворота были у самого переезда через железнодорожную
колею, идущую к шахтам.
Шахты
высились как раз за парком. Ворота стояли открытые настежь: шахтерам позволено
было ходить через парк. Вечерами и по воскресеньям они любили погулять среди
вековых деревьев.
Автомобиль
миновал декоративные пруды (шахтеры бросали в них прочитанные газеты) и покатил
по аллее к дому. Дом стоял чуть в стороне, на возвышении – красивый, с лепниной,
осколок восемнадцатого века. Поодаль шла тисовая аллея, ведущая еще к его предшественнику,
от которого не осталось и следа. Шипли-холл наслаждался покоем блаженного
неведения. За домом тянулись прекрасные сады.
Конни
нравился дом сквайра Уинтера гораздо больше, чем Рагби-холл. В нем было столько
света, изящества, вкуса. Стены обшиты кремовыми панелями, потолки поблескивают
позолотой, мебель радует глаз элегантностью: хозяева за ценой не стояли. Дом
содержался в образцовом порядке; даже коридоры, закруглявшиеся на поворотах,
были светлые, просторные, полные цветов.
Лесли
Уинтер жил один. Он обожал свой дом. Но-к парку примыкали три его собственные
шахты. А Уинтер был натурой щедрой и справедливой, и он чуть ли не сам пригласил
шахтеров ходить через парк. Разве не им он обязан своим благосостоянием? А увидев,
как чумазые орды ринулись к его драгоценным прудам (у него хватило здравого
смысла оставить заповедной примыкавшую к дому часть парка), он сказал себе в
утешение: «Шахтеры, конечно, не столь живописны, как олени, но не в пример
выгоднее».
Это
произошло еще в правление королевы Виктории во вторую, золотую («золото» в
смысле «капитал») его половину. Шахтеры тогда еще были славными рабочими
парнями.
Уинтер
рассказал эту историю не то в шутку, не то в оправдание гостившему у него
тогдашнему принцу Уэльскому. На что принц ответил ему своим гортанным голосом:
– Вы
совершенно правы. Найдись уголь у меня в Сандринкеме, я велел бы вырыть на
газонах шахту и почитал бы ее самым лучшим парковым украшением. Я с
удовольствием обменял бы своих косуль на шахтеров при нынешних ценах на уголь.
К тому же я слыхал, ваши шахтеры – добрый народ.
Наверное,
все-таки у принца было в ту пору несколько преувеличенное понятие о значимости
денег и прелестях индустриального общества.
Как бы
то ни было, принц стал королем, король умер, вместо него стал править новый
король, чьей главной заботой были, кажется, бесплатные столовые для бедняков.
И вот
теперь этот «добрый народ» повел наступление на усадьбу Шипли. Новые шахтерские
поселки налезали на парк, и сквайр вдруг начал ощущать враждебность своих соседей.
Он всегда чувствовал себя хозяином своей вотчины и своих углекопов –
высокородным и добросердечным, но хозяином. Последнее время, однако, его шахты,
его углекопы – вследствие какого-то неуловимого, новомодного поветрия – стали
как бы выталкивать его с родовых земель. Теперь он становился здесь чужаком, в
этом сомневаться не приходилось. Шахты, производство стали проявлять своеволие,
нацелив его острие на хозяина-джентльмена. Было не очень приятно жить, то и
дело натыкаясь на него. И посыл был всегда один – уйди из этих мест или совсем
из жизни, но уйди.
Сквайр
Уинтер держался стойко, как подобает солдату. Перестал только гулять в парке
после обеда. Отсиживался, так сказать, в стенах дома. Как-то вышел проводить до
ворот Конни – с непокрытой головой, в туфлях из дорогой кожи, в шелковых бордо
носках; говорил с ней со старомодной учтивостью, чуть растягивая слова. Вдоль
аллеи стояли кучки шахтеров, глядевших на сквайра пустым взглядом – ни
приветствия, ни улыбки, и Конни почувствовала, как этот высокий, сухопарый
джентльмен, дойдя до них, весь подобрался, точно запертый в вольере
красавец-олень под взглядами досужей публики. Личной к нему вражды у шахтеров
не было. Но от них веяло таким холодом, что хотелось бежать отсюда куда глаза
глядят.
