12 декабря
Дорогой Вильгельм, я сейчас уподобился тем несчастным, о
которых говорили, что они одержимы злым духом. Временами что-то находит на
меня: не тоска, не страсть, а что-то непонятное бушует внутри, грозит разорвать
грудь, перехватывает дыхание! Горе мне, горе! В такие минуты я пускаюсь бродить
посреди жуткого, в эту неприветную пору, ночного ландшафта.
Вчера вечером меня потянуло из дому. Внезапно наступила
оттепель, мне сказали, что река вышла из берегов, все ручьи вздулись и затопили
милую мою долину вплоть до Вальхейма. Ночью, после одиннадцати, побежал я туда.
Страшно смотреть сверху с утеса, как бурлят при лунном свете стремительные
потоки, заливая все вокруг; рощи, поля и луга, и вся обширная долина сплошное
море, бушующее под рев ветра! А когда луна выплывала из черных туч и передо
мной грозно и величаво сверкал и гремел бурный поток, тогда я весь трепетал и
рвался куда-то! Стоя над пропастью, я простирал руки, и меня влекло вниз! Вниз!
Ах, какое блаженство сбросить туда вниз мои муки, мои страдания! Умчаться
вместе с волнами! Увы! Я не мог сдвинуться с места, не мог покончить разом со
всеми муками! Я чувствую, срок мой ещё не вышел! Ах, Вильгельм! Я без раздумья
отдал бы свое бытие за то, чтобы вместе с ветром разгонять тучи, обуздывать
водные потоки. О, неужто узнику когда-нибудь выпадет в удел это блаженство?
С какой грустью смотрел я вниз, отыскивая глазами
местечко под ивой, где мы с Лоттой после прогулки отдыхали от зноя, я едва
узнал иву, все кругом тоже было затоплено, Вильгельм! «А луга и все окрестности
охотничьего дома! — думал я. — Как, должно быть, пострадала от этого
потопа наша беседка!» И прошлое солнечным лучом согрело мне душу, как пленника
— сон о стадах, лугах и почестях! А я стоял! Я не браню себя, у меня достанет
мужества умереть. Но лучше бы… И вот я сижу, как старая нищенка, которая
собирает щепки под заборами и выпрашивает корки хлеба у дверей, чтобы хоть
немного продлить и скрасить свое жалкое, безрадостное существование.
14 декабря
Друг мой, что же это такое? Я боюсь самого себя. Неужто
любовь моя к ней не была всегда благоговейнейшей, чистейшей братской любовью?
Неужто в душе моей таились преступные желания? Не смею отрицать… К тому же эти
сны! О, как правы были люди, когда приписывали внутренние противоречия влиянию
враждебных сил! Сегодня ночью — страшно сознаться — я держал ее в объятиях,
прижимал к своей груди и осыпал поцелуями ее губы, лепетавшие слова любви, взор
мой тонул в ее затуманенном негой взоре! Господи! Неужто я преступен оттого,
что для меня блаженство — со всей полнотой вновь переживать те жгучие радости?
Лотта! Лотта! Я погибший человек! Ум мой мутится, уже неделю я сам не свой,
глаза полны слез. Мне повсюду одинаково плохо и одинаково хорошо. Я ничего не
хочу, ничего не прошу. Мне лучше уйти совсем.
Решение покинуть мир все сильнее укреплялось в душе
Вертера в ту пору, чему способствовали и разные обстоятельства. С самого возвращения
к Лотте это было последним его прибежищем, последней надеждой; однако он дал
себе слово, что это не будет шальной и необдуманный шаг, он совершит его с
ясным сознанием, с твердой и спокойной решимостью.
Его сомнения, его внутренняя борьба раскрываются в
записи без числа, составлявшей, по-видимому, начало письма к Вильгельму и
найденное среди его бумаг.
«Её присутствие, её участь, её
сострадание к моей участи только и могут ещё исторгнуть слезы из моего
испепеленного сердца.
Поднять завесу и скрыться за
ней! Вот и все! К чему же мешкать и колебаться? Потому, что мы не знаем, каково
там, за этой завесой? И потому, что возврата оттуда нет? И ещё потому, что нам
свойственно предполагать хаос и тьму там, где все для нас неизвестность».
Мало-помалу он освоился и сроднился с печальной мыслью,
и намерение его утвердилось бесповоротно, о чем свидетельствует нижеследующее
двусмысленное письмо его к другу.
|
