Крещение поворотом
Побежали дни в Н‑ской больнице, и я стал понемногу привыкать
к новой жизни.
В деревнях по‑прежнему мяли лен, дороги оставались
непроезжими, и на приемах у меня бывало не больше пяти человек. Вечера были
совершенно свободны, и я посвящал их разбору библиотеки, чтению учебников по
хирургии и долгим одиноким чаепитиям у тихо поющего самовара.
Целыми днями и ночами лил дождь, и капли неумолчно стучали
по крыше, и хлестала под окном вода, стекая по желобу в кадку. На дворе была
слякоть, туман, черная мгла, в которой тусклыми, расплывчатыми пятнами
светились окна фельдшерского домика и керосиновый фонарь у ворот.
В один из таких вечеров я сидел у себя в кабинете над
атласом по топографической анатомии. Кругом была полная тишина, и только
изредка грызня мышей в столовой за буфетом нарушала ее.
Я читал до тех пор, пока не начали слипаться отяжелевшие
веки. Наконец зевнул, отложил в сторону атлас и решил ложиться. Потягиваясь и
предвкушая мирный сон под шум и стук дождя, перешел в спальню, разделся и лег.
Не успел я коснуться подушки, как передо мной в сонной мгле
всплыло лицо Анны Прохоровой, семнадцати лет, из деревни Торопово. Анне
Прохоровой нужно было рвать зуб. Проплыл бесшумно фельдшер Демьян Лукич с блестящими
щипцами в руках. Я вспомнил, как он говорит «таковой» вместо «такой» – из любви
к высокому стилю, усмехнулся и заснул.
Однако не позже чем через полчаса я вдруг проснулся, словно
кто‑то дернул меня, сел и, испуганно всмотревшись в темноту, стал прислушиваться.
Кто‑то настойчиво и громко барабанил в наружную дверь, и
удары эти показались мне сразу зловещими.
В квартиру стучали.
Стук замолк, загремел засов, послыщался голос кухарки, чей‑то
неясный голос в ответ, затем кто‑то, скрипя, поднялся по лестнице, тихонько
прошел кабинет и постучался в спальню.
– Кто там?
– Это я, – ответил мне почтительный шепот, –
я, Аксинья, сиделка.
– В чем дело? – Анна Николаевна прислала за вами,
велят вам, чтоб вы в больницу шли поскорей.
– А что случилось? – спросил я и почувствовал, как
явственно екнуло сердце.
– Да женщину там привезли из Дульцева. Роды у ей
неблагополучные.
«Вот оно. Началось! – мелькнуло у меня в голове, и я
никак не мог попасть ногами в туфли. – А, черт! Спички не загораются. Что
ж, рано или поздно это должно было случиться. Не всю же жизнь одни ларингиты да
катары желудка».
– Хорошо. Иди, скажи, что я сейчас приду! –
крикнул я и встал с постели. За дверью зашлепали шаги Аксиньи, и снова загремел
засов. Сон соскочил мигом. Торопливо, дрожащими пальцами я зажег лампу и стал
одеваться. Половина двенадцатого… Что там такое у этой женщины с
неблагополучными родами? Гм… Неправильное положение… узкий таз. Или, может
быть, еще что‑нибудь хуже. Чего доброго, щипцы придется накладывать. Отослать
ее разве прямо в город? Да немыслимо это! Хорошенький доктор, нечего сказать,
скажут все! Да и права не имею так сделать. Нет, уж нужно делать самому. А что
делать? Черт его знает. Беда будет, если потеряюсь» перед акушерками срам.
Впрочем, нужно сперва посмотреть, не стоит прежде времени волноваться…
Я оделся, накинул пальто и, мысленно надеясь, что все
обойдется благополучно, под дождем, по хлопающим досочкам побежал в больницу. В
полутьме у входа виднелась телега, лошадь стукнула копытом в гнилые доски.
– Вы, что ли, привезли роженицу? – для чего‑то
спросил у фигуры, шевелившейся возле лошади.
– Мы… как же, мы, батюшка, – жалобно ответил бабий
голос.
В больнице, несмотря на глухой час, было оживление и суета.
В приемной, мигая, горела лампа‑«молния». В коридорчике, ведущем в родильное
отделение, мимо меня прошмыгнула Аксинья с тазом. Из‑за двери вдруг донесся
слабый стон и замер. Я открыл дверь и вошел в родилку. Выбеленная небольшая
комната была ярко освещена верхней лампой. Рядом с операционным столом на
кровати, укрытая одеялом до подбородка, лежала молодая женщина. Лицо ее было
искажено болезненной гримасой, а намокшие пряди волос прилипли ко лбу. Анна
Николаевна, с градусником в руках, приготовляла раствор в эсмарховской кружке,
а вторая акушерка, Пелагея Ивановна, доставала из шкафика чистые простыни.
