Глава 11
Платов боялся к государю на глаза показаться, потому что
Николай Павлович был ужасно какой замечательный и памятный – ничего не забывал.
Платов знал, что он непременно его о блохе спросит. И вот он хоть никакого в
свете неприятеля не пугался, а тут струсил: вошёл во дворец со шкатулочкою да
потихонечку её в зале за печкой и поставил. Спрятавши шкатулку, Платов предстал
к государю в кабинет и начал поскорее докладывать, какие у казаков на тихом
Дону междоусобные разговоры. Думал он так: чтобы этим государя занять, и тогда,
если государь сам вспомнит и заговорит про блоху, надо подать и ответствовать,
а если не заговорит, то промолчать; шкатулку кабинетному камердинеру велеть
спрятать, а тульского левшу в крепостной казамат без сроку посадить, чтобы
посидел там до времени, если понадобится.
Но государь Николай Павлович ни о чем не забывал, и чуть
Платов насчёт междоусобных разговоров кончил, он его сейчас же и спрашивает:
– А что же, как мои тульские мастера против аглицкой
нимфозории себя оправдали?
Платов отвечал в том роде, как ему дело казалось.
– Нимфозория, – говорит, – ваше величество,
все в том же пространстве, и я её назад привёз, а тульские мастера ничего
удивительнее сделать не могли.
Государь ответил:
– Ты – старик мужественный, а этого, что ты мне
докладываешь, быть не может.
Платов стал его уверять и рассказал, как все дело было, и
как досказал до того, что туляки просили его блоху государю показать, Николай
Павлович его по плечу хлопнул и говорит:
– Подавай сюда. Я знаю, что мои меня не могут
обманывать. Тут что-нибудь сверх понятия сделано.
Глава 12
Вынесли из-за печки шкатулку, сняли с неё суконный покров,
открыли золотую табакерку и бриллиантовый орех, – а в нем блоха лежит,
какая прежде была и как лежала.
Государь посмотрел и сказал:
– Что за лихо! – Но веры своей в русских мастеров
не убавил, а велел позвать свою любимую дочь Александру Николаевну и приказал
ей:
– У тебя на руках персты тонкие – возьми маленький
ключик и заведи поскорее в этой нимфозории брюшную машинку.
Принцесса стала крутить ключиком, и блоха сейчас усиками
зашевелила, но ногами не трогает. Александра Николаевна весь завод натянула, а
нимфозория все-таки ни дансе не танцует и ни одной верояции, как прежде, не
выкидывает.
Платов весь позеленел и закричал:
– Ах они, шельмы собаческие! Теперь понимаю, зачем они
ничего мне там сказать не хотели. Хорошо ещё, что я одного ихнего дурака с
собой захватил.
С этими словами выбежал на подъезд, словил левшу за волосы и
начал туда-сюда трепать так, что клочья полетели. А тот, когда его Платов
перестал бить, поправился и говорит:
– У меня и так все волосья при учёбе выдраны, а не знаю
теперь, за какую надобность надо мною такое повторение?
– Это за то, – говорит Платов, – что я на вас
надеялся и заручался, а вы редкостную вещь испортили.
Левша отвечает:
– Мы много довольны, что ты за нас ручался, а испортить
мы ничего не испортили: возьмите, в самый сильный мелкоскоп смотрите.
Платов назад побежал про мелкоскоп сказывать, а левше только
погрозился:
– Я тебе, – говорит, – такой-сякой-этакой,
ещё задам.
И велел свистовым, чтобы левше ещё крепче локти назад
закрутить, а сам поднимается по ступеням, запыхался и читает молитву: «Благого
царя благая мати, пречистая и чистая», и дальше, как надобно. А царедворцы,
которые на ступенях стоят, все от него отворачиваются, думают: попался Платов и
сейчас его из дворца вон погонят, – потому они его терпеть не могли за
храбрость.
|
