Увеличить |
ГЛАВА III
Все это
утро прошло в страшных хлопотах у господина Голядкина. Попав на Невский проспект,
герой наш приказал остановиться у Гостиного двора. Выпрыгнув из своего экипажа,
побежал он под аркаду, в сопровождении Петрушки, и пошел прямо в лавку
серебряных и золотых изделий. Заметно было уже по одному виду господина
Голядкина, что у него хлопот полон рот и дела страшная куча. Сторговав полный
обеденный и чайный сервиз с лишком на тысячу пятьсот рублей ассигнациями и
выторговав себе в эту сумму затейливой формы сигарочницу и полный серебряный
прибор для бритья бороды, приценившись, наконец, еще к кое-каким в своем роде
полезным и приятным вещицам, господин Голядкин кончил тем, что обещал завтра же
зайти непременно или даже сегодня прислать за сторгованным, взял нумер лавки и,
выслушав внимательно купца, хлопотавшего о задаточке, обещал в свое время и
задаточек. После чего он поспешно распростился с недоумевающим купцом и пошел
вдоль по линии, преследуемый целой стаей сидельцев, поминутно оглядываясь назад
на Петрушку и тщательно отыскивая какую-нибудь новую лавку. Мимоходом забежал
он в меняльную лавочку и разменял всю свою крупную бумагу на мелкую, и хотя
потерял на промене, но зато все-таки разменял, и бумажник его значительно
потолстел, что, повидимому, доставило ему крайнее удовольствие. Наконец, остановился
он в магазине разных дамских материй. Наторговав опять на знатную сумму, господин
Голядкин и здесь обещал купцу зайти непременно, взял нумер лавки и, на вопрос о
задаточке, опять повторил, что будет в свое время и задаточек. Потом посетил и
еще несколько лавок; во всех торговал, приценялся к разным вещицам, спорил
долго с купцами, уходил из лавки и раза по три возвращался, – одним
словом, оказывал необыкновенную деятельность. Из Гостиного двора герой наш
отправился в один известный мебельный магазин, где сторговал мебели на шесть
комнат, полюбовался одним модным и весьма затейливым дамским туалетом в
последнем вкусе и, уверив купца, что пришлет за всем непременно, вышел из
магазина, по своему обычаю, с обещанием задаточка, потом заехал еще кое-куда и
поторговал кое-что. Одним словом, не было, повидимому, конца его хлопотам.
Наконец все это, кажется, сильно стало надоедать самому господину Голядкину.
Даже, и бог знает по какому случаю, стали его терзать ни того ни с сего
угрызения совести. Ни за что бы не согласился он теперь встретиться, например,
с Андреем Филипповичем или хоть с Крестьяном Ивановичем. Наконец, городские
часы пробили три пополудни. Когда господин Голядкин сел окончательно в карету,
из всех приобретений, сделанных им в это утро, оказалась в действительности
лишь одна пара перчаток и стклянка духов в полтора рубля ассигнациями. Так как
для господина Голядкина было еще довольно рано, то он и приказал своему кучеру
остановиться возле одного известного ресторана на Невском проспекте, о котором
доселе он знал лишь понаслышке, вышел из кареты и побежал закусить, отдохнуть и
выждать известное время.
Закусив
так, как закусывает человек, у которого в перспективе богатый званый обед, то
есть перехватив кое-что, чтобы, как говорится, червячка заморить, и выпив одну
рюмочку водки, господин Голядкин уселся в креслах и, скромно осмотревшись
кругом, мирно пристроился к одной тощей национальной газетке. Прочтя строчки
две, он встал, посмотрелся в зеркало, оправился и огладился; потом подошел к
окну и поглядел, тут ли его карета… потом опять сел на место и взял газету.
Заметно было, что герой наш был в крайнем волнении. Взглянув на часы и видя,
что еще только четверть четвертого, следовательно, еще остается порядочно
ждать, а вместе с тем и рассудив, что так сидеть неприлично, господин Голядкин
приказал подать себе шоколаду, к которому, впрочем, в настоящее время большой
охоты не чувствовал. Выпив шоколад и заметив, что время немного подвинулось,
вышел он расплатиться. Вдруг кто-то ударил его по плечу.
