«11. ИХ ВЕЗУТ»
Перед тем как рассаживать осуждённых по каретам, их всех
пятерых собрали в большой холодной комнате со сводчатым потолком, похожей на
канцелярию, где больше не работают, или на пустую приёмную. И позволили
разговаривать между собою.
Но только Таня Ковальчук сразу воспользовалась позволением.
Остальные молча и крепко пожали руки, холодные, как лёд, и горячие, как
огонь, — и молча, стараясь не глядеть друг на друга, столпились неловкой
рассеянной кучкой. Теперь, когда они были вместе, они как бы совестились того,
что каждый из них испытал в одиночестве; и глядеть боялись, чтобы не увидеть и
не показать того нового, особенного, немножко стыдного, что каждый чувствовал
или подозревал за собою.
Но раз, другой взглянули, улыбнулись и сразу почувствовали
себя непринуждённо и просто, как прежде: никакой перемены не произошло, а если
и произошло что-то, то так ровно легло на всех, что для каждого в отдельности
стало незаметно. Все говорили и двигались странно: порывисто, толчками, или
слишком медленно, или же слишком быстро; иногда захлёбывались словами и
многократно повторяли их, иногда же не договаривали начатой фразы или считали
её сказанной — не замечали этого. Все щурились и с любопытством, не узнавая,
рассматривали обыкновенные вещи, как люди, которые ходили в очках и вдруг сняли
их; все часто и резко оборачивались назад, точно все время из-за спины их
кто-то окликал и что-то показывал. Но не замечали они и этого. У Муси и Тани
Ковальчук щеки и уши горели; Сергей вначале был несколько бледен, но скоро
оправился и стал такой, как всегда.
И только на Василия обратили внимание. Даже среди них он был
необыкновенен и страшен. Вернер всколыхнулся и тихо сказал Мусе с нежным
беспокойством:
— Что это, Мусечка? Неужели он того, а? Что? Надо к
нему.
Василий откуда-то издали, точно не узнавая, посмотрел на
Вернера и опустил глаза.
— Вася, что это у тебя с волосами, а? Да ты что?
Ничего, брат, ничего, ничего, сейчас кончится. Надо держаться, надо, надо.
Василий молчал. И когда начало уже казаться, что он и совсем
ничего не скажет, пришёл глухой, запоздалый, страшно далёкий ответ: так на
многие зовыы могла бы ответить могила:
— Да я ничего. Я держусь.
И повторил.
— Я держусь.
Вернер обрадовался.
— Вот, вот. Молодец. Так, так.
Но встретил тёмный, отяжелевший, из глубочайшей дали
устремлённый взор и подумал с мгновенною тоскою; ?Откуда он смотрит? Откуда он
говорит?? И с глубокое нежностью, как говорят только могиле, сказал:
— Вася, ты слышишь? Я очень люблю тебя.
— И я тебя очень люблю, — ответил, тяжело
ворочаясь, язык.
Вдруг Муся взяла Вернера за руку и, выражая удивление,
усиленно, как актриса на сцене, сказала:
— Вернер, что с тобой? Ты сказал: люблю? Ты никогда
никому не говорил: люблю. И отчего ты весь такой… светлый и мягкий? А, что?
— А, что?
И, как актёр, также усиленно выражая то, что он чувствовал,
Вернер крепко сжал Мусину руку:
— Да, я теперь очень люблю. Не говори другим, не надо,
совестно, но я очень люблю.
Встретились их взоры и вспыхнули ярко, и все погасло кругом:
так в мгновенном блеске молнии гаснут все иные огни, и бросает на землю тень
само жёлтое, тяжёлое пламя.
— Да, — сказала Муся. — Да, Вернер.
— Да, — ответил он. — Да, Муся, да!
Было понято нечто и утверждено ими непоколебимо. И, светясь
взорами, Вернер всколыхнулся снова и быстро шагнул к Сергею.
— Серёжа!
Но ответила Таня Ковальчук. В восторге, почти плача от
материнской гордости, она неистово дёргала Сергея за рукав.
— Вернер, ты послушай! Я тут о нем плачу, я убиваюсь а
он — гимнастикой занимается!
— По Мюллеру? — улыбнулся Вернер.
Сергей сконфуженно нахмурился:
— Ты напрасно смеёшься, Вернер. Я окончательно
убедился…
Все рассмеялись. В общении друг с другом черпая крепость и
силу, постепенно становились они такими, как прежде, но не замечали и этого,
думали, что все одни и те же. Вдруг Вернер оборвал смех и с чрезвычайною серьёзностью
сказал Сергею:
— Ты прав, Серёжа. Ты совершенно прав.
