 Увеличить |
Глава 13. ПУТЕШЕСТВИЕ
Что
короли мне! Жалкое сравненье!
Я маг, и
мне подвластны все стихии!
Так люди
думают по крайней мере,
И власть
моя над ними безгранична.
«Альбумазар»
События
и приключения чередовались в жизни юного шотландца с быстротой волн весеннего
разлива. Не успел он прийти в казармы, как был спешно вызван к своему начальнику
лорду Кроуфорду, где, к своему великому изумлению, опять увидел короля. После
первых слов о чести и доверии, которыми король собирался его удостоить, Квентин
сильно встревожился, думая, что дело опять идет о какой-нибудь тайной ловушке,
вроде недавней засады против графа Кревкера, или, пожалуй, о чем-нибудь еще
того хуже. Но он не только успокоился, а пришел в полный восторг, когда узнал,
что его назначают начальником небольшого отряда – из трех солдат и проводника,
посылаемого сопровождать дам де Круа к маленькому двору их родственника,
епископа Льежского. Поручение это, как ему объяснили, надо было выполнить с
возможной безопасностью и удобствами для дам, и притом как можно секретнее.
Затем молодому человеку вручили маршрут, где был подробно обозначен их путь и
все предполагаемые остановки – по большей части глухие деревни, уединенные
монастыри и другие места, удаленные от городов. Тут же он получил устные
наставления насчет мер предосторожности, которые следовало принимать, особенно
вблизи бургундской границы, и насчет того, как ему себя вести, что делать и
говорить, чтобы сойти за дворецкого двух знатных англичанок, путешествующих по
святым местам, побывавших у святого Мартина Турского и теперь направляющихся в
благословенный город Кельн, к мощам трех мудрых царей Востока, приходивших в
Вифлеем поклониться родившемуся спасителю[97].
Под этим благовидным предлогом должно было совершаться путешествие беглянок.
Не
отдавая себе ясного отчета в причине своей радости, Квентин Дорвард чувствовал,
как сильно билось его сердце при одной мысли, что он будет так близко к
таинственной красавице из башенки и в таком положении, которое даст ему
некоторое право на ее доверие, так как исход путешествия будет во многом
зависеть от его находчивости и храбрости. Он нисколько не сомневался, что
вполне благополучно доставит графиню к месту ее назначения, несмотря на все
опасности предстоящего пути. Молодость редко думает об опасности, а тем более
бесстрашный, выросший на свободе, уверенный в своих силах Квентин, привыкший не
только пренебрегать ими, но даже искать их. Теперь у него было одно желание – поскорей
избавиться от стеснительного присутствия короля и остаться одному, чтобы вполне
отдаться своему восторгу, проявления которого были бы совсем неуместны в этом
обществе.
Но
Людовик и не думал его отпускать. Этот осторожный монарх хотел посоветоваться
еще с одним человеком, который был полной противоположностью Оливье, ибо его
высокие познания приписывали внушению свыше, тогда как, судя по результатам советов
Оливье, их обычно приписывали внушениям самого дьявола.
Итак,
Людовик в сопровождении изнывавшего от нетерпения Квентина направился к
уединенной башне замка Плесси, где не без роскоши и комфорта проживал
знаменитый астролог, поэт и философ того времени Галеотти Марти, или Мартиус,
или Мартивалле, уроженец Нарни в Италии, автор известного трактата «De Vulgo
Incognitis»[98],
вызывавший восхищение всех своих современников и панегирики Паулуса Иовиуса[99]. Знаменитый
ученый долго жил при дворе доблестного венгерского короля Матвея Корвина[100], от
которого Людовику удалось его переманить, так как он не мог перенести мысли,
что венгерский король пользуется обществом и советами мудреца, умевшего, как
говорили, проникать в тайны самого неба.
Мартивалле
не был одним из тех иссохших, бледных аскетов, служителей мистической науки
того времени, слепивших свои глаза в ночных бдениях над пылающим горном и изнурявших
плоть в наблюдениях над небесными светилами. Он любил радости жизни; а прежде,
когда еще не был так тучен, прекрасно владел оружием и отличался во
всевозможных военных и гимнастических упражнениях. Янус Паннониус составил даже
латинскую эпиграмму в стихах с описанием поединка между Галеотти и одним из
известных борцов того времени, поединка, происходившего будто бы в присутствии
венгерского короля и его двора и в котором астролог одержал полную победу.
