
Увеличить |
Бездомные мальчишки и
бродячие коты
Время от
времени в газетах, журналах и биографических словарях мне попадаются очерки о
моей жизни, из которых я, если можно так выразиться, узнаю, что я стал бродягой
ради того, чтобы изучить социологию. Это очень мило и внимательно со стороны
биографов, но это неверно. Я стал бродягой, — что ж, этого требовала моя
натура, в моей крови была жажда скитаний, которая никогда не давала мне покоя.
Социология пришла потом, она была следствием, а не причиной, так же, как мокрая
кожа является следствием купания. Я вышел на Дорогу, потому что я не мог иначе,
потому что у меня в кармане не было денег на билет, потому что я был так
устроен, что не мог всю жизнь «работать в одной смене», потому что — словом,
потому, что легче было это сделать, чем не делать.
Это
случилось в моем родном городе Окленде, когда мне было шестнадцать лет. К этому
времени у меня была сногсшибательная репутация в избранном кругу авантюристов,
которые дали мне кличку «Принц устричных пиратов». Правда, за пределами этого
круга честные матросы, работавшие в бухте, портовые грузчики, лодочники и
законные владельцы устриц называли меня головорезом, хулиганом, бандитом,
вором, грабителем и всевозможными другими не совсем лестными словами, но все
они звучали для меня как комплименты, они только подчеркивали
головокружительную высоту моего положения.
В ту
пору я еще не читал «Потерянный рай», и позже, когда я прочитал у Мильтона[6] слова: «лучше править в
аду, чем прислуживать на небесах», я окончательно убедился, что мысли великих
умов текут по одному руслу.
Именно в
это время случайное сцепление обстоятельств привело меня к моему первому
приключению на Дороге. Случилось так, что устричное дело в тот период замерло,
что в Бенишии, в сорока милях от Окленда, для меня были приготовлены одеяла,
которые я хотел забрать, а в нескольких милях от Бенишии, в Порт-Коста, под
охраной констебля стояла на якоре украденная лодка. Так эта вот лодка
принадлежала моему другу Дични Мак-Кри. А украл ее и оставил в Порт-Коста
другой мой друг, Виски Боб (бедный Виски Боб! Прошлой зимой его тело было
выброшено на берег, сплошь продырявленное пулями, и убийцу так и не нашли). Я
как раз вернулся с верховьев реки и сообщил Динни Мак-Кри, где находится его лодка.
Динни Мак-Кри сразу предложил мне десять долларов, если я доставлю ее в Окленд.
Времени
у меня было сколько угодно. Мы сидели на пристани и толковали с Никки-Греком,
еще одним бездельничающим устричным пиратом. «Давай поедем!» — сказал я, и
Никки охотно согласился. Он был на мели. Я обладал пятьюдесятью центами и
маленькой лодчонкой. Деньги я вложил в дело и истратил на продукты, которые и
погрузил в лодку: я купил крекер, мясные консервы и десятицентовую банку
французской горчицы (мы тогда очень увлекались французской горчицей). Затем
ближе к вечеру мы подняли свой маленький шпринтов-парус и легли на курс. Мы шли
всю ночь, и на следующее утро, на первой волне отличного прилива, подгоняемые
веселым попутным ветром, мы понеслись вверх по Каркинезскому проливу к
Порт-Коста. Там футах в двадцати пяти от пристани стояла украденная лодка. Мы
встали рядом с ней, быстро спустили большой парус. Я послал Никки поднять на
лодке якорь, а сам начал спускать малый парус.
На
пристань выскочил человек и окликнул нас. Это был констебль. И тут я вдруг
сообразил, что не удосужился взять у Динни Мак-Кри письменное разрешение на то,
чтобы забрать его лодку. Кроме того, я знал, что констебль захочет получить не
меньше двадцати пяти долларов за то, что он отобрал эту лодку у Виски Боба и
потом стерег ее. А мои последние пятьдесят центов вылетели на мясные консервы и
французскую горчицу, да и все мое вознаграждение составляло десять долларов. Я
взглянул на Никки. Он изо всех сил тянул якорную цепь, а та не поддавалась.