— Нет, ты пойми, — обрадовался Головин. —
Конечно, мы…
Но тут предложили ехать. И были так любезны, что разрешили
рассесться парами, как хотят. И вообще были очень, даже до чрезмерности
любезны: не то старались выказать своё человеческое отношение, не то показать,
что их тут совсем нет, а все делается само собою. Но были бледны.
— Ты, Муся, с ним, — показал Вернер на Василия,
стоявшего неподвижно.
— Понимаю, — кивнула Муся головою. — А ты?
— Я? Таня с Сергеем, ты с Васей… Я один. Это ничего, я
ведь могу, ты знаешь.
Когда вышли во двор, влажная темнота мягко, но тепло и
сильно ударила в лицо, в глаза, захватила дыхание, вдруг очищающе и нежно
пронизала все вздрогнувшее тело. Трудно было поверить, что это удивительное —
просто ветер весенний, тёплый влажный ветер. И настоящая, удивительная весенняя
ночь запахла тающим снегом, — безграничною ширью, зазвенела капелями.
Хлопотливо и часто, догоняя друг друга, падали быстрые капельки и дружно чеканили
звонкую песню; но вдруг собьётся одна с голоса, и все запутается в весёлом
плеске, в торопливой неразберихе. А потом ударит твёрдо большая, строгая капля,
и снова чётко и звонко чеканится торопливая весенняя песня. И над городом,
поверх крепостных крыш, стояло бледное зарево от электрических огней.
— У-ах! — широко вздохнул Сергей Головин и
задержал дыхание, точно жалея выпускать из лёгких такой свежий и прекрасный
воздух.
— Давно такая погода? — осведомился Вернер. —
Совсем весна.
— Второй только день, — был предупредительный и
вежливый ответ. — А то все больше морозы.
Одна за другою мягко подкатывали тёмные кареты, забирали по
двое, уходили в темноту, туда, где качался под воротами фонарь. Серыми
силуэтами окружали каждый экипаж конвойные, и подковы их лошадей чокали звонко
или хлябали по мокрому снегу.
Когда Вернер, согнувшись, намеревался лезть в карету,
жандарм сказал неопределённо:
— Тут с вами ещё один едет.
Вернер удивился:
Куда ? Куда же он едет? Ах, да! Ещё один? Кто же это?
Солдат молчал. Действительно, в углу кареты, в темноте,
прижималось что-то маленькое, неподвижное, но живое — при косом луче от фонаря
блеснул открытый глаз. Усаживаясь, Вернер толкнул ногою его колено.
— Извините, товарищ.
Тот не ответил. И только, когда тронулась карета, вдруг спросил
ломаным русским языком, запинаясь:
— Кто вы?
— Я Вернер, присуждён к повешению за покушение на NN. А
вы?
— Я — Янсон. Меня не надо вешать.
Они ехали, чтобы через два часа стать перед лицом
неразгаданной великой тайны, из жизни уйти в смерть, — и знакомились. В
двух плоскостях одновременно шли жизнь и смерть, и до конца, до самых смешных и
нелепых мелочей оставалась жизнью жизнь.
— А что вы сделали, Янсон?
— Я хозяина резал ножом. Деньги крал.
По голосу казалось, что Янсон засыпает. В темноте Вернер нашёл
его вялую руку и пожал. Янсон так же вяло отобрал руку.
— Тебе страшно? — спросил Вернер.
— Я не хочу.
Они замолчали. Вернер снова нашёл руку эстонца и крепко
зажал между своими сухими и горячими ладонями. Лежала она неподвижно, дощечкой,
но отобрать её Янсон больше не пытался.
В карете было тесно и душно, пахло солдатским сукном,
затхлостью, навозом и кожей от мокрых сапог. Молоденький жандарм, сидевший
против Вернера, горячо дышал на него смешанным запахом луку и дешёвого табаку.
Но в какие-то щели пробивался острый и свежий воздух, и от этого в маленьком,
душном, движущемся ящике весна чувствовалась ещё сильнее, чем снаружи. Карета
заворачивала то направо, то налево, то как будто возвращалась назад; казалось
иногда, что уже целые часы они кружатся зачем-то на одном месте. Вначале сквозь
опущенные густые занавески в окнах пробивался голубоватый электрический свет;
потом вдруг, после одного поворота потемнело, и только по этому можно было
догадаться, что они свернули на глухие окраинные улицы и приближаются к С-скому
вокзалу. Иногда при крутых заворотах живое согнутое колено Вернера дружески
билось о такое же живое согнутое колено жандарма, и трудно было поверить в
казнь.
— Куда мы едем? — спросил вдруг Янсон.
