Увеличить |
I
Я слышал эти рассказы под Аккерманом, в Бессарабии, на
морском берегу.
Однажды вечером, кончив дневной сбор винограда, партия
молдаван, с которой я работал, ушла на берег моря, а я и старуха Изергиль
остались под густой тенью виноградных лоз и, лежа на земле, молчали, глядя, как
тают в голубой мгле ночи силуэты тех людей, что пошли к морю.
Они шли, пели и смеялись; мужчины – бронзовые, с пышными,
черными усами и густыми кудрями до плеч, в коротких куртках и широких шароварах;
женщины и девушки – веселые, гибкие, с темно-синими глазами, тоже бронзовые. Их
волосы, шелковые и черные, были распущены, ветер, теплый и легкий, играя ими,
звякал монетами, вплетенными в них. Ветер тек широкой, ровной волной, но иногда
он точно прыгал через что-то невидимое и, рождая сильный порыв, развевал волосы
женщин в фантастические гривы, вздымавшиеся вокруг их голов. Это делало женщин
странными и сказочными. Они уходили все дальше от нас, а ночь и фантазия
одевали их все прекраснее.
Кто-то играл на скрипке… девушка пела мягким контральто,
слышался смех…
Воздух был пропитан острым запахом моря и жирными
испарениями земли, незадолго до вечера обильно смоченной дождем. Еще и теперь
по небу бродили обрывки туч, пышные, странных очертаний и красок, тут – мягкие,
как клубы дыма, сизые и пепельно-голубые, там – резкие, как обломки скал,
матово-черные или коричневые. Между ними ласково блестели темно-голубые клочки
неба, украшенные золотыми крапинками звезд. Все это – звуки и запахи, тучи и
люди – было странно красиво и грустно, казалось началом чудной сказки. И все
как бы остановилось в своем росте, умирало; шум голосов гас, удаляясь,
перерождался в печальные вздохи.
– Что ты не пошел с ними? – кивнув головой,
спросила старуха Изергиль.
Время согнуло ее пополам, черные когда-то глаза были тусклы
и слезились. Ее сухой голос звучал странно, он хрустел, точно старуха говорила
костями.
– Не хочу, – ответил я ей.
– У!.. стариками родитесь вы, русские. Мрачные все, как
демоны… Боятся тебя наши девушки… А ведь ты молодой и сильный…
Луна взошла. Ее диск был велик, кроваво-красен, она казалась
вышедшей из недр этой степи, которая на своем веку так много поглотила
человеческого мяса и выпила крови, отчего, наверное, и стала такой жирной и
щедрой. На нас упали кружевные тени от листвы, я и старуха покрылись ими, как
сетью. По степи, влево от нас, поплыли тени облаков, пропитанные голубым
сиянием луны, они стали прозрачней и светлей.
– Смотри, вон идет Ларра!
Я смотрел, куда старуха указывала своей дрожащей рукой с кривыми
пальцами, и видел: там плыли тени, их было много, и одна из них, темней и гуще,
чем другие, плыла быстрей и ниже сестер, – она падала от клочка облака,
которое плыло ближе к земле, чем другие, и скорее, чем они.
– Никого нет там! – сказал я.
– Ты слеп больше меня, старухи. Смотри – вон, темный,
бежит степью!
Я посмотрел еще и снова не видел ничего, кроме тени.
– Это тень! Почему ты зовешь ее Ларра?
– Потому что это – он. Он уже стал теперь как
тень, – пора! Он живет тысячи лет, солнце высушило его тело, кровь и
кости, и ветер распылил их. Вот что может сделать бог с человеком за
гордость!..
– Расскажи мне, как это было! – попросил я
старуху, чувствуя впереди одну из славных сказок, сложенных в степях. И она
рассказала мне эту сказку.
«Многие тысячи лет прошли с той поры, когда случилось это.
Далеко за морем, на восход солнца, есть страна большой реки, в той стране
каждый древесный лист и стебель травы дает столько тени, сколько нужно
человеку, чтоб укрыться в ней от солнца, жестоко жаркого там.
Вот какая щедрая земля в той стране!
Там жило могучее племя людей, они пасли стада и на охоту за
зверями тратили свою силу и мужество, пировали после охоты, пели песни и играли
с девушками.