— Тащи
скорее! — зашипел я на Никки, повернулся к констеблю и прокричал ему что-то в
ответ.
Мы с
констеблем говорили одновременно, наши высказанные вслух мысли сталкивались в
воздухе, и получалась какая-то тарабарщина.
Голос
констебля становился все более властным, и волей-неволей мне пришлось его
слушать. Никки тащил якорную цепь с таким напряжением, что я подумал, как бы у
него не полопались жилы. Когда констебль покончил со своими угрозами и
предупреждениями, я спросил у него, кто он такой. Время, которое он потратил на
ответ, дало возможность Никки поднять якорь. Я быстро сделал кое-какие
вычисления. У ног констебля начиналась лестница, которая вела прямо к воде. К
этой лестнице была привязана шлюпка. В ней были весла. Но цепь от лодки была на
замке. От этого замка зависел успех всей игры. В лицо мне дул бриз, я видел
высокую воду прилива, глянул на частично свернутый малый парус, мой взгляд
пробежал от фалов к блокам, и я понял, что все готово. Я перестал притворяться.
—
Отчаливай! — крикнул я Никки и прыгнул к сезеню. Я опустил нижний край паруса,
благословляя судьбу, что Виски Боб завязал сезень не морским, а простым узлом.
Констебль
кинулся вниз по лестнице и замешкался с замком. Якорь был поднят, и последний
парус был поставлен в то самое мгновение, когда констебль освободил лодку и
прыгнул к веслам.
—
Дирик-фал! — скомандовал я своему экипажу, одновременно разворачивая гафель.
Парус
пошел вверх. Я закрепил снасти и бросился на корму к румпелю.
— Так
держать! — крикнул я Никки.
Констебль
как раз поравнялся с нашей кормой. Порыв ветра подхватил нас, и мы понеслись.
Это было здорово. Если бы у меня был черный флаг, я бы поднял его в знак
торжества. Констебль стоял в своей лодке и осквернял великолепие дня
отборнейшей бранью. Он проклинал себя за то, что не захватил с собой оружия.
Как видите, нам и здесь повезло.
Во
всяком случае, мы не крали этой шхуны. Она не принадлежала констеблю. Мы только
лишили его вознаграждения, которое для него было особой формой взятки. И
вознаграждение это мы украли не для себя, а для моего друга Динни Мак-Кри.
Через
несколько минут мы уже были в Бенишин, а еще через несколько минут мои одеяла
были на борту. Я повернул лодку к дальнему концу пароходной пристани. Этот
наблюдательный пункт имел одно преимущество: мы видели всех, кто входил в
гавань. Все было ясно без слов. Ведь могло случиться, что констебль из
Порт-Коста позвонил констеблю в Бенишию. У нас с Никки состоялся военный совет.
Мы лежали на палубе под теплыми лучами солнца, свежий бриз дул нам в лицо,
волны прилива с журчанием и плеском набегали на берег. Идти к Окленду можно
было только после полудня, когда начнется отлив. Но мы знали, что в это время
констебль будет следить за Каркинезским проливом и что нам остается только
одно: ждать следующего отлива в два часа ночи, когда мы сможем проскользнуть в
темноте мимо цербера.
Так мы и
лежали на палубе, покуривая сигареты и радуясь тому, что живы. Я перегнулся за
борт, чтобы определить скорость течения.
— При
таком ветре с этим приливом можно дойти до Рио-Виста, — сказал я.
— На
реке самый разгар фруктового сезона, — сказал Никки.
— И
низкая вода, — сказал я. — Это — лучшее время года для поездки в Сакраменто.