Фельдшер, прислонившись к стене, стоял в позе Наполеона. Увидев меня, все
встрепенулись. Роженица открыла глаза, заломила руки и вновь застонала жалобно
и тяжко.
– Ну‑с, что такое? – спросил я и сам подивился
своему тону, настолько он был уверен и спокоен.
– Поперечное положение, – быстро ответила Анна
Николаевна, продолжая подливать иоду в раствор.
– Та‑ак, – протянул я, нахмурясь, – что ж,
посмотрим…
– Руки доктору мыть! Аксинья! – тотчас крикнула
Анна Николаевна. Лицо ее было торжественно и серьезно.
Пока стекала вода, смывая пену с покрасневших от щетки рук,
я задавал Анне Николаевне незначительные вопросы, вроде того, давно ли привезли
роженицу, откуда она…
Рука Пелагеи Ивановны откинула одеяло, и я, присев на край кровати,
тихонько касаясь, стал ощупывать вздувшийся живот. Женщина стонала,
вытягивалась, впивалась пальцами, комкала простыню.
– Тихонько, тихонько… потерпи, – говорил я,
осторожно прикладывая руки к растянутой жаркой и сухой коже.
Собственно говоря, после того как опытная Анна Николаевна
подсказала мне, в чем дело, исследование это было ни к чему не нужно. Сколько
бы я ни исследовал, больше Анны Николаевны я все равно бы не узнал. Диагноз ее,
конечно, был верный: поперечное положение. Диагноз налицо. Ну, а дальше?..
Хмурясь, я продолжал ощупывать со всех сторон живот и искоса
поглядывал на лица акушерок. Обе они были сосредоточенно серьезны, и в глазах
их я прочитал одобрение моим действиям. Действительно, движения мои были
уверены и правильны, а беспокойство свое я постарался спрятать как можно глубже
и ничем его не проявлять.
– Так, – издохнув, сказал я и приподнялся с
кровати, так как смотреть снаружи было больше нечего, поисследуем изнутри.
Одобрение опять мелькнуло в глазах Анны Николаевны.
– Аксинья!
Опять полилась вода.
«Эх, Додерляйна бы сейчас почитать!» – тоскливо думал я,
намыливая руки. Увы, сделать это сейчас было невозможно. Да и чем бы помог мне
в этот момент Додерляйн? Я смыл густую пену, смазал пальцы йодом. Зашуршала
чистая простыня под руками Пелагеи Ивановны, и, склонившись к роженице, я стал
осторожно и робко производить внутреннее исследование. В памяти у меня невольно
всплыла картина операционной в акушерской клинике. Ярко горящие электрические
лампы в матовых шарах, блестящий плиточный пол, всюду сверкающие краны и
приборы. Ассистент в снежно‑белом халате манипулирует над роженицей, а вокруг
него три помощника‑ординатора, врачи‑практиканты, толпа студентов‑кураторов.
Хорошо, светло и безопасно.
Здесь же я – один‑одинешенек, под руками у меня мучающаяся
женщина, за нее я отвечаю. Но как ей нужно помогать, я не знаю, потому что
вблизи роды видел только два раза в своей жизни в клинике, и те были совершенно
нормальны. Сейчас я делаю исследование, но от этого не легче ни мне, ни
роженице, я ровно ничего не понимаю и не могу прощупать там у нее внутри.
А пора уже на что‑нибудь решиться.
– Поперечное положение… раз поперечное положение,
значит, нужно… нужно делать…
– Поворот на ножку, – не утерпела и словно про
себя заметила Анна Николаевна.
Старый, опытный врач покосился бы на нее за то, что она
суется вперед со своими заключениями… Я же человек необидчивый…
– Да, – многозначительно подтвердил я, –
поворот на ножку.
И перед глазами у меня замелькали страницы Додерляйна.
Поворот прямой… поворот комбинированный… поворот непрямой…
Страницы, страницы… а на них рисунки. Таз, искривленные,
сдавленные младенцы с огромными головами… свисающая ручка, на ней петля.
И ведь недавно еще читал. И еще подчеркивал, внимательно
вдумываясь в каждое слово, мысленно представляя себе соотношение частей и все
приемы. И при чтении казалось, что весь текст отпечатывается навеки в мозгу.
А теперь только и всплывает из всего прочитанного одна
фраза:
…Поперечное положение есть абсолютно неблагоприятное
положение.
Что правда, то правда. Абсолютно неблагоприятное как для
самой женщины, так и для врача, шесть месяцев тому назад окончившего
университет.
– Что ж… будем делать, – сказал я, приподнимаясь.
Лицо у Анны Николаевны оживилось.
– Демьян Лукич, – обратилась она к фельдшеру,
приготовляйте хлороформ.
