Увеличить |
Глава IV
Продовольственный
вопрос. – Керосин как источник благоухания вызывает осуждение. –
Преимущества сыра как, дорожного спутника. – Мать семейства покидает
домашний очаг. – Продолжается подготовка на случай, если мы перевернемся. –
Я укладываю вещи. – Коварство зубных щеток. – Джордж и Гаррис
укладывают вещи. – Ужасные манеры Монморанси. – Мы отправляемся на
боковую.
Потом мы
стали обсуждать продовольственный вопрос. Джордж сказал:
– Начнем
с завтрака. (Джордж – человек методичный.) Так вот, к завтраку нам нужна сковородка…
– Тут Гаррис возразил, что она неудобоварима, но мы попросту предложили ему не
прикидываться идиотом, и Джордж продолжал: – Чайник для кипятка, чайник для
заварки и спиртовка.
– Но
ни капли керосина, – многозначительно сказал Джордж. Гаррис и я
согласились.
Однажды
мы захватили в дорогу керосинку, но это было в первый и последний раз. Целую
неделю мы провели словно в керосиновой лавке. Керосин просачивался. Я не знаю,
что еще обладает такой способностью просачиваться, как керосин; Мы держали его
на носу лодки, и оттуда он просочился до самого руля, пропитав по пути всю
лодку и ее содержимое, и расплылся по реке, и въелся в пейзаж, и отравил воздух.
Дул то западно-керосиновый ветер, то восточно-керосиновый ветер, то
северо-керосиновый ветер, то юго-керосиновый ветер; но приходил ли он с ледяных
просторов Арктики или зарождался в знойных песках пустынь, он был одинаково
насыщен благоуханием керосина.
И
керосин просачивался до самого неба и губил солнечные закаты, а лунный свет
положительно провонял керосином.
В Марло
мы попытались отделаться от него. Мы оставили лодку у моста и попробовали
удрать от него пешком на другой конец города, но он последовал за нами. Город
был насыщен керосином. Мы зашли на кладбище, и нам показалось, что здесь
покойников хоронят в керосине. На Хай-стрит воняло керосином. «Как только люди
могут здесь жить!» – думали мы. И мы шагали милю за милей по бирмингамской
дороге, но толку от этого не было никакого: вся местность была пропитана керосином.
Когда
закончилась эта поездка, мы назначили встречу в полночь на заколдованном месте
под чертовым дубом и поклялись страшной клятвой (мы целую неделю божились и
чертыхались по поводу керосина самым заурядным обывательским образом, но для
такого экстраординарного случая этого было недостаточно); – мы поклялись
страшной клятвой никогда не брать с собой в лодку керосина, разве только от
блох.
Итак, мы
решили на сей раз удовольствоваться денатурированным спиртом. Это тоже порядочная
гадость. Приходится есть денатурированный пирог и денатурированное печенье. Но
для принятия внутрь в значительных дозах денатурат более полезен, чем керосин.
Что
касается других элементов, составляющих завтрак, то Джордж предложил яйца и ветчину,
которые легко приготовить, холодное мясо, чай, хлеб, масло и варенье – но ни
крошки сыра. Сыр, как и керосин, слишком много о себе воображает. И он,
видите ли, желает заполнить собой всю лодку. Он становится хозяином положения в
корзине с провизией и придает запах сыра всему ее содержимому. Вы не можете сказать
в точности, едите вы яблочный пирог, или сосиски с капустой, или клубнику со
сливками. Все это кажется сыром. Сыр очень уж силен по части благоухания.
Как-то
раз один из моих друзей купил в Ливерпуле несколько головок сыра. Это был изумительный
сыр, острый и со слезой, а его аромат мощностью в двести лошадиных сил действовал
с ручательством в радиусе трех миль и валил человека с ног на расстоянии
двухсот ярдов. Я как раз оказался в Ливерпуле, и мой друг, который должен был
остаться там еще дня на два, спросил, не соглашусь ли я захватить этот сыр в
Лондон.