Однажды, во время пира, одну из них, черноволосую и нежную,
как ночь, унес орел, спустившись с неба. Стрелы, пущенные в него мужчинами,
упали, жалкие, обратно на землю. Тогда пошли искать девушку, но – не нашли ее.
И забыли о ней, как забывают об всем на земле».
Старуха вздохнула и замолчала. Ее скрипучий голос звучал
так, как будто это роптали все забытые века, воплотившись в ее груди тенями
воспоминаний. Море тихо вторило началу одной из древних легенд, которые, может
быть, создались на его берегах.
«Но через двадцать лет она сама пришла, измученная,
иссохшая, а с нею был юноша, красивый и сильный, как сама она двадцать лет
назад. И, когда ее спросили, где была она, она рассказала, что орел унес ее в
горы и жил с нею там, как с женой. Вот его сын, а отца нет уже; когда он стал
слабеть, то поднялся в последний раз высоко в небо и, сложив крылья, тяжело
упал оттуда на острые уступы горы, насмерть разбился о них…
Все смотрели с удивлением на сына орла и видели, что он
ничем не лучше их, только глаза его были холодны и горды, как у царя птиц. И
разговаривали с ним, а он отвечал, если хотел, или молчал, а когда пришли
старейшие племени, он говорил с ними, как с равными себе. Это оскорбило их, и
они, назвав его неоперенной стрелой с неотточенным наконечником, сказали ему,
что их чтут, им повинуются тысячи таких, как он, и тысячи вдвое старше его. А
он, смело глядя на них, отвечал, что таких, как он, нет больше; и если все чтут
их – он не хочет делать этого. О!.. тогда уж совсем рассердились они.
Рассердились и сказали:
– Ему нет места среди нас! Пусть идет куда хочет.
Он засмеялся и пошел, куда захотелось ему, – к одной
красивой девушке, которая пристально смотрела на него; пошел к ней и, подойдя,
обнял ее. А она была дочь одного из старшин, осудивших его. И, хотя он был
красив, она оттолкнула его, потому что боялась отца. Она оттолкнула его, да и
пошла прочь, а он ударил ее и, когда она упала, встал ногой на ее грудь, так,
что из ее уст кровь брызнула к небу, девушка, вздохнув, извилась змеей и
умерла.
Всех, кто видел это, оковал страх, – впервые при них
так убивали женщину. И долго все молчали, глядя на нее, лежавшую с открытыми
глазами и окровавленным ртом, и на него, который стоял один против всех, рядом
с ней, и был горд, – не опустил своей головы, как бы вызывая на нее кару.
Потом, когда одумались, то схватили его, связали и так оставили, находя, что
убить сейчас же – слишком просто и не удовлетворит их».
Ночь росла и крепла, наполняясь странными, тихими звуками. В
степи печально посвистывали суслики, в листве винограда дрожал стеклянный
стрекот кузнечиков, листва вздыхала и шепталась, полный диск луны, раньше
кроваво-красный, бледнел, удаляясь от земли, бледнел и все обильнее лил на
степь голубоватую мглу…
«И вот они собрались, чтобы придумать казнь, достойную
преступления… Хотели разорвать его лошадьми – и это казалось мало им; думали
пустить в него всем по стреле, но отвергли и это; предлагали сжечь его, но дым
костра не позволил бы видеть его мучений; предлагали много – и не находили
ничего настолько хорошего, чтобы понравилось всем. А его мать стояла перед ними
на коленях и молчала, не находя ни слез, ни слов, чтобы умолять о пощаде. Долго
говорили они, и вот один мудрец сказал, подумав долго:
– Спросим его, почему он сделал это? Спросили его об
этом. Он сказал:
– Развяжите меня! Я не буду говорить связанный! А когда
развязали его, он спросил:
– Что вам нужно? – спросил так, точно они были
рабы…
– Ты слышал… – сказал мудрец.
– Зачем я буду объяснять вам мои поступки?
– Чтоб быть понятым нами. Ты, гордый, слушай! Все равно
ты умрешь ведь… Дай же нам понять то, что ты сделал. Мы остаемся жить, и нам
полезно знать больше, чем мы знаем…
– Хорошо, я скажу, хотя я, может быть, сам неверно
понимаю то, что случилось. Я убил ее потому, мне кажется, – что меня
оттолкнула она… А мне было нужно ее.
– Но она не твоя! – сказали ему.