Прекрасно, что сказала, а то ведь я еще не был уверен, под
наркозом ли делается операция! Да, конечно, под наркозом – как же иначе!
Но все‑таки Додерляйна надо просмотреть…
И я, обмыв руки, сказал:
– Ну‑с, хорошо… вы готовьте для наркоза, укладывайте
ее, а я сейчас приду, возьму только папиросы дома.
– Хорошо, доктор, успеется, – ответила Анна
Николаевна. Я вытер руки, сиделка набросила мне на плечи пальто, и, не надевая
его в рукава, я побежал домой.
Дома в кабинете я зажег лампу и, забыв снять шапку, кинулся
к книжному шкафу.
Вот он – Додерляйн. «Оперативное акушерство». Я торопливо
стал шелестеть глянцевитыми страничками.
…поворот всегда представляет опасную для матери операцию…
Холодок прополз у меня по спине, вдоль позвоночника.
…Главная опасность заключается в возможности
самопроизвольного разрыва матки.
Само‑про‑из‑воль‑но‑го…
…Если акушер при введении руки в матку, вследствие
недостатка простора или под влиянием сокращения стенок матки, встречает
затруднения к тому, чтобы проникнуть к ножке, то он должен отказаться от
дальнейших попыток к выполнению поворота…
Хорошо. Если я сумею даже каким‑нибудь чудом определить эти
«затруднения» и откажусь от «дальнейших попыток», что, спрашивается, я буду
делать с захлороформированной женщиной из деревни Дульцево?
Дальше:
…Совершенно воспрещается попытка проникнуть к ножкам вдоль
спинки плода…
Примем к сведению.
…Захватывание верхней ножки следует считать ошибкой, так
как при этом легко может получиться осевое перекручивание плода, которое может
дать повод к тяжелому вколачиванию плода и, вследствие этого, к самым печальным
последствиям…
«Печальным последствиям». Немного неопределенные, но какие
внушительные слова! А что, если муж дульцевской женщины останется вдовцом? Я
вытер испарину на лбу, собрался с силой и, минуя все эти страшные места,
постарался запомнить только самое существенное: что, собственно, я должен
делать, как и куда вводить руку. Но, пробегая черные строчки, я все время
наталкивался на новые страшные вещн. Они били в глаза.
…ввиду огромной опасности разрыва…
…внутренний и комбинированный повороты представляют
операции, которые должны быть отнесены к опаснейшим для матери акушерским
операциям…
И в виде заключительного аккорда:
…С каждым часом промедления возрастает опасность…
Довольно! Чтение принесло свои плоды: в голове у меня все
спуталось окончательно, и я мгновенно убедился, что я не понимаю ничего, и
прежде всего, какой, собственно, поворот я буду делать: комбинированный,
некомбинированный, прямой, непрямой!..
Я бросил Додерляйна и опустился в кресло, силясь привести в
порядок разбегающиеся мысли… Потом глянул на часы. Черт! Оказывается, я уже
двенадцать минут дома. А там ждут.
…с каждым часом промедления…
Часы составляются из минут, а минуты в таких случаях летят
бешено. Я швырнул Додерляйна и побежал обратно в больницу.
Там все уже было готово. Фельдшер стоял у столика,
приготовляя на нем маску и склянку с хлороформом. Роженица уже лежала на
операционном столе. Непрерывный стон разносился по больнице.
– Терпи, терпи, – ласково бормотала Пелагея
Ивановна, наклоняясь к женщине, – доктор сейчас тебе поможет…
– О‑ой! Моченьки… Нет… Нет моей моченьки!.. Я не
вытерплю! – Небось… Небось… – бормотала акушерка, – вытерпишь! Сейчас
понюхать тебе дадим… Ничего и не услышишь.
Из кранов с шумом потекла вода, и мы с Анной Николаевной
стали чистить и мыть обнаженные по локоть руки. Анна Николаевна под стон и
вопли рассказывала мне, как мой предшественник – опытный хирург – делал
повороты. Я жадно слушал ее, стараясь не проронить ни слова. И эти десять минут
дали мне больше, чем все то, что я прочел по акушерству к государственным
экзаменам, на которых именно по акушерству и получил «весьма». Из отрывочных
слов, неоконченных фраз, мимоходом брошенных намеков я узнал то самое необходимое,
чего не бывает ни в каких книгах. И к тому времени, когда стерильной марлей я
начал вытирать идеальной белизны и чистоты руки, решимость овладела мной и в
голове у меня был совершенно определенный и твердый план. Комбинированный там
или некомбинированный, сейчас мне об этом и думать не нужно.
