ЧАСТЬ II
Глава 1. НИЩИЙ ИЗ
ЦЕРКВИ СВ. ЕВСТАФИЯ
Д'Артаньян
нарочно не отправился с Коменжем прямо в Пале-Рояль, чтобы дать ему время
сообщить кардиналу о выдающихся услугах, которые он, д'Артаньян, вместе со
своим другом, оказал в это утро партии королевы.
Поэтому
оба они были великолепно приняты кардиналом, который наговорил им кучу любезностей
и намекнул, между прочим, на то, что оба они находятся уже на полпути к тому,
чего добиваются, то есть д'Артаньян – к чину капитана, а Портос – к
титулу барона.
Д'Артаньян
предпочел бы всему этому деньги, так как он знал, что Мазарини щедр на обещания,
но тут на их исполнение, и потому считал, что посулами кардинала не
прокормишься; однако, чтобы не разочаровать Портоса, он сделал вид, что очень
доволен.
В то
время как два друга были у кардинала, королева вызвала его к себе. Кардинал
решил, что это отличный случай усилить рвение обоих своих защитников, доставив
им возможность услышать изъявление благодарности от самой королевы. Он знаком
предложил им последовать за собой. Д'Артаньян и Портос указали ему на свои
запыленные и изодранные платья, но кардинал отрицательно покачал головой.
– Ваши
платья, – сказал он, – стоят больше, чем платья большинства
придворных, которых вы встретите у королевы, потому что это ваш боевой наряд.
Д'Артаньян
и Портос повиновались.
В
многочисленной толпе придворных, окружавших в этот день Анну Австрийскую, царило
шумное оживление, ибо как-никак одержаны были две победы: одна над испанцами,
другая над народом. Бруселя удалось спокойно вывезти из Парижа, и в эту минуту
он находился, вероятно, уже в Сен-Жерменской тюрьме, а Бланмениль, которого
арестовали одновременно с Бруселем, но без всякого шума и хлопот, был заключен
в Венсенский замок.
Коменж
стоял перед королевой, расспрашивавшей его о подробностях экспедиции. Все присутствующие
внимательно слушали, как вдруг отворилась дверь и следом за кардиналом в залу
вошли д'Артаньян и Портос.
– Ваше
величество, – сказал Коменж, подбегая к д'Артаньяну, – вот кто может
все рассказать вам лучше, чем я, так как это мой спаситель. Если бы не он, я бы
сейчас болтался в рыбачьих сетях где-нибудь около Сен-Клу, ибо меня хотели ни
более ни менее, как бросить в реку. Рассказывайте, д'Артаньян, рассказывайте!
С тех
пор как д'Артаньян стал лейтенантом мушкетеров, ему не менее сотни раз
приходилось бывать в одной комнате с королевой, но ни разу еще она с ним не
заговорила.
– Отчего
же, сударь, оказав мне такую услугу, вы молчите? – сказала королева.
– Ваше
величество, – отвечал д'Артаньян, – я могу сказать только, что моя
жизнь принадлежит вам и что я буду истинно счастлив в тот день, когда отдам ее
за вас.
– Я
знаю это, сударь, знаю давно, – сказала Анна Австрийская. – Поэтому я
рада, что могу публично выразить вам мое уважение и благодарность.
– Позвольте
мне, ваше величество, – сказал д'Артаньян, – часть их уступить моему
другу, как и я, – он сделал ударение на этих словах, – старому
мушкетеру полка Тревиля; он совершил чудеса храбрости.
– Как
зовут вашего друга? – спросила королева.
– Как
мушкетер, – сказал д'Артаньян, – он носил имя Портоса (королева
вздрогнула), а настоящее его имя – кавалер дю Валлон.
– Де
Брасье де Пьерфон, – добавил Портос.
– Этих
имен слишком много, чтобы я могла запомнить их все; я буду помнить только первое, –
милостиво сказала королева.
Портос
поклонился, а д'Артаньян отступил на два шага назад.
В эту
минуту доложили о прибытии коадъютора.
Раздались
возгласы удивления. Хотя в это самое утро коадъютор произносил в соборе проповедь,
ни для кого не было тайной, что он сильно склоняется на сторону фрондеров.
Поэтому Мазарини, попросив парижского архиепископа, чтобы его племянник
выступил с проповедью, очевидно, имел намерение сыграть с г-ном де Рецем
шуточку на итальянский манер, что всегда доставляло ему удовольствие.
