Мобильная версия
 

Зощенко

  Автор:
Оригинальное название: -
Метки: Трагикомедия
Язык оригинала: Русский
Год:
Входит в основной список: Нет
Купить и скачать: Загрузка...
Скачать ознакомительный фрагмент: Загрузка...
Читать ознакомительный фрагмент: Загрузка...

Описание:

Критический рассказ о печальном юмористе в исполнении весёлого сказочника.

Цитата:

« Бывшая студистка, поэтесса Елизавета Полонская недавно опубликовала очень интересные воспоминания о Студии. В них есть небольшие неточности, но то, что она пишет о Зощенко, верно до последнего штриха. Тогда действительно бросалась в глаза его отчуждённость от всех окружающих. Не то чтобы он был высокомерен, - нисколько! - но он был так неразговорчив и замкнут, что товарищи невольно сторонились его.

Даже когда впоследствии он начал понемногу сближаться то с тем, то с другим из них, я видел, что ему это трудно. Было заметно, что он как бы принуждает себя к дружескому общению с людьми, что ему нужно очень стараться, чтобы не чувствовать себя среди них чужаком. Это далеко не всегда удавалось ему, и порой на поверхностный взгляд он даже мог показаться заносчивым.

Полонская вспоминает такой характерный для него эпизод. Как-то в самом начале занятий я поручил им обоим представить к такому-то сроку краткие рефераты о поэзии Блока. Перед тем, как взяться за работу, она предложила Михаилу Михайловичу совместно с нею обсудить эту тему. Зощенко без всяких околичностей отказался от её предложения.

- Я буду писать сам, - сказал он, - и ни с кем не желаю советоваться.

Полонскую этот резкий отказ не смутил. Перед тем как выступить в Студии с чтением своего реферата, она обратилась к Зощенко с новою просьбою: пусть он предварительно прочитает её реферат и даст ей для прочтения свой.

Зощенко опять отказался:

- Читайте свой. А я прочту свой.

Когда он выступил в Студии со своим рефератом, стало ясно, почему он держал его в тайне и уклонился от сотрудничества с кем бы то ни было: реферат не имел ни малейшего сходства с обычными сочинениями этого рода и даже как бы издевался над ними. С начала до конца он был написан в пародийно-комическом стиле.

"Это было так смешно, - вспоминает Полонская, - что мы не могли удержаться от хохота"...

...Именно тогда, в тот летний вечер девятнадцатого года, мы в Студии впервые почувствовали, что этот молчаливый агент уголовного розыска с таким усталым и хмурым лицом обладает редкостной, чудодейственной силой, присущей ему одному, - силой заразительного смеха...

...Странно было видеть, что этой дивной способностью властно заставлять своих ближних смеяться наделён такой печальный человек.

Как мы знаем из его автобиографической повести, напечатанной позднее в журнале "Октябрь", хандра душила его с самого раннего детства, и смех был единственным противоядием его ипохондрии, единственным его спасением от неё. В той же автобиографии он вспоминает, что стоило ему взять в руки перо, чтобы разработать какой-нибудь забавный сюжет, - и угнетавшие его мрачные чувства сменялись со странной внезапностью необузданно-бурным весельем.

Вот ночью он сидит у себя в конуре и пишет для газеты очерк "Баня".

"Уже первые строчки, - рассказывает он, - смешат меня. Я смеюсь. Смеюсь всё громче и громче. Наконец, хохочу так, что карандаш и блокнот падают из моих рук.

Снова пишу. И снова смех сотрясает моё тело.

От смеха я чувствую боль в животе.

В стену стучит сосед. Он бухгалтер. Ему завтра рано вставать. Я мешаю ему спать. Он сегодня стучит кулаком. Должно быть, я его разбудил.

Я кричу:

- ИЗВИНИТЕ, ПЁТР АЛЕКСЕЕВИЧ...

Снова берусь за блокнот. Снова смеюсь, уже уткнувшись в подушку.

Через 20 минут рассказ написан. Мне жаль, что так быстро я его написал.

Я подхожу к письменному столу и переписываю рассказ ровным, красивым почерком. Переписывая, я продолжаю тихонько смеяться ()). А завтра, когда буду читать этот рассказ в Редакции, я уже смеяться не буду. Будду хмуро и даже угрюмо читать".