Мы сели
и посмотрели друг на друга. Чудесный западный ветер опьянял нас, как вино. Мы
одновременно перегнулись через корму, чтобы посмотреть, каково течение. Теперь
я убежден, что всему виной были прилив и попутный ветер. Они пробудили в нас
морские инстинкты. Если бы не они, не было бы всей цепи событий, которые
привели меня на Дорогу.
Мы
поняли друг друга без слов. Снялись с якоря и подняли паруса. Наши приключения
на реке Сакраменто заслуживают особого повествования, здесь я не буду о них
распространяться. Мы прибыли в город Сакраменто и пришвартовались у пристани.
Вода была отличная, и большую часть времени мы купались. На песчаной косе чуть
повыше железнодорожного моста мы очутились среди целой компании купающихся
мальчишек. В перерывах между купаниями мы лежали на песке и разговаривали. Они
говорили совсем не так, как мальчики, с которыми я раньше общался. Это был
новый жаргон. Это были бездомные мальчишки, дети Дороги, и каждое произнесенное
ими слово усиливало мое влечение к Дороге. Это влечение все более и более
овладевало мной.
То вдруг
один из них начинал: «Когда я был в Алабаме», или другой: «Когда я ехал из
Канзас-Сити по Чикаго-Альтонской», на что третий паренек отвечал: «О, на
Чикаго-Альтонской нет лесенок к слепым площадкам!» А я все лежал на песке и
слушал. «Это было в небольшом городке в Огайо на озере Шор, на Южно-Мичиганской
ветке», — начинал мальчишка, а другой продолжал: «А ты когда-нибудь ездил на
„пушечном ядре“ по Уобашу?», и кто-нибудь продолжал: «Нет, но я выезжал на
белом почтовом из Чикаго», «Пока не побываешь в Пенсильвании, не заикайся о
железных дорогах: четыре колеи, никаких водокачек, воду набирают на ходу, вот
это штука!», «А Северная тихоокеанская теперь стала дрянной дорогой», «Салинас
начеку, „быки“ такие, что лучше не подступайся», «Меня сцапали в Эль Пазо
вместе с Моук-Кидом», «Прежде чем рассказывать нам, что такое „стрельнуть“, ты
сначала поброди вокруг Монреаля, где живут французы, — по-английски никто ни
слова, ты говоришь: „Манже, мадам, манже, ноу спик де френч“, и трешь свое
пузо, и показываешь ей, что подыхаешь с голоду, а она тебе сует кусок свиной
требухи и ломоть сухого хлеба».
А я все лежал
на песке и слушал. В присутствии этих бродяг мое устричное пиратство
превращалось в пустяковое занятие. Каждое их слово звучало в моих ушах как
призыв нового мира — мира вагонных тележек и буферов, «слепых» тамбуров и
«пульмановских вагонов с боковым затвором», «быков» и кондукторов, мира, где
«влипают» и «смываются», где есть мертвая хватка и бродяги, желторотые и
забубенные. И от всего этого веяло приключениями. Прекрасно, я вступлю в этот
новый мир. Я поставил себя в один ряд с этими бездомными мальчишками. Я ведь
был таким же крепышом, как любой из них, таким же быстрым, таким же
самоуверенным, и сообразительности у меня было не меньше, чем у них.
После
купания, когда наступил вечер, они оделись и пошли к городу. Я пошел с ними.
Мальчишки начали закидывать удочку за монетками на прямой, иными словами,
попрошайничали на главной улице. Я ни разу в жизни не просил подаяния, и это
оказалось для меня самым трудным делом, когда я впервые вступил на Дорогу. У
меня были совершенно нелепые представления о попрошайничестве. Моя философия в
ту пору сводилась к тому, что лучше украсть, чем просить милостыню, и что
грабеж еще лучше, потому что риск и возмездие соответственно больше. Если бы я
отбыл положенный мне за устричное пиратство срок заключения, мне бы пришлось
сидеть не меньше тысячи лет. Грабить — это по-мужски, побираться — презренно и
убого. Но со временем я стал умнее, все утряслось, когда я начал смотреть на
попрошайничество как на веселую проделку, игру ума, упражнение для нервной
системы.