Помещение
этого мудреца, рыцаря и придворного было обставлено несравненно роскошнее тех
покоев, что Квентину довелось видеть в королевском дворце. Изящные резные шкафы
его библиотеки и великолепные ковры на стенах свидетельствовали об изысканном
вкусе ученого итальянца. Одна дверь вела из этой комнаты в его спальню, другая –
в башню, служившую ему обсерваторией. Посередине стоял огромный дубовый стол,
покрытый богатым турецким ковром – трофеем, взятым из палатки паши после
великой битвы при Яйце, в которой астролог дрался бок о бок с доблестным
поборником христианства Матвеем Корвином. На столе были разложены дорогие
математические и астрономические инструменты прекрасной работы. Здесь же лежали
серебряная астролябия – подарок германского императора – и посох Иакова из
черного дерева с богатой золотой инкрустацией, присланный ученому мужу самим
папой в знак особого к нему уважения[101].
Было тут
множество и других разнообразных предметов, разложенных на столе и развешанных
кругом по стенам; между прочим, два полных вооружения с кольчугой и латами,
принадлежавших, судя по их величине, самому астрологу, человеку громадного
роста; были тут испанская шпага, шотландский меч, турецкая сабля, лук, колчаны
со стрелами и другое оружие; были всевозможные музыкальные инструменты,
серебряное распятие, античная погребальная урна, несколько маленьких бронзовых
пенатов древних язычников и множество других любопытных вещей, не поддающихся
описанию, из которых многие считались в тот темный, суеверный век необходимыми
принадлежностями магической науки. Не менее разнообразна была и библиотека
этого замечательного человека. Рукописи древних классиков лежали здесь
вперемешку с объемистыми трудами христианских богословов и с произведениями
кропотливых ученых алхимиков, мнивших с помощью оккультной науки открыть своим
ученикам великие тайны природы[102].
Некоторые из манускриптов были написаны восточными письменами; смысл или
бессмыслица других скрывались под таинственными иероглифами и кабалистическими
значками[103].
Убранство всей комнаты и каждый отдельный предмет сильно действовали на
воображение людей того времени, твердо веривших в таинственную науку черной
магии[104].
Впечатление это еще усиливалось благодаря наружности и манерам самого ученого,
который, сидя в огромном кресле, был углублен в изучение образчика
новоизобретенного в то время искусства книгопечатания; этот образчик только что
вышел из-под франкфуртского станка.
Галеотти
Мартивалле был высокий, тучный, но все еще статный человек, далеко не первой
молодости. Приобретенная им с детства привычка к физическим упражнениям, не
совсем оставленная и теперь, не могла помешать его природной наклонности к
полноте, усиливавшейся из-за сидячей жизни и слабости к хорошему столу. Черты
его лица, немного огрубевшие, были тем не менее значительны и исполнены
благородства, а его окладистой черной бороде, спускавшейся до половины груди,
мог бы позавидовать даже турок. На нем был просторный халат богатого генуэзского
бархата с широкими рукавами на золотых застежках, отороченный соболем и
перехваченный широким поясом из белого пергамента, на котором были изображены
знаки Зодиака[105].
Ученый встал и поклонился королю с видом человека, привыкшего к столь высокому
обществу и не желающего даже в присутствии государя ронять того достоинства, с
которым в ту эпоху держались все представители науки.
– Вы
заняты, отец мой, – сказал король, – и, если не ошибаюсь, изучаете
вновь изобретенный способ распространения рукописей посредством машин. Могут ли
такие низменные вещи, имеющие лишь земное значение, занимать мысли человека,
перед которым само небо развернуло свои письмена?
