
Увеличить |
I
Говорили,
что на набережной появилось новое лицо: дама с собачкой. Дмитрий Дмитрич Гуров,
проживший в Ялте уже две недели и привыкший тут, тоже стал интересоваться
новыми лицами. Сидя в павильоне у Берне, он видел, как по набережной прошла
молодая дама, невысокого роста блондинка, в берете; за нею бежал белый шпиц.
И потом
он встречал ее в городском саду и на сквере, по нескольку раз в день. Она
гуляла одна, все в том же берете, с белым шпицем; никто не знал, кто она, и
называли ее просто так: дама с собачкой.
«Если
она здесь без мужа и без знакомых, – соображал Гуров, – то было бы не
лишнее познакомиться с ней».
Ему не
было еще сорока, но у него была уже дочь двенадцати лет и два сына гимназиста.
Его женили рано, когда он был еще студентом второго курса, и теперь жена
казалась в полтора раза старше его. Это была женщина высокая, с темными
бровями, прямая, важная, солидная и, как она сама себя называла, мыслящая. Она
много читала, не писала в письмах ъ, называла мужа не Дмитрием, а Димитрием, а
он втайне считал ее недалекой, узкой, неизящной, боялся ее и не любил бывать
дома. Изменять ей он начал уже давно, изменял часто и, вероятно, поэтому о
женщинах отзывался почти всегда дурно, и когда в его присутствии говорили о
них, то он называл их так:
– Низшая
раса!
Ему
казалось, что он достаточно научен горьким опытом, чтобы называть их как
угодно, но все же без «низшей расы» он не мог бы прожить и двух дней. В
обществе мужчин ему было скучно, не по себе, с ними он был неразговорчив, холоден,
но когда находился среди женщин, то чувствовал себя свободно и знал, о чем
говорить с ними и как держать себя; и даже молчать с ними ему было легко. В его
наружности, в характере, во всей его натуре было что-то привлекательное,
неуловимое, что располагало к нему женщин, манило их; он знал об этом, и самого
его тоже какая-то сила влекла к ним.
Опыт
многократный, в самом деле горький опыт, научил его давно, что всякое
сближение, которое вначале так приятно разнообразит жизнь и представляется
милым и легким приключением, у порядочных людей, особенно у москвичей, тяжелых
на подъем, нерешительных, неизбежно вырастает в целую задачу, сложную
чрезвычайно, и положение в конце концов становится тягостным. Но при всякой
новой встрече с интересною женщиной этот опыт как-то ускользал из памяти, и
хотелось жить, и все казалось так просто и забавно.
И вот
однажды, под вечер, он обедал в саду, а дама в берете подходила не спеша, чтобы
занять соседний стол. Ее выражение, походка, платье, прическа говорили ему, что
она из порядочного общества, замужем, в Ялте в первый раз и одна, что ей скучно
здесь… В рассказах о нечистоте местных нравов много неправды, он презирал их и
знал, что такие рассказы в большинстве сочиняются людьми, которые сами бы
охотно грешили, если б умели; но когда дама села за соседний стол в трех шагах
от него, ему вспомнились эти рассказы о легких победах, о поездках в горы, и
соблазнительная мысль о скорой, мимолетной связи, о романе с неизвестною
женщиной, которой не знаешь по имени и фамилии, вдруг овладела им.
Он
ласково поманил к себе шпица и, когда тот подошел, погрозил ему пальцем. Шпиц заворчал.
Гуров опять погрозил.
Дама
взглянула на него и тотчас же опустила глаза.
– Он
не кусается, – сказала она и покраснела.
– Можно
дать ему кость? – И когда она утвердительно кивнула головой, он спросил приветливо:
– Вы давно изволили приехать в Ялту?
– Дней
пять.
– А
я уже дотягиваю здесь вторую неделю. Помолчали немного.
– Время
идет быстро, а между тем здесь такая скука! – сказала она, не глядя на
него.
– Это
только принято говорить, что здесь скучно. Обыватель живет у себя где-нибудь в
Белеве или Жиздре – и ему не скучно, а приедет сюда: «Ах, скучно! ах, пыль!»
Подумаешь, что он из Гренады приехал.
Она
засмеялась. Потом оба продолжали есть молча, как незнакомые; но после обеда
пошли рядом – и начался шутливый, легкий разговор людей свободных, довольных,
которым все равно, куда бы ни идти, о чем ни говорить. Они гуляли и говорили о
том, как странно освещено море; вода была сиреневого цвета, такого мягкого и
теплого, и по ней от луны шла золотая полоса. Говорили о том, как душно после
жаркого дня. Гуров рассказал, что он москвич, по образованию филолог, но служит
в банке; готовился когда-то петь в частной опере, но бросил, имеет в Москве два
дома… А от нее он узнал, что она выросла в Петербурге, но вышла замуж в С., где
живет уже два года, что пробудет она в Ялте еще с месяц и за ней, быть может,
приедет ее муж, которому тоже хочется отдохнуть. Она никак не могла объяснить,
где служит ее муж – в губернском правлении или в губернской земской управе, и
это ей самой было смешно. И узнал еще Гуров, что ее зовут Анной Сергеевной.
Потом у
себя в номере он думал о ней, о том, что завтра она, наверное, встретится с
ним. Так должно быть. Ложась спать, он вспомнил, что она еще так недавно была
институткой, училась, все равно как теперь его дочь, вспомнил, сколько еще
несмелости, угловатости было в ее смехе, в разговоре с незнакомым, –
должно быть, это первый раз в жизни она была одна, в такой обстановке, когда за
ней ходят, и на нее смотрят, и говорят с ней только с одною тайною целью, о
которой она не может не догадываться. Вспомнил он ее тонкую, слабую шею,
красивые серые глаза.
«Что-то
в ней есть жалкое все-таки», – подумал он и стал засыпать.
|