Так между этими двумя крайностями он постоянно метался: между "угрюмством" и смехом. Метался и в жизни и в творчестве. И, конечно, смех побеждал не всегда. Угрюмство зачастую не хотело сдаваться, и тогда у Зощенко возникали рассказы, где смех сосуществует с тоской. Весёлость в сочетании с грустью - этим сложным чувством, которое, в сущности, и называется юмором, окрашены лучшие произведения Зощенко...

...Конечно, не все его опыты были удачны, но самое их количество говорило о его целеустремлённой энергии. Мало-помалу в нашем кругу создалась у него репутация Писателя, Подающего Большие Надежды. Он ещё не напечатал ни строки, а уже нашлись среди студистов приверженцы его дарования.

С этими-то молодыми людьми, раньше всех уверовавшими в его литературное будущее, Зощенко стал мало-помалу сближаться, насколько это слово применимо к такому замкнутому человеку, как он.

Раньше всех он сошёлся в Глазановым, который сдержанно. немногословно, но веско высказывал большое сочувствие всем его литературным попыткам. Сошёлся с Михаилом Слонимским - на всю жизнь, чуть не до конца своих дней. Сблизился и с Лунцем, и с Познером и всё чаще встречал поощрительным смехом их мальчишеские каламбуры и вирши, обнажая при этом на какую-то долю секунды свои красивые, крепкие, белые зубы. На какую-то долю секунды - такая была у него манера смеяться. Смех намечался как будто пунктиром и тотчас же внезапно потухал.

Впоследствии, лет через 5, когда Зощенко стал гораздо душевнее, проще и мягче, он смеялся совсем по-другому, особенно в тесно сплочённой, привычной компании: более щедро и радостно.

Но это было позже, а тогда он, повторяю, словно приневоливал себя к дружелюбному сближению с людьми, преодолевая в себе какие-то застарелые навыки, мешающие ему жить нараспашку...

...Как историк Студии, я не могу умолчать об одном из наиболее курьёзном из наших студистов, который был старше нас всех. Мы так и звали его: "старичок". Он регулярно посещал дом Мурузи с единственной целью - поспать. Ночью ему не удавалось как следует выспаться, потому что в его квартире из-за каких-то бытовых неурядиц у него не было даже угла. Он ежедневно приходил отсыпаться под гул наших споров и лекций, которые действовали на него, как колыбельные песни.

Сколько бы ни бушевал Виктор Шкловский, громя и сокрушая блюстителей старой эстетики; какими бы таблицами рифм и ритмов ни соблазнял свою паству Николай Гумилёв; какие бы чудесные ни плёл кружева из творений Белого, Лескова и Ремизова хитроумный Евгений Замятин, - ничего этого не слыхал старичок: пробравшись к любимой скамье, он мгновенно погружался в дреамоту. И мы так привыкли к нему, что. бывало, в те дни, когда он не посещал нашей Студии, чувствовали себя сиротливо, словно нам не хватает чего-то, и спрашивали: где старичок?

Зощенко испытывал к старичку самые нежные чувства.

Однажды он приблизился к Спящему и, словно любуясь им, долго молчал, а потом произнёс убеждённо:

- Вполне прелестный старичок!

Студистов рассмешил этот необычайный эпиктет, какого никто никогда не применял к старичкам, и они тотчас же подхватили его:

- "Вполне прелестная Муся", - говорили они, - "вполне прелестная кинга" и даже: "вполне прелестная драка", "вполне прелестные похороны" и т. д. (Я вспомнил это восклицание Зощенко, когда впоследствии прочитал у него : "Я комиссар и занимаю вполне прелестный пост", " Вздравствуйте, - говорю, - батюшка отец Сергий. Вполне прелестный день." "А в животе прелестно - самогоном поигрывает".)

Но вот пришли какие-то строгие люди сугубо административного вида. Они прослышали о вторжении постороннего лица в стены Студии и безапелляционно потребовали, чтобы старичок удалился (так как он будто бы мешает нашим студийным занятиям) и чтобы Мы запретили ему когда бы то ни было возвращаться сюда.

За гонимого вступился Глазанов, а вместе с Глазановым, к моему удивлению, Зощенко, который, внешне сохраняя ледяное спокойствие, начальственным голосом предложил этим людям уйти и не мешать нашим студийным занятиям.

В каждом его слове, в каждом жесте чувствовался бывший командир. Не помню, какие говорил он слова, но, очевидно, слова были довольно внушительные, так как пришельцы ретировались немедленно. Впрочем, возможно, что на них подействовало имя нашего высокого заступника А, М. Горького, на которое сослался один из студистов.