Подоплекой
всего была зависть. Они работали на него. И сознавая свое безобразие,
ненавидели его элегантное, холеное, хорошо воспитанное существование. «Да кто в
сущности он такой!» Они ненавидели не его, а эту вопиющую разницу между ними.
И все же
в глубине души этот старый солдат признавал – а ведь, пожалуй, они и правы.
Есть что-то постыдное в его привилегиях. Но он был частью системы, а стало
быть, никто не смел посягнуть на его права.
Разве
что смерть. И она не заставила себя ждать. Уинтер умер внезапно, вскоре после
этого визита Конни к нему. И в завещании щедро помянул Клиффорда.
Его
наследники тотчас распорядились пустить Шипли на слом. Слишком обременительно
содержать такой особняк. Не нашлось охотника жить в нем, и дом разобрали. Спилили
вековые тисы. Вырубили парк, поделили его на участки и застроили. На странной,
голой, ничейной земле выросли новые улицы новых кирпичных домов. Какая прелесть
этот Шипли-холл! И до Атуэйта рукой подать.
И все
это произошло в течение одного года, после ее последнего посещения Шипли. Так и
вырос тут новый городок Шипли-холл, стройные ряды красно-кирпичных вилл, уличные
перекрестки. Кто бы сказал, что еще год назад здесь, на этой земле, величаво
дремал осененный тисами особняк.
Логическое
завершение архитектурной мечты принца Эдуарда: угольная шахта – лучшее
украшение газона.
Одна
Англия вытесняет другую. Нет больше Англии сквайра Уинтера, Рагби-холла, она
умерла. Но процесс вытеснения еще не кончен.
А что
будет после? Конни не представляла себе. Она видела только, как все новые
улочки выползают в поля, как рядом с шахтами растут заводские здания; видела
молоденьких девушек в шелковых чулках, парней-шахтеров, все интересы которых
вращались от танцзала до шахтерского благотворительного клуба. Молодое
поколение понятия не имеет о старой Англии. Разрыв культурной традиции, почти
по-американски. Действительно индустриальная революция. А что дальше?
Конни
чувствовала: дальше – ничего. Ей хотелось, как страусу, зарыться головой в песок
или хотя бы прижаться к груди любимого.
Мир так
сложен, непонятен, чудовищен. Простой люд так многочислен и невыносим, думала
Конни на обратном пути, глядя на возвращавшихся из забоя шахтеров: черные,
скрюченные, скособоченные, они тяжело топали коваными сапогами. На
пепельно-серых лицах вращаются яркие белки глаз; шеи согнуты, плечи согнуты
низкой кровлей забоя. Господи, и это мужчины! Возможно, они добры, терпеливы,
зато главное, увы, в них не существует. В них убито мужество, вытравлено из
поколения в поколение. И все же они мужчины. Женщины рожают от них. Страшно
даже подумать об этом. Наверное, они хорошие, добрые. Но ведь они только
полулюди. Серо-черные половинки человеческого существа. Пока они добрые. Но и
доброта половинчата. А что, если та, мертвая половина проснется! Нет, об этом
лучше не думать. Конни панически боялась индустриальных рабочих. Они ей
казались такими странными. Их жизнь, навечно прикованная к шахте, была начисто
лишена красоты, интуиции, гармонии.
Рожать
дитя от такого мужчины? О Господи! Но ведь и Меллорс был зачат таким отцом. И
все-таки Меллорс – другое дело. Сорок лет – немалый срок. За этот срок можно преобразиться,
как бы глубоко ни въелся уголь в тело и душу твоих дедов и прадедов.
Воплощенное
уродство и все-таки живые души! Что с ними станется в конце концов? Иссякнет
под землей уголь, и они сами собой исчезнут? Эти тысячи гномов взялись ниоткуда,
когда шахты призвали их. Может, они какое-то кошмарное порождение угля?