Действительно,
едва выйдя из собора, коадъютор узнал о случившемся.
Он,
правда, поддерживал сношения с главарями Фронды, но не настолько, чтобы ему
нельзя было отступить в случае, если бы двор предложил ему то, чего он
добивался и к чему его звание коадъютора было только переходной ступенью. Г-н
де Рец хотел стать архиепископом вместо своего дяди и кардиналом, как Мазарини.
От народной партии он вряд ли мог ожидать таких подлинно королевских милостей.
Поэтому он отправился во дворец, чтобы поздравить королеву с победой при Лансе,
решив действовать за или против двора, в зависимости от того, хорошо или плохо
будут приняты его поздравления.
Итак,
доложили о коадъюторе. Он вошел, и веселые придворные с жадным любопытством
уставились на него, ожидая, что он скажет.
У
коадъютора одного было не меньше ума, чем у всех собравшихся здесь с целью
посмеяться над ним. Его речь была так искусно составлена, что, несмотря на все
желание присутствующих подтрунить над ней, им решительно не к чему было
придраться. Закончил он выражением готовности, по мере своих слабых сил,
служить ее величеству.
Все
время, пока коадъютор говорил, королева, казалось, с большим удовольствием
слушала его приветствие, но когда оно закончилось выражением готовности служить
ей, к чему вполне можно было придраться, Анна Австрийская обернулась, и
шутливый взгляд, брошенный ею в сторону любимцев, явился для них знаком, что
она выдает коадъютора им на посмеяние.
Тотчас
же посыпались придворные шуточки. Ножан-Ботен, своего рода домашний шут, воскликнул,
что королева очень счастлива найти в такую минуту помощь в религии. Все
расхохотались.
Граф
Вильруа сказал, что не понимает, чего еще можно опасаться, когда по одному
знаку коадъютора на защиту двора против парламента и парижских горожан явится
целая армия священников, церковных швейцаров и сторожей.
Маршал
де Ла Мельере выразил сожаление, что в случае, если бы дошло до рукопашного
боя, господина коадъютора нельзя было бы узнать по красной шляпе, как узнавали
по белому перу на шляпе Генриха IV в битве при Иври.
Гонди с
видом спокойным и строгим принял на себя всю бурю смеха, которую он мог сделать
роковой для весельчаков. Затем королева спросила его, не имеет ли он еще
что-нибудь прибавить к своей прекрасной речи.
– Да,
ваше величество, – ответил коадъютор, – я хочу попросить вас
хорошенько подумать, прежде чем развязывать гражданскую войну в королевстве.
Королева
повернулась к нему спиной, и смех кругом возобновился.
Коадъютор
поклонился и вышел, бросив на кардинала, не сводившего с него глаз, один из тех
взглядов, которые так хорошо понимают смертельные враги. Взгляд этот пронзил
насквозь Мазарини; почувствовав, что это объявление войны, он схватил д'Артаньяна
за руку и шепнул ему:
– В
случае надобности вы, конечно, узнаете этого человека, который только что
вышел, не правда ли?
– Да,
монсеньер, – отвечал тот.
Затем, в
свою очередь, д'Артаньян обернулся к Портосу.
– Черт
возьми, – сказал он, – дело портится. Не люблю ссор между духовными
лицами.
Гонди
между тем шел по залам дворца, раздавая по пути благословения и чувствуя злую радость
от того, что даже слуги его врагов преклоняют перед ним колени.
– О, –
прошептал он, перешагнув порог дворца, – неблагодарный, вероломный и трусливый
двор! Завтра ты у меня по-другому засмеешься.
Вернувшись
домой, коадъютор узнал от слуг, что его ожидает какой-то молодой человек. Он
спросил, как зовут этого человека, и вздрогнул от радости, услышав имя Лувьера.
Поспешно
пройдя к себе в кабинет, он действительно застал там сына Бруселя, который после
схватки с гренадерами был весь в крови и до сих пор не мог прийти в себя от
ярости. Единственная мера предосторожности, которую он принял, идя в
архиепископский дом, заключалась в том, что он оставил свое ружье у одного из
друзей.
Коадъютор
подошел к нему и протянул ему руку. Молодой человек взглянул на него так,
словно хотел прочесть в его душе.
– Дорогой
господин Лувьер, – сказал коадъютор, – поверьте, что я принимаю
действительное участие в постигшей вас беде.