– Разве вы пользуетесь только своим? Я вижу, что каждый
человек имеет только речь, руки и ноги… а владеет он животными, женщинами,
землей… и многим еще…
Ему сказали на это, что за все, что человек берет, он платит
собой: своим умом и силой, иногда – жизнью. А он отвечал, что он хочет
сохранить себя целым.
Долго говорили с ним и наконец увидели, что он считает себя
первым на земле и, кроме себя, не видит ничего. Всем даже страшно стало, когда
поняли, на какое одиночество он обрекал себя. У него не было ни племени, ни
матери, ни скота, ни жены, и он не хотел ничего этого.
Когда люди увидали это, они снова принялись судить о том,
как наказать его. Но теперь недолго они говорили, – тот, мудрый, не
мешавший им судить, заговорил сам:
– Стойте! Наказание есть. Это страшное наказание; вы не
выдумаете такого в тысячу лет! Наказание ему – в нем самом! Пустите его, пусть
он будет свободен. Вот его наказание!
И тут произошло великое. Грянул гром с небес, – хотя на
них не было туч. Это силы небесные подтверждали речь мудрого. Все поклонились и
разошлись. А этот юноша, который теперь получил имя Ларра, что значит:
отверженный, выкинутый вон, – юноша громко смеялся вслед людям, которые
бросили его, смеялся, оставаясь один, свободный, как отец его. Но отец его – не
был человеком… А этот – был человек. И вот он стал жить, вольный, как птица. Он
приходил в племя и похищал скот, девушек – все, что хотел. В него стреляли, но
стрелы не могли пронзить его тела, закрытого невидимым покровом высшей кары. Он
был ловок, хищен, силен, жесток и не встречался с людьми лицом к лицу. Только
издали видели его. И долго он, одинокий, так вился около людей, долго – не один
десяток годов. Но вот однажды он подошел близко к людям и, когда они бросились
на него, не тронулся с места и ничем не показал, что будет защищаться. Тогда
один из людей догадался и крикнул громко:
– Не троньте его. Он хочет умереть!
И все остановились, не желая облегчить участь того, кто
делал им зло, не желая убивать его. Остановились и смеялись над ним. А он
дрожал, слыша этот смех, и все искал чего-то на своей груди, хватаясь за нее
руками. И вдруг он бросился на людей, подняв камень. Но они, уклоняясь от его
ударов, не нанесли ему ни одного, и когда он, утомленный, с тоскливым криком
упал на землю, то отошли в сторону и наблюдали за ним. Вот он встал и, подняв
потерянный кем-то в борьбе с ним нож, ударил им себя в грудь. Но сломался нож –
точно в камень ударили им. И снова он упал на землю и долго бился головой об
нее. Но земля отстранялась от него, углубляясь от ударов его головы.
– Он не может умереть! – с радостью сказали люди.
И ушли, оставив его. Он лежал кверху лицом и видел – высоко в небе черными
точками плавали могучие орлы. В его глазах было столько тоски, что можно было
бы отравить ею всех людей мира. Так, с той поры остался он один, свободный,
ожидая смерти. И вот он ходит, ходит повсюду… Видишь, он стал уже как тень и
таким будет вечно! Он не понимает ни речи людей, ни их поступков – ничего. И
все ищет, ходит, ходит… Ему нет жизни, и смерть не улыбается ему. И нет ему
места среди людей… Вот как был поражен человек за гордость!»
Старуха вздохнула, замолчала, и ее голова, опустившись на
грудь, несколько раз странно качнулась.
Я посмотрел на нее. Старуху одолевал сон, показалось мне. И
стало почему-то страшно жалко ее. Конец рассказа она вела таким возвышенным,
угрожающим тоном, а все-таки в этом тоне звучала боязливая, рабская нота.
На берегу запели, – странно запели. Сначала раздался
контральто, – он пропел две-три ноты, и раздался другой голос, начавший
песню сначала, а первый все лился впереди его… – третий, четвертый, пятый
вступили в песню в том же порядке. И вдруг ту же песню, опять-таки сначала,
запел хор мужских голосов.
Каждый голос женщин звучал совершенно отдельно, все они
казались разноцветными ручьями и, точно скатываясь откуда-то сверху по уступам,
прыгая и звеня, вливаясь в густую волну мужских голосов, плавно лившуюся
кверху, тонули в ней, вырывались из нее, заглушали ее и снова один за другим
взвивались, чистые и сильные, высоко вверх.
Шума волн не слышно было за голосами…
|