VI
Представление в цирке еще не начиналось. Но на масленице
любят веселиться, и потому цирк, особенно в верхних ярусах, был набит
посетителями. Изящная публика, по обыкновению, запаздывала. Чаще и чаще,
однако, у главного входа показывались господа в пальто и шубах, офицеры и целые
семейства с детьми, родственниками и гувернантками. Все эти лица при входе с
улицы в ярко освещенную залу начинали в первую минуту мигать и прищуриваться,
потом оправлялись, проходили – кто направо, кто налево вдоль барьера, и
занимали свои места в бенуарах и креслах.
Оркестр гремел в то же время всеми своими трубами. Многие,
бравшие билеты у кассы, суетились, думая уже, что началось представление. Но
круглая арена, залитая светом с боков и сверху, гладко выглаженная граблями,
была еще пуста.
Вскоре бенуары над ковровым обводом барьера представили
почти сплошную пеструю массу разнообразной публики. Яркие туалеты местами били
в глаза. Но главную часть зрителей на первом плане составляли дети. Точно
цветник рассыпался вокруг барьера.
Между ними всех милее была все-таки Верочка!
Голубая атласная стеганая шляпка, обшитая лебяжьим пухом,
необыкновенно шла к ее нежно-розовому лицу с ямочками на щеках и пепельным
волосам, ниспадавшим до плеч, прикрытых такою же стеганой голубой мантильей.
Стараясь сидеть перед публикой спокойно, как большая, она не могла, однако ж,
утерпеть, чтобы не наклоняться и не нашептывать что-то Зизи и Пафу и не
посматривать веселыми глазами на тетю Соню, сидевшую позади, рядом с
величественной мисс Бликс и швейцаркой.
Зизи была одета точь-в-точь как сестра, но подле нее она
как-то пропадала и делалась менее заметной; к тому же при входе в цирк ей вдруг
представилось, что будут стрелять, и, несмотря на увещания тети, она сохраняла
на лице что-то кислое и вытянутое.
Один Паф, можно сказать, – был невозмутим; он оглядывал
цирк своими киргизскими глазками и раздувал губы. Недаром какой-то шутник,
указывая на него соседям, назвал его тамбовским помещиком.
Неожиданно оркестр заиграл учащенным темпом. Занавесь у
входа в конюшню раздвинулась и пропустила человек двадцать, одетых в красные
ливреи, обшитые галуном; все они были в ботфортах, волосы на их головах были
круто завиты и лоснились от помады.
Сверху донизу цирка прошел одобрительный говор.
Представление начиналось.
Ливрейный персонаж цирка не успел вытянуться, по
обыкновению, в два ряда, как уже со стороны конюшен послышался пронзительный
писк и хохот, и целая ватага клоунов, кувыркаясь, падая на руки и взлетая на
воздух, выбежала на арену.
Впереди всех был клоун с большими бабочками на груди и на
спине камзола. Зрители узнали в нем тотчас же любимца Эдвардса.
– Браво, Эдвардс! Браво! Браво! – раздалось со
всех сторон.
Но Эдвардс на этот раз обманул ожидания. Он не сделал
никакой особенной штуки; кувыркнувшись раз-другой через голову и пройдясь
вокруг арены, балансируя павлиньим пером на носу, он быстро скрылся. Сколько
потом ему ни хлопали и ни вызывали его, он не являлся.
На смену ему поспешно была выведена толстая белая лошадь и
выбежала, грациозно приседая на все стороны, пятнадцатилетняя девица Амалия,
которая чуть не убилась утром, во время представления.
На этот раз все прошло, однако ж, благополучно.
Девицу Амалию сменил жонглер; за жонглером вышел клоун с
учеными собаками; после них танцевали на проволоке; выводили лошадь высшей
школы, скакали на одной лошади без седла, на двух лошадях с седлами, –
словом, представление шло своим чередом до наступления антракта.
– Душечка тетя, теперь будет гуттаперчевый мальчик,
да? – спросила Верочка.
– Да; в афише сказано: он во втором отделении… Ну что,
как? Весело ли вам, деточки?..
– Ах, очень, очень весело!.. О-че-нь! –
восторженно воскликнула Верочка, но тут же остановилась, встретив взгляд мисс
Бликс, которая укоризненно покачала головою и принялась поправлять ей мантилью.