«С
удовольствием, дружище, – ответил я, – с удовольствием!»
Мне
принесли сыр, и я погрузил его в кэб. Это было ветхое сооружение, влекомое беззубым
и разбитым на ноги лунатиком, которого его владелец в разговоре со мной,
забывшись, назвал лошадью.
Я
положил сыр наверх, и мы припустились аллюром, который мог бы сделать честь
самому быстрому из существующих паровых катков, и все шло превесело, словно во
время похоронной процессии, пока мы не завернули за угол. Тут ветер пахнул
ароматом сыра в сторону нашего скакуна. Тот пробудился от транса и, в ужасе
всхрапнув, помчался со скоростью трех миль в час. Ветер продолжал дуть в том же
направлении, и не успели мы доехать до конца улицы, как наш рысак уже несся во
весь опор, развивая скорость до четырех миль в час и без труда оставляя за
флагом всех безногих калек и тучных леди.
Чтобы
остановить его у вокзала, кучеру потребовалась помощь двух носильщиков. И то
им, наверно, это не удалось бы, не догадайся один из них набросить свой платок
на ноздри лошади и зажечь обрывок оберточной бумаги.
Я купил
билет и гордо прошествовал на платформу со своим сыром, причем люди почтительно
расступались перед нами. Поезд был переполнен, и я попал в купе, где уже было
семь пассажиров. Какой-то желчный старый джентльмен попытался протестовать, но
я все-таки вошел туда и, положив сыр в сетку для вещей, втиснулся с любезной
улыбкой на диван и сказал, что сегодня довольно тепло. Прошло несколько минут,
и вдруг старый джентльмен начал беспокойно ерзать.
«Здесь
очень спертый воздух», – сказал он.
«Отчаянно
спертый», – сказал его сосед.
И тут
оба стали принюхиваться и скоро напали на верный след и, не говоря ни слова,
встали и вышли из купе. А потом толстая леди поднялась и сказала, что стыдно
так издеваться над почтенной замужней женщиной, и вышла, забрав все свои восемь
пакетов и чемодан. Четверо оставшихся пассажиров некоторое время держались,
пока мужчина, который сидел в углу с торжественным видом и, судя по костюму и
по выражению лица, принадлежал к мастерам похоронного дела, не заметил, что это
вызывает у него мысли о покойнике. И остальные трое пассажиров попытались
пройти в дверь одновременно и стукнулись лбами.
Я
улыбнулся черному джентльмену и сказал, что, видно, купе досталось нам двоим, и
он в ответ любезно улыбнулся и сказал, что некоторые люди делают из мухи слона.
Но когда поезд тронулся, он тоже впал в какое-то странное уныние, а потому,
когда мы доехали до Кру, я предложил ему выйти и промочить горло. Он
согласился, и мы протолкались в буфет, где нам пришлось вопить, и топать
ногами, и призывно размахивать зонтиками примерно с четверть часа; потом к нам
подошла молодая особа и спросила, не нужно ли нам чего.
«Что вы
будете пить?» – спросил я, обращаясь к своему новому другу.
«Прошу
вас, мисс, на полкроны чистого бренди», – сказал он.
Он выпил
бренди и тотчас же удрал и перебрался в другое купе, что было уже просто бесчестно.
Начиная
от Кру купе было предоставлено полностью в мое распоряжение, хотя поезд был
битком набит. На всех станциях публика, видя безлюдное купе, устремлялась к
нему. «Мария, сюда! Скорей! Здесь совсем пусто!» – «Давай сюда, Том!» – кричали
они. И они бежали по платформе, таща тяжелые чемоданы, и толкались, чтобы
скорее занять место. И кто-нибудь первым открывал дверь, и поднимался по ступенькам,
и отшатывался, и падал в объятия следующего за ним пассажира; и они входили
один за другим, и принюхивались, и вылетали пулей, и втискивались в другие купе
или доплачивали, чтобы ехать первым классом.
С
Юстонского вокзала я отвез сыр в дом моего друга. Когда его жена переступила
порог гостиной, она остановилась, нюхая воздух. Потом она спросила:
«Что
это? Не скрывайте от меня ничего».
