 Увеличить |
4
Когда Эмми оправилась физически и душевно, ею овладело
неотступное желание учиться балету - давняя немеркнущая мечта, которую зароняла
в ней мисс Джорджия Берримен Кэмпбелл из Южной Каролины, манила, точно светлый
путь, уводящий назад, к ранней юности и к нью-йоркским дням радости и надежды.
Под балетом она понимала ту изысканную совокупность извилистых поз и
формализованных пируэтов, которая, родилась в Италии несколько столетий назад и
достигла расцвета в России в начале нынешнего века. Она хотела приложить силы к
тому, во что могла верить, ей представлялось, что танец - это возможность для
женщины выразить себя в музыке; вместо сильных пальцев тебе дано гибкое тело,
чтобы исполнять Чайковского и Стравинского; и ноги в "Шопениане"
могут быть не менее выразительны, чем голоса в "Кольце Нибелунгов". В
низших своих проявлениях балет - это номер в цирковой программе между
акробатами и морскими львами; в высших - Павлова и Искусство.
Как только они устроились в нью-йоркской квартире, она с
головой погрузилась в работу. Занималась неутомимо, как шестнадцатилетняя
девочка, - по четыре часа в день у станка, позиции, антраша, пируэты, арабески.
Это стало основным содержанием ее жизни, и единственное, что ее беспокоило, не
поздно ли? Ей было двадцать лет, и приходилось наверстывать за десять лет, но у
нее было пластичное тело прирожденной балерины - и это прелестное лицо...
Билл поощрял ее занятия; он собирался, когда она выучится,
создать для нее первый настоящий американский балет. По временам он даже
немного завидовал ее увлеченности; его собственные дела после возвращения на
родину шли не блестяще. Во-первых, он нажил себе много врагов еще в годы своей
самоуверенной молодости; ходили преувеличенные рассказы о том, как он много
пьет, как груб с актерами и как с ним трудно работать.
Не в его пользу было и то, что он никогда не мог отложить
денег и для каждой новой постановки вынужден был искать финансовую поддержку. А
кроме того, он был на свой лад настоящим тонким художником, что и не побоялся
доказать рядом некоммерческих постановок, но, поскольку за ним не стояла
Театральная гильдия, все потери он должен был возмещать из собственного
кармана.
Успехи тоже были; но давались, они теперь труднее - или это
было обманчивое впечатление, просто сказывался нездоровый образ жизни. Он все
собирался поехать отдохнуть, собирался поменьше курить, но в театральном мире
была такая конкуренция, с каждым днем появлялись новые деятели, пользующиеся
славой непогрешимых, да и не привык он к размеренной жизни. Он любил работать
запоями, в чаду вдохновения и черного кофе, как принято в театре, но после
тридцати лет за это приводится дорого платить. Так получилось, что он
постепенно стал все больше опираться на Эмми, на ее физическое здоровье и
душевные силы. Они постоянно были вместе, и если его все же смущало, что он
нуждается в ней больше, чем она в нем, то ведь у него еще все могло
перемениться к лучшему - в будущем месяце, в следующем сезоне.
Однажды ноябрьским вечером Эмми возвращалась из балетной
школы, помахивая своей серенькой сумочкой, низко надвинув шляпу на отсыревшие
волосы, - вся во власти приятных мыслей. Она знала, что уже несколько недель
люди приходят в студию специально, чтобы посмотреть на нее. Она была готова для
выступлений. Когда-то с такой же настойчивостью и так же долго она трудилась
над своими отношениями с Биллом, и тогда это кончилось срывом и болью; но
теперь ей не от кого было опасаться предательства, здесь она полагалась только
на себя. И она с замиранием сердца говорила себе: "Неужели вот оно?
Неужели я наконец буду счастлива?"
Она торопилась. Были кое-какие обстоятельства, которые ей
хотелось обсудить с Биллом.
Билла она застала уже в гостиной и позвала с собой наверх,
чтобы поговорить, пока она будет переодеваться. Сразу, не оглянувшись на него,
начала рассказывать.
- Ты только послушай! - Она говорила громко, чтобы льющаяся
в ванну вода не заглушала ее голоса. - Поль Макова хочет, чтобы я в этом сезоне
танцевала с ним в "Метрополитен-опера". Но окончательно еще не
решено, имей в виду, поэтому - секрет, даже я ничего не знаю.
- Замечательно.
- Вот только, может быть, для меня лучше был бы дебют за
границей? Во всяком случае, Донилов говорит, я готова. Ты как считаешь?
- Не знаю.