– Брат
мой, – ответил Мартивалле (ведь обитатель этой кельи не должен называть иначе
даже короля Франции, когда тот как ученик удостаивает его своим
посещением), – верьте мне, что, глядя на это изобретение, я так же ясно,
как в сочетании небесных светил, вижу в грядущем те великие и чудесные
перемены, которые ему суждено совершить. Когда я думаю о том, какой медленной и
скудной струей изливался на нас до сих пор поток знания, с каким трудом
добывали его даже самые пылкие изыскатели, как пренебрегали им люди,
оберегающие свой покой и благополучие, как легко уклонялся этот поток от своего
русла или даже совсем иссякал с каждым вторжением варварства, – когда я
думаю обо всем этом, могу ли я взирать без удивления и восторга на судьбу
грядущих поколений! Знания будут орошать их непрерывным благодатным дождем,
оплодотворяющим в одном месте, наводняющим в другом, меняющим весь строй
общественной жизни, создающим и ниспровергающим религии, порождающим и
разрушающим целые государства…
– Постой,
Галеотти… – сказал Людовик. – Произойдут ли все эти перемены в наше
время?
– Нет,
мой царственный брат, – ответил Мартивалле, – это изобретение можно
сравнить с только что посаженным молодым деревцом, которому суждено в будущем
принести столь же драгоценный и роковой плод, как и дереву в саду Эдема[106], –
плод познания добра и зла.
После
минутного раздумья Людовик произнес:
– Так
предоставим грядущее грядущему. Мы же, люди нашего века, должны думать о
настоящем. Довлеет дневи злоба его… Скажи, окончил ли ты гороскоп, который я
поручил тебе составить и о котором ты уже мне кое-что сообщил? Я привел к тебе
того, чью судьбу он определяет, чтобы ты с помощью хиромантии[107] или какой-либо другой
науки предсказал мне его будущее. Время не терпит!
Почтенный
ученый поднялся со своего места и, подойдя к юному воину, устремил на него свои
большие, черные, проницательные глаза; он смотрел на него так пристально, как
будто изучал отдельно каждую черточку его лица и старался проникнуть ему в
душу. Смущенный таким упорным вниманием этого почтенного и важного человека и
краснея под его взглядом, Квентин потупил глаза, но вскоре поднял их снова,
повинуясь звучному голосу астролога, который сказал:
– Смотри
на меня. Не бойся и протяни руку. Внимательно осмотрев линии протянутой ему
руки по всем правилам своей мистической науки, Мартивалле отозвал в сторону
короля и сказал ему:
– Царственный
брат мой, наружность этого юноши и линии его руки вполне подтверждают как
заключение, сделанное мною раньше на основании его гороскопа, так и ваше
собственное суждение о нем, составленное благодаря вашему знанию нашей высокой
науки. Все обещает, что этот юноша будет отважен и счастлив.
– И
верен? – спросил король. – Ибо отвага и счастье не всегда идут рука
об руку с верностью.
– И
верен, – сказал астролог. – Глаза его выражают твердость и мужество,
a linea vitae[108]
пряма и глубока, что означает верность и преданность тем, кто будет ему покровительствовать
и доверять. Но если…
– Если
что? – переспросил король. – Отчего ты не продолжаешь, отец Галеотти?
– Оттого,
что уши королей подобны вкусу избалованного больного, который не переносит
горечи спасительного лекарства, – ответил ученый.
– Но
мои уши и мой вкус вовсе не так избалованы, – сказал Людовик. – Я
всегда готов выслушать хороший совет и проглотить полезное лекарство, не
смущаясь суровостью одного и горечью другого. Меня не баловали с детства, а
молодость я провел в изгнании и лишениях. Я умею выслушивать горькие истины, не
обижаясь.
– В
таком случае, государь, я выскажусь откровенно, – ответил Галеотти. –
Если в задуманном вами предприятии есть что-нибудь такое… словом, что могло бы
оскорбить его чувствительную совесть, не поручайте такого дела этому юноше, по
крайней мере до тех пор, пока он не пробудет у вас на службе несколько лет и не
сделается столь же неразборчивым в средствах, как и другие.
– Так
вот чего ты не решался мне сказать, мой добрый Галеотти! Ты боялся меня оскорбить? –
сказал король. – Увы, ты знаешь не хуже меня, что в делах государственной
политики не всегда можно руководствоваться отвлеченными правилами религии и нравственности,
хотя так и следует всегда поступать в частной жизни. Почему же мы, земные
владыки, строим церкви, основываем монастыри, ездим на богомолье, налагаем на
себя посты и даем обеты, без которых обходятся прочие смертные, как не потому,
что общественное благо и процветание нашего государства часто вынуждают нас к
поступкам, противным нашей совести как христиан? Но небо милосердно, заслуги
нашей святой церкви неисчислимы, а заступничество пречистой девы Эмбренской и
блаженных святых неустанно, неусыпно и всемогуще.
