Увеличить |
Глава XI
То же, но по-другому
— Сидни, —
сказал мистер Страйвер своему шакалу (разговор этот происходил в ту же самую
ночь, или, вер нее, под утро), — смешай-ка еще пуншу. Мне надо тебе
кое-что сказать.
В эту
ночь Сидни трудился вдвое больше обычного, так же как и в прошлую и в
позапрошлую ночь, и еще несколько ночей до этого, ибо он приводил в порядок
дела мистера Страйвера перед долгими летними вакациями. Наконец все было
разобрано. Все, что откладывалось со дня на день, было так или иначе распутано
и приведено в ясность; и теперь со всем этим было покончено до ноября, когда
опять поползут туманы и слякоть и туманно-слякотная судейская волокита снова
начнет плодить затяжные выгодные дела.
Но Сидни
от такого усердного труда отнюдь не становился бодрее и трезвее. Этой ночью ему
пришлось несколько лишних раз обматывать голову мокрым полотенцем, и всякий раз
он перед тем пропускал еще стаканчик; сейчас, когда он, наконец, совсем снял с
головы свой тюрбан и швырнул его в таз с водой, куда он столько раз окунал его
в течение этих шести часов, самочувствие у него было весьма незавидное.
— Ну,
как, пунш готов? — спросил тучный Страйвер, который лежал, растянувшись на
диване, засунув руки за пояс, и поглядывал по сторонам.
— Мешаю.
— Послушай,
Сидни! Я тебе сейчас скажу нечто такое, что тебя чрезвычайно удивит, может быть
ты даже подумаешь, что я далеко не так рассудителен, как казалось. Я собираюсь
жениться.
— Вот
как!
— Да.
И не на деньгах. Ну, что ты на это скажешь?
— Я
сегодня не очень склонен разговаривать. А кто она такая?
— Отгадай.
— А
я что, знаю ее?
— Отгадай!
— Буду
я еще гадать в шесть часов утра, когда у меня мозги кипят и голова, кажется, вот-вот
лопнет. Если тебе хочется со мной в загадки играть, пригласи обедать.
— Ну
ладно, так и быть скажу, — сдался Страйвер и, медленно приподнявшись, с
трудом подтянулся и сел. — Только ты, Сидни, вряд ли меня поймешь, ты ведь
бесчувственная скотина.
— Где
уж мне! — усмехнулся Сидни. — Это ты у нас такая тонкая, возвышенная
натура!
— А
что! — подхватил Страйвер с самодовольным смешком. — Я, правда, не
стремлюсь попасть в романтические герои (не так уж я глуп), но, во всяком
случае, я человек более чувствительный, чем ты.
— Более
удачливый, ты хочешь сказать?
— Нет,
не то. Я хочу сказать, что я человек более… более… как бы это выразиться…
— Обходительный,
что ли, — подсказал Картон.
— Да,
пожалуй, вот именно — обходительный. Я сейчас тебе объясню, как это надо понимать, —
продолжал он, все так же самодовольно поглядывая на приятеля, возившегося с
пуншем. — Это значит, что я стараюсь быть приятным, прилагаю для этого
некоторые усилия и понимаю, как надо держать себя в дамском обществе, чтобы
быть приятным.
— Так-с.
Валяй дальше! — буркнул Сидни Картон.
— Нет,
прежде, чем я пойду дальше, — важно сказал Страйвер, упрямо мотая
головой, — изволь меня выслушать, я уже давно хотел тебе это сказать. Вот
ты вместе со мной и даже чаще, чем я, бываешь в доме доктора Манетта. И ведь
мне всякий раз стыдно за тебя, каким ты там держишься букой! Сядет, понурив
голову, ни с кем слова не скажет и уж до того угрюм, ну, честное слово, Сидни,
стыдно смотреть!
— Хорошо,
что ты еще не совсем потерял стыд, это тебе весьма пригодится, когда будешь выступать
в суде. — заметил Сидни. — Ты должен быть мне благодарен.
— Нет,
Сидни, ты от меня так не отделаешься, — не унимался Страйвер, — я
считаю своим долгом высказать тебе это прямо и для твоего же блага,
Сидни, — ты совершенно не умеешь держать себя в порядочном обществе, ты
производишь омерзительное впечатление, ну, просто черт знает что!
Сидни
одним духом осушил стакан только что приготовленного пунша и громко
расхохотался.
— Ты
посмотри на меня! — продолжал Страйвер, выпячивая грудь. — Ведь мне
вовсе нет такой надобности, как тебе, стараться быть приятным. Я человек с
положением, ни от кого не завишу. А почему-то я все-таки стараюсь?
— Сказать
по правде, я что-то этого не замечаю, — пробормотал Картон.
— А
потому, что я человек политичный; я это делаю, так сказать, из принципа. И как
видишь — преуспеваю.