Я
сказал:
«Это
сыр. Том купил его в Ливерпуле и просил отвезти вам».
И я
добавил, что она, надеюсь, понимает, что я тут ни при чем. И она сказала, что
она в этом не сомневается, но, когда Том вернется, у нее еще будет с ним
разговор.
Мой
приятель задержался в Ливерпуле несколько дольше, чем ожидал; и через три дня,
когда его все еще не было, меня посетила его жена.
Она
сказала:
«Что вам
говорил Том насчет этого сыра?»
Я
ответил, что он велел держать его в прохладном месте и просил, чтобы никто к
нему не притрагивался.
Она
сказала:
«Никто и
не думает притрагиваться. Том его нюхал?»
Я
ответил, что, по-видимому, да, и прибавил, что ему этот сыр как будто пришелся
очень по душе.
«А как
вы считаете, – осведомилась она, – Том будет очень расстроен, если я
дам дворнику соверен, чтобы он забрал этот сыр и закопал его?»
Я
ответил, что после такого прискорбного события вряд ли на лице Тома
когда-нибудь вновь засияет улыбка.
Вдруг ее
осенила мысль. Она сказала:
«Может
быть, вы возьметесь сохранить сыр? Я пришлю его к вам».
«Сударыня, –
ответил я, – лично мне нравится запах сыра, и поездку с ним из Ливерпуля я
всегда буду вспоминать как чудесное завершение приятного отдыха. Но в сем
грешном мире мы должны считаться с окружающими. Леди, под чьим кровом я имею
честь проживать, – вдова, и к тому же, насколько я могу судить, сирота.
Она решительно, я бы даже сказал – красноречиво, возражает против того, чтобы
ее, как она говорит, „водили за нос“. Мне подсказывает интуиция, что
присутствие в ее доме сыра, принадлежащего вашему мужу, она расценит как то,
что ее „водят за нос“. А я не могу позволить, чтобы обо мне говорили, будто я
вожу за нос вдов и сирот».
«Ну что
ж, – сказала жена моего приятеля, – видно, мне ничего другого не
остается, как взять детей и поселиться в гостинице, пока этот сыр не будет
съеден. Я ни одной минуты не стану жить с ним под одной крышей».
Она
сдержала слово, оставив дом на попечение поденщицы, которая, когда ее спросили,
сможет ли она выдержать этот запах, переспросила: «Какой запах?», а когда ее
подвели к сыру вплотную и велели как следует понюхать, сказала, что чувствует
слабый аромат дыни. Отсюда было сделано заключение, что создавшаяся атмосфера
сравнительно безвредна для этой особы, и ее решили оставить при квартире.
За номер
в гостинице пришлось заплатить пятнадцать гиней; и мой друг, подведя общий итог,
сосчитал, что сыр обошелся ему по восемь шиллингов и шесть пенсов за фунт. Он
сказал, что хотя очень любит полакомиться кусочком сыра, но этот ему не по
карману; поэтому он решил отделаться от своей покупки. Он бросил сыр в канал,
но его пришлось выловить оттуда, потому что лодочники с барж стали жаловаться.
У них начались головокружения и обмороки. Тогда мой приятель в одну темную ночь
прокрался в приходскую покойницкую и подбросил туда сыр. Но следователь по
уголовным делам обнаружил сыр и страшно расшумелся. Он заявил, что под него
подкапываются и что кто-то вздумал воскрешать покойников с целью добиться его отставки.
В конце
концов моему другу удалось избавиться от сыра, увезя его в один приморский городок
и закопав на берегу. Городок тотчас же после этого приобрел большую
известность. Приезжие говорили, что никогда раньше не замечали, какой тут
здоровый воздух – просто дух захватывает, – и еще многие годы слабогрудые
и чахоточные наводняли этот курорт.
Поэтому,
хоть я и страстный поклонник сыра, но мне пришлось признать, что Джордж прав,
отказываясь брать с собой сыр.