С этими
словами он положил на стол свою шляпу, опустился перед ней на колени и прошептал
благоговейно:
– Sancte
Huberte, Sancte Juliane, Sancte Martine, Sancta Rosalia, Sancti quotquot
adestis, orate pro me peccatore[109]!
Кончив
молитву, он ударил себя в грудь, встал, надел шляпу и продолжал:
– Будь
уверен, добрый отец мой, что, если и есть в нашем предприятии что-либо такое,
на что ты сейчас намекал, исполнение его не будет поручено этому юноше, он ни о
чем даже не будет подозревать.
– Это
весьма благоразумно с вашей стороны, царственный брат мой, – ответил астролог. –
Еще я должен вам заметить, что отвага этого юноши, неизбежный недостаток людей
сангвинического темперамента, также внушает мне некоторые опасения. Однако,
основываясь на данных моей науки, я почти с уверенностью могу сказать, что этот
недостаток искупается прочими его качествами, которые мне открыли его гороскоп
и другие мои наблюдения.
– Будет
ли полночь благоприятным часом для начала опасного путешествия, отец мой? –
спросил король. – Смотри, вот твои эфемериды[110]: видишь ли ты положение
Луны относительно Сатурна и восходящего Юпитера? Осмелюсь заметить, не умаляя
твоих высоких познаний, что такое сочетание предвещает успех тому, кто посылает
экспедицию в этот час.
– Тому,
кто ее посылает, – ответил астролог после минутного раздумья, – оно
действительно предвещает успех. Но кровавая окраска Сатурна грозит опасностью и
бедой тем, кто будет послан. Из этого я заключаю, что путешествие может быть не
только опасно, но даже гибельно. Мне кажется, такое неблагоприятное сочетание
светил предвещает плен и насилие.
– Плен
и насилие для его участников, – сказал король, – и полный успех тому,
кто посылает, – так ты сказал, мой мудрый учитель?
– Именно, –
ответил астролог.
Король
промолчал и ничем не выдал астрологу, насколько его предсказание (вероятно,
потому и сделанное ученым мужем, что по вопросам Людовика он догадался об
опасном характере задуманного им предприятия) соответствовало его собственным
планам, состоявшим, как уже известно читателю, в том, чтобы отдать графиню
Изабеллу де Круа в руки Гийома де ла Марка – человека, правда, знатного рода,
но низведенного преступлениями до звания вожака разбойничьей шайки, известного
своим буйным нравом, жестокостью и бесстрашием.
Затем
король вынул из кармана какую-то бумагу и, прежде чем вручить ее Мартивалле,
сказал ему почти заискивающим тоном:
– Мудрый
Галеотти, не удивляйся, если, считая тебя истинным чудом пророческого
искусства, стоящим неизмеримо выше всех своих ученых современников, не исключая
и великого Нострадамуса[111],
я так часто прибегаю к тебе в своих сомнениях и затруднениях, осаждающих,
впрочем, всякого государя, которому приходится вести борьбу и с мятежниками
внутри страны, и с внешними могущественными и непримиримыми врагами.
– Когда
вы удостоили меня своим приглашением, государь, – сказал философ, – я
оставил двор Буды и прибыл в Плесси с твердым намерением отдать в распоряжение
моего царственного покровителя все мое искусство и знание.
– Довольно,
мой добрый Мартивалле, я уверен в тебе. Итак, прошу тебя обратить особенное
внимание на следующий вопрос. – И Людовик начал читать бумагу, бывшую у
него в руках:
– «Лицо,
ведущее весьма важный спор, который может быть решен судом или силой оружия,
желало бы прекратить его, вступив в личные переговоры со своим противником.
Лицо это желало бы знать, какой день будет самым благоприятным для выполнения
задуманного им плана, а также увенчается ли успехом это предприятие и ответит
ли его противник на оказанное ему доверие таким же доверием и признательностью
или воспользуется преимуществами своего положения, которые, быть может, даст
ему это свидание?».
– Это
важный вопрос, – сказал Мартивалле, когда король кончил читать. – Он
потребует точных астрологических исследований и серьезного размышления.
