100bestbooks.ru в Instagram @100bestbooks
– …Да, об этом говорить трудно, потому что говорить можно только тяжелыми страшными словами, а они, вдобавок, все давно сказаны, и это дает еще лишний повод для того, чтобы от них отмахнуться с настоящей или деланной скукой. Вопрос передо мной стоял тот же, что перед тысячами других людей до меня: как найти такое – не говорю, миропонимание, но такое ощущение жизни, при котором она имела бы сколько‑нибудь разумный смысл? В сущности именно этого я искал двадцати лет от роду – и снова к этому вернулся на пятом десятке. Эти вопросы впервые возникают тогда, когда еще «новы все впечатления бытия», затем вторично после того, как впечатления бытия успеют достаточно опротиветь. Я тридцать лет жил напряженно: очень был любопытен и очень мне тогда хотелось жить. Однако жил я, как и все, по программе, составленной другими… Знаете, как в больших музеях перед наиболее знаменитыми картинами ставят особые скамейки для заранее предусмотренного восхищенья. Вот такие скамейки неизвестно кем, неизвестно зачем, были расставлены наперед и по моей жизни. И я послушно посидел на каждой… Добавлю, что я достиг в жизни почти всего, чего мог достигнуть: приобрел имя, состояние у меня было и я следовательно был избавлен от того, что заполняет жизнь громадного большинства людей, от борьбы за деньги. О власти у нас говорить не приходилось. В своей науке тоже я сделал большую часть того, что мог сделать. И я с ужасом увидел, что у меня ничего нет. Это называется, кажется, моральным банкротством? Скорее это моральная нищета: я не банкрот, потому что и обязательств за собой не знаю, – кем они установлены, где проверены, где закреплены, наши человеческие обязательства? И я, наконец, послал к черту все эти скамейки. Заодно и некоторые картины… Не все, но многие! К черту!
– Верно, в это время вы и познакомились с Фишером?
Браун вздрогнул и мрачно уставился на Федосьева. Язычок пламени лизал копотью стекло. Федосьев прикрутил фитиль. Стало темнее.
– Вы, однако, человек сумасшедший, – сказал Браун.
– Александр Михайлович, какие уж теперь секреты? Может, через час и вас, и меня убьют, независимо от наших достоинств и недостатков, заслуг и преступлений. Скажите, ради Бога, правду: мне не хотелось бы умереть, так ее и не выяснив.
– Какую правду?
– Скажите, ради Бога: вы убили Фишера?
Браун смотрел на него, медленно, с сокрушением, кивая головой.
– Лечитесь, – сказал он. – Это навязчивая идея!
– Нет, в самом деле: вы убили Фишера, Александр Михайлович?
– Да бросьте вы, полноте! – вскрикнул Браун. – Как вам не стыдно!
– Значит, не убивали? – протянул Федосьев, глядя на Брауна. Он наклонился и провел пальцем по столу, на который медленно оседала копоть.
– Успела накоптить лампа… Как это мы не заметили?
– Не заметили.
Они помолчали.
– В свое время вы мне довольно подробно разъяснили вашу гипотезу о Пизарро. Выходило довольно складно. Пизарро так Пизарро. Но тогда вы предполагали, что я работаю на большевиков. Кажется, с тех пор вы имели возможность убедиться в том, что эта ваша гипотеза была не совсем удачной. Как же вам не стыдно? Что, собственно, вы предполагаете?
Федосьев слегка развел руками.
– Я и сам теряюсь в догадках. Конечно, я очень преувеличивал и вашу связь с революцией, и вашу связь с Каровой. Но все‑таки… Может, что‑нибудь литературное? Какой‑нибудь Диоген Лаэртский, с равноценными ощущеньями? Или вообще поиски новых ощущений? Или, быть может, желание проявить торжество своей воли над другими? Вы мне как‑то говорили об этой поразившей вас мысли Гегеля. Хоть вы, собственно, и не из тех людей, которые живут по книжкам.
– Господи, какая ерунда! – сказал Браун. – Право, и отвечать стыдно.
– А вы преодолейте стыд.
Федосьев встал, подошел к окну и отодвинул штору. За окном было черно. Раздражающе‑медленно падали капли дождя.
– Дождь не прекращается, – сказал он, вернувшись на место.
– Уж если так, – спросил Браун, – то объясните мне вы, откуда, собственно, возникла у вас эта навязчивая идея?
– Возникла в результате строго логического хода мысли.
– Если не секрет, какого? Ну, хоть отправная точка? Да, собственно, почему вы вообще интересовались Фишером?
– Как почему? Должен вам сказать, что половина России была у меня под наблюдением. Я к своему делу относился любовно, как заботливый хозяин. Ночами не спал…
– Все думали в бессонные ночи, за кем бы еще установить слежку?
– Именно. А для наблюдения за Фишером я имел причины. Самые разные причины, начиная с его взглядов.