У него слегка кружилась голова от продолжительного верчения
в тёмном ящике и слегка тошнило.
Вернер ответил и крепче сжал руку эстонца. Хотелось сказать
что-то особенно дружеское, ласковое этому маленькому сонному человеку, и уже
любил он его так, как никого в жизни.
— Милый! Тебе, кажется, неудобно сидеть. Подвигайся
сюда, ко мне.
Янсон помолчал и ответил:
— Ну, спасибо. Мне хорошо. А тебя тоже будут вешать?
— Тоже! — неожиданно весело, почти со смехом
ответил Вернер и как-то особенно развязно и легко махнул рукою. Точно речь шла
о какой-то нелепой и вздорной шутке, которую хотят проделать над ними милые, но
страшно смешливые люди.
— Жена есть? — спросил Янсон.
— Нету. Какая там жена! Я один.
— Я тоже один. Одна, — поправился Янсон, подумав.
И у Вернера начинала кружиться голова. И казалось минутами, что
они едут на какой-то праздник; странно, но почти все ехавшие на казнь ощущали
то же и, наряду с тоскою и ужасом, радовались смутно тому необыкновенному, что
сейчас произойдёт. Упивалась действительность безумием, и призраки родила
смерть, сочетавшаяся с жизнью. Очень возможно, что на домах развевались флаги.
— Вот и приехали! — сказал Вернер любопытно и
весело, когда карета остановилась, и выпрыгнул легко. Но с Янсоном дело
затянулось: молча и как-то очень вяло он упирался и не хотел выходить.
Схватится за ручку — жандарм разожмёт бессильные пальцы и отдерёт руку;
схватится за угол, за дверь, за высокое колесо — и тотчас же, при слабом усилии
со стороны жандарма, отпустит. Даже не хватался, а скорее сонно прилипал ко
всякому предмету молчаливый Янсон — и отдирался легко и без усилий. Наконец
встал.
Флагов не было. По-ночному был тёмен, пуст и безжизнен
вокзал; пассажирские поезда уже не ходили, а для того поезда, который на пути
безмолвно ожидал этих пассажиров, не нужно было ни ярких огней, ни суеты. И вдруг
Вернеру стало скучно. Не страшно, не тоскливо, — а скучно огромной,
тягучей, томительной скукой, от которой хочется куда-то уйти, лечь, закрыть
крепко глаза. Вернер потянулся и продолжительно зевнул. Потянулся и быстро,
несколько раз подряд зевнул и Янсон.
Хоть бы поскорее ! — сказал Вернер устало.
Янсон молчал и ёжился.
Когда на безлюдной платформе, оцепленной солдатами,
осуждённые двигались к тускло освещённым вагонам, Вернер очутился возле Сергея
Головина; и тот, показав куда-то в сторону рукою, начал говорить, и было ясно
слышно только слово ?фонарь?, а окончание утонуло в продолжительной и усталой
зевоте.
— Ты что говоришь? — спросил Вернер, отвечая также
зевотой.
— Фонарь. Лампа в фонаре коптит, — сказал Сергей.
Вернер оглянулся: действительно, в фонаре сильно коптела
лампа, и уже почернели вверху стекла.
— Да, коптит.
И вдруг подумал: ?А какое, впрочем, мне дело, что лампа
коптит, когда…? То же, очевидно, подумал и Сергей: быстро взглянул на Вернера и
отвернулся. Но зевать они оба перестали.
Все до вагонов шли сами, и только Янсона пришлось вести под
руки: сперва он упирался ногами и точно приклеивал подошвы к доскам платформы,
потом подогнул колена и повис в руках жандармов, ноги его волоклись, как у
сильно пьяного, и носки скребли дерево. И в дверь его пропихивали долго, но
молча.
Двигался сам и Василий Каширин, смутно копируя движения
товарищей, — все делал, как они. Но, всходя на площадку в вагоне, он
оступился, и жандарм взял его за локоть, чтоб поддержать, — Василий
затрясся и крикнул пронзительно, отдёргивая руку:
— Ай!
— Вася, что с тобою? — рванулся к нему Вернер.
Василий молчал и трясся тяжело. Смущённый и даже огорчённый
жандарм объяснил:
— Я хотел их поддержать, а они…
— Пойдём, Вася, я поддержу тебя, — сказал Вернер и
хотел взять его за руку. Но Василий отдёрнул руку опять и ещё громче крикнул:
— Ай!
— Вася, это я, Вернер.
— Я знаю. Не трогай меня. Я сам.
И, продолжая трястись, сам вошёл в вагон и сел в углу.
Наклонившись к Мусе, Вернер тихо спросил её, указывая глазами на Василия:
— Ну как?