Все эти ученые слова ни к чему в этот момент. Важно одно: я
должен ввести одну руку внутрь, другой рукой снаружи помогать повороту и,
полагаясь не на книги, а на чувство меры, без которого врач никуда не годится,
осторожно, но настойчиво низвесть одну ножку и за нее извлечь младенца.
Я должен быть спокоен и осторожен и в то же время
безгранично решителен, нетруслив.
– Давайте, – приказал я фельдшеру и начал
смазывать пальцы йодом.
Пелагея Ивановна тотчас же сложила руки роженицы, а фельдшер
закрыл маской ее измученное лицо. Из темно‑желтой склянки медленно начал капать
хлороформ. Сладкий и тошный запах начал наполнять комнату. Лица у фельдшера и
акушерок стали строгими, как будто вдохновенными…
– Га‑а! А!! – вдруг выкрикнула женщина. Несколько
секунд она судорожно рвалась, стараясь сбросить маску.
– Держите!
Пелагея Ивановна схватила ее за руки, уложила и прижала к
груди. Еще несколько раз выкрикнула женщина, отворачивая от маски лицо. Но
реже… реже… глухо жала к груди. Еще несколько раз выкрикнула женщина,
отворачивая от маски лицо. Но реже… реже… глухо забормотала:
– Га‑а… пусти! а!..
Потом все слабее, слабее. В белой комнате наступила тишина.
Прозрачные капли все падали и падали на белую марлю.
– Пелагея Ивановна, пульс?
– Хорош.
Пелагея Ивановна приподняла руку женщины и выпустила» та
безжизненно, как плеть, шлепнулась о простыни.
Фельдшер, сдвинув маску, посмотрел зрачок.
– Спит.
…
…
Лужа крови. Мои руки по локоть в крови. Кровяные пятна на
простынях. Красные сгустки и комки марли. А Пелагея Ивановна уже встряхивает
младенца и похлопывает его. Аксинья гремит ведрами, наливая в тазы воду.
Младенца погружают то в холодную, то в горячую воду. Он молчит, и голова его
безжизненно, словно на ниточке, болтается из стороны в сторону. Но вот вдруг не
то скрип, не то вздох, а за ним слабый, хриплый первый крик.
– Жив… жив – бормочет Пелагея Ивановна и укладывает
младенца на подушку.
И мать жива. Ничего страшного, по счастью, не случилось. Вот
я сам ощупываю пульс. Да, он ровный и четкий, и фельдшер тихонько трясет
женщину за плечо и говорит:
– Ну, тетя, тетя, просыпайся.
Отбрасывают в сторону окровавленные простыни и торопливо
закрывают мать чистой, и фельдшер с Аксиньей уносят ее в палату. Спеленатый
младенец уезжает на подушке. Сморщенное коричневое личико глядит из белого
ободка, и не прерывается тоненький, плаксивый писк.
Вода бежит из кранов умывальников. Анна Николаевна жадно
затягивается папироской, щурится от дыма, кашляет.
– А вы, доктор, хорошо сделали поворот, уверенно так.
Я усердно тру щеткой руки, искоса взглядываю на нее: не
смеется ли? Но на лице у нее искреннее выражение горделивого удовольствия.
Сердце мое полно радости. Я гляжу на кровавый и белый беспорядок кругом, на
красную воду в тазу и чувствую себя победителем. Но в глубине где‑то шевелится
червяк сомнения.
– Посмотрим еще, что будет дальше, – говорю я.
Анна Николаевна удивленно вскидывает на меня глаза.
– Что же может быть? Все благополучно.
Я неопределенно бормочу что‑то в ответ. Мне, собственно говоря,
хочется сказать вот что: все ли там цело у матери, не повредил ли я ей во время
операции… Это‑то смутно терзает мое сердце. Но мои знания в акушерстве так
неясны, так книжно отрывочны! Разрыв? А в чем он должен выразиться? И когда он
даст знать о себе – сейчас же или, быть может, позже?.. Нет, уж лучше не
заговаривать на эту тему.
– Ну мало ли что, – говорю я, – не исключена
возможность заражения, – повторяю я первую попавшуюся фразу из какого‑то
учебника.
– Ах, э‑это! – спокойно тянет Анна Николаевна –
ну, даст бог, ничего не будет. Да и откуда? Все стерильно, чисто.
Было начало второго, когда я вернулся к себе. На столе в
кабинете в пятне света от лампы мирно лежал раскрытый на странице «Опасности
поворота» Додерляйн. С час еще, глотая простывший чай, я сидел над ним,
перелистывая страницы. И тут произошла интересная вещь: все прежние темные
места сделались совершенно понятными, словно налились светом, и здесь, при
свете лампы, ночью, в глуши, я понял, что значит настоящее знание.
«Большой опыт можно приобрести в деревне, – думал я,
засыпая, – но только нужно читать, читать, побольше… читать…»
|