Как бы
то ни было, в ту первую ночь я еще до этого не поднялся, в результате чего,
когда парни собрались идти в ресторан, я не пошел. Я был без гроша. Минни-Кид,
кажется, это был он, дал мне денег, и мы поужинали все вместе. Но во время еды
я продолжал размышлять. Говорят, тот, кто принимает краденое, сам не лучше
вора. Минни-Кид клянчил милостыню, а я пользуюсь ею. Я пришел к выводу, что
принимающий краденое хуже вора и что больше это никогда не повторится. И это не
повторилось. На следующий день я вышел вместе с ними и не отставал от других в
попрошайничестве.
У
Никки-Грека не хватило честолюбия пойти на Дорогу. Он не умел попрошайничать, и
однажды ночью он удрал на барже вниз по реке к Сан-Франциско. Я встретил его
как раз неделю назад на боксе. Он преуспевает. Он сидел у ринга на почетном
месте. Он стал антрепренером крупных боксеров и очень этим гордится. В общем,
среди местных спортсменов в этом маленьком мирке он стал вполне заметным
светилом.
Парень
не бродяга, пока он не побывает за холмом, — таков был закон Дороги, который
мне растолковали в Сакраменто. Ладно, я переберусь через холм и буду принят в
это общество. Кстати, «холм» — это Сиерра-Невада. Вся банда собиралась
отправиться в турне через холм, и я, разумеется, к ним присоединился. Для
Кида-Француза это тоже было первое крещение. Он только что удрал от родителей
из Сан-Франциско. Мне и ему нужно было показать себя. Замечу мимоходом, что мой
старый титул «Принца» исчез. Я получил другую кличку. Теперь я стал
«Кидом-Моряком», позднее, когда между мной и моим родным штатом пролегли
Скалистые горы, я превратился во Фриско-Кида.
В десять
часов двадцать минут вечера от станции Сакраменто Трансконтинентальной
Тихоокеанской железной дороги отошел поезд на восток
— этот
пункт расписания неизгладимо врезался в мою память. В нашей компании было
человек десять, и мы выстроились вдоль линии впереди поезда, готовые к штурму.
Все местные босяки, каких мы знали, явились поглазеть на наш отъезд и «сбросить
нас в канаву», если это им удастся. В их представлении это была милая шутка, и
чтобы претворить ее в жизнь, их собралось человек сорок. Возглавлял эту
компанию опытный дорожный бродяга Боб. Он был родом из Сакраменто, но исколесил
всю страну вдоль и поперек. Отведя в сторону меня и Кида-Француза, он дал нам
приблизительно такой совет: «Мы собираемся спустить в канаву всю вашу банду. Вы
оба еще не сильны, а остальные могут сами о себе позаботиться. Так что, как
только прицепитесь к слепому вагону, полезайте на крышу. И лежите там, пока не проедете
Роузвиль, потому что там такие свирепые констебли, что хватают всех, кто
попадается им на глаза».
Паровоз
свистнул, и поезд тронулся. В нем было три слепых багажных вагона, то есть
достаточно места для нас всех. Наша десятка предпочла бы сесть на поезд без
лишнего шума, но сорок провожающих вскакивали в вагоны с наглой
демонстративностью, устраивали невообразимый шум. Следуя совету Боба, я сразу
же залез на крышу одного из почтово-багажных вагонов и оттуда с замиранием
сердца следил за происходившей внизу баталией и прислушивался ко всей этой
катавасии. Вся поездная бригада была на ногах, яростно и поспешно сбрасывая с
вагонов нашего брата. Пройдя полмили, поезд остановился. Снова явилась бригада
и сбросила в канаву уцелевших. Я, один я остался на поезде.