- Ты, кажется, не особенно в восторге?
- Мне тоже нужно тебе кое-что сказать. Потом. Ты продолжай.
- Все, мой милый. Если ты по-прежнему думаешь поехать на
месяц в Германию, как ты говорил, Донилов берется устроить мне дебют в Берлине,
но я, пожалуй, предпочла бы начать здесь и танцевать с Полем Макова. Представь
себе... - Она не договорила, вдруг ощутив сквозь толстую - кожу своего
довольства всю его отрешенность. - Теперь расскажи, что там у тебя.
- Я был сегодня у доктора Кирнса.
- И что он сказал? - Душа ее еще пела. Что Билл мнителен, ей
было давно известно.
- Я ему рассказал про сегодняшнее кровотечение, и он опять
повторил то же, что в прошлом году: что это у меня, вернее всего, лопнул
какой-то сосудик в горле. Но раз я кашляю и волнуюсь, лучше на всякий случай
сделать просвечивание и удостовериться. И мы удостоверились. Левого легкого у меня,
в сущности, уже нет.
- Билл!
- Зато на правом, к счастью, ни одного затемнения.
Она слушала, вся похолодев.
- Сейчас мне это очень некстати, - продолжал он ровным
голосом, - но ничего не поделаешь. Он говорит, что надо поехать на зиму в
Адирондакские горы или в Денвер, в Денвер, он считает, лучше. И тогда через
каких-нибудь полгода это должно пройти.
- Ну, конечно, мы обязательно... - Она осеклась.
- Тебе, по-моему, незачем ехать - тем более, у тебя
открываются такие возможности.
- Глупости, конечно, я поеду, - поспешно возразила она. -
Твое здоровье важнее. Мы ведь всюду ездим вместе.
- Право же, не стоит.
- Чепуха. - Она постаралась, чтобы ее голос звучал твердо и
решительно. - Мы всегда были вместе. Разве я смогла бы здесь жить без тебя?
Когда тебе ведено ехать?
- Чем раньше, тем лучше. Я зашел к Бранкузи, хотел выяснить,
не перекупит ли он ричмондскую постановку. Но он не выразил особого восторга. -
Билл стиснул зубы. - Правда, ничего другого у меня сейчас пока не будет, но нам
хватит, мне еще следует и за...
- Как стыдно, что от меня тебе нет никакой помощи! -
перебила его Эмми. - Ты работаешь, как вол, а я все это время на одни уроки
тратила по двести долларов в неделю. Еще смогу ли я когда-нибудь зарабатывать
такие деньги, неизвестно.
- Конечно, через полгода я буду опять совершенно здоров -
так он говорит.
- Разумеется, милый! Мы поставим тебя на ноги. Надо все
устроить и немедленно ехать.
Она обняла его за плечи и поцеловала.
- Вот я какая дрянная. Должна была видеть, что моему любимому
худо.
Он по привычке полез за сигаретой, но не донес руки до
кармана.
- Забыл - придется бросать курить.
И вдруг сумел подняться над собою:
- Нет, детка, я решил, поеду один. Ты там с ума сойдешь от
скуки, а я только буду терзаться, что из-за меня ты лишилась своих танцев.
- Об этом не думай. Главное - тебя вылечить.
Так они спорили целую неделю, и при этом оба говорили все,
кроме правды: что ему очень хочется, чтобы она с ним поехала, а она всей душой
жаждет остаться в Нью-Йорке. Она успела разведать, что думает ее учитель
Донилов, и, как выяснилось, он считал промедление для нее пагубным. Другие
ученицы балетной школы строили планы на зимний сезон, и она готова была
умереть, до того ей не хотелось уезжать, и полностью скрыть от Билла свои
терзания ей не удавалось. У них возникла было мысль ехать все-таки в
Адирондакские горы и чтобы Эмми прилетала туда аэропланом на субботу и
воскресенье, но Билл тем временем начал температурить, и врач решительно
предписал ему Запад.
Конец всем спорам в один ненастный воскресный вечер положил
он сам - в нем взяло верх то чувство простой человечной справедливости, которое
в свое время покорило Эмми, которое теперь, в беде, делало из него фигуру почти
трагическую, как делало его в общем-то славным малым в дни успеха, несмотря на
все его несносное фанфаронство.
- Это дело - мое, и только мое, детка. Я сам виноват, что
довел себя до этого, характера не хватило - характер в нашей семье весь у тебя,
- и теперь никто меня не спасет, если я не спасу себя сам. А ты три года
трудилась, перед тобой открылись возможности, которые ты честно заслужила, если
ты теперь уедешь, ты мне до конца жизни не простишь, - он усмехнулся. - А этого
я не вынесу. И потом там плохо для маленького.
