 Увеличить |
Аttalea princeps
В одном большом городе был ботанический сад, а в этом саду –
огромная оранжерея из железа и стекла. Она была очень красива: стройные витые
колонны поддерживали всё здание; на них опирались легкие узорчатые арки,
переплетенные между собою целой паутиной железных рам, в которые были вставлены
стекла. Особенно хороша была оранжерея, когда солнце заходило и освещало ее
красным светом. Тогда она вся горела, красные отблески играли и переливались,
точно в огромном, мелко отшлифованном драгоценном камне.
Сквозь толстые прозрачные стекла виднелись заключенные
растения. Несмотря на величину оранжереи, им было в ней тесно. Корни
переплелись между собою и отнимали друг у друга влагу и пищу. Ветви дерев
мешались с огромными листьями пальм, гнули и ломали их и сами, налегая на
железные рамы, гнулись и ломались. Садовники постоянно обрезали ветви,
подвязывали проволоками листья, чтобы они не могли расти, куда хотят, но это
плохо помогало. Для растений нужен был широкий простор, родной край и свобода.
Они были уроженцы жарких стран, нежные, роскошные создания; они помнили свою
родину и тосковали о ней. Как ни прозрачна стеклянная крыша, но она не ясное
небо. Иногда, зимой, стекла обмерзали; тогда в оранжерее становилось совсем
темно. Гудел ветер, бил в рамы и заставлял их дрожать. Крыша покрывалась
наметенным снегом. Растения стояли и слушали вой ветра и вспоминали иной ветер,
теплый, влажный, дававший им жизнь и здоровье. И им хотелось вновь
почувствовать его веянье, хотелось, чтобы он покачал их ветвями, поиграл их
листьями. Но в оранжерее воздух был неподвижен; разве только иногда зимняя буря
выбивала стекло, и резкая, холодная струя, полная инея, влетала под свод. Куда
попадала эта струя, там листья бледнели, съеживались и увядали.
Но стекла вставляли очень скоро. Ботаническим садом управлял
отличный ученый директор и не допускал никакого беспорядка, несмотря на то что
большую часть своего времени проводил в занятиях с микроскопом в особой
стеклянной будочке, устроенной в главной оранжерее.
Была между растениями одна пальма, выше всех и красивее
всех. Директор, сидевший в будочке, называл ее по-латыни Attalea! Но это имя не
было ее родным именем: его придумали ботаники. Родного имени ботаники не знали,
и оно не было написано сажей на белой дощечке, прибитой к стволу пальмы. Раз
пришел в ботанический сад приезжий из той жаркой страны, где выросла пальма;
когда он увидел ее, то улыбнулся, потому что она напомнила ему родину.
– А! – сказал он. – Я знаю это дерево. –
И он назвал его родным именем.
– Извините, – крикнул ему из своей будочки
директор, в это время внимательно разрезывавший бритвою какой-то
стебелек, – вы ошибаетесь. Такого дерева, какое вы изволили сказать, не
существует. Это – Attalea princeps, родом из Бразилии.
– О да, – сказал бразильянец, – я вполне верю
вам, что ботаники называют ее – Attalea, но у нее есть и родное, настоящее имя.
– Настоящее имя есть то, которое дается наукой, –
сухо сказал ботаник и запер дверь будочки, чтобы ему не мешали люди, не
понимавшие даже того, что уж если что-нибудь сказал человек науки, так нужно
молчать и слушаться.
А бразильянец долго стоял и смотрел на дерево, и ему
становилось всё грустнее и грустнее. Вспомнил он свою родину, ее солнце и небо,
ее роскошные леса с чудными зверями и птицами, ее пустыни, ее чудные южные
ночи. И вспомнил еще, что нигде не бывал он счастлив, кроме родного края, а он
объехал весь свет. Он коснулся рукою пальмы, как будто бы прощаясь с нею, и
ушел из сада, а на другой день уже ехал на пароходе домой.