Позади у
депо лежал без обеих ног Кид-Француз, возле него стояли два или три приятеля из
шайки, которые видели, как все это произошло. Кид-Француз не то споткнулся, не
то поскользнулся, и все остальное сделали колеса. Это было мое посвящение.
Теперь я принадлежал Дороге. Года два спустя я встретился с Кидом-Французом и
осмотрел его культяпки. Это был акт вежливости. Калеки страшно любят показывать
свои обрубки. Встреча двух калек на Дороге — одно из самых любопытных зрелищ.
Их общее несчастье является для них неисчерпаемой темой разговоров, и они
подробно рассказывают, как это случилось, описывают все, что им известно об
ампутации, отпускают критические замечания о своем собственном и о других
хирургах и обязательно отходят в сторону, снимают бинты и повязки и сравнивают
свои обрубки.
Но я
узнал о несчастье Кида-Француза только через несколько дней, когда шайка
догнала меня в Неваде. Шайка тоже пострадала. Во время снежного бурана она
попала в крушение. Счастливчик Джо ходил на костылях — ему раздробило обе ноги,
— а все остальные получили раны и ушибы.
А я во
время всех этих несчастий лежал на крыше багажного вагона, стараясь вспомнить,
первой или второй остановкой будет станция Роузвиль. Это была станция, о
которой меня предупреждал Боб, и, чтобы не ошибиться, я решил не спускаться на
платформу, пока не проеду вторую остановку. Однако я не спустился и после нее.
Я был новичком в этой игре, и я чувствовал себя в большей безопасности на
крыше. Однако своим товарищам я не сказал, что пробыл на крыше всю ночь, когда
поезд шел через туннели и снежные перевалы Сиерры, и что я спустился на
платформу только в семь часов утра уже по ту сторону гор. Подобное поведение
позорно, я бы стал всеобщим посмешищем. Я только теперь впервые рассказываю о
своем первом путешествии через горы. Моя компания решила, что я парень
подходящий, и, когда я снова пересек горы и вернулся в Сакраменто, я был уже
вполне оперившимся дорожным птенцом, бездомным мальчишкой.
Однако
мне еще многому нужно было научиться. Моим ментором был Боб, и он отлично
справлялся с этой ролью. Мне запомнился один вечер (в Сакраменто как раз была
ярмарка, и мы слонялись по городу, весело проводя время), когда я в драке
потерял шапку. Мне пришлось бы ходить по городу с непокрытой головой, но Боб
пришел на помощь. Он отвел меня в сторону и объяснил, что нужно делать. Его
совет немного испугал меня. Я только что вышел из тюрьмы, где провел три дня, и
отлично понимал, что, если меня снова сцапает полиция, мне здорово достанется.
Но, с другой стороны, нельзя было показать, что я струсил. Я уже побывал за
холмом, меня считали своим в этой компании, и я должен был доказать, что я это
заслужил. Словом, я принял совет Боба, и он отправился вместе со мной, чтобы
проследить, как я справлюсь с этим делом.
Мы
заняли позицию на углу Пятой улицы, если мне не изменяет память. Дело было к
вечеру, и улица была полна народу. Боб стал внимательно разглядывать головные
уборы каждого проходившего мимо нас китайца. Я все удивлялся, откуда у
бездомных мальчишек новые пятидолларовые стэтсонские шляпы, а теперь я понял, в
чем дело. Они доставали их у китайцев тем же способом, каким я сам собирался
это сделать. Я нервничал: на улице было слишком много народу, но Боб был
спокоен, как айсберг. Несколько раз, когда я, взвинченный и решительный,
направлялся к какому-либо китайцу. Боб возвращал меня на место. Он хотел, чтобы
я достал хорошую шляпу и чтобы она подошла мне по размеру. То появлялась шляпа
нужного размера, но не новая, а после того, как проходил мимо десяток
совершенно непригодных шляп, нам попадалась на глаза новая, но не того размера.