— Плохо, — так же тихо ответила Муся. — Он
уже умер. Вернер, скажи мне, разве есть смерть?
— Не знаю, Муся, но думаю, что нет, — ответил
Вернер серьёзно и вдумчиво.
— Я так и думала. А он? Я измучилась с ним в карете, я
точно с мертвецом ехала.
— Не знаю, Муся. Может быть, для некоторых смерть и
есть. Пока, а потом совсем не будет. Вот и для меня смерть была, а теперь её
нет.
Побледневшие несколько щеки Муси вспыхнули:
— Была, Вернер? Была?
— Была. Теперь нет. Как для тебя.
В дверях вагона послышался шум. Громко стуча каблуками,
громко дыша и отплёвываясь, вошёл Мишка Цыганок. Метнул глазами и остановился
упрямо.
— Тут местов нету, жандарм! — крикнул он
утомлённому, сердито глядевшему жандарму. — Ты мне давай так, чтобы
свободно, а то не поеду, вешай тут на фонаре. Карету тоже дали, сукины
дети, — разве это карета? Чёртова требуха, а не карета!
Но вдруг наклонил голову, вытянул шею и так пошёл вперёд, к
другим. Из растрёпанной рамки волос и бороды чёрные глаза его глядели дико и
остро, с несколько безумным выражением.
— А! Господа! — протянул он. — Вот оно что.
Здравствуй, барин.
Он ткнул Вернеру руку и сел против него. И, наклонившись
близко, подмигнул одним глазом и быстро провёл рукою по шее.
— Тоже? А?
— Тоже! — улыбнулся Вернер.
— Да неужто всех?
— Всех.
— Ого! — оскалился Цыганок и быстро ощупал глазами
всех, на мгновение дольше остановился на Мусе и Янсоне. И снова подмигнул
Вернеру:
— Министра?
— Министра. А ты?
— Я, барин, по другому делу. Куда нам до министра! Я,
барин, разбойник, вот я кто. Душегуб. Ничего, барин, потеснись, не своей волей
в компанию затесался. На том свете всем места хватит.
Он дико, из-под взлохматившихся волос, обвёл всех одним
стремительным, недоверчивым взглядом. Но все смотрели на него молча и серьёзно
и даже с видимым участием. Оскалился и быстро несколько раз похлопал Вернера по
коленке.
— Так-то, барин! Как в песне поётся: не шуми ты, мать,
зелёная дубравушка.
— Зачем ты зовёшь меня барином, когда мы все…
— Верно, — с удовольствием согласился
Цыганок.-Какой ты барин, когда рядом со мной висеть будешь! Вот он кто
барин-то, — ткнул он пальцем на молчаливого жандарма. — Э, а вот
энтот-то ваш того, не хуже нашего,-указал он глазами на Василия. — Барин,
а барин, боишься, а?
— Ничего, — ответил туго ворочающийся язык.
— Ну уж какой там ничего. Да ты не стыдись, тут
стыдиться нечего. Это собака только хвостом виляет да зубы скалит, как её
вешать ведут, а ты ведь человек. А этот кто, лопоухий? Этот не из ваших?
Он быстро перескакивал глазами и непрестанно, с шипением
сплёвывал набегающую сладкую слюну. Янсон, неподвижным комочком прижавшийся в
углу, слегка шевельнул крыльями своей облезлой меховой шапки, но ничего не
ответил. Ответил за него Вернер:
— Хозяина зарезал.
— Господи! — удивился Цыганок. — И как таким
позволяют людей резать!
Уже давно, искоса, Цыганок приглядывался к Мусе и теперь,
быстро повернувшись, резко и прямо уставился на неё.
— Барышня, а барышня! Вы что же это! И щёчки
розо-веныше, и смеётся. Гляди, она вправду смеётся, — схватил он Вернера
за колено цепкими, точно железными пальцами. — Гляди, гляди!
Покраснев, с несколько смущённой улыбкой, Муся также
смотрела в его острые, несколько безумные, тяжело и дико вопрошающие глаза.
Все молчали.
Дробно и деловито постукивали колёса, маленькие вагончики
попрыгивали по узеньким рельсам и старательно бежали. Вот на закруглении или у
переезда жидко и старательно засвистел паровозик — машинист боялся кого-нибудь
задавить. И дико было подумать, что в повешение людей вносится так много
обычной человеческой аккурат ности, старания, деловитости, что самое безумное
на земле дело совершается с таким простым, разумным видом. Бежали вагоны, в них
сидели люди, как всегда сидят, и ехали, как они обычно ездят; а потом будет
остановка, как всегда — ?поезд стоит пять минут?.
И тут наступит смерть — вечность — великая тайна.
|