А пальма осталась. Ей теперь стало еще тяжелее, хотя и до
этого случая было очень тяжело. Она была совсем одна. На пять сажен возвышалась
она над верхушками всех других растений, и эти другие растения не любили ее,
завидовали ей и считали гордою. Этот рост доставлял ей только одно горе; кроме
того, что все были вместе, а она была одна, она лучше всех помнила свое родное
небо и больше всех тосковала о нем, потому что ближе всех была к тому, что
заменяло им его: к гадкой стеклянной крыше. Сквозь нее ей виднелось иногда
что-то голубое: то было небо, хоть и чужое, и бледное, но все-таки настоящее
голубое небо. И когда растения болтали между собою, Attalea всегда молчала,
тосковала и думала только о том, как хорошо было бы постоять даже и под этим
бледненьким небом.
– Скажите, пожалуйста, скоро ли нас будут
поливать? – спросила саговая пальма, очень любившая сырость. – Я,
право, кажется, засохну сегодня.
– Меня удивляют ваши слова, соседушка, – сказал
пузатый кактус. – Неужели вам мало того огромного количества воды, которое
на вас выливают каждый день? Посмотрите на меня: мне дают очень мало влаги, а я
все-таки свеж и сочен.
– Мы не привыкли быть чересчур бережливыми, –
отвечала саговая пальма. – Мы не можем расти на такой сухой и дрянной
почве, как какие-нибудь кактусы. Мы не привыкли жить как-нибудь. И кроме всего
этого, скажу вам еще, что вас не просят делать замечания.
Сказав это, саговая пальма обиделась и замолчала.
– Что касается меня, – вмешалась корица, – то
я почти довольна своим положением. Правда, здесь скучновато, но уж я, по
крайней мере, уверена, что меня никто не обдерет.
– Но ведь не всех же нас обдирали, – сказал
древовидный папоротник. – Конечно, многим может показаться раем и эта
тюрьма после жалкого существования, которое они вели на воле.
Тут корица, забыв, что ее обдирали, оскорбилась и начала
спорить. Некоторые растения вступились за нее, некоторые за папоротник, и
началась горячая перебранка. Если бы они могли двигаться, то непременно бы
подрались.
– Зачем вы ссоритесь? – сказала Attalea. –
Разве вы поможете себе этим? Вы только увеличиваете свое несчастье злобою и
раздражением. Лучше оставьте ваши споры и подумайте о деле. Послушайте меня:
растите выше и шире, раскидывайте ветви, напирайте на рамы и стекла, наша
оранжерея рассыплется в куски, и мы выйдем на свободу. Если одна какая-нибудь
ветка упрется в стекло, то, конечно, ее отрежут, но что сделают с сотней
сильных и смелых стволов? Нужно только работать дружнее, и победа за нами.
Сначала никто не возражал пальме: все молчали и не знали,
что сказать. Наконец саговая пальма решилась.
– Всё это глупости, – заявила она.
– Глупости! Глупости! – заговорили деревья, и все
разом начали доказывать Attalea, что она предлагает ужасный вздор. –
Несбыточная мечта! – кричали они.
– Вздор! Нелепость! Рамы прочны, и мы никогда не
сломаем их, да если бы и сломали, так что ж такое? Придут люди с ножами и с
топорами, отрубят ветви, заделают рамы и всё пойдет по-старому. Только и будет.
что отрежут от нас целые куски…
– Ну, как хотите! – отвечала Attalea. –
Теперь я знаю, что мне делать. Я оставлю вас в покое: живите, как хотите,
ворчите друг на друга, спорьте из-за подачек воды и оставайтесь вечно под
стеклянным колпаком. Я и одна найду себе дорогу. Я хочу видеть небо и солнце не
сквозь эти решетки и стекла, – и я увижу!
И пальма гордо смотрела зеленой вершиной на лес товарищей,
раскинутый под нею. Никто из них не смел ничего сказать ей, только саговая
пальма тихо сказала соседке-цикаде:
– Ну, посмотрим, посмотрим, как тебе отрежут твою
большую башку, чтобы ты не очень зазнавалась, гордячка!