Существа иного мира, частицы горючей угольной пыли, так же как литейщики –
частицы руды. Люди и не люди, плоть от плоти угля, руды, кремнезема. Фауна,
рожденная углеродом, железом, кремнием. И возможно, они обладают их странной
нечеловеческой красотой: антрацитовым блеском угля, синеватой твердостью стали,
чистейшей прозрачностью стекла. Порождения минералов, фантастические,
искореженные. Дети подземных кладовых. Уголь, железо, кремнезем для них все
равно, что вода для рыб, трухлявое дерево для личинок.
Конни
вернулась домой, как под сень райских кущ, где можно зарыть голову в песок –
поболтать с Клиффордом. Угольный и сталелитейный Мидленд нагнал на нее такого
страху, что ее била лихорадка.
– Я,
конечно, заехала в лавку мисс Бентли, выпила чашку чая, – сказала она
Клиффорду.
– Что
за фантазия! Разве ты не могла выпить чашку чая в Шипли у Уинтера?
– А
я и там выпила. Но мне не хотелось огорчать мисс Бентли.
Мисс
Бентли, скучная старая дева с длинным носом и романтическим складом характера,
угощала чаем, точно священнодействовала.
– Она
обо мне справлялась? – спросил Клиффорд.
– Разумеется!
«Позвольте осведомиться у вашей милости, как себя чувствует сэр Клиффорд?»
Веришь ли, она превозносит тебя до небес. Заткнула за пояс даже сестру Кейвел!
– И
ты, конечно, ей ответила: «Великолепно!»?
– Ну
да. Она пришла в такой восторг, как будто над ней небеса разверзлись. Я пригласила
ее к нам, сказала, если она будет в Тивершолле, пусть непременно навестит тебя.
– Меня?
Зачем?
– Ах,
Клиффорд, я же говорю, она боготворит тебя. Ты ведь должен быть хоть немного
признателен ей за это. В ее глазах Святой Георгий – ничто по сравнению с тобой.
– И
что же, ты думаешь, она приедет?
– Ты
бы видел, она так и вспыхнула. И даже на миг стала, бедняжка, хорошенькой. И
почему это мужчины не женятся на женщинах, которые их обожают?
– В
женщине просыпается дар обожания несколько поздновато. А она и правда может
нагрянуть к нам?
– «Ах,
ваша милость, – передразнила Конни мисс Бентли, – я не могла и
мечтать о таком счастье».
– Не
могла и мечтать! Что за чушь! Надеюсь, все-таки у нее хватит ума забыть о твоем
приглашении. А как у нее чай?
– Липтон
и очень крепкий! Но, Клиффорд, неужели ты не понимаешь, что для женщин, таких,
как мисс Бентли, ты – Roman de la rose[10].
– Меня
и это не растрогало.
– Они
дрожат над каждой твоей фотографией из журналов. И наверное, каждый вечер
молятся за тебя. Как хочешь, но это прекрасно!
И Конни
пошла наверх переодеться.
А
вечером Клиффорд сказал ей:
– Ты
ведь веришь, что браки заключаются на небесах?
Конни
удивленно взглянула на него.
– В
этих словах я слышу бряцание длинной, длинной цепи, которая будет волочиться
всюду, как бы далеко ни уехать.
– Я
вот что имею в виду, – не без раздражения проговорил он. – Вот ты
собралась в Венецию. Ты ведь едешь туда не для того, чтобы завести любовь au
grand serieux?[11]
– Завести
в Венеции любовь au grand serieux? Разумеется, нет, уверяю тебя. В Венеции я
могла бы завести разве что любовь au tres petit serieux[12].
Конни
произнесла эти слова с легким презрением.
Утром,
спустившись вниз, она увидела в коридоре Флосси. Собака Меллорса сидела под
дверью и тихонько поскуливала.