Он
обернулся и увидел пред собою своих сослуживцев-товарищей, тех самых, с
которыми встретился утром на Литейной, – ребят еще весьма молодых и по
летам и по чину. Герой наш был с ними ни то ни се, ни в дружбе, ни в открытой
вражде. Разумеется, соблюдалось приличие с обеих сторон; дальнейшего же
сближения не было, да и быть не могло. Встреча в настоящее время была крайне
неприятна господину Голядкину. Он немного поморщился и на минуту смешался.
– Яков
Петрович, Яков Петрович! – защебетали оба регистратора, – вы здесь?
по какому…
– А!
это вы, господа! – перебил поспешно господин Голядкин, немного сконфузясь
и скандализируясь изумлением чиновников и вместе с тем короткостию их
обращения, но, впрочем, делая развязного и молодца поневоле.
– Дезертировали,
господа, хе-хе-хе!.. – Тут даже, чтоб не уронить себя и снизойти до канцелярского
юношества, с которым всегда был в должных границах, он попробовал было потрепать
одного юношу по плечу; но популярность в этом случае не удалась господину
Голядкину, и, вместо прилично-короткого жеста, вышло что-то совершенно другое.
– Ну,
а что, медведь наш сидит?..
– Кто
это, Яков Петрович?
– Ну,
медведь-то, будто не знаете, кого медведем зовут?.. – Господин Голядкин
засмеялся и отвернулся к приказчику взять с него сдачу. – Я говорю про
Андрея Филипповича, господа, – продолжал он, кончив с приказчиком и на
этот раз с весьма серьезным видом обратившись к чиновникам. Оба регистратора
значительно перемигнулись друг с другом.
– Сидит
еще и вас спрашивает, Яков Петрович, – отвечал один из них.
– Сидит,
а! В таком случае пусть его сидит, господа! И меня спрашивал, а?
– Спрашивал,
Яков Петрович; да что это с вами, раздушены, распомажены, франтом таким?..
– Так,
господа, это так! Полноте… – отвечал господин Голядкин, смотря в сторону и
напряженно улыбнувшись. Видя, что господин Голядкин улыбается, чиновники
расхохотались. Господин Голядкин немного надулся.
– Я
вам скажу, господа, по-дружески, – сказал немного помолчав, наш герой, как
будто (так уж и быть) решившись открыть что-то чиновникам, – вы, господа,
все меня знаете, но до сих пор знали только с одной стороны. Пенять в этом
случае не на кого, и отчасти, сознаюсь, я был сам виноват.
Господин
Голядкин сжал губы и значительно взглянул на чиновников. Чиновники снова
перемигнулись.
– До
сих пор, господа, вы меня не знали. Объясняться теперь и здесь будет не
совсем-то кстати. Скажу вам только кое-что мимоходом и вскользь. Есть люди,
господа, которые не любят окольных путей и маскируются только для маскарада.
Есть люди, которые не видят прямого человеческого назначения в ловком уменье
лощить паркет сапогами. Есть и такие люди, господа, которые не будут говорить,
что счастливы и живут вполне, когда, например, на них хорошо сидят панталоны.
Есть, наконец, люди которые не любят скакать и вертеться попустому, заигрывать
и подлизываться, а главное, господа, совать туда свой нос, где его вовсе не
спрашивают… Я, господа, сказал почти все; позвольте ж мне теперь удалиться…
Господин
Голядкин остановился. Так как господа регистраторы были теперь удовлетворены
вполне, то вдруг оба крайне неучтиво покатились со смеха. Господин Голядкин
вспыхнул.
– Смейтесь,
господа, смейтесь покамест! Поживете – увидите, – сказал он с чувством
оскорбленного достоинства, взяв свою шляпу и ретируясь к дверям.
– Но
скажу более, господа, – прибавил он, обращаясь в последний раз к господам
регистраторам, – скажу более – оба вы здесь со мной глаз на глаз. Вот,
господа, мои правила: не удастся – креплюсь, удастся – держусь и во всяком
случае никого не подкапываю. Не интригант – и этим горжусь. В дипломаты бы я не
годился. Говорят еще, господа, что птица сама летит на охотника. Правда, и
готов согласиться: но кто здесь охотник, кто птица? Это еще вопрос, господа!
Господин
Голядкин красноречиво умолк и с самой значительной миной, то есть подняв брови
и сжав губы донельзя, раскланялся с господами чиновниками и потом вышел, оставя
их в крайнем изумлении.