Остальные хоть и молчали, но все-таки сердились на Attalea
за ее гордые слова. Только одна маленькая травка не сердилась на пальму и не
обиделась ее речами. Это была самая жалкая и презренная травка из всех растений
оранжереи: рыхлая, бледненькая, ползучая, с вялыми толстенькими листьями. В ней
не было ничего замечательного, и она употреблялась в оранжерее только для того,
чтобы закрывать голую землю. Она обвивала собою подножие большой пальмы,
слушала ее, и ей казалось, что Attalea права. Она не знала южной природы, но
тоже любила воздух и свободу. Оранжерея и для нее была тюрьмой. «Если я,
ничтожная, вялая травка, так страдаю без своего серенького неба, без бледного
солнца и холодного дождя, то что должно испытывать в неволе это прекрасное и
могучее дерево! – так думала она и нежно обвивалась около пальмы и
ласкалась к ней. – Зачем я не большое дерево? Я послушалась бы совета. Мы
росли бы вместе и вместе вышли бы на свободу. Тогда и остальные увидели бы, что
Attalea права».
Но она была не большое дерево, а только маленькая и вялая
травка. Она могла только еще нежнее обвиться около ствола Attalea и прошептать
ей свою любовь и желание счастья в попытке.
– Конечно, у нас вовсе не так тепло, небо не так чисто,
дожди не так роскошны, как в вашей стране, но все-таки и у нас есть и небо, и
солнце, и ветер. У нас нет таких пышных растений, как вы и ваши товарищи, с
такими огромными листьями и прекрасными цветами, но и у нас растут очень
хорошие деревья: сосны, ели и березы. Я – маленькая травка и никогда не
доберусь до свободы, но ведь вы так велики и сильны! Ваш ствол тверд, и вам уже
недолго осталось расти до стеклянной крыши. Вы пробьете ее и выйдете на божий
свет. Тогда вы расскажете мне, всё ли там так же прекрасно, как было. Я буду
довольна и этим.
– Отчего же, маленькая травка, ты не хочешь выйти
вместе со мною? Мой ствол тверд и крепок: опирайся на него, ползи по мне. Мне
ничего не значит снести тебя.
– Нет уж, куда мне! Посмотрите, какая я вялая и слабая:
я не могу приподнять даже одной своей веточки. Нет, я вам не товарищ. Растите,
будьте счастливы. Только прошу вас, когда выйдете на свободу, вспоминайте
иногда своего маленького друга!
Тогда пальма принялась расти. И прежде посетители оранжереи
удивлялись ее огромному росту, а она становилась с каждым месяцем выше и выше.
Директор ботанического сада приписывал такой быстрый рост хорошему уходу и
гордился знанием, с каким он устроил оранжерею и вел свое дело.
– Да-с, взгляните-ка на Attalea princeps, –
говорил он. – Такие рослые экземпляры редко встречаются и в Бразилии. Мы
приложили всё наше знание, чтобы растения развивались в теплице совершенно так
же свободно, как и на воле, и, мне кажется, достигли некоторого успеха.
При этом он с довольным видом похлопывал твердое дерево
своею тростью, и удары звонко раздавались по оранжерее. Листья пальмы
вздрагивали от этих ударов. О, если бы она могла стонать, какой вопль гнева
услышал бы директор!
«Он воображает, что я расту для его удовольствия, –
думала Attalea. – Пусть воображает!..»
И она росла, тратя все соки только на то, чтобы вытянуться,
и лишая их свои корни и листья. Иногда ей казалось, что расстояние до свода не
уменьшается. Тогда она напрягала все силы. Рамы становились всё ближе и ближе,
и наконец молодой лист коснулся холодного стекла и железа.
– Смотрите, смотрите, – заговорили
растения, – куда она забралась! Неужели решится?