И она сдалась, уступила, с болью - и с облегчением. Потому
что мир ее работы, в котором она существовала без Билла, оказался для нее
теперь гораздо важнее, чем малый мир, где они были вместе. В нем простор для
радости был шире, чем простор для сожаления в мире прежнем.
А через два дня он уже уезжал, поезд отходил в пять часов,
билет лежал в кармане, и они в последний раз сидели вдвоем и говорили о
будущем. Она опять настаивала на том, чтобы ехать вместе, и была искренна;
прояви он хоть минутную слабость, и она бы за ним последовала. Но с ним под
влиянием несчастья произошла перемена, он выказал твердость, какой за ним много
лет не водилось. Быть может, разлука действительно пойдет ему на пользу.
- До весны! - говорили они друг другу.
На вокзале, при маленьком Билли, Билл большой сказал:
- Терпеть не могу этих кладбищенских расставаний.
Попрощаемся здесь. Мне еще до отправления надо позвонить из поезда.
За шесть лет они и двух ночей кряду не провели врозь, не
считая того времени, что Эмми была в больнице; не считая эпизода в Англии, они
всегда пользовались славой самой нежной и преданной пары, хотя Эмми с первых
дней чувствовала что-то ненадежное и угрожающее в такой рекламе. И когда Билл
один прошел на перрон, Эмми была рада, что ему нужно позвонить, что он там
сейчас сидит и ведет деловой разговор.
Она была хорошая женщина; она вышла за человека, которого
любила всем сердцем. И на Тридцать третьей улице ей теперь показалось, будто
вокруг нее пустыня; квартира, за которую он платил, тоже без него опустеет; а
вот она, Эмми, осталась здесь, и ей будет хорошо.
Она прошла несколько кварталов и остановилась. Что я делаю,
говорила она себе. Ведь это ужасно. Предаю его, как самая последняя дрянь. Оставила
его в несчастье, а сама что же, поеду обедать с Дониловым и Полем Макова,
который мне нравится, потому что он красивый и у него глаза и волосы одного
цвета? А Билл там в поезде один-одинешенек.
И она вдруг рывком повернула маленького Билли назад. Ей так
ясно представилось, как Билл сидит в купе, бледный и усталый и такой одинокий
без своей Эмми.
- Я не должна, не могу предать его, - твердила она себе, и
жалость волна за волной захлестывала ей сердце. Но только жалость - ведь он-то
предал ее, ведь он тогда в Лондоне делал все, что хотел.
- Бедный, бедный Билл!
В нерешительности она стояла посреди тротуара, с последней,
беспощадной ясностью понимая, как скоро она все это забудет и найдет себе
оправдание. Она нарочно заставляла себя думать про Лондон, и тогда ее совесть
успокаивалась. Но разве не дурно вспоминать это, когда Билл там в поезде один?
Еще не поздно, еще можно успеть на вокзал, сказать ему, что она едет с ним. Но
она все стояла на месте, и жизнь билась в ней, билась за нее. Тротуар был узок,
из театра в это время хлынула толпа людей, подхватила ее с маленьким Билли и
увлекла.
А Билл в поезде разговаривал по телефону, до самой последней
минуты оттягивая возвращение в свое купе, потому что знал почти наверняка, что
ее там не будет. Поезд уже тронулся, когда он вернулся, и действительно - в
купе было пусто, только чемоданы в сетке и какие-то журналы на диванах.
И тогда он понял, что она для него потеряна. Он не
обманывался - этот Поль Макова, и месяцы работы бок о бок, и одиночество - нет,
то, что было, никогда не вернется. Он все думал и думал об этом, просматривая
журналы, и постепенно ему стало представляться, что Эмми словно бы нет в живых.
"Она была замечательная женщина, - думал он о ней. -
Редкостная. С характером".
Он прекрасно сознавал, что во всем виноват сам и что здесь
сработал некий закон равновесия. Сознавал и то, что теперь, уехав, он снова
уравнялся с нею, стал не хуже ее; теперь наконец они квиты.
Несмотря на все, даже на свое горе, он испытывал облегчение
оттого, что отдался во власть посторонних, высших сил; а от слабости и
неуверенности этих свойств, которые всегда были ему противны, - не так уж
страшно казалось, даже если там, на Западе, его ждет смерть. В конце, он знал,
Эмми все равно приедет, чем бы она ни была занята и какой бы выгодный
ангажемент ни получила.
1930
|