– Куда
прикажете? – спросил довольно сурово Петрушка, которому уже наскучило, вероятно,
таскаться по холоду. – Куда прикажете? – спросил он господина
Голядкина, встречая его страшный, все уничтожающий взгляд, которым герой наш
уже два раза обеспечивал себя в это утро и к которому прибегнул теперь в третий
раз, сходя с лестницы.
– К
Измайловскому мосту.
– К
Измайловскому мосту! Пошел!
«Обед у
них начинается не раньше как в пятом или даже в пять часов, – думал
господин Голядкин, – не рано ль теперь? Впрочем, ведь я могу и пораньше;
да к тому же и семейный обед. Я этак могу сан-фасон[2], как между порядочными
людьми говорится. Отчего же бы мне нельзя сан-фасон? Медведь наш тоже говорил,
что будет все сан-фасон, а потому и я тоже…» Так думал господин Голядкин; а
между тем волнение его все более и более увеличивалось. Заметно было, что он
готовится к чему-то весьма хлопотливому, чтоб не сказать более, шептал про
себя, жестикулировал правой рукой,беспрерывно поглядывал в окна кареты, так
что, смотря теперь на господина Голядкина, право бы никто не сказал, что он
сбирается хорошо пообедать, запросто, да еще в своем семейном кругу, –
сан-фасон, как между порядочными людьми говорится. Наконец у самого
Измайловского моста господин Голядкин указал на один дом; карета с громом вкатилась
в ворота и остановилась у подъезда правого фаса. Заметив одну женскую фигуру в
окне второго этажа, господин Голядкин послал ей рукой поцелуй. Впрочем, он не
знал сам, что делает, потому что решительно был ни жив ни мертв в эту минуту.
Из кареты он вышел бледный, растерянный; взошел на крыльцо, снял свою шляпу,
машинально оправился и, чувствуя, впрочем, маленькую дрожь в коленках, пустился
по лестнице.
– Олсуфий
Иванович? – спросил он отворившего ему человека.
– Дома-с,
то есть нет-с, их нет дома-с.
– Как?
что ты, мой милый? Я – я на обед, братец. Ведь ты меня знаешь?
–Как не
знать-с! Принимать вас не велено-с.
– Ты…
ты,братец… ты, верно, ошибаешься, братец. Это я. Я, братец, приглашен; я на
обед, – проговорил господин Голядкин, сбросив шинель и показывая очевидное
намерение отправиться в комнаты.
– Позвольте-с,
нельзя-с. Не велено принимать-с, вам отказывать велено. Вот как!
Господин
Голядкин побледнел. В это самое время дверь из внутренних комнат отворилась и
вошел Герасимыч, старый камердинер Олсуфия Ивановича.
– Вот
они, Емельян Герасимович, войти хотят, а я…
– А
вы дурак, Алексеич. Ступайте в комнаты, а сюда пришлите подлеца Семеныча. Нельзя-с, –
сказал он учтиво, но решительно обращаясь к господину Голядкину. – Никак
невозможно-с. Просят извинить-с; не могут принять-с.
– Они
так и сказали, что не могут принять? – нерешительно спросил господин Голядкин. –
Вы извините, Герасимыч. Отчего же никак невозможно?
– Никак
невозможно-с. Я докладывал-с; сказали: проси извинить. Не могут, дескать, принять-с.
– Отчего
же? как же это? как…
– Позвольте,
позвольте!..
– Однако
как же это так? Так нельзя! Доложите… Как же это так? я на обед…
– Позвольте,
позвольте!..
– А,
ну впрочем, это дело другое – извинить просят; однако ж позвольте, Герасимыч,
как это, Герасимыч?
– Позвольте,
позвольте! – возразил Герасимыч, весьма решительно отстраняя рукой господина
Голядкина и давая широкую дорогу двум господам, которые в это самое мгновение
входили в прихожую.
Входившие
господа были: Андрей Филиппович и племянник его, Владимир Семенович. Оба они с
недоумением посмотрели на господина Голядкина. Андрей Филиппович хотел было
что-то заговорить, но господин Голядкин уже решился; он уже выходил из прихожей
Олсуфия Ивановича, опустив глаза, покраснев, улыбаясь, с совершенно потерянной
физиономией.
– Я
зайду после, Герасимыч; я объяснюсь; я надеюсь, что все это не замедлит
своевременно объясниться, – проговорил он на пороге.
– Яков
Петрович, Яков Петрович!.. – послышался голос последовавшего за господином
Голядкиным Андрея Филипповича.