– Пятичасового[7] чая у нас не
будет, – сказал Джордж (при этих словах лицо Гарриса омрачилось), –
но в семь часов будет знатная, сытная, плотная, роскошная трапеза – обед, чай и
ужин сразу.
Гаррис
заметно повеселел. Джордж внес в список пирожки с мясом, пирожки с вареньем,
жареное мясо, помидоры, фрукты и овощи. Из напитков мы решили взять некий
удивительно тягучий состав, изготовляемый Гаррисом, который следовало
разбавлять водой и называть после этого лимонадом, большой запас чая и бутылку
виски на случай, как сказал Джордж, если лодка перевернется.
Не
слишком ли много Джордж толкует о том, что мы перевернемся? Готовиться к путешествию
на лодке с таким настроением – последнее дело.
Но все-таки
виски нам не помешает.
Мы
решили не брать ни вина, ни пива. Взять их в путешествие по реке значило бы
совершить ошибку. От них тяжелеешь и впадаешь в сонливость. Стаканчик пива не
повредит, когда вы собираетесь пошататься вечером по городу и поглазеть на
девушек, но остерегайтесь его, когда солнце припекает голову и вас ждет
физическая работа.
Мы
расстались в этот вечер только после того, как список всех необходимых вещей
был составлен, – а список этот оказался довольно пространным. Следующий
день (это была пятница) мы потратили на то, чтобы собрать все нужное в одном
месте, а вечером снова встретились и занялись упаковкой. Для одежды мы
предназначили большой кожаный саквояж, а для провизии и хозяйственных
принадлежностей – две корзины. Мы отодвинули стол к окну, свалили все на пол
посреди комнаты, уселись вокруг этой кучи и стали ее критически обозревать. Я
сказал, что укладкой займусь сам.
Я
горжусь своим умением укладывать вещи. Упаковка – это одно из многих дел, в
которых я, несомненно, смыслю больше, чем кто бы то ни было (даже меня самого
порой удивляет, как много на свете таких дел). Я внушил эту мысль Джорджу и
Гаррису и сказал, что им лучше всего целиком положиться на меня. Они приняли
мое предложение с какой-то подозрительной готовностью. Джордж закурил трубку и
развалился в кресле, а Гаррис взгромоздил ноги на стол и закурил сигару.
Я,
признаться, на это не рассчитывал. Я-то, конечно, имел в виду, что буду
направлять работу и давать указания, а Гаррис и Джордж будут у меня подручными,
которых мне придется то и дело поправлять и отстранять, делая замечания: «Эх,
вы!..», «Дайте-ка уж я сам…», «Смотрите, вот как просто!» – обучая их таким
образом этому искусству. Вот почему я был раздражен тем, как они меня поняли.
Больше всего меня раздражает, когда кто-нибудь бездельничает, в то время как я
тружусь.
Однажды
мне пришлось делить кров с приятелем, который буквально приводил меня в бешенство.
Он мог часами валяться на диване и следить за мной глазами, в какой бы угол
комнаты я ни направлялся. Он говорил, что на него действует поистине
благотворно, когда он видит, как я хлопочу. Он говорил, будто лишь в такие
минуты он отдает себе отчет в тем, что жизнь вовсе не сон пустой, с которым
приходится мириться, зевая и протирая глаза, а благородный подвиг, исполненный
неумолимого долга и сурового труда. Он говорил, что не понимает, как мог он до
встречи со мной влачить существование, не имея возможности каждодневно
любоваться настоящим тружеником.
Но сам я
не таков. Я не могу сидеть сложа руки и праздно глядеть, как кто-то работает в
поте лица. У меня сразу же появляется потребность встать и начать
распоряжаться, и я прохаживаюсь, засунув руки в карманы, и руковожу. Я деятелен
по натуре. Тут уж ничего не поделаешь.
Тем не
менее я промолчал и стал укладываться. На это понадобилось больше времени, чем
я ожидал, но все-таки мне удалось покончить с саквояжем, и я сел на него, чтобы
затянуть ремни.