– Ну, а тебе, Зизи?.. тебе, Паф, – весело ли?..
– А стрелять будут? – спросила Зизи.
– Нет, успокойся; сказано: не будут!
От Пафа ничего нельзя было добиться; с первых минут антракта
все внимание его было поглощено лотком с лакомствами и яблоками, появившимся на
руках разносчика.
Оркестр снова заиграл, снова выступили в два ряда красные
ливреи. Началось второе отделение.
– Когда же будет гуттаперчевый мальчик? – не
переставали спрашивать дети каждый раз, как один выход сменял другой, –
когда же он будет?..
– А вот, сейчас…
И действительно. Под звуки веселого вальса портьера
раздвинулась и показалась рослая фигура акробата Беккера, державшего за руку
худенького белокурого мальчика.
Оба были обтянуты в трико телесного цвета, обсыпанное
блестками. За ними два прислужника вынесли длинный золоченый шест, с железным
перехватом на одном конце. За барьером, который тотчас же захлопнулся со
стороны входа, сгруппировались, по обыкновению, красные ливреи и часть
циркового персонала. В числе последнего мелькало набеленное лицо клоуна с
красными пятнами на щеках и большою бабочкою на груди.
Выйдя на середину арены, Беккер и мальчик раскланялись на
все стороны, – после чего Беккер приставил правую руку к спине мальчика и
перекувырнул его три раза в воздухе. Но это было, так сказать, только
вступление.
Раскланявшись вторично, Беккер поднял шест, поставил его
перпендикулярно, укрепил толстый его конец к золотому поясу, обхватывавшему
живот, и начал приводить в равновесие другой конец с железным перехватом, едва
мелькавшим под куполом цирка.
Приведя таким образом шест в должное равновесие, акробат
шепнул несколько слов мальчику, который влез ему сначала на плечи, потом
обхватил шест тонкими руками и ногами и стал постепенно подыматься кверху.
Каждое движение мальчика приводило в колебание шест и
передавалось Беккеру, продолжавшему балансировать, переступая с одной ноги на
другую.
Громкое «браво!» раздалось в зале, когда мальчик достиг,
наконец, верхушки шеста и послал оттуда поцелуй.
Снова все смолкло, кроме оркестра, продолжавшего играть
вальс.
Мальчик между тем, придерживаясь к железной перекладине,
вытянулся на руках и тихо, тихо начал выгибаться назад, стараясь пропустить
ноги между головою и перекладиной; на минуту можно было видеть только его
свесившиеся назад белокурые волосы и усиленно сложенную грудь, усыпанную
блестками.
Шест колебался из стороны в сторону, и видно было, каких
трудов стоило Беккеру продолжать держать его в равновесии.
– Браво!.. браво!.. – раздалось снова в зале.
– Довольно!.. довольно!.. – послышалось в
двух-трех местах.
Но крики и аплодисменты наполнили весь цирк, когда мальчик
снова показался сидящим на перекладине и послал оттуда поцелуй.
Беккер, не спускавший глаз с мальчика, шепнул снова что-то.
Мальчик немедленно перешел к другому упражнению. Придерживаясь на руках, он
начал осторожно спускать ноги и ложиться на спину. Теперь предстояла самая
трудная штука: следовало сначала лечь на спину, уладиться на перекладине таким
образом, чтобы привести ноги в равновесие с головою, и потом вдруг неожиданно
сползти на спине назад и повиснуть в воздухе, придерживаясь только на
подколенках.
Все шло, однако ж, благополучно. Шест, правда, сильно
колебался, но гуттаперчевый мальчик был уже на половине дороги; он заметно
перегибался все ниже и ниже и начинал скользить на спине.
– Довольно! Довольно! Не надо! – настойчиво
прокричало несколько голосов.
Мальчик продолжал скользить на спине и тихо-тихо спускался
вниз головою…
Внезапно что-то сверкнуло и завертелось, сверкая в воздухе;
в ту же секунду послышался глухой звук чего-то упавшего на арену.