– Как она страшно выросла, – сказал древовидный
папоротник.
– Что ж, что выросла! Эка невидаль! Вот если б она
сумела растолстеть так, как я! – сказала толстая цикада, со стволом,
похожим на бочку. – И чего тянется? Всё равно ничего не сделает. Решетки
прочны, и стекла толсты.
Прошел еще месяц. Attalea подымалась. Наконец она плотно
уперлась в рамы. Расти дальше было некуда. Тогда ствол начал сгибаться. Его
лиственная вершина скомкалась, холодные прутья рамы впились в нежные молодые
листья, перерезали и изуродовали их, но дерево было упрямо, не жалело листьев,
несмотря ни на что давило на решетки, и решетки уже подавались, хотя были
сделаны из крепкого железа.
Маленькая травка следила за борьбой и замирала от волнения.
– Скажите мне, неужели вам не больно? Если рамы уж так
прочны, не лучше ли отступить? – спросила она пальму.
– Больно? Что значит больно, когда я хочу выйти на
свободу? Не ты ли сама ободряла меня? – ответила пальма.
– Да, я ободряла, но я не знала, что это так трудно.
Мне жаль вас. Вы так страдаете.
– Молчи, слабое растенье! Не жалей меня! Я умру или
освобожусь!
И в эту минуту раздался звонкий удар. Лопнула толстая
железная полоса. Посыпались и зазвенели осколки стекол. Один из них ударил в
шляпу директора, выходившего из оранжереи.
– Что это такое? – вскрикнул он, вздрогнув, увидя
летящие по воздуху куски стекла. Он отбежал от оранжереи и посмотрел на крышу.
Над стеклянным сводом гордо высилась выпрямившаяся зеленая крона пальмы.
«Только-то? – думала она. – И это всё, из-за чего
я томилась и страдала так долго? И этого-то достигнуть было для меня высочайшею
целью?»
Была глубокая осень, когда Attalea выпрямила свою вершину в
пробитое отверстие. Моросил мелкий дождик пополам со снегом; ветер низко гнал
серые клочковатые тучи. Ей казалось, что они охватывают ее. Деревья уже
оголились и представлялись какими-то безобразными мертвецами. Только на соснах
да на елях стояли темно-зеленые хвои. Угрюмо смотрели деревья на пальму:
«Замерзнешь! – как будто говорили они ей. – Ты не знаешь, что такое
мороз. Ты не умеешь терпеть. Зачем ты вышла из своей теплицы?»
И Attalea поняла, что для нее всё было кончено. Она
застывала. Вернуться снова под крышу? Но она уже не могла вернуться. Она должна
была стоять на холодном ветре, чувствовать его порывы и острое прикосновение
снежинок, смотреть на грязное небо, на нищую природу, на грязный задний двор
ботанического сада, на скучный огромный город, видневшийся в тумане, и ждать, пока
люди там, внизу, в теплице, не решат, что делать с нею.
Директор приказал спилить дерево.
– Можно бы надстроить над нею особенный колпак, –
сказал он, – но надолго ли это? Она опять вырастет и всё сломает. И притом
это будет стоить чересчур дорого. Спилить ее!
Пальму привязали канатами, чтобы, падая, она не разбила стен
оранжереи, и низко, у самого корня, перепилили ее. Маленькая травка, обвивавшая
ствол дерева, не хотела расстаться со своим другом и тоже попала под пилу.
Когда пальму вытащили из оранжереи, на отрезе оставшегося пня валялись
размозженные пилою, истерзанные стебельки и листья.
– Вырвать эту дрянь и выбросить, – сказал
директор. – Она уже пожелтела, да и пила очень попортила ее. Посадить
здесь что-нибудь новое.
Один из садовников ловким ударом заступа вырвал целую охапку
травы. Он бросил ее в корзину, вынес и выбросил на задний двор, прямо на
мертвую пальму, лежавшую в грязи и уже полузасыпанную снегом.
|