– Это
правда? Вы говорите серьезно? – спросил Лувьер.
– От
чистого сердца, – отвечал Гонди.
– В
таком случае, монсеньер, пора перейти от слов к делу: монсеньер, если вы
пожелаете, через три дня мой отец будет выпущен из тюрьмы, а через полгода вы
будете кардиналом.
Коадъютор
вздрогнул.
– Будем
говорить прямо, – продолжал Лувьер, – и откроем наши карты.
Из
одного лишь христианского милосердия не раздают в течение полугода тридцать
тысяч экю милостыни, как это сделали вы: это было бы уж чересчур бескорыстно.
Вы честолюбивы, и это понятно: вы человек выдающийся и знаете себе цену. Что
касается меня, то я ненавижу двор и в настоящую минуту желаю одного –
отомстить. Поднимите духовенство и народ, которые в ваших руках, а я подниму
парламент и буржуазию. С этими четырьмя стихиями мы в неделю овладеем Парижем,
и тогда, поверьте мне, господин коадъютор, двор из страха сделает то, чего не хочет
сделать теперь по доброй воле.
Коадъютор,
в свою очередь, пристально посмотрел на Лувьера.
– Но,
господин Лувьер, ведь это значит, что вы просто-напросто предлагаете мне
затеять гражданскую войну?
– Вы
сами подготовляете ее уже давно, монсеньер, и случай для вас только кстати.
– Хорошо, –
сказал коадъютор, – но вы понимаете, что над этим еще надо хорошенько подумать?
– Сколько
часов требуется вам для этого?
– Двенадцать
часов, сударь. Это не слишком много.
– Сейчас
полдень; в полночь я буду у вас.
– Если
меня еще не будет дома, подождите.
– Отлично.
До полуночи, монсеньер.
– До
полуночи, дорогой господин Лувьер.
Оставшись
один, Гонди вызвал к себе всех приходских священников, с которыми был знаком
лично. Через два часа у него собралось тридцать священников из самых
многолюдных, а следовательно, и самых беспокойных приходов Парижа. Гонди
рассказал им о нанесенном ему в Пале-Рояле оскорблении и передал им все шутки,
которые позволили себе Ботен, граф де Вильруа и маршал дела Мельере. Священники
спросили его, что им надлежит делать.
– Это
просто, – сказал коадъютор. – Вы, как духовный отец, имеете влияние
на ваших прихожан. Искорените в них этот несчастный предрассудок – страх и
почтение к королевской власти; доказывайте вашей пастве, что королева –
тиран, и повторяйте это до тех пор, пока не убедите их, что все беды Франции
происходят из-за Мазарини, ее соблазнителя и любовника.
Принимайтесь
за дело сегодня же, немедленно и через три дня сообщите мне результаты.
Впрочем, если кто-нибудь из вас может дать мне хороший совет, то пусть
останется, я с удовольствием послушаю.
Остались
три священника: приходов Сен-Мерри, св. Сульпиция и св. Евстафия. Остальные
удалились.
– Значит,
вы думаете оказать мне более существенную помощь, чем ваши собратья? – спросил
Гонди у оставшихся.
– Мы
надеемся, – отвечали те.
– Хорошо,
господин кюре Сен-Мерри, начинайте вы.
– Монсеньер,
в моем квартале проживает один человек, который может быть вам весьма полезен.
– Кто
такой?
– Торговец
с улицы Менял, имеющий огромное влияние на мелких торговцев своего квартала.
– Как
его зовут?
– Планше.
Недель шесть тому назад он один устроил целый бунт, а затем исчез, так как его
искали, чтобы повесить.
– И
вы его отыщете?
– Надеюсь;
я не думаю, чтобы его схватили. Я духовник его жены, и если она знает, где он,
то и я узнаю.
– Хорошо,
господин кюре, поищите этого человека, и если найдете, приведите ко мне.
– В
котором часу, монсеньер?
– В
шесть часов вам удобно?
– Мы
будем у вас в шесть часов, монсеньер.
– Идите
же, дорогой кюре, идите, и да поможет вам бог.
Кюре
вышел.
– А
вы что скажете? – обратился Гонди к кюре св. Сульпиция.
– Я,
монсеньер, – отвечал тот, – знаю человека, который оказал большие
услуги одному очень популярному вельможе; из него выйдет отличный предводитель
бунтовщиков, и я могу его вам представить.
– Как
зовут этого человека?
– Граф
Рошфор.