Как бы то ни было, "Прелестному Старичку" предоставили право продолжать свой насильственно прерванный Сон, каковым правом он не преминул моментально воспользоваться.

А Зощенко, выйдя из своей обычной тоскливой апатии, опять-таки к великому моему удивлению, заговорил, задыхаясь и хватаясь за сердце, о бессовестной чёрствости тех, кто в такое тяжёлое время хотел под прикрытием мнимой "заботы" о Студии выгнать больного, бесприютного человека на улицу.

Это слово чёрствость запомнилось мне, так как в устах Зощенко оно было для меня неожиданным. Я и не предчувствовал, что через год, через два оно станет наиболее заметным, наиболее действенным словом многих его повестей и рассказов и что именно борьба с чёрствостью людских Отношений станет в центре всего его творчества...

...Была среди студистов девица, которая именно так - твердокаменно, по-сектантски - уверовала в схемы формального метода и на одном из студийных занятий прочитала доклад, где с туповатым упрямством прославляла любимую ересь.

- Мы не имеем ни малейшего права, - непререкаемо вещала она, - инкриминировать писателям какие бы то ни было идеи, сентименты, моральные задачи и прочее. Всякое произведение поэзии есть сумма стилистических приёмов - и только. Литература развивается сама по себе, имманентно, вне всякой зависимости от общественной жизни, - и т. д.

Ко всем этим заученным тирадам Мы уже успели привыкнуть, но Зощенко, чуть только она замолчала, встал и сказал неожиданно запальчивым голосом, какого мы у него никогда не слыхали, что всё это "ЧЁРСТВАЯ ЧУШЬ", "фармацевтика".

Странной показалась мне молодая горячность, с которой он, обычно такой безучастный и хмурый, выговаривал эти слова. Речь его не была окрашена ни иронией, ни юмором: чувствовалось, что здесь искренний Гнев.

- ЧЁРСТВАЯ ЧУШЬ, - повторил он и долго не мог успокоиться, то вставал, то садился, то умолкал, то снова начинал говорить...

...Вообще в первые годы своей литературной Работы Зощенко был окружён атмосферой любви и сочувствия.

Думаю, что в то время он впервые нашёл свою литературную дорогу и окончательно доработался до собственного - очень сложного и богатого - стиля. Талантливые юноши, люди высоких душевных запросов приняли его радушно в свой Круг. Он повеселел, стал общительнее, и было похоже, что тяжёлая грусть, томившая его все эти годы, на время отступила от него. Правда, он и теперь меньше всего походил на таких профессиональных остроумцев и комиков, каким был, например, в старое время талантливый Аркадий Аверченко, сыпавший с утра до вечера смешными (и несмешными) остротами. Правда, и теперь выдавались такие периоды, когда на целые сутки Зощенко одолевала Тоска, и он, уединившись в своей нетопленой комнате, прятался от всех Посторонних. Но это было редко, в исключительных случаях. Обычно же среди новых друзей, так высоко оценивших его дарование, он давал своему юмору полную волю.

Если, проходя по коридору, вы слышали за Дверью в стене какой-нибудь Комнаты (чаще всего из комнаты Михаила Слонимского) взрыв МНОГОГОЛОСОГО СМЕХА, можно было с уверенностью сказать, что там Зощенко: либо читает свою новую рукопись, либо рассказывает какой-нибудь смешной эпизод. Войдёшь и увидишь: все сгрудились вокруг него и хохочут, как запорожцы у Репина, а он сидит с неподвижным лицом, словно и не подозревает о причине смеха...

...Не помню, в 1921 или в 1922 году случилось одно небольшое событие, показавшее нам Михаила Михайловича в новом и неожиданном свете. Как-то поздним вечером в тёмном дворике Дома искусств появился пьяный в военной шинели. Изрыгая ругательства, он до смерти перепугал всех жильцов. В руке у него была длинная кавалерийская шашка.

Дворик опустел. Все попрятались. Но тут распахнулась дверь, и из неё вышло несколько молодых литераторов. Они всё ещё спорили о чём-то своём. Но уже в ближайшее мгновение один из них, не промолвив ни слова, сбежал по ступенькам крыльца и с большим профессиональным искусством обезоружил буяна. Стоило ему на секунду усомниться в себе, в своей силе, и не миновать ему тяжёлых увечий. Но он действовал с железной уверенностью, и потому не мог не победить.