– Какие же у него были взгляды! Просто был циник, как большинство разбогатевших людей.
– Цинизм, Александр Михайлович, понятие довольно неопределенное: очень много оттенков. Фишер был циник с революционным уклоном. Быть может, он считал а priori мошенником всякого человека, однако к революционерам, я думаю, он относился особо: тоже мошенники, конечно, но по‑иному, по‑новому. Поверьте мне, все наши революционные меценаты были именно таковы. Человек он был, вдобавок, широкий, щедрый, шальной. Он легко мог отвалить на революцию несколько сот тысяч, а то и больше. Добавьте к этому немецкую фамилию, роль, которую он играл. Добавьте и главное: дочь у него большевичка… Одним словом, я приставил к нему секретного сотрудника.
– Кого?
– Это все равно, кого, – улыбаясь, ответил Федосьев.
– Да ведь дело прошлое.
– Ничего не значит: мы секретных сотрудников не называем.
– А вот Спарафучиле назвали.
– Он не секретный.
– Уж не Загряцкого ли вы приставили к Фишеру?
– Загряцкого? – с удивлением протянул Федосьев. – Того, что обвинялся в убийстве?.. С чего вы это взяли?
– Были о нем какие‑то темные слухи незадолго до революции. Потом он, кажется, исчез.
– Чего только люди не говорят! – сказал Федосьев со вздохом. – Нет, разумеется, Загряцкий тут ни при чем… Поселил я в «Паласе» филера, который следил за каждым шагом Фишера. И вот, из донесений я узнал о вашем знакомстве с ним… Вами, как вы знаете, я интересовался давно. Выходило довольно занимательно: с дочерью дружен, с отцом тоже дружен. Странная, казалось бы, дружба? Уж вы не сердитесь, Александр Михайлович, сами говорите, дело прошлое…
– Одним словом, вы установили наблюдение и за мной?
– Так точно.
– Что же оно выяснило?
– Выяснило, что вы бывали на той квартире.
Снова наступило молчание.
– Дальше?
– Становилось все занятнее. Знаменитый ученый и этакая квартира! Выяснилось также, что у вас есть от нее свой ключ. Вдруг разрывается бомба: Фишер отравлен на этой самой квартире! Согласитесь, Александр Михайлович, что и менее подозрительный человек, чем я, мог тогда вами заинтересоваться чрезвычайно. В разносторонних способностях революционеров я никогда не сомневался… Извините меня еще раз, вашу комнату осмотрели, – будьте спокойны, совершенно незаметно, техника у нас, слава Богу, была недурная. Ничего предосудительного найдено не было. Разве только одно странное обстоятельство: того ключа не нашли, – сказал Федосьев, с любопытством глядя на Брауна. – Прежде лежал в среднем ящике стола, а, помнится, дня через два после дела его уже не нашли. Так и не знаю, куда делся ключ? – добавил он полувопросительно. – Должен сказать, больше с той поры я ничего добиться не мог. Ничего решительно, хоть за вами следил до самой своей отставки. Сделал было еще одно изыскание, но оно дало отрицательные результаты.
– Какое изыскание?
– Дактилоскопическое, не стоит рассказывать.
– Милые нравы! – сказал, пожимая плечами, Браун.
– Чьи нравы? Ах, полицейские нравы? – с улыбкой спросил Федосьев.
– Все это вы делали с ведома следователя?
Федосьев засмеялся.
– С ведома Яценко? О нет, я ему ничего не говорил. Почтенный Николай Петрович и по сей день обо всем этом не имеет ни малейшего представления. Но надо сознаться, и я выяснил не больше, чем он. Так с тех пор и стою дурак дураком перед этой загадкой: вы или не вы? Вскоре после того меня уволили, дело давно потеряло практическое значение, но интерес к загадке у меня остался: вы или не вы?
Браун смотрел на него, качая головой.
– Вот какие у нас были реалисты и практики! – сказал он. – В этой фантастической стране главой полиции мог быть маньяк!.. Значит, я отравил Фишера для того, чтобы его миллионы достались товарищу Каровой? Которая, через час, быть может, нас с вами расстреляет?
Федосьев вынул часы.
– Пять минут четвертого. Очень может быть, что через час нас убьют. Не расстреляют: я живым не дамся, и вы, верно, тоже… Да, да, я именно это предполагал. Теперь это кажется нелепостью, – по крайней мере отчасти, – но, согласитесь, тогда дело представлялось в другом виде: теперь все вверх дном. Может быть, тогда вы и рады были бы дать полезное революционное назначение наследству Фишера? Так ли уж это было немыслимо? Теперь все вверх дном, – повторил Федосьев. – Заметьте, что и это фантастическое наследство оказалось как бы мифом, каким‑то черным символом: ведь миллионы Фишера растаяли под секвестром. И деньги его, и акции, и что там еще, все теперь совершенно обесценилось, конфисковано, национализировано, все пропало, все досталось им… Очень странная история, – сказал он, помолчав. – Все мы на них работали: боролись, мучились, уничтожали друг друга – с тем, чтобы все досталось им… Ну, да это философия… Так не вы? Значит, не вы?.. Кто же убил Фишера? – спросил Федосьев и вдруг вспомнил, что об этом когда‑то его растерянно спрашивал Яценко.