– Постарайся
же ответить мне на него, мой мудрый учитель, и ты узнаешь, что значит оказать
услугу королю Франции. Мы решили, если только сочетание звезд не будет враждебным
нашему решению, – а наши ограниченные познания указывают, что они благоприятны, –
мы решили рискнуть собственной нашей особой, чтобы прекратить наконец эти братоубийственные
войны.
– Да
поддержат все святые благочестивое намерение вашего величества, – сказал
астролог, – и да охранят они вашу священную особу!
– Благодарю
тебя, отец мой. Прими нашу скудную лепту на пополнение твоей редкостной
библиотеки.
И король
положил под один из объемистых томов маленький золотой кошелек. Расчетливый
даже в тех случаях, когда бывало затронуто его суеверие, Людовик полагал, что
получаемое астрологом жалованье служило вполне достаточным вознаграждением за
оказываемые им услуги, и считал себя вправе пользоваться его советами за самую
умеренную плату даже в весьма ответственных случаях. Вручив таким образом
вперед гонорар своему адвокату (выражаясь судейским языком), Людовик повернулся
к Дорварду и сказал ему:
– Теперь
ступай за мной, мой храбрый шотландец, избранный судьбой и королем для
выполнения смелого предприятия. Смотри же, чтобы все было готово и ты мог
вложить ногу в стремя с последним ударом полночного боя на колокольне святого
Мартина. Минутой раньше или минутой позже – и ты можешь упустить благоприятный
момент, которому сочетание созвездий предрекает успех.
С этими
словами король вышел в сопровождении своего юного телохранителя. Как только за
ними затворилась дверь, астролог дал волю совершенно иным чувствам, чем те,
которые, казалось, воодушевляли его в присутствии короля.
– Жадный
торгаш! – проговорил он, взвешивая кошелек на руке, ибо, как человек расточительный,
всегда испытывал нужду в деньгах. – Негодный, презренный скряга! Жена
моряка – и та дала бы больше, чтоб узнать об успешном плавании своего мужа. И
он еще думает, будто что-то понимает в нашей высокой науке! Как бы не так!
Скорее лающая лиса и воющий волк станут музыкантами. Ему ли читать великие
тайны небесного свода! Разве могут быть рысьи глаза у слепого крота? Post tot
promissa[112]
– и это после всех его обещаний, данных, чтобы переманить меня от доблестного
короля Матвея, где гунн и турок, христианин и неверный, сам царь московский и
татарский хан наперебой осыпали меня дарами! Уж не воображает ли он, что я буду
вечно сидеть в этом старом замке, как снегирь в клетке, и петь ему песни, как
только он вздумает свистнуть, за каплю воды и несколько зерен? Ну нет, aut
inveniam viam aut faciam[113],
я что-нибудь изобрету, я найду средство! Кардинал де Балю – человек ловкий и
щедрый… Я все ему расскажу, и уж тогда его святейшество будет сам виноват, если
звезды заговорят не так, как бы ему хотелось.
Тут он
опять взвесил на руке презренный подарок.
– Может
быть, в этом ничтожном хранилище лежит какой-нибудь драгоценный камень или
редкая жемчужина? Говорят, король бывает щедр до мотовства, когда на него
найдет каприз или когда он видит в этом выгоду.
Галеотти
опорожнил кошелек – в нем оказалось всего-навсего десять золотых. Негодование
астролога не имело границ:
– И
он воображает, что за такую жалкую плату может пользоваться плодами науки, которую
я изучал в Истрагоффе у отшельника-армянина, сорок лет не видавшего солнца, и у
грека Дубравиуса, который, говорят, воскрешал мертвых, и даже у шейха Эбу-Али,
которого я посетил в его пещере, в Фиванской пустыне! Нет, нет, клянусь небом!
Он пренебрегает наукой и должен погибнуть от собственного невежества! Десять
монет! Да я бы постыдился дать такую малость Туанетте на покупку нового
кружевного нагрудника.
С этими
словами разгневанный ученый все же опустил презренные червонцы в подвешенный к
его кушаку широкий кошель, который Туанетта и другие участники его мотовства
ухитрялись опустошать гораздо быстрее, чем философ со всей своей наукой успевал
наполнить.
|