– А
как насчет башмаков? Ты не собираешься положить их в саквояж? – спросил
Гаррис.
Я
оглянулся и обнаружил, что забыл про башмаки. Такая выходка вполне в духе
Гарриса. Он, конечно, хранил гробовое молчание, пока я не закрыл саквояж и не
стянул его ремнями. А Джордж смеялся, – смеялся своим раздражающим,
бессмысленным, кудахтающим смехом. Они оба иногда доводят меня до исступления.
Я открыл
саквояж и уложил башмаки; и когда я уже собирался снова закрыть его, мне пришла
в голову ужасная мысль. Упаковал ли я свою зубную щетку? Не понимаю, как это
получается, но я никогда не бываю уверен, упаковал я свою зубную щетку или нет.
Зубная
щетка – это наваждение, которое преследует меня во время путешествия и портит
мне жизнь. Ночью мне снится, что я забыл ее уложить. Я просыпаюсь в холодном
поту, выскакиваю из постели и бросаюсь на поиски. А утром я упаковываю ее
прежде, чем успеваю почистить зубы, и мне приходится рыться в саквояже, чтобы
разыскать ее, и она неукоснительно оказывается последней вещью, которую я
выуживаю оттуда. И я снова укладываю саквояж и забываю о ней, и в последнюю
минуту мне приходится мчаться за ней по лестнице и везти ее на вокзал
завернутой в носовой платок.
Конечно,
и на этот раз мне пришлось перерыть все содержимое саквояжа, и я, конечно, не
мог найти зубную щетку. Я вывалил вещи, и они расположились приблизительно в
таком порядке, в каком были до сотворения мира, когда царил первозданный хаос.
На щетки Джорджа и Гарриса я натыкался, разумеется, раз по двадцать, но моя как
будто провалилась сквозь землю. Я стал перебирать вещи одну за другой,
осматривая их и встряхивая. Я обнаружил щетку в одном из башмаков. Потом я
снова уложил саквояж.
Когда я
с этим покончил, Джордж спросил, не забыл ли я уложить мыло. Я ответил, что мне
плевать на мыло; я изо всей силы захлопнул саквояж и стянул его ремнями, и тут
оказалось, что я сунул в него свой кисет и что мне надо начинать все сначала. С
саквояжем было покончено в 10 час. 05 мин. вечера, а на очереди были еще
корзины. Гаррис заметил, что выезжать надо через каких-нибудь двенадцать часов
и что лучше уж они с Джорджем возьмут на себя оставшуюся работу. Я согласился и
уселся в кресло, а они принялись за дело.
Принялись
они весьма ретиво, очевидно собираясь показать мне, как это делается. Я не стал
наводить критику – я просто наблюдал. Когда Джордж кончит жизнь на виселице,
самым дрянным упаковщиком в мире останется Гаррис. И я смотрел на груду
тарелок, чашек, чайников, бутылок, кружек, пирожков, спиртовок, печенья,
помидоров и т.д. и предвкушал, что скоро произойдет нечто захватывающее.
Оно
произошло. Для начала они разбили чашку. Но это было только начало. Они разбили
ее, чтобы показать свои возможности и вызвать к себе интерес.
Потом
Гаррис поставил банку земляничного варенья на помидор и превратил его в кашу, и
им пришлось вычерпывать его из корзины чайной ложкой.
Тут
пришла очередь Джорджа, и он наступил на масло. Я ничего не сказал, только
подошел поближе и, усевшись на край стола, стал наблюдать за ними. Это их
выводило из себя больше, чем любые упреки. Я это чувствовал. Они стали
волноваться и раздражаться, и наступали на приготовленные вещи, и задвигали их
куда-то, и потом, когда было нужно, не могли их разыскать; и они уложили
пирожки на дно, а сверху поставили тяжелые предметы, и пирожки превратились в лепешки.