И когда проходила шляпа и новая и подходящего размера, то поля ее были или
слишком широкими, или слишком узкими. Мой бог, Боб привередничал! Все это меня
так измотало, что я готов был схватить любую шляпу.
Наконец
появилась подходящая шляпа — для меня это была единственная шляпа во всем
Сакраменто. Как только я взглянул на нее, я понял: это то, что нужно. Я
посмотрел на Боба. Он оглянулся, нет ли поблизости полиции, затем кивнул мне. Я
снял шляпу с китайца и надел на собственную голову. Она идеально подошла мне по
размеру. Тогда я побежал. Я слышал, как Боб что-то закричал, и, оглянувшись,
увидел, что Боб сначала удерживал рассвирепевшего монгола, а потом подставил
ему ногу. Я бежал. Я повернул за угол, потом снова повернул за угол. Эта улица
была не так многолюдна, как другие, и я спокойно пошел шагом, стараясь
отдышаться, и поздравил себя со шляпой и с удачным побегом.
И вдруг
сзади из-за угла неожиданно выскочил китаец без шляпы. За ним по пятам бежала
еще целая куча китайцев и с полдесятка мужчин и мальчишек. Я снова шмыгнул за
угол, пересек улицу и еще раз свернул за угол. Я был уверен, что на этот раз
перехитрил его, и опять пошел спокойно. Но настырный монгол снова выскочил
из-за угла. Повторялась сказка о зайце и черепахе. Он не мог бежать так же
быстро, как я, но зато он бежал, не сбавляя скорости, и его неуклюжая рысца
придавала его бегу кажущуюся медлительность. От непрерывных ругательств он еще
больше задыхался. Он призывал весь Сакраменто в свидетели своего несчастья, и
добрая часть Сакраменто услышала его и бросилась за ним следом. Я бежал, как
заяц, и все-таки этот настырный монгол со своей все увеличивающейся толпой
настигал меня. Но в конце концов, когда к числу его последователей присоединился
полицейский, я пустился бежать во весь дух. Я мчался зигзагами, сворачивал в
переулки и, клянусь, на этот раз пробежал по крайней мере десятка два
кварталов. Китайца я больше никогда не видел, моя щегольская шляпа, совершенно
новый стэтсон, только что из магазина, была предметом зависти всей нашей
компании.
«Бездомные
мальчишки» — славные парни, но только, когда они одни и когда они рассказывают
вам, «как это случилось». Но, поверьте моему слову, их надо остерегаться, когда
они ходят стаей. Тогда они превращаются в волков и могут, подобно волкам,
повалить и растерзать самого сильного человека. В такие минуты они не знают
страха. Они бросаются на человека, наваливаются на него всей силой своих
жилистых тел, пока он не падает. Я не раз наблюдал это и знаю, что говорю. У
них обычно одна цель — грабеж. И особенно опасайтесь «мертвой хватки». Все
мальчишки, с которыми мне приходилось путешествовать, владели этим приемом в
совершенстве. Даже Кид-Француз успел этому научиться до того, как ему отрезало
ноги.
Особенно
ярко запечатлелась в моей памяти одна сцена в «Ивах». Ивы — это купа деревьев
на пустыре близ железнодорожного депо и всего в нескольких минутах ходьбы от
центра Сакраменто. Ночь, сцена освещена тусклым мерцанием звезд. Я вижу, как
огромный детина-рабочий отбивается от целой стаи «бездомных мальчишек»,
окруживших его. Он злится, ругается, но не испытывает никакого страха, так он
уверен в своих силах. Он весит около ста восьмидесяти фунтов, у него литые
мускулы, но он не знает, с кем имеет дело. Мальчишки наскакивают на него. Это
весьма неприятно. Они нападают со всех сторон, и он вертится на месте и
размахивает руками. Рядом со мной стоит Кид-Парикмахер. Когда мужчина
отворачивается, Кид-Парикмахер бросается вперед и пускает в ход испытанный
прием. Он упирается коленом в спину человека, сзади обхватывает правой рукой
его шею, крепко надавливая кистью руки на сонную артерию. Кид-Парикмахер всем
телом откидывается назад. Этот прием действует безотказно. Особенно потому, что
у человека остановлено дыхание. Это и есть «мертвая хватка».