Господин
Голядкин находился тогда уже на первой забежной площадке. Он быстро оборотился
к Андрею Филипповичу.
– Что
вам угодно, Андрей Филиппович? – сказал он довольно решительным тоном.
– Что
это с вами, Яков Петрович? Каким образом?..
– Ничего-с,
Андрей Филиппович. Я здесь сам по себе. Это моя частная жизнь, Андрей Филиппович.
– Что
такое-с?
– Я
говорю, Андрей Филиппович, что это моя частная жизнь и что здесь, сколько мне кажется,
ничего нельзя найти предосудительного, касательно официальных отношений моих.
– Как!
касательно официальных… Что с вами, сударь такое?
– Ничего,
Андрей Филиппович, совершенно ничего; дерзкая девчонка, больше ничего…
– Что!..
что?! – Андрей Филиппович потерялся от изумления. Господин Голядкин, который
доселе, разговаривая с низу лестницы с Андреем Филипповичем, смотрел так, что,
казалось, готов был ему прыгнуть прямо в глаза, – видя, что начальник
отделения немного смешался, сделал, почти неведомо себе, шаг вперед. Андрей
Филиппович подался назад. Господин Голядкин переступил еще и еще ступеньку.
Андрей Филиппович беспокойно осмотрелся кругом. Господин Голядкин вдруг быстро
поднялся на лестницу. Еще быстрее прыгнул Андрей Филиппович в комнату и
захлопнул дверь за собою. Господин Голядкин остался один. В глазах у него потемнело.
Он сбился совсем и стоял теперь в каком-то бестолковом раздумье, как будто
припоминая о каком-то тоже крайне бестолковом обстоятельстве, весьма недавно
случившемся. «Эх, эх!» – прошептал он, улыбаясь с натуги. Между тем на
лестнице, внизу, послышались голоса и шаги, вероятно новых гостей, приглашенных
Олсуфием Ивановичем. Господин Голядкин отчасти опомнился, поскорее поднял
повыше свой енотовый воротник, прикрылся им по возможности и стал, ковыляя,
семеня, торопясь и спотыкаясь, сходить с лестницы. Чувствовал он в себе
какое-то ослабление и онемение. Смущение его было в такой сильной степени, что,
вышед на крыльцо, он не подождал и кареты, а сам пошел прямо через грязный двор
до своего экипажа. Подойдя к своему экипажу и приготовляясь в нем поместиться,
господин Голядкин мысленно обнаружил желание провалиться сквозь землю или
спрятаться хоть в мышиную щелочку вместе с каретой. Ему казалось, что все, что
ни есть в доме Олсуфия Ивановича, вот так и смотрит теперь на него из всех
окон. Он знал, что непременно тут же на месте умрет, если обернется назад.
– Что
ты смеешься, болван? – сказал он скороговоркой Петрушке, который
приготовился было его подсадить в карету.
– Да
что мне смеяться-то? я ничего; куда теперь ехать?
– Ступай
домой, поезжай…
– Пошел
домой! – крикнул Петрушка, взмостясь на запятки.
«Эко
горло воронье!» – подумал господин Голядкин. Между тем карета уже довольно далеко
отъехала за Измайловский мост. Вдруг герой наш из всей силы дернул снурок и
закричал своему кучеру немедленно воротиться назад. Кучер поворотил лошадей и
через две минуты въехал опять во двор к Олсуфию Ивановичу. «Не нужно, дурак, не
нужно; назад!» – прокричал господин Голядкин, – и кучер словно ожидал
такого приказания: не возражая ни на что, не останавливаясь у подъезда и
объехав кругом весь двор, выехал снова на улицу.
Домой
господин Голядкин не поехал, а, миновав Семеновский мост, приказал поворотить в
один переулок и остановиться возле трактира довольно скромной наружности. Вышед
из кареты, герой наш расплатился с извозчиком и, таким образом, избавился
наконец от своего экипажа, Петрушке приказал идти домой и ждать его
возвращения, сам же вошел в трактир, взял особенный нумер и приказал подать
себе пообедать. Чувствовал он себя весьма дурно, а голову свою в полнейшем
разброде и в хаосе. Долго ходил он в волнении по комнате; наконец, сел на стул,
подпер себе лоб руками и начал всеми силами стараться обсудить и разрешить
кое-что относительно настоящего своего положения…
|