– Флосси, –
тихонько позвала Конни. – Что ты здесь делаешь? – И с этими словами
она спокойно отворила дверь. Клиффорд сидел в постели, прикроватный столик с
машинкой был сдвинут в сторону; в ногах кровати стоял навытяжку егерь. Флосси в
один миг проскочила в комнату. Легким движением головы и глаз Меллорс послал ее
вон, и Флосси тотчас повиновалась.
– Доброе
утро, Клиффорд, – сказала Конни. – Я не знала, что ты занят. –
Взглянув на егеря, она поздоровалась и с ним. Меллорс ответил вполголоса, почти
не глядя на нее. Но у Конни подкосились ноги, так подействовало на нее его
присутствие.
– Я
помешала тебе, Клиффорд? Прости.
– Нисколько.
Я ничем серьезным не занят.
Конни
вышла из комнаты и поднялась в голубую гостиную. Села там у окна и долго
смотрела, как он уходил по аллее – легко, изящно и как бы крадучись. Его
отличало природное достоинство, гордость и какая-то необъяснимая хрупкость.
Прислуга! Прислуга Клиффорда!
Не звезды, милый Брут, а сами мы
Виновны в том, что сделались рабами.[13].
А он
правда прислуга? Правда? А что он все-таки думает о ней?
День был
солнечный, и Конни пошла поработать в сад. Миссис Болтон помогала ей. Эти две
женщины, повинуясь неведомой силе, управляющей симпатиями и антипатиями, питали
друг к другу душевную приязнь. Подвязав к колышкам высокую гвоздику, они принялись
за рассаду. Обе любили возиться с землей. Конни с нежностью расправляла тоненькие
корешки и, осторожно погрузив крошечное растение в мягкую почву, придавливала
ее пальцами. Этим весенним утром она почувствовала в своем чреве легкую приятную
дрожь, как будто и ее нутра коснулся живительный солнечный луч.
– Вы
давно потеряли мужа? – спросила она миссис Болтон, беря очередной цветок и
опуская его в ямку.
– Двадцать
три года назад, – ответила миссис Болтон, осторожно разделяя рассаду на
отдельные ростки. – Его принесли домой… Да, уже двадцать три года назад.
К горлу
Конни подкатил комок. Как все просто и страшно: «Двадцать три года назад»!
– Почему
он погиб? – спросила она. – Он был с вами счастлив?
Естественный
вопрос одной женщины к другой. Миссис Болтон тыльной стороной ладони откинула
со лба волосы.
– Не
знаю, ваша милость. Он не любил подчиняться; я даже скажу, он мало с кем и
дружбу водил. С норовом был. Не любил кланяться. Это его и сгубило. Не очень он
и берегся. Шахта во всем виновата. Ему никак нельзя было там работать. Отец
отвел его в шахту – он еще был мальчишкой. А уж как перевалит за двадцать, уйти
трудновато. Куда уйдешь-то?
– А
он говорил, что ненавидит шахту?
– Нет,
никогда не говорил. Чтобы он сказал «ненавижу»? Нет, не припомню. Только,
бывало, сморщится. Он ничего не боялся, как-то не думал о плохом. Знаете, как
весело шли на войну первые новобранцы? И сразу все полегли там. Вот и он был
такой же. А вообще-то он парень был с головой. Только не берегся. Я ему сколько
говорила: «Никого не жалеешь, ни себя, ни других». А он жалел. Помню, как он
сидел рядом со мной – я тогда первенького рожала. Молчит и такими глазами
смотрит, точно это не он, а сама судьба на меня глаза вытаращила. Тяжело мне
пришлось, и я же еще его и успокаивала. «Ничего, – говорю, – все
обойдется». А он как зыркнет на меня и улыбнется, так-то странно… И все молчал.
Только потом, думаю, ему уже никогда не было со мной хорошо… ночью, в постели.
Я ему, бывало, говорю: «Да что это с тобой!» Даже сержусь, а он молчит… Не
хотел, что ли, или не мог. Боялся, вдруг буду опять рожать. Я на его мать
сердилась – зачем пустила его ко мне. Нельзя было пускать. Мужчине что вошло в
ум, то и засело. Хоть караул кричи.