Мужчина
не сдается, но практически он уже беспомощен. Бездомные мальчишки хватают его
со всех сторон, виснут на его руках, ногах, а Кид-Парикмахер не отпускает и
тянет назад, как волк, схвативший за горло лося. Под грудой тел человек падает
навзничь. Кид-Парикмахер выскальзывает из-под него, но по-прежнему держит его
за горло. Пока одни ребята обыскивают жертву, другие наваливаются ему на ноги,
так что он не может сбросить их или ударить. Пользуясь случаем, они стаскивают
с человека башмаки. Он сдается. Он побежден. К тому же рука прижимает его
сонную артерию, и он задыхается. Страшный хрип вырывается из его горла, и
ребята спешат. Они и в самом деле не хотят, чтобы он умер. Дело сделано. По
команде все мигом оставляют жертву и бросаются врассыпную. Один тащит башмаки,
он знает, где ему дадут за них полдоллара. Человек садится и беспомощно,
изумленно озирается. Даже если бы у него было желание бежать за ними в темноте,
он не мог бы их догнать босиком. На мгновение я останавливаюсь и наблюдаю за
ним. Он прикасается рукой к горлу, откашливается и как-то странно вытягивает
шею, будто хочет убедиться, цела ли она. Потом я догоняю свою компанию. Этого
человека я никогда больше не видел, хотя он навсегда остался у меня перед
глазами — освещенный слабым мерцанием звезд, сидящий в каком-то изумлении,
испуге, страшно взъерошенный, и голова его как-то странно, конвульсивно
вытягивалась.
Пьяные —
особая статья доходов «бездомных мальчишек». Грабить пьяницу называется у них
«качать обрубок», и где бы ребята ни находились, они постоянно выискивают
пьяных. Как муха — добыча паука, так и пьяные — добыча специально для них.
Ограбление пьяного — подчас довольно забавное зрелище, особенно если пьяный
невменяем и нет опасности, что кто-нибудь может помешать. При первом натиске
исчезают деньги и ценности пьяницы. После этого ребята усаживаются вокруг
пьяного, словно на конференции. Одному из них понравился галстук пьянчуги —
галстук моментально снимают. Другому нужно белье. Белье снимают и ножом отрезают
слишком длинные рукава и штанины. Если куртка и штаны слишком велики для
мальчишек, их отдают знакомым бродягам. В конце концов все исчезают, оставив
возле пьянчуги кучу сброшенных с себя лохмотьев.
Еще одна
картина возникает перед моими глазами. Темная ночь. Моя шайка идет вдоль
тротуара на окраине города. Впереди нас под фонарем человек переходит на другую
сторону улицы. В его походке нет уверенности и четкости. Ребята издали почуяли
добычу. Человек пьян. Он бредет по противоположному тротуару и исчезает в
темноте, свернув на пустырь. Ни одного воинственного клича, но вся компания
бросается по его следам. В середине пустыря она настигает пьяного. Маленькие,
угрожающе рычащие фигурки возникают между шайкой и ее добычей. Это другая стая
«бездомных мальчишек». Наступает напряженная пауза, мы узнаем, что это их
добыча, они преследуют ее больше десяти кварталов, и нам здесь делать нечего.
Но мы живем в первобытном мире. Перед нами не волки, а волчата. (На самом деле
ни одному из них не было больше двенадцати-тринадцати лет. Потом я встречал
кое-кого из них и узнал, что в тот день они только что вернулись из-за холма и
что родом они были из Дэнвера и из Солт-Лейк-Сити.) Наша стая бросается вперед.