– Я
тоже знаю его. К несчастью, его нет в Париже.
– Монсеньер,
он живет в Париже, на улице Кассет.
– С
каких пор?
– Уже
три дня.
– Почему
он не явился ко мне?
– Ему
сказали… простите, монсеньер…
– Заранее
прощаю, говорите.
– Ему
сказали, что вы собираетесь принять сторону двора.
Гонди
закусил губу.
– Его
обманули, – сказал он. – Приведите его ко мне в восемь часов,
господин кюре, и да благословит вас бог, как и я вас благословляю.
Второй
кюре вышел.
– Теперь
ваша очередь, – сказал коадъютор, обращаясь к последнему
оставшемуся. – Вы также можете мне предложить что-нибудь вроде того, что
предложили только что вышедшие?
– Нечто
лучшее, монсеньер.
– Ого!
Не слишком ли вы много на себя берете? Один предложил мне купца, другой графа;
уж не предложите ли вы мне принца?
– Я
вам предложу нищего, монсеньер.
– А,
понимаю, – произнес Гонди, подумав. – Вы правы, господин кюре;
нищего, который поднял бы весь легион бедняков со всех перекрестков Парижа и
заставил бы их кричать на всю Францию, что это Мазарини довел их до сумы.
– Именно
такой человек у меня есть.
– Браво.
Кто же это такой?
– Простой
нищий, как я уже вам сказал, монсеньер, который просит милостыню и подает
святую воду на ступенях церкви святого Евстафия уже лет шесть.
– И
вы говорите, что он пользуется большим влиянием среди своих собратьев?
– Известно
ли монсеньеру, что нищие тоже имеют свою организацию, что это нечто вроде союза
неимущих против имущих, союза, в который каждый вносит свою долю и который
имеет своего главу?
– Да,
я уже кое-что слыхал об этом, – сказал коадъютор.
– Так
вот, человек, которого я вам предлагаю, – главный старшина нищих.
– А
что вы знаете о нем?
– Ничего,
монсеньер; мне только кажется, что его терзают угрызения совести.
– Почему
вы так думаете?
– Двадцать
восьмого числа каждого месяца он просит меня отслужить мессу за упокой одной
особы, умершей насильственной смертью. Я еще вчера служил такую обедню.
– Как
его зовут?
– Майяр.
Но я думаю, что это не настоящее его имя.
– Могли
бы мы сейчас застать его на месте?
– Без
сомнения.
– Так
пойдемте посмотрим на вашего нищего, господин кюре; и если он таков, как вы говорите,
то действительно именно вы нашли для нас настоящее сокровище.
Гонди
переоделся в светское платье, надел широкополую мягкую шляпу с красным пером,
опоясался шпагой, прицепил шпоры к сапогам, завернулся в широкий плащ и
последовал за кюре.
Коадъютор
и его спутники прошли по улицам, ведущим из архиепископского дворца к церкви
св. Евстафия, внимательно изучая настроение народа.
Народ
был явно возбужден, но, подобно рою взбудораженных пчел, не знал, что надо
делать. Ясно было, что если у него не окажется главарей, дело так и закончится
одним лишь ропотом.
Когда
они пришли на улицу Прувер, кюре указал рукой на церковную паперть.
– Вот, –
сказал он, – этот человек; он на своем месте.
Гонди
посмотрел в указанную сторону и увидел нищего, сидевшего на стуле; возле него
стояло небольшое ведро, а в руках он держал кропило.
– Что,
он по особому праву сидит здесь? – спросил Гонди.
– Нет,
монсеньер, – отвечал кюре, – он купил у своего предшественника место
подателя святой воды.
– Купил?
– Да,
эти места продаются; он, кажется, заплатил за свое сто пистолей.
– Значит,
этот плут богат?
– Некоторые
из них, умирая, оставляют тысяч двадцать или тридцать ливров, иногда даже
больше.
– Гм! –
произнес со смехом Гонди. – А я и не знал, что, раздавая милостыню, так
хорошо помещаю свои деньги.
Они
подошли к паперти; когда кюре и коадъютор вступили на первую ступень церковной
лестницы, нищий встал и протянул свое кропило.
Это был
человек лет шестидесяти пяти – семидесяти, небольшого роста, довольно
плотный, с седыми волосами и хищным выражением глаз. На лице его словно
отражалась борьба противоположных начал: дурных устремлений, сдерживаемых
усилием воли или же раскаянием.