– Мое мнение вам известно.
– Известно? Мне? Ах, тот ваш рассказ: умер от злоупотребления возбуждающими средствами. Да, вы мне это тогда говорили в «Паласе».
– Мы тогда обменялись гипотезами. И в сущности, мы оба были почти правы, – сказал медленно Браун.
– Как же так: оба правы? Вы с этой басней… с этой гипотезой, а я с Пизарро?
– А вы с тем объяснением, которое вы под конец дали мотивам действий… Пизарро.
– Этого я что‑то не пойму. Значит Фишер отравился… Вы тогда называли вещество, но я не помню, какое?
– Кантаридин.
– Почему вы так уверенно говорите?
– Потому, что он меня расспрашивал об этом веществе.
– Когда? – спросил, встрепенувшись, Федосьев. – Там? На той квартире?
– Да, и там, на той квартире, – повторил медленно Браун.
– …И вот, тогда я себе сказал, что кругом обманул своего биографа! Для этой грязи, для этих женщин, для этих вечеров он никакой главы отвести не мог бы. А я, старый дурак, я гордился своей биографией! Это было всего глупее. Да, я весь проникнут был тем, что вы только что назвали выдумкой английских сквайров, – ведь вы двойник того худшего, что есть во мне. Но себя обманывать я не мог и не хотел: я увидел, что и я тот же Фишер.
– Нескромный вопрос: ведь это были очень молодые женщины?
Браун смотрел на него с ненавистью.
– Да, молодые. Однако, не радуйтесь: не настолько молодые, чтобы вызвать интерес к делу прокуратуры. Но я тогда ясно понял, что и я не лучше Фишера… У меня все иллюзии исчезли приблизительно в одно время.
– Но чем же кончилась та ночь? Вино, молоденькие женщины… Вы, кажется, сказали, и музыка? Откуда же взялась музыка? Ах, то механическое пианино?
– Да, играло пианино… Вторую сонату Шопена. Знаете?
– Нет, не знаю… Значит, тогда он заговорил о кантаридине?
– И соната была отвратительная, и женщины, – говорил Браун, не слушая Федосьева, глядя мимо него на окно. – Все было отвратительно! Самое отвратительное был, конечно, он сам. И в нем, как в зеркале, я тогда впервые увидел себя… Очень страшно!.. Очень страшно, – проговорил он вполголоса.
«Верно и выпито было немало… Как и сейчас, – подумал Федосьев. – Или это у него тихая экзальтация? Не стоило затевать такой разговор, когда через час все будет зависеть от крепости его нервов. Ну, да теперь все равно…»
– И вы, уходя, назвали ему дозу этого кантаридина?
– Какую дозу? Что вы несете? Я не врач.
– Может быть, не ту дозу назвали?
– Оставьте, Сергей Васильевич! Право, это становится скучно.
– Не ту дозу назвали? По ошибке? Или из отвращения?
– Бросьте ерунду!
– Если это ерунда, то во всем деле нет ровно ничего страшного. Я думал, в конце концов моральное начало, как водится, за себя отомстило. Но моральному началу, значит, не за что было мстить?
– Разумеется, не за что! Это вы из меня почему‑то хотели сделать кающегося преступника.
– Однако вы сами, кажется, сказали…
– Я даже и похожего ничего не говорил.
Федосьев смотрел на него озадаченно.
– …Потом вы ушли, а он остался с женщинами?
– Да… Впрочем, кажется, и женщины уже собирались уходить.
– Но следствие пришло к выводу, что на этот раз он не успел пригласить своих женщин.
– Следствие пришло также к выводу, что Фишера отравил белладонной Загряцкий.
– И больше вы ничего не знаете? Кроме того, что случайно влопались в историю, о которой лучше молчать.
– И больше я ничего не знаю.
– Но вы предполагаете, что Фишер умер от этой дозы кантаридина… быть может, чрезмерной?
– Умер от разрыва сердца.
– Но разрыв сердца вызвала эта доза?
– Или просто его развлечения.
– Так, так… Значит, не вы, – протянул с усмешкой Федосьев.
– …Все‑таки странная у вас жизнь. То кабинет ученого, то гарем Фишера, то динамитная мастерская… А впереди?
– Впереди у всех одно и то же. Так у Рафаэля, на «Spasimo di Sicilia» ведут Христа и разбойников. Конец пути уже виден вдали: на вершине Голгофы возвышаются одинаковых три креста.