Это был Зощенко, в ту минуту весьма кстати забывший, что по приказу врачей он должен оберегать своё сердце от всяких треволнений подобного рода...

...Дом искусств просуществовал два года.

Написавшая о нём целую повесть Ольга Форш назвала его "Сумасшедший корабль". Этот сумасшедший не раз натыкался на подводные скалы и в 1922 году затонул окончательно, едва только Горький уехал из России...

...Я встречался с Ильфом и Петровым в Москве (Кольцов и познакомил меня с ними - как раз в период "12 стульев"). Там они каждую свободную минуту напропалую резвились, каламбурили, острили без удержу и однажды в Сокольниках стали, перебивая друг друга, выдумывать столько шутейных историй о некоем самовлюблённом самоДуре, возглавлявшем один из лучших московских театров, что я, изнемогая от смеха, рухнул на молодую траву. Даже штраф, который мне тут же пришлось уплатить, не прервал этого припадка весёлости.

А теперь они оба нахохлились над стаканами остывшего чая и сумрачно глядят на угрюмого Зощенко, который сидит в уголке и демонстративно МОЛЧИТ, как тот, кто, страдая зубами, дал себе заранее слово во что бы то ни стало не стонать и не хныкать, а дострадать до конца.

Он пришёл на этот праздничный вечер такой нахмуренный, кладбищенски мрачный, что впечатлительные Ильф и Петров сразу как-то завяли и сникли. "Даже улыбнуться и то невозможно в присутствии такого страдальца".

Чтобы хоть чем-нибудь отвлечь Михаила Михайловича от горестных Мыслей, я кладу перед ним "Чукчоккалу", которая нередко смешила его. Он даже позаимствовал из неё несколько строк для своего известного рассказа "Дрова". Но теперь он оцепенело глядит на Неё, словно не понимая, откуда Она взялась на Столе. И только перед самым уходом набрасывает в ней грустную запись, которая начинается так:

"Был. Промолчал четыре часа..."...

...Из автобиографической повести Михаила Михайловича Мы узнали, сколько горя и бед принесли ему с юности эти припадки "угрюмства".

"Когда, - пишет он, - я вспоминаю свои молодые годы, я поражаюсь, как много было у меня Горя, ненужных тревог и тоски.

Самые чудесные юные годы были выкрашены чёрной краской...

Уже первые шаги молодого человека омрачились этой удивительной тоской, которой я не знаю сравнения.

Я стремился к Людям, меня радовала Жизнь, я искал друзей, Любви, счастливых встреч. Но я ни в чём этом не находил себе утешения... Всё тускнело в моих руках... Хандра преследовала меня на каждом шагу... Я был несчастен, не знаю почему... Я хотел умереть, так как не видел иного исхода".

В той же автобиографии он сообщает, что, когда Горький впервые увидел его, он спросил с удивлением:

"- Что вы такой хмурый, мрачный? Почему?"

С таким же вопросом обратился к нему Маяковский:

"- Я думал, что вы будете острить, шутить, балагурить... а вы...

- Почему же я должен острить?

- Ну, Юморист! Полагается... А вы..."

Когда "угрюмство" слишком донимало его, он уходил от семьи и ближайших друзей.

Как-то я зашёл к нашему общему знакомому фотографу в его ателье на Невском, фотограф сказал мне таинственным шёпотом, что у него в мансарде, тут, за перегородкой в соседней клетушке, скрывается Зощенко. "Вторую неделю не бреется... сам себе готовит еду... и чтобы ни одного человека! Сидит и молчит всю неделю".

Вот эту-то злую болезнь Зощенко и решил раньше всего победить...

...он мало-помалу возобновил разговор и снова стал с увлечением рассказывать, какими сложными и многообразными способами добился он трудного умения управлять своей психикой и обеспечил себе навсегда душевное здоровье, равновесие.

- Ни иронии, ни уныния во мне уже нет, - повторил он, повторил он, но в глазах его не было радости...
»

Отзывы (0)

 

Добавить отзыв 

Сообщить об ошибке


Статистика

Место в списке кандидатов: 1095
Баллы: 187
Средний балл: 4.92
Проголосовало: 38 человек
Голосов за удаление: 0
37 человек поставили 5
1 человек поставил 2
Квиз (0)

Нет вопросов по книге Корней Чуковский «Зощенко»
Отправить свой вопрос >>>
Сообщить об ошибке



Рейтинг@Mail.ru Яндекс.Метрика