– Это
так на него повлияло? – изумилась Конни.
– Да.
Не мог он взять в толк, что все это от природы – боль и все такое. Это-то и
отравляло ему удовольствие. Я ему говорю, раз я не боюсь, так тебе-то чего
бояться. А он мне – неладно все это.
– Он,
наверное, был очень чувствительный, – заметила Конни.
– Вот-вот,
чувствительный. С мужчинами всегда так, больно чувствительны, где не надо. И я
думаю, хотя он сам и не сознавал, он эту шахту ненавидел, ненавидел, и все.
Когда он лежал в гробу, у него было такое лицо… Как будто он наконец-то
освободился. Парень он был видный, красивый. У меня сердце так и разрывалось.
Лежит такой спокойный, такой светлый, как будто рад, что умер. Он разбил мне
сердце. А виновата во всем шахта.
Несколько
все еще горьких слезинок скатились по ее щекам. А Конни просто облилась
слезами. День был такой теплый, пахло свежей землей, желтой сурепкой; весь сад
набух бутонами, впитывая потоки солнечного света.
– Как
же вы это пережили? – сказала Конни.
– Сама
не знаю. Сначала я даже не очень и поняла, какая беда стряслась. И только все
повторяла: «Мальчик мой, как ты мог уйти от меня». И не плакала. У меня было
такое чувство, что это понарошке, что он вот-вот вернется.
– А
у него когда-нибудь было в мыслях уйти от вас?
– Конечно
нет, ваша милость. Это я так, по глупости говорила. И все ждала, ждала его.
Особенно по ночам. Проснусь и тоскую, ну почему, почему его нету рядом, в
постели. Это не я сама, это мои чувства не верили, что его никогда уже не будет
со мной. Мое тело ждало его: вот придет он и ляжет под бочок. И мы опять будем
вместе. Умирала, так хотела почувствовать его тепло. А он все не шел. Я ждала
его сто, тысячу ночей, много лет. Пока вдруг не поняла, никогда его со мной не
будет, никогда.
– Вам
не хватало его близости? – спросила Конни.
– Да,
ваша милость, вот именно. Его близости. И сколько я жива, я никогда не смирюсь
с этим. И если есть Бог, мы встретимся с ним на небе. И тогда опять ляжем
вместе в обнимку.
Конни со
страхом посмотрела на все еще красивое, искаженное горем лицо. Еще одна
страдалица в Тивершолле. «Опять ляжем вместе в обнимку». Да, любовных уз без
крови не порвать.
– Не
приведи Бог, чтобы мужчина вошел тебе в кровь и плоть, – сказала она.
– Ах,
ваша милость. Это и есть самое страшное. Я думаю иногда, люди хотели, чтобы его
убило. Шахта хотела. Если бы не шахта, если бы не они, нас бы ничто никогда не
разлучило. Если мужчина и женщина любят друг друга, все-все стремится их
разлучить, все против.
– Если
любовь настоящая.
– Да,
ваша милость. В мире столько жестокосердных людей. Он уйдет утром на шахту, а я
думаю: нельзя, нельзя ему туда ходить. А чем бы еще он мог зарабатывать? Чем?
В
последних словах миссис Болтон Конни уловила до сих пор тлевшую ненависть.
– Неужели
близость с мужчиной помнится так долго? – вдруг спросила Конни. – Прошло
столько лет, а для вас это было как вчера.
– Да,
ваша милость. А что еще помнить-то? Дети подрастут, и до свидания. А муж, муж –
он твой, навсегда. Но люди и память о нем хотели бы убить во мне. Даже собственные
дети. Да что тут сказать! Может, когда-нибудь мы с ним и расстались бы. Но
чувства – с ними ничего не поделаешь. Уж лучше совсем бы не знать любви. Да
только гляжу я на этих бедняжек, не знавших мужниной ласки, такие они
несчастные, обделенные, как бы ни наряжались, как бы ни задирали носа. Нет уж,
моя судьба все-таки лучше. А людей я не очень-то уважаю. Нет, не очень.
|