Волчата визжат, царапаются и дерутся, как чертенята. Вокруг пьяного идет борьба
за обладание им. В разгаре битвы он падает на землю, и борьба продолжается,
подобно тому, как греки и троянцы дрались над поверженным воином, отвоевывая
тело и доспехи сраженного героя. С криками, с визгом и со слезами волчата
отогнаны, и пьяного обирает наша стая. Но я никогда не забуду несчастного
забулдыгу и его недоумение: почему вдруг разразилась баталия на заброшенном
пустыре. Я вижу его, едва различимого во мраке, заикающегося от изумления. Он
добродушно старался взять на себя роль миротворца в этой всеобщей свалке,
абсолютно не понимал, в чем смысл драки, и искренне обиделся, когда он, ни в
чем не повинный человек, был схвачен множеством рук и под давлением кучи тел
опрокинут на землю.
Самая
любимая добыча «бездомных мальчишек» — «грузные узлы». Грузным узлом называется
работающий бродяга. Название свое он получил от узла, что носит с собой. В узле
— скатанное одеяло. Так как он работает, то всегда можно рассчитывать, что у
него есть в кармане кое-какая мелочь, за этой-то мелочью и охотятся бездомные
мальчишки. За грузным узлом лучше всего охотиться в сараях, в конюшнях, на
дровяных складах, в железнодорожных депо и тому подобных местах на окраинах
города, а лучшее время для охоты — ночь, потому что грузный узел приходит в эти
места на ночь, чтобы развязать здесь свое одеяло и уснуть.
«Веселые
коты» тоже нередко страдают от бездомных мальчишек. Попросту говоря, веселые
коты — это новички, чечако, вновь прибывшие, новое пополнение. Веселый кот —
это новенький на Дороге, но по летам совершенно взрослый мужчина или юноша. С
другой стороны, мальчик на Дороге, даже если он зеленый новичок, никогда не
будет веселым котом, он бездомный мальчишка или «босяк», а если он путешествует
с каким-нибудь «профессионалом», он получает звание ученика.
Я никогда
не был учеником бродяги, мне это было неприятно. Сначала я был бездомным
мальчишкой, а потом сразу стал профессионалом. Так как я начал молодым, то
фактически перескочил через годы ученичества. Когда я менял свою юношескую
кличку «Фриско-Кид» на кличку полноправного взрослого бродяги — «Джек-Матрос»,
меня заподозрили в том, что я веселый кот. Однако когда те, которые заподозрили
меня в этом, поближе со мной познакомились, они поняли, что ошиблись, и я в
кратчайший срок приобрел манеры и повадки настоящего профессионала. И да будет
известно отныне и навеки, что профессионалы — это аристократия Дороги. Они
господа и владыки, предприимчивые люди, истинные аристократы, белокурые бестии,
которых так любил Ницше.
Когда я
возвратился из Невады в Сакраменто, я обнаружил, что какой-то речной пират
украл оставленную мной шхуну Динни Мак-Кри. (Как это ни странно, я не могу
вспомнить, куда девалась лодчонка, на которой мы с Никки-Греком отправились в
Порт-Коста. Мне известно, что констеблю она не досталась, что мы не взяли ее с
собой в Сакраменто — это мне тоже известно, а больше я ничего о ней не знаю.) С
утратой лодки Динни Мак-Кри мне оставалось только одно — идти на Дорогу. А
когда мне надоело Сакраменто, я распрощался с нашей компанией (из дружеских
чувств они сделали все, что было в их силах, чтобы меня сбросили в канаву с
товарного поезда, на котором я уезжал из города) и пустился в путь в долину
Сан-Хоакин. Дорога захватила меня и больше не отпускала, и впоследствии, когда
я избороздил все моря, принимался то за одно, то за другое дело, я возвращался
на Дорогу на более длительное время, чтобы прослыть «кометой» и профессионалом,
чтобы окунуться в социологические проблемы и пропитаться ими до мозга костей.
|