В один миг все заволновалось в зале. Часть публики поднялась
с мест и зашумела; раздались крики и женский визг; послышались голоса,
раздраженно призывавшие доктора. На арене также происходила сумятица; прислуга
и клоуны стремительно перескакивали через барьер и тесно обступали Беккера,
который вдруг скрылся между ними. Несколько человек подхватили что-то и,
пригибаясь, спешно стали выносить к портьере, закрывавшей вход в конюшню.
На арене остался только длинный золоченый шест с железной
перекладиной на одном конце.
Оркестр, замолкнувший на минуту, снова вдруг заиграл по
данному знаку; на арену выбежало, взвизгивая и кувыркаясь, несколько клоунов;
но на них уже не обращали внимания. Публика отовсюду теснилась к выходу.
Несмотря на всеобщую суету, многим бросилась в глаза
хорошенькая белокурая девочка в голубой шляпке и мантилье; обвивая руками шею
дамы в черном платье и истерически рыдая, она не переставала кричать во весь
голос: «Ай, мальчик! мальчик!!»
Положение тети Сони было очень затруднительно. С одной
стороны, сама она была крайне взволнована; с другой – надо было успокаивать истерически
рыдавшую девочку, с третьей – надо было торопить мисс Бликс и швейцарку,
копавшихся с Зизи и Пафом, наконец, самой надо было одеться и отыскать лакея.
Все это, однако ж, уладилось, и все благополучно достигли
кареты.
Расчеты тети Сони на действие свежего воздуха, на
перемещение в карету нисколько не оправдались; затруднения только возросли.
Верочка, лежа на ее коленях, продолжала, правда, рыдать, по-прежнему вскрикивая
поминутно: «Ай, мальчик! мальчик!!» – но Зизи стала жаловаться на судорогу в ноге,
а Паф плакал, не закрывая рта, валился на всех и говорил, что ему спать
хочется… Первым делом тети, как только приехали домой, было раздеть скорее
детей и уложить их в постель. Но этим испытания ее не кончились.
Выходя из детской, она встретилась с сестрой и графом.
– Ну, что, как? Как дети? – спросили граф и
графиня.
В эту самую минуту из спальни послышалось рыданье, и голос
Верочки снова прокричал: «Ай, мальчик, мальчик!..»
– Что такое? – тревожно спросил граф.
Тетя Соня должна была рассказать обо всем случившемся.
– Ah, mon Dieu![7] –
воскликнула графиня, мгновенно ослабевая и опускаясь в ближайшее кресло.
Граф выпрямился и начал ходить по комнате.
– Я это знал!.. Вы всегда так! Всегда!! –
проговорил он, передвигая бровями не то с видом раздражения, не то
тоскливо, – всегда так! Всегда выдумают какие-то… цирк; гм!! очень нужно!
quelle id?e!! Какой-то там негодяй сорвался… (граф, видимо, был взволнован,
потому что никогда, по принципу, не употреблял резких, вульгарных
выражений), – сорвался какой-то негодяй и упал… какое зрелище для детей!!
Гм!! наши дети особенно так нервны; Верочка так впечатлительна… Она теперь
целую ночь спать не будет…
– Не послать ли за доктором? – робко спросила
графиня.
– Tu crois? Tu penses? Quelle id?e! – подхватил
граф, пожимая плечами и продолжая отмеривать пол длинными своими ногами.
Не без труда успокоив сестру и графа, тетя Соня вернулась в
детскую.
Там уже наступила тишина.
Часа два спустя, однако ж, когда в доме все огни были
погашены и все окончательно угомонилось, тетя Соня накинула на плечи кофту,
зажгла свечку и снова прошла в детскую. Едва переводя дух, бережно ступая на
цыпочках, приблизилась она к кровати Верочки и подняла кисейный полог.
Разбросав по подушке пепельные свои волосы, подложив ладонь
под раскрасневшуюся щечку, Верочка спала; но сон ее не был покоен. Грудь
подымалась неровно под тонкой рубашкой, полураскрытые губки судорожно
шевелились, а на щеке, лоснившейся от недавних слез, одна слезинка еще
оставалась и тихо скользила к углу рта.
Тетя Соня умиленно перекрестила ее; сама потом
перекрестилась под кофтой, закрыла полог и тихими, неслышными шагами вышла из
детской…
|