Они все
засыпали солью, ну а что касается масла!.. В жизни я не видел, чтобы два
человека столько хлопотали вокруг куска масла стоимостью в один шиллинг и два
пенса. После того как Джорджу удалось отделить его от своей подошвы, они с
Гаррисом попытались запихать его в жестяной чайник. Оно туда не входило, а то,
что уже вошло, не хотело вылезать. Все-таки они выковыряли его оттуда и
положили на стул, и Гаррис сел на него, и оно прилипло к Гаррису, и они стали
искать масло по всей комнате.
– Ей-богу,
я положил его на этот стул, – сказал Джордж, уставившись на пустое
сиденье.
– Я
и сам видел, как ты его туда положил минуту тому назад, – подтвердил
Гаррис.
Тогда
они снова начали шарить по всем углам в поисках масла, а потом опять сошлись посреди
комнаты и воззрились друг на друга.
– Отродясь
не видывал ничего более странного, – сказал Джордж.
– Ну
и чудеса! – сказал Гаррис.
Тогда
Джордж зашел Гаррису в тыл и увидел масло.
– Как,
оно здесь и было все время? – с негодованием воскликнул он.
– Где? –
поинтересовался Гаррис, повернувшись на сто восемьдесят градусов.
– Да
стой ты спокойно! – взревел Джордж, бросаясь за ним.
И они
отскоблили масло и положили его в чайник для заварки.
Монморанси
был, конечно, в самой гуще событий. Все честолюбие Монморанси заключается в
том, чтобы как можно чаще попадаться под ноги и навлекать на себя проклятия.
Если он ухитряется пролезть туда, где его присутствие особенно нежелательно, и
всем осточертеть, и вывести людей из себя, и заставить их швырять ему в голову
чем попало, то он чувствует, что день прожит не зря.
Добиться
того, чтобы кто-нибудь споткнулся о него и потом честил его на все корки в продолжение
доброго часа, – вот высшая цель и смысл его жизни; и когда ему удается
преуспеть в этом, его самомнение переходит всякие границы.
Он
усаживался на наши вещи в ту самую минуту, когда их надо было укладывать, и
пребывал в непоколебимой уверенности, что Гаррису и Джорджу, за чем бы они ни
протягивали руку, нужен был именно его холодный и мокрый нос. Он влез лапой в
варенье, вступил в сражение с чайными ложками, притворился, будто принимает
лимоны за крыс, и, забравшись в корзину, убил трех из них прежде, чем Гаррис
огрел его сковородкой.
Гаррис
сказал, что я науськиваю собаку. Я ее не науськивал. Этого пса не надо науськивать.
Его толкает на такие дела первородный грех, врожденная склонность к пороку,
которую он всосал с молоком матери.
Упаковка
вещей была закончена в 12 час. 50 мин. Гаррис сел на большую из корзин и выразил
надежду, что бьющиеся предметы у нас не пострадают. Джордж на это заметил, что
если что-нибудь и разбилось, то оно уже разбилось, и эта мысль его утешила. Он
добавил, что был бы не прочь отправиться спать. Мы все были не прочь
отправиться спать.
Гаррис
должен был ночевать у нас. И мы поднялись в спальню.
Мы
бросили жребий, и Гаррису выпало спать со мной. Он спросил:
– С
какой стороны кровати ты предпочитаешь спать?
Я сказал,
что предпочитаю спать не с какой-нибудь стороны, а просто на кровати.
Гаррис
заявил, что это чудачество.
Джордж
спросил:
– В
котором часу вас будить, ребята?
Гаррис
ответил:
– В
семь.
Я
сказал:
– Нет,
в шесть, – потому что собирался еще написать несколько писем.
После
некоторого препирательства мы с Гаррисом сошлись на том, чтобы взять среднее
арифметическое, и назначили половину седьмого.
– Разбуди
нас в шесть тридцать, Джордж, – сказали мы.
Джордж
ничего не ответил, и мы в результате произведенного обследования установили,
что он уже давно спит; тогда мы приставили к его кровати лохань с водой, чтобы
утром, вставая с постели, он сразу плюхнулся в нее, а сами улеглись спать.
|