— Ты
отвлекся, — равнодушно сказал Картон, — рассказывай-ка лучше о своих
марьяжных делах! А что касается меня, — усмехнулся он, — неужели ты
до сих пор не убедился, что я неисправим.
— А
ты не имеешь права быть неисправимым, — обрушился на него Страйвер все тем
же уничтожающим тоном.
— Существовать
я не имею права, вот это будет вернее, — отозвался Сидни Картон. — А
кто же эта твоя дама?
— Я
тебе сейчас ее назову и боюсь, Сидни, ты почувствуешь себя очень
неловко, — отвечал Страйвер примирительным тоном, словно стараясь
подготовить приятеля к своему признанию, — ведь ты, я знаю, и половины
того не думаешь, что говоришь. Ну, а если ты и в самом деле так думаешь, для
меня это не имеет значения. Я только потому тебе все это говорю, что ты однажды
несколько пренебрежительно отозвался при мне об этой молодой особе.
— Я?
— Да.
разумеется ты, и в этой самой комнате.
Сидни
Картон посмотрел на свой стакан с пуншем, затем перевел взгляд на самодовольную
физиономию приятеля, залпом осушил стакан и снова уставился на своего
самодовольного приятеля.
— Ты
назвал эту молодую особу желтоволосой куклой. Эта молодая особа — мисс Манетт.
Будь у тебя хоть немножко деликатности, какая-то тонкость чувств и способность
разбираться в подобных вещах, я бы, конечно, мог на тебя обидеться за такое
неподходящее выражение, но ты всего этого совершенно лишен; поэтому я на тебя
не сержусь, как не стал бы сердиться на человека, который, ничего не понимая в
живописи, разругал бы мою картину, или, скажем, напиши я музыкальное
сочинение, — и его раскритиковал бы человек, напрочь лишенный слуха.
Сидни
Картон усердно поглощал пунш; он наливал себе стакан за стаканом и пил, не
сводя глаз с приятеля.
— Ну
вот, ты теперь все знаешь, Сид, — продолжал мистер Страйвер, — я за
деньгами не гонюсь: этакое прелестное, можно сказать, создание — могу же я раз
в жизни позволить себе удовольствие; в конце концов денег у меня хватает,
почему же себе этого не позволить? А я для нее находка — человек я
состоятельный, с положением, дела мои быстро идут в гору, для нее такой муж
просто счастье, но она вполне его достойна. Ну, что, здорово я тебя удивил?
— Чего
мне удивляться? — ответил Каргой, прихлебывал пунш.
— Значит,
одобряешь?
— Почему
же не одобрить? — все так же попивая пунш, сказал Картон.
— Вот
так-то! — заключил его приятель Страйвер. — Ты отнесся к этому много
спокойнее, чем я ожидал, не проявил этакой меркантильности, чего я, по правде
сказать, опасался. Но ты, конечно, достаточно изучил своего старого друга и
знаешь, что я человек с твердым характером. Да, Сидни, хватит с меня такой
жизни — день за днем, все одно и то же; а ведь как оно должно быть приятно,
когда у человека есть семья, дом, — и ты всегда можешь прийти к себе домой
(а можешь и не приходить, если не хочешь), и мне кажется, мисс Манетт будет мне
достойной женой и всегда сумеет поддержать честь дома. Вот так-то. Словом, я
уже решил. А теперь, дружище Сидни, я хочу сказать тебе несколько слов, и это
уже будет речь о тебе и о твоем будущем. Ты на плохом пути, Сидни, на очень
плохом пути; живешь ты черт знает как, деньги тратишь без счета, и кончится это
тем, что ты, того и гляди, совсем скатишься, свалит тебя болезнь и останешься
без всяких средств; надо тебе позаботиться подыскать себе няньку.
Он
говорил с таким самодовольством, таким покровительственным тоном, его словно
распирало сознание собственного превосходства, и он казался вдвое толще и
вчетверо наглее обычного.
— Так
вот. Сидни, — продолжал он, — послушайся моего совета, не бойся
смотреть на вещи прямо. Я именно так и смотрю, разумеется с несколько иной
точки зрения. Ну, а ты заставь себя взглянуть на это со своей точки зрения.
Женись. Подыши себе кого-нибудь, кто бы заботился о тебе. Пусть тебя не
останавливает, что ты не любишь женского общества, не интересуешься женщинами,
не умеешь к ним подойти. Найдя себе кого-нибудь, этакую почтенную особу с
достатком, ну, скажем, какую-нибудь домовладелицу, которая содержит
меблированные комнаты либо пансион, И женись, чтоб было куда приткнуться на
черный день. Для тебя это самое подходящее дело. Подумай об этом, Сидни.
— Я
подумаю, — сказал Сидни.
|