Увидев
сопровождавшего кюре шевалье, он слегка вздрогнул и посмотрел на него с удивлением.
Кюре и
коадъютор прикоснулись к кропилу концами пальцев и перекрестились; коадъютор
бросил серебряную монету в шляпу нищего, лежавшую на земле.
– Майяр, –
сказал кюре, – мы пришли с этим господином, чтобы поговорить с вами.
– Со
мной? – произнес нищий. – Слишком много чести для бедняка, подающего
святую воду.
В голосе
нищего слышалась ирония, которой он не мог скрыть и которая удивила коадъютора.
– Да, –
продолжал кюре, видимо привыкший к такому тону, – да, нам хотелось узнать,
что вы думаете о сегодняшних событиях и что вы слышали о них от входивших и
выходивших из церкви.
Нищий
покачал головой.
– События
очень печальные, господин кюре, и, как всегда, они падут на голову бедного народа.
Что же касается разговоров, то все выражают неудовольствие, все жалуются; но
сказать «все» – значит в сущности, сказать «никто».
– Объяснитесь,
мой друг, – сказал Гонди.
– Я
хочу сказать, что все эти жалобы, проклятия могут вызвать только бурю и молнии,
но гром не грянет, пока не найдется предводитель, который бы направил его.
– Друг
мой, – сказал Гонди, – вы мне кажетесь человеком очень сметливым; не
возьметесь ли вы принять участие в маленькой гражданской войне, если она вдруг
разразится, и не окажете ли вы помощь такому предводителю, если он сыщется, вашей
личной властью и влиянием, которые вы приобрели над своими товарищами?
– Да,
сударь, но только с тем условием, что эта война будет одобрена церковью и,
следовательно, приведет меня к цели, которой я добиваюсь, то есть к отпущению
грехов.
– Эту
войну церковь не только одобряет, но и будет руководить ею. Что же касается отпущения
грехов, то у нас есть парижский архиепископ, имеющий большие полномочия от
римской курии, есть даже коадъютор, наделенный правом давать полную
индульгенцию; мы вас ему представим.
– Не
забудьте, Майяр, – сказал кюре, – что это я рекомендовал вас
господину, который очень могуществен и которому я в некотором роде за вас
поручился.
– Я
знаю, господин кюре, – отвечал нищий, – что вы всегда были добры ко
мне; поэтому я приложу все старания, чтобы услужить вам.
– Вы
думаете, что ваша власть над товарищами действительно так велика, как сказал
мне господин кюре?
– Я
думаю, что они питают ко мне известное уважение, – сказал нищий не без
гордости, – и что они не только сделают все, что я им прикажу, но и
последуют за мной всюду.
– И
вы можете поручиться мне за пятьдесят человек, ничем не занятых, горячих и с
такими мощными глотками, что когда они начнут орать: «Долой Мазарини!», стены
Пале-Рояля падут, как пали некогда стены Иерихона?
– Я
думаю, – сказал нищий, – что мне можно поручить дело потруднее и
посерьезнее этого.
– А, –
произнес Гонди, – значит, вы беретесь устроить за одну ночь десяток
баррикад?
– Я
берусь устроить пятьдесят и защищать их, если нужно будет.
– Черт
возьми! – воскликнул Гонди. – Вы говорите с уверенностью, которая
меня радует, и так как господин кюре мне ручается за вас…
– Да,
ручаюсь, – подтвердил кюре.
– В
этом мешке пятьсот пистолей золотом; распоряжайтесь ими по своему усмотрению, а
мне скажите, где вас можно встретить сегодня в десять часов вечера.
– Для
этого надо выбрать какой-нибудь возвышенный пункт, чтобы сигнал, данный с него,
увидели бы во всех кварталах Парижа.
– Хотите,
я предупрежу викария церкви святого Иакова? Он проведет вас в одну из комнат
башни, – предложил кюре.
– Отлично, –
сказал нищий.
– Итак, –
произнес коадъютор, – сегодня в десять часов вечера, и, если я останусь
вами доволен, вы получите второй мешок с пятьюстами пистолей.
Глаза
нищего засверкали от жадности, которую он постарался скрыть.
– Сегодня
вечером, сударь, – отвечал он, – все будет готово.
Он отнес
свой стул в церковь, поставил рядом с ним ведро, положил кропило, окропил себя
святой водой из каменной чаши, словно не доверяя той, что была у него в ведре,
и вышел